Текст книги "Некриминальная повесть"

Из паспортного стола

В воскресение с утра ничего не заладилось. Сходил с женой в магазин за хлебом, молоком и фруктами. Купили Лизе сандалии. Ее готовили к лагерю. Петр ей присмотрел чемоданчик. Никуда торопиться было не надо. Жена хотела что-то шить и достала из шкафа машинку. Петр ненавидел выкройки и прочие портновские дела.

– Что ты смотришь на свой мольберт? – спросила она, крепя булавками к ткани шаблон рукава из бумаги. – Сходи! Порисуй!

У Петра настроения должного не было. У Анны были дела. Савелич слегка прихворнул: попавши под дождь, простудился.

Петр в ответ покряхтел, посмотрел на ботинки свои и на плащ на стене: «Он нужен сегодня или не нужен?», обулся и вышел с всегда готовым к поездке мольбертом.

Спускаясь на лифте, Петр думал пройтись до электрички, но почему-то пошел на автобус. Тот Петьку доставил на Водный Стадион. Петька любил это место. Взобравшись там на верх у трибун, Петр смотрел как взлетают или садятся вдали самолеты в Захарково. Он сидел и сидел. Он за неделю устал. И чемоданчик-мольберт стоял возле Петькиных ног.

Самолёты взлетали, садились. Илы двенадцатые– поршневые громко натужно гудели на взлете. Петр любил очень звук поршневого мотора. Казалось, в нем было больше романтики, чем в реактивном. «Реактивный мотор – он совсем монотонен, а поршневой… ты как бы слышишь каждый цилиндр. Примитив, а летает. По принципу двигатель тот же, как в «Волге», и в «Москвиче», но скользит себе в небе!» – думал мечтательно Петр.

Он вниз посмотрел с верха трибун. Там шли соревнования. Размечены были дорожки, и целый километр глади был подготовлен для гребцов на байдарках или каноэ, а дальше у самой дамбы лавировали в «Оптимистах» и «Кадетах» дети местных парусных секций. Сегодня Петр просто смотрел. Рисовать не хотелось. В голове все крутились иллюзии, планы, но все как-то сонно, приятно. Просидев в своих грезах часа полтора, Петр придумал пешком не спеша прогуляться домой. Напрямую до дома лишь пять километров. По дорогам – семь или восемь. И того – два часа. Неплохая прогулка.

Петр пошел тротуаром. Одна из машин тормознула, и кто-то окрикнул его:

– Петро-оо!

Петр обернулся и сразу признал в розовощеком и уже полном на лицо, того младшего лейтенанта-земляка, что как-то помог ему, Петьке, в Москве понадежней устроиться.

– Андрюха!? Как меня ты узнал!

И для Петьки открылась дверь черной «Волги».

– Здорово, Петр! Как сам? Как Мария?

– Да, ничего, Андрюх… – не хвастался Петр. – Вот скоро квартиру дадут.

– Давно пора! – поддержал земляк. – А то, что это за дело?! Дома строишь и строишь, а сам – в коммуналке. Дети-то как?

– Учатся…

– Куда идешь?

– Домой.

– Ну, так я подвезу! – Дверь машины закрылась, и Андрей, теперь уже в подполковнической форме, бойко нажимал на газ и на сцепление, переключая на руле все передачи. – Тебе куда?

– Да туда же! – выдохнул Петр. – Дмитровское шоссе. Рядом с полем академии…

– У-уу… знаю-знаю. Живешь, как в деревне.

– Так ностальгия не очень-то мучает. А Москва-то сейчас сплошь из нас – деревенских. Нас, наверно, три четверти?

– Ну, больше половины – это точно. И я пока все там же – в паспортном столе. Сейчас, правда – начальник. А скоро буду выше еще. – Андрей устало выдохнул. – А ностальгия – это да.

Машина ехала быстро, рессоры ее бренькали по трещинам асфальта. Еще было плохо, что сам асфальт вторым своим краем граничил с булыжником. В булыжнике шли трамвайные рельсы. Андрей то и дело покручивал руль, объезжая, то выщербины, то колдобины, то автобус на остановке. Тогда он совсем съезжал на мостовую. Там машина просто тряслась.

