Текст книги "Некриминальная повесть"

Алексей Борисов
Некриминальная повесть

© А. Борисов, текст, 2021

© Де'Либри, издание, оформление, 2021

Пива такого больше не будет

Солнце совсем уж склонилось к закату. И хоть жар его уже не пылал, избыток тепла был во всем, особенно здесь – на неприкрытом деревьями береге пруда. Народ собирался и шел к остановкам: шорты, сандалии, полотенца, шляпы в дырочку и соломенные, у кого-то был ровный загар, а кто-то шел совсем красным и уже был сердобольно обмазан каким-нибудь жиром – а то ведь облезет. Воскресенье закончилось, народ разъезжался домой: кто автобусом или трамваем, а кто просто пешком. Вот к стати недавно пустили троллейбус: всего за четыре копейки, и ты уж на Войковской. На трамвае – старо, совсем уж старо. Сто лет ходит трамвай здесь, а в Лихоборах троллейбус – это новинка.

Не из разряда загоравших два человека с заляпанными в пятнах чемоданчиками тоже шли к остановке. Поравнявшись с гротом, первый из них – сухощавый высокий старик замедлил свой шаг:

– Петь! Зайдем! Пивка же охота!

Попутчик, помедлив, остановился.

– Было б кстати. – Он согласился. – Осталось ли что? Вот в чем вопрос.

– А мы посмотрим, – резонно подметил старик. – Зайдем в заведение. Оно же здесь, считай, с Екатерининских времен. Подвал всегда подвал.

– Грот… – уточнил молодой собеседник. – Но пиво здесь всегда прохладное: в магазине, ларьке сейчас пиво, если осталось, то теплая дрянь. Как в такую жару пить горячее? А здесь разливное из бочки. Чего говорить – уж слюни текут…

И действительно, в гроте всем показалось прохладно и зябко. Продавщица, кивнув, улыбнулась:

– Холодненькое! – она предвидела незаданный вопрос.

– А вобла? – уточнил Савелич.

– И воблу!.. – подтвердил Петр – человек, по сравнению со стариком Виктором Савеличем, молодой, но средних лет, тридцать восемь ему исполнилось.

– По кружке? – учтиво наклонилась к Савеличу буфетчица.

– По две!..

– Савелич!.. – возразил было Петр, втиснув мольберт свой под стол.

– Угощаю! – старик урезонил напарника, – Мне, Петруха, премию дали. Я теперь лауреат и жаться здесь пред тобой мне не красиво!

Петр про премию знал, не знал только, что она значит и как выражается в деньгах она у художников, особенно у каких-то там народных. Слышал, что на машину, наверное, хватит. Да и без премии Савелич, или как его Петр называл, наставник – живет совсем не плохо. Значит, полтинник, что в заднем кармане, уйдет у Петра не сейчас, а на обед в понедельник.

Буфетчица тряпкой смахнула с стола мелкие крошки и через минуту вернулась с кружками пива и воблой, неся это все на подносе. Расставив все на столе, она удалилась и за прилавком на счетах продолжила громко считать суммы чеков, перетыкая каждый листок с одной длинной спицы слева на новую справа.

Проведи на жаре целый день! Пить, конечно, захочешь! Вода из бутылки закончится. Сходишь в родник, но ведь надо и дело же делать. А тут тебе пиво!..

По первой кружке влилось моментально. Прошлись по второй.

– Лена! – обратился Савелич к буфетчице. – Нам бы еще!

– По кружечке? – рука Лены зависла над счетами.

– Да-а!

– Сейчас! – Она досчитала в сумму еще один чек и начала наливать из краника пиво.

Вот новые кружки уже на столе. Петр отпил пару глотков и посмотрел на Савелича. Тот тоже смотрел на Петра с небольшой укоризной, как будто хотел ему много сказать, но пока все держал при себе. Старик взял еще рыбешку, размял ее в сильных и длинных пальцах и стал счищать с нее кожу. Он улыбался, что все хорошо и что домой придет через час, когда ужинать будет уж поздно. А тут повезло. Грот еще не закрылся. Видно, пиво из бочки хотелось доизрасходовать. Свежее лучше вчерашнего. Наешься и напьешься. Дрожжи тебя изнутри подопрут, почувствуешь сытость, душевный комфорт. Ощутишь ты, что день прожит не зря. «И Петька такое представил сегодня! На ровном, казалось, увидел, запечатлел, сфантазировал. А ты, старый черт, не увидел. Но поздно уже. Домой бы скорее и мне и Петру, – думал старик. – Ему на работу же завтра с утра. Моя лекция только к обеду. И то надо готовиться». С этой мыслью Савелич вздохнул и посмотрел в потолок.

Под колоннами грота, который лет двести назад был местом хранения вин известного графа, удобно сиделось на венских стульях. Ноги устали и гудели. Но Савелич привык рисовать только стоя. Только так нет на холсте или картоне ненужных засветок и бликов от солнца или же люстр. Только так подбирается цвет для мазка. И гудят потом икры после стоянья.

– А завтра будет дождь…

– Что?! – Петр отвлекся от пива.

– Закат что-то красный… – Савельич кружкой показал в открытую дверь, рядом с которой они и сидели.

– Пора бы!

– И ласточки низко летают. – Савельич поставил кружку на стол. – Дождь начнется еще до утра.

– Похоже на то… – посмотрел на наковальню закатного облака Петр.

– Крестьяне мы с тобой, Петр Михалыч! – отпил еще пива из кружки старик. – Все равно – крестьяне! Это в нас не уймешь! Я полвека уже из деревни. Забрали в Гражданскую, вот! Могу кистью махать, могу – шашкой, но так хочется косой… Я видел, тебе рисовалось сегодня, Петька! А-а!

Петр забыл уж о зарисовке. И ведь вспомнилось сегодня из детства про сад. Сада потом и не стало. А дед его растил всю жизнь. И совместилось все: и этот сегодняшний сад в академии, и домик в нем, и тот, из детства, сад с сараем на краешке деревни. Давно надо было его рисовать. А сегодня свершилось, совпало. Вот так шел, да и снял с плеча лямку мольберта. Вот оно – совпадение, вот и то самое место! Здесь и рисовать! Совпало все: и память, и натура, совпало, как голос с рояльной струной. Петька настроил мольберт, а Савелич себя ощутил как бы лишним. Он походил-походил где-то рядом, расположился поодаль, закрепил лист картона. На ум же к нему ничего не пришло. В памяти было много сюжетов, но Виктор Савелич не мог ухватиться хотя б за один. Можно же было и дома остаться, в своей мастерской. Там хорошо, там прохладно. Можно даже устроить сквозняк, открыв в мастерской окно на одну сторону дома и балкон в квартире с другой стороны. Зачем ему было ехать с Петром? Он сам бы поехал. Он найдет, чего рисовать. Потом все равно же он с этим этюдом приедет.

Так он отвлекся. Без всякой мысли Савелич себе на палитру из тюбика выдавил краски, потом еще, но зеленой, потом белил цинковых, откупорил и пузырек с растворителем. Он и сам не заметил, как машинально провел на картоне черту. И с нее началось и к ней все привязалось: и вид дворца академии, флигель, что за фонтаном, и липы.

Дело пошло. Отточенность линий, движений, приемов владения кистью делали дело. Вот размечены контуры, вот их заполнение, вот – прорисовка деталей. Савелич рисунок закончил. Он только не понял, зачем рисовал. Получилась картинка, которую можно повесить на стену. Ее можно повесить везде: в коммунальной квартире, на кухне и в комнате. Можно и в туалете, в большом. На вернисаже она не отличится от многих. И никто там на ней долго глаз не задержит. Такие малюют давно на поток. И очень похоже сие малеванье на роспись тарелок. Какая разница, что будет там под половником супа?

Протерев тряпкой кисти, Савелич сложил их в пенал и, чтоб тот не раскрылся, стиснул крышку его черной резинкой. Он постоял, допил уже теперь теплую воду из стеклянной бутылки и повернулся назад, туда где был Петька с мольбертом, посмотреть, что же там у него? Взглянув на часы, Савельич присвистнул.