– Ностальгия – это точно. Вот в этом парке… – Петр посмотрел в правую сторону.

– В Тимирязевском?!.

– Да. Вечерами по выходным народ собирается. Пляшут, поют! Частушки…

– Не только по выходным.

– Не только, – согласился Петр. – Вот и про ностальгию тоже:

Слава Богу, понемногу

Стал деревню забывать…

– Четвертинки стало мало,

Стал пол-литра выпивать! – подхватил Андрей.

– А ты откуда знаешь?

– Старо уже. Кто же не знает?! Этой частухе уже лет пятнадцать. В курсе я, в курсе. У нас дебоширов привозят, они не такое поют. А вот мы уже и приехали. Не помню подъезд.

– В арку езжай! Во дворе будет лучше поставить.

Машину Андрей притиснул к сараю. Сарай этот был от гастронома. Привозили когда арбузы и дыни, то их разгружали именно тут. Воротца открывали и выставляли наружу весы на каком-то видавшем виды столе. Приходил продавец, вел торговлю на счетах, деньги и мелочь считая из фартука. Там в общем кармане было намешано все: от копеек и до червонцев.

– Пошли, Андрюх, чайку попьем! И гастроном у нас здесь рядом.

Мария Андрею обрадовалась. И водке она почему-то была также рада.

– Огурчиков нет, – пожалела она. – Вот только грибочки, салатик с горошком, луком, редиской. Сейчас отварю вам картошки с сосисками. Сегодня купила сосиски.

Подполковник, смущаясь, глотнул свой стопарь. Петр подметил: Андрей для Марии был кем-то таким идеальным, что стопка, влетевшая в горло его как конфетка, совершенно ее не смущала. Она сразу ему налила, взглянув после на мужа, дескать, он алкоголик и пить ему вредно. Подполковник в погонах нравился Маше. Смотрела на них она умиленно.

– А я вот, поздравь! Я-а начальником стал.

– Так ты и был – начальник… – припомнила Петькина жена.

– Так это паспортного стола! А сейчас я – всего отделения начальник! Диплом получил: академию, знаешь, закончил.

– Академию?..

– Да, – подтвердил Андрей запрокинув уже третью стопку и закусив ее хлебушком с салом. – У нас там, на Войковской. А что? службы – на лекции, а иногда – на лекции вместо службы. Я хоть и на вечернем, а к дневникам ходил-лл!. Всех преподов достал. Диплом – с отличием, и это на вечернем! Машину недавно купил: тут уж мне подвезло.

– Как повезло! – оживилась Мария. – В лотерею, наверное, выиграл?

– Можно сказать, что и так. Получил я хорошую премию вместе со званьем за… за, – Андрей явно интриговал, – За, так сказать, хорошую память! – Андрей подмигнул, что надо еще бы открыть вторую поллитру. – Я ж в паспортном столе работаю. Я ж всех в районе знаю: еду в автобусе, вижу лицо, и ему не с того ни с сего в своей милицейской форме вот так заявляю: «Товарищ! Вы ж на паспорт не сфотографировались! А ведь вам сорок пять! А то будет штраф…» Товарищ пугается, смотрит словно на дьявола, рассеяно кивает, а один слабонервный – так сразу направился к выходу.

– Ну! Ну! А премия – за что?

– А-аа, премия… – Андрей опять помедлил, – А премия… скажу за что. – И Андрей начал рассказ. – В Свердловске с сумкой денег сбежал кассир завода. Ему бы затаиться дураку, уехать в глухую деревню. А он, наглый дурень, – в Москве захотел прописаться. И бабу себе тут нашел, женил на себе. Пришел он с женой и с заявлением. А я вот смотрю на его фотографию и думаю думу, до чего ж он похож на одну прелестную личность, что в розыск попала. Так вот я вернул государству его полтора миллиона!.. – Андрей чуть поерзал на стуле, добавил: – За две тыщи рублей, плюс звание и орден.