Петр на миг оглянулся. Лицо его ничто не выражало. И снова он замер в нагруженной позе, согнувшись к самому низу рисунка, и что-то правил.

Еще не закончено им было многое, но картина уже навивала нужное чувство: заброшенный сад, в котором лишь еле видна тропка к воротам. Раскрыты ворота. Они, покосились и сгнили. Редкий штакетник почти обвалился гнилой. И лишь только сбоку едва различимы виднелись остатки завалинки дома. Самих изб уже нет, как и нет всей деревни, от которой совсем ничего не осталось, разве только сады.

Петр рисовал, боясь остановиться и сбить свой кураж из-за передышки. Здесь был сейчас только он, его мольберт и натура, и чувство, и мысль, как все переделать. Он в рубахе потел, вытирал с бровей пот, но не мог расстегнуть её ворот. Важно было помнить эмоцию и не позволить себе на секунду отвлечься: собьешься потом – и этюд весь насмарку.

Савельич взял из травы под мольбертом пустую бутылку, пошел с ней на родник. Часа два, понял он, Петьку тревожить не стоит…

А сейчас вот Савельич отхлебывал пива и думал, что делать с этим дважды «переростком», точнее «недоделком» без диплома? Все было б проще устроить лет десять назад. Да нет, могло оказаться труднее.

Глаза собеседников встретились.

Оба отпили еще по глоточку, Петр посмотрел на часы:

– Десять почти!

– Пора и спешить, – согласился Савельич и вынул из кармана пять рублей, поднял их вверх:

– Лена! – крикнул он и, убедившись, что та видит бумажку, положил свои деньги под кружку и встал.

Ноги с трудом распрямились. С мольбертами пошли они к остановке, где и расстались. Петру надо было в Дубки. Трамвай подошел. Петр вскочил на подножку и скрылся в вагоне. Савелич взглядом проводил Петра и перешел на соседнюю сторону. Его трамвая еще не было.

Петр поднялся в салон. Его взгляд проскользил по вагону. Кондуктора – человека с брезентовой сумкой для денег, с катушкой билетиков – не было. Кондукторы исчезали, их становилось все меньше и меньше. А вместо них у окошек рядом с дверьми делали кассы. Вот и Петька сейчас оказался как раз возле первой из них: металлический ящичек с ручкой. Верх у ящичка – из оргстекла с узкой щелью для мелочи. Монеты сквозь щель попадали на ленту, и ясно было, сколько ты бросил. Ты опускал три копейки, и они красовались у всех на виду. Потом ты крутишь ручку у кассы и по линии отрываешь билет. Рядом красовался трафарет с лаконичною фразой, что совесть – лучший тебе контролер.

Если трех копеек не находилось в кармане, бросали пятачок или гривенник и отрывали свой билет. Сдачу брали со следующего пассажира или пассажиров, забирая у них сколько надо монет вместо кассы. Утром только и слышалось в общей толкучке: «Не бросайте три копейки!», «… две копейки!» или «… одну копейку!» – в зависимости от того, сколько лишнего в кассу кто-то бросил. Когда ехало много народу, деньги передавали, и билет «приходил» по рукам вместе с сдачей. Резиновая лента, словно транспортер, подвигала монеты к «обрыву». Вот кто-то отмотал себе билет, и пара монеток со звоном упала в железную кассу.

Сейчас у Петра была мелочь. Но хотелось ее сэкономить. Вот если сейчас он не заплатит, то завтра не будет менять тех рублей, что положил он в заначку. Они пригодятся на то, что задумал! Еще как пригодятся! Не много, но три копейки – уже пирожочек с капустой в столовой.

«Скряга!» – подумал Петр про себя. Но экономия – это азарт, экономия – это наркотик. Да Петр и привык экономить на всем: на штопанье носков, на готовке еды, на ремонте ботинок, одежды, на пиве, в конце-то концов, и тем более водке. На красках, холсте и картоне Петр, правда, не экономил. Жена возмущалась, что этих картин она насмотрелась и хлама девать уже некуда. Слава Богу, в деревню отвозит. Что за жизнь! Шишкин хренов! Что ни неделя – опять новый хлам! И постоянно все что-то малюет то рядом, в парке, то ездит куда-то с каким-то своим стариком.

Жена кроме Шишкина, кстати, так никого и не знала. Фамилия Репин была ей знакома, но по поговорке о некой картине с названьем «Приплыли». Еще одна фамилия всплывала в ее памяти:

– Ну, как же?.. Как же его? Пикассо!.. – вспоминала она.

– А как его зовут?

– Пикассо… – уверенно жена твердит в ответ.

– Пикассо – это фамилия. Имя – Пабло!

– Павел по-нашему?!.

«Совесть – лучший контролер!» – Петр опять прочел табличку над кассой и взглядом окинул салон: на деревянных в желтую лаковую рейку сиденьях было народу всего-то два парня и три девчонки. На контролера никто не был похож. Помявшись у кассы, как будто ищет он мелочь, Петр проехал одну остановку и вышел. Вышел по-честному, ибо согласно общего правила (так же на приклеенной над кассой табличке) безбилетным считался тот пассажир, который в течении одной остановки не оплатит свой проезд. Петр и сам удивился, что вышел, не заплатив, как обычно. Он ступил на мостовую, и отошел на тротуар. Трамвай покатился, а Петр пожалел, что пожмотничал и идти ему будет подольше на полчаса.

Но главным было другое: он выбрал путь к намеченной цели. В нем, как в плохой коробке передач, после многих попыток наконец-то включилась и нужная скорость, более высшая. Если так, то полоса для движения нужна теперь новая. Оставалось поймать момент для маневра и встать в нужный ряд.

Петр зашагал. Трамвай стрекотал уж вдали своим резким звонком и громыхал по плохо рихтованным рельсам, унося освещенный салон восвояси. Блеск идущих вдаль рельс и уходящий трамвай, уносящий с собой свет в поздние сумерки.

– Хороший бы вышел этюд, – Подумал вслух Петр. – И если сгустить темноты, то добавится множество смыслов.

Еще одна пара шагов, и все стало ясно про завтрашний день, что завтра на стройке он до, во время и час после после обеда в одной из недоделанных комнат будет писать этот новый этюд. Иначе потом все забудет, и почти готовая картина исчезнет, точнее, не будет она уже нарисована. Это просто – все забывать. И надо рисовать и рисовать, уж если ты – художник!

Петр улыбнулся себе. Он раньше себя так не называл. Отчасти – потому, что не было диплома, как будто художник обязан иметь эту корочку. Его и сейчас нет, но дело-то ведь, не в бумаге. Дело – в душе, дело – в способностях. Петр понял, что многое может. Раньше знал, а теперь вот – и понял.

С мольбертом Петр шел и вдыхал запах лип от аллей старого парка. Был самый цвет. Петр шел, и его обдавало волнами воздуха: вот с легким ветерком прошла волна тепла. Прошел еще – и сбоку с Пасечной улицы вышел холодный поток. Пробежали мурашки по телу. Хорошо! Здесь и место сырое. Рождается здесь речка Жабенка, и здесь – родники. Петр прошел чуть подальше – снова тепло. А потом сто шагов – и снова – прохлада.

Петр направился к полю через дорогу. Вокруг поля были столбы с натянутой толстою проволокой. Она не давала коровам пройти к трамвайным путям. И поле, и этот парк, все это было Москвой с островками деревни в четверть часа езды от Кремля.

И пахло здесь по-родному, по-деревенски: от Коптевских бань – смолой дымоходов, от поля и фермы – травой и навозом. И ранним утром в тиши кроме шума одной-двух машин на шоссе услышишь в окно ты мычанье коровы на ферме у Академии в каком-то километре от тебя.

Днем ходят и ходят коровы по полю. И есть там пастух, и есть доярки. И есть магазин, где на разлив продают молоко, и оно там парное. И пахнет оно молоком, а не как из пакета – ничем: из того треугольного, из магазина, в пол-литра пакета.