– За две тыщи?! – жена аж дернулась от приведенной суммы. – Годовая зарплата!

– Для молодого специалиста – двухгодичная, – поправил ее Петр.

– А полтора миллиона?.. – добавил в сравненье Андрей. – В жизнь не заработаешь!

– Так его перестали искать, а ты нашел…

– Нет! Формально – искали его, но уже без надежды. Это нормально, что поиски глохнут, но, как правило, все же найти помогает случайность и глупость, конечно. Тут главное еще и весомость причины, по которой нужно искать.

– Полтора миллиона – конечно же, веско!

– Весомо! – добавил резона Андрей.

– И ищут того, кто набедокурил… – добавил Петр.

– Естественно, в первую очередь. В розыске, знаешь, сколько сейчас? Всех не запомнишь. И просто чудо, что этот гад, бывший кассир, на меня так сам и вышел. А то – жил бы себе, да и жил. Документы себе он какие-то сделал. Фальшивые, правда, были те документы и не его. Фотографию вклеил. Но кто бы заметил?!

– А чьи документы? – спросил Петр земляка.

– Да, покойника какого-то. Умер человек, а его паспорт какая-то тварь – работник типа меня, решился пристроить в нужное дело. Его, кстати, тоже нашли, и он сел на семь лет, не меньше. Другого, скорее всего, расстреляют.

– Кого?! – Петр привстал, разливая водку по стопкам.

– Того, кто украл полтора миллиона.

– То есть, если человек умер, то по его паспорту в нашем государстве можно спокойно жить?

– Спокойно, – кивнул подполковник милиции. – В колхозе, например, какие к покойнику будут претензии? Поди разберись ты в трехстах миллионах!

«Стоп!» – в размышлениях Петр остановился. Его лицо стало каменным. Ото всего Петр сейчас отстранился. Он не смотрел, как земляк пьет рюмку за рюмкой и непонятно о чем говорит он с Марией и со старшей дочкой, смеется и чуть не поет. «Стоп!» – повторил себе Петр по новой. Все представилось словно задачка в школьном учебнике. И ответ уже есть. Нету только решения. Все действия есть, кроме самого главного. Как же тут обойтись без него? Здесь, наверное, можно что-то придумать. Петр оживился в лице. И вечер их продолжался.

Дочь приготовила снова салат, пожарила яичницу. Припомнили колхоз, общагу, войну, родителей. О чем-то спорили еще, скорее про политику, Вьетнам и Францию, Хрущева, космос и многое еще о чем и провели так весь вечер.

Шел двенадцатый час. Петр предложил Андрею остаться. Была у него про запас раскладушка, но тот решил все же ехать домой, оставив машину у Петьки на заднем дворе.

Петр было ему возразил, что растащат. Андрюха ответил:

– У меня под стеклом тама пропуск! И фуражка моя там лежит. А впрочем, – Андрей слегка пошатнулся, – могут рискнуть. Я нн-е запрещаю?..

Петр Андрея провел к остановке. Подъехал автобус. Когда дверь за Андреем закрылась, Петр с облегчением вздохнул. Настроение его поднялось. В нем забурлила энергия. Хмель улетучился. И Петр без лифта вбежал к себе на этаж.

Кем может быть женщина

Зачем нужна мужчине женщина? Она может быть любовницей, может быть хорошей любовницей. Мужчина вечером с ней будет счастлив. Она может быть хорошей матерью его детей. И мужчина за них будет спокоен. Она может быть хорошей стряпухой – и он тогда будет всегда вкусно есть. Она может быть хорошей хозяйкой – и в доме всегда будет порядок. Но все эти качества, даже взятые вместе, не заменят всего одного. Все эти бабы бессильны против одной только женщины: женщины-музы.

Только муза дает ощущенье полета и силы, что для творца ни с чем не может сравниться. Появление музы может разрушить большие и благополучные семьи. С музой соперничать может лишь муза. И только муза способна все получить, все, на что вдохновила избранника.

Но большинство же из женщин так высоко не летают. Быть музой – дар, а не просто уменье предвидеть.