«Это все – ностальгия или привычка?» – про себя думал Пётр. Ведь он деревенский. И деревенских, как Петр, в Москве уж две трети, если не больше. И вот ведь через шоссе на пустыре колхозницы, которые теперь москвички, никак не успокоятся – сажают и сажают по весне картофеля и лука. Картошка – в магазине по одиннадцать копеек килограмм. Бумажный пакет с тремя килограммами – тот стоит всего тридцать три копейки. И в магазине лука навалом. Но бабы с упорством с апреля по май с упоеньем копаются в клочочке земли, огороженном кольями с прутьями и чем-то еще вроде спинок старых кроватей. И каждый надел невелик: по размерам он как оградка могилы на кладбище.

Петр в мыслях таких прошел краем поля до самого дома. Вот он прошел через арку во двор, открыл дверь у подъезда. Поднялся на десять ступенек. Вот – лифт. Железная с сеткой дверь со стуком закрылась. Вот кнопки. Нажал. Вот и нужный этаж. А вот и дверь коммунальной квартиры с номером сто тринадцать.

Замок двери открылся, и Петр шагнул в темноту коридора. Запах смеси потов и одеколонов, запах дуста от тараканов и поношенной обуви заставил чуть реже дышать. Петр прошел пять шагов к своей двери и вставил ключ. Он повернул ручку замка.

Жена не спала, дочки – тоже. Поздний час, но Светлана зубрила к экзамену что-то. В институт она собиралась хороший – не в тот, что папа окончил. О поступлении думали все, даже младшая дочь. Она в наушниках с фарфоровой вилкой, вставленной в удлинитель, слушала радиоле радио «Маяк»: в двенадцать не все программы кончались, «Маяк» – говорит круглосуточно, потому что – маяк. А маяк всегда нужен, особенно ночью.

Пора было спать. И все ждали отца. Это ж хуже, что если заснешь, а тебя вдруг разбудят. Заснуть снова трудно. Мешать будет все: неубитый комар, непогасшее летнее небо в окне и мысль о тараканах, которые где-то уж бегают, и клоп от соседей иль свой подползет тебе к носу и завоняет.

За ширмою ждал Петьку диван. Жена дочитала страницу и книгу захлопнула. Увидев побитый мольберт, об который однажды еще и окрасила юбку, она завопила:

– Убери это все в коридор! – артикуляция рта была четкой. Петр подметил две капли слюны, подлетевшие вверх изо рта у супруги. Уж очень резки были все движения губ с языком.

Петр возразил:

– Это ж не дуст – а пинен! – Он имел ввиду растворитель для красок. – Он и пахнет приятно же – елками…

– Во-во! Он в коридоре не помешает. Никто его не украдет! Было б что: хоть ботинки с грибком и заплатой на заднике! Кому нужна эта мазня! Выноси!.. Ложись спать! Раздеваемся, дети! И ты, – жена обратилась к Светлане, – кончай портить зрение! Надо раньше было учиться! Полчаса тебе уж ничего не дадут!

Что за чушь?

Когда все заснули, Петр почему-то проснулся. Он понял, что до светла не заснет, будет думать и думать. Сон сморит его лишь под утро. Нужно будет идти на работу, а глаза будет трудно раскрыть. А сейчас как назло – мысли и думы.

Не скрипнув ни одной пружиной, он потихоньку поднялся с дивана, сунул ноги в домашние тапки, а перед дверью накинул халат. Замок, отпираясь, не щелкал, дверь не скрипела. Петр беззвучно шагнул в коридор.

Там все комнаты были с одной стороны. В конце коридора был свет. Похоже, сосед был на кухне. Петр дошел до конца коридора, глянул на кухню: сосед как обычно сидел за столом и в свете своей настольной лампы читал, конспектировал что-то.

С соседями Петьке везло. Если и был один алкоголик, то – тощий и маленький, тихий! Жил со своей старой матерью в комнате. Метров четырнадцать комната. Мать не давала ему безобразничать, он слушал ее. В крайней комнате к кухне жил доктор Серега с своею семьей. И у него были дочки, но значительно младше, чем Петькины.

В квартире была и кладовка. При потолке в три двадцать, на полках ее размещалось не мало. Там хранили тазы и стиральные доски. Но сколько там было теперь уж ненужного: чугунный утюг, была там и скалка, щипцы для закрутки волос, старая рама велосипеда, макет ружья с приделанным стволом из лыжной палки – что сделал когда-то чей-то ребенок и очень давно. Кто это был – никто уж не помнит. Народ в коммуналке часто менялся.

В ванне недавно кто-то помылся. Здесь было тепло и слишком влажно, пахло хозяйственным мылом. Все как обычно, как в любом общежитии, изрядно надоевшем Петьке за все его скитанья по Москве. Скитания скоро кончались: он дождался квартиры, Очередь длилась уж больше пятнадцати лет. Когда встали на очередь, старшая дочь лишь родилась.

Ждать оставалось чуть-чуть, может быть даже месяц. А там – вручат ордер, и будет квартирка, и хорошо бы с несмежными комнатами. Но дети однополые и шанс на такое был маленький. Потом… потом, мысль забегала вперед, потом дочери выйдут замуж, и тогда уже не в коммунальной квартире опять начнется знакомая до чертиков все та же коммунальная жизнь.

Петр умылся. Отерся полотенцем и вышел на кухню.

Сосед читал книгу, что-то в ней помечая. Все это делал Серега в эмоциях, чиркая в книге карандашом, он будто спорил, наверное, с автором книги, и то прикусывал губы, то улыбался. Соседу было за тридцать. Он часто на кухне читал по ночам, чаевничал и постоянно курил.

– Добрый вечер!..

Сосед оторвал взгляд от страницы, и книга легла на столе с заткнутым в нее карандашом:

– Мой чайник горячий. Хотите?

– Не откажусь… – сказал Петр, мельком посмотрев на обложку Серегиной книги с пинцетом и скальпелем. – Чего читаешь? – поинтересовался он.

– Да всё! Читаю про желчный пузырь, и про камешки в почках. Анатомический атлас разглядываю…

– Так это ж у вас на первых курсах проходят… Основа основ – по вашему.

– Да-мм… – Серега бросил сахар в свой чай и, помешав его ложкой, задумался, глядя в стакан и сквозь его. – Анатомия – основа основ, но и в ней много непознанного, странного и даже блуждающего… – Блики от люстры сверкнули в очках у Сереги.

– Блуждающего?!. И что же там блудит?

– Кости… Нервы, например. – ответил Серега. – Люди не одинаковы, и даже состоят из разного числа костей. Нет! Руки-ноги – все понятно, а череп, сама коробка из множества сросшихся пластин: кости разные и количество их не одинаковое. Вы уж поверьте мне, как анатому.

Петр поперхнулся.

– Я то думал, ты – врач…

– Я-яя, – растерялся даже Серега, – хирург. Но для диссертации надо уточнять и уточнять свой весь материал. Вот и пришлось, вы не поверите, почти пришлось – переселился в морг.

– И много чего там нашел?…

Лысоватый Серега потянул руку к пачке за сигаретой, ощерил ее, посчитал, сколько штук там осталось. Оставалось не много. Могло не хватить до ларька у больницы, а тот открывается в девять. Все же он закурил, чиркнув спичкой, затянулся, не выпуская дыма, встал, открыл окно. Тонкой струйкою дым выходил далеко от окна и обратно не возвращался. Чтоб не сильно пахло на кухне, Сергей выставил руку с своей сигаретой подальше в окно. Там небольшой ветерок обдувал ее огонек, унося тонкий шлейф дыма вверх и в сторону.

Петька налил в стакан кипятка, забросил туда грузинского чая, помешал его ложкой, вернул пачку чая на полку.

– И легко там работать? У вас в морге…

– А вам? Легко на стройке? – переспросил Петра Сергей.

– У меня воздух свежий… Ну-уу, пыль алебастровая, цементная… А так – все хорошо.

– И у нас хорошо и не пахнет… – выдохнул Сергей. – Если только не привезут что-нибудь подгнившее или раздавленное. Вчера вон вечером внизу, – Серега кивнул в окно кухни, – у гастронома машиной голубя задавило. Вы отвернулись от запаха. Помните? Дерьмо в смеси с кровью отвратно воняет. Но я это дело даю санитарам: помоют, в холодильничке остудят. Я потом поработаю. Хотя что тут работать? Максимум взять кровь на алкоголь: был ли труп перед смертью подвыпивши? Это, правда, совсем не имеет значения. Пешеход, если задавлен, все равно, вина – на водителе. Тут уж извольте! А вентиляция в морге хорошая.

– В морг, говоришь, переехал…

– Не самое плохое место….

– Опа! – Петр махом размазал о шкаф таракана. – Неделю назад ведь травили!!!

Серега заулыбался:

– Коммуналка. Мусоропровод. Дом восьмиэтажный. Дуст не панацея: привыкают!

– Кто?! Тараканы?! – возмутился Петр. – Привыкают?!.

– Доказано, – Сергей в пепельнице тушил окурок, – что «родители» могут подохнуть, потомство – уж нет… Или будет дохнуть не так быстро от той же заразы.

Петр хлебнул чая:

– А в деревне-то: разведутся тараканы, так ты в стужу на день все двери и окна настежь! Все перемерзнут! Другие потом только летом придут!

– А клопы-ы…. – урезонил соседа сосед. – У этих – кровь не замерзает. А, может, и замерзает, но сосуды не лопаются. Как уж там – не понятно. Не вредит им мороз. И вот что еще: они могут засохнуть на пару столетий, но стоит рядом появиться живому существу – так оживают.

– С клопами – только кипятк-ом-мм! – вспомнил деревню Петр, как из чайника шпарил по доскам. – Неделю потом мы спали спокойно.

– Потом опять. Да-аа… Никто не досаждает, как клопы. И тучу тараканов можно потерпеть. Они лишь щекочут – и то лишь случайно. Клопы же пьют кровь, кусают, воняют.

Петр выпил свой чай, беспокойные мысли развеялись. Спать захотелось. Часы на руке у Сергея показали начало третьего. Еще пять минут разговор продолжался о самом разном. Петр мало смотрел телевизор, не слушал радио. Оно работало фоном. Слух выделял лишь сигналы точного времени – громкие пиканья. Начало шестого сигнала соответствовало началу нового часа. Новости были недолгими. Интересней всего становилось когда наконец-то звучали слова: «О погоде…». Вот это было важно для Петра, особенно, под воскресенье. Природа, конечно, могла передумать по части дождя, но все же Петька верил прогнозам, большей частью – по температуре.

Жена смотрела телевизор безотрывно, но Чехословакия, Париж и Вьетнам – все это было для Петьки как другим светом. И если кто-то что обсуждал, к примеру, на кухне Сергей, то Петра это будто совсем не касалось. Да, там в Польше и Чехословакии кооперативы, а не колхозы. Там есть частная собственность. А что ему – Петьке, до этого? Свершился же факт до войны, и по Акту земля передана колхозам на вечное пользование. Не может быть теперь иного в СССР. И нет ни у него, ни у кого из родных ни одного документа о праве на отдельный клочок земли. Пошла она к черту, та Чехия!

Помыв свою чашку и ложку Петр пожелал ночи спокойной соседу и в ванну направился чистить он зубы.

Петр вошел в комнату, защелкнул замок за собой, снял халат, в трусах дошел до дивана. Он сразу заснул и на своей половине матраса и распластался, как мертвый. Рука бессильно упала на пол. А за окном уже начался дождь, забарабанив по подоконнику. Но Петька не слышал совсем ничего и спал глубочайшим из снов.

Петьке приснилась деревня – та, которой недавно не стало. Во сне она жила, и был жив там дед, и мать там была, и отец, и маленькие сестры с братом… Жаркое лето. Шел сенокос. Бригады вернулась из поля. Кто шел отдыхать, кто – плясать. И пахло сено, в которое Петр тогда зарывался от комаров и спал в нем. Приснился и писк комаров…

Действительно, гудел комар над ухом, невесть как залетевший в окно через марлю. И некстати будильник потребовал встать. До него было трудно еще дотянуться, не сразу рука попала на кнопку. Поднимался так рано лишь Петр.