Мария смотрела на китель. Золотые крупные звездочки. Офицер подполковник – это зарплата. И он говорит, что есть перспективы, что и дальше будет расти. А муж ее кто? Инженер-малевака?! Картинки рисует, бензином. Хорошо хоть квартиру вот скоро получат. А дальше-то что? Как в частушке:

 
Полюбила тракториста
И, как водится, дала.
Три недели сиськи мыла
И соляркою ссала.
 

Мария. У каждого в жизни случались моменты, когда можно было хоть чуть подрасти над собой. Но как часто они упускались. В рабочем поселке Марии о чем и когда говорили с детьми? Целый день с утра до ночи ты на работе. Смена длится девять часов. И вот когда близко ее завершение, бросается клич, что привезли вагоны угля. Его надо скорей разгрузить. Во-первых, нужно вернуть пустые вагоны, а во вторых, его если не разгрузить, то завтрашний уголь для спиртзавода тоже не скоро будет разгружен.

И так, вместо того чтоб отец вернулся домой ровно в семь, он пришел только в десять. Корова, куры и огород были тогда на Марии и сестрах. Дедов или бабок в семье уже не было. Мария не знала о них ничего. Отец ничего не рассказывал. Мать тоже о них как будто не помнила. Все знанья о жизни Мария брала только с улицы.

В школу Маша пошла, как и все. Тетрадей купить было не на что. Чернила носила она в пузырьке. Перо она ниточкой к палке приматывала. Спала дома на сундуке, накрываясь рваной старой сальной телогрейкой.

Теперь снова о шансах. По стране искали таланты. Приехала комиссия из самой Тулы. Набирали ребят в спортивную школу, точнее – в интернат. Мария победила и в беге и в заплыве. Все было уже решено, оговорено, нужна была подпись родителя, ну хотя б одного. Произошла заморочка. Мария забыла про все, махнула рукой. И вот уже время собраться на станции, а она не явилась. Она у подруги болтала о чем-то.

Пришла мать подруги, и между делом Мария ей все рассказала, сказала, что не явилась на сбор.

– Что ж ты наделала, девочка?.. Беги!.. – сказала ей мать подруги. – Может, успеешь.

Но Маша тогда не успела. Не понимала она, что туда, где зовут, будут тетради, а не огрызки упаковочной бумаги, будут кеды, майки, трусы, будет все, что положено детям, будут книги в библиотеке, перьевые ручки и будут карандаши.

Потом. Потом был еще шанс. Мария – теперь уж красивая стройная девушка. Поскольку Маша росла в рабочем поселке, она получила на руки паспорт. После школы надо уж было работать. Тут отец занемог, мать умерла. Сестры выскочили замуж. Завербовалась Маша тогда в экспедицию в Грузию. Искали руду. Вроде нашли. Вот и отпуск. Маша ехала в поезде. С ней познакомился статный приятный грузин. Он ходил только с палочкой. Рассказал, что был ранен в колено. Образованный. Интеллигентный. И сразу понравился. Мария только наврала свой адрес. Она не поняла зачем. И выйдя с вокзала, они расстались.

А Нико – попутчик приехал в Москву в командировку. В чемодане он вез договора. В министерстве каком-то он должен был что-то подписывать.

Все пошло бы тогда по-другому, и не случилось бы жить двадцать лет в коммуналках.

Голодный батальон

Петру возлияния водкой шли не на пользу. После них он плохо спал и всегда видел он один и тот же сон, в котором и понимаешь, что спишь, но злое кино в глазах твоих крутится, крутится, крутится. Ну а ты в сотый раз не в силах проснуться. Оно неподвластно тебе. Ноги твои в том кино сами идут не туда, куда хочется. Ты остановиться – не можешь. Все это – проводы отца.

Лето. Солнце. Июль. Сельская площадь. Народ. Не базар. Не торгуют. С мешками и вещмешками. Гомон людской. Что-то давит на детское сердце. Мужики стоят, крутят цигарки и курят, бабы: кто плачет, кто просто с мужем беседует. Кто в чем одет: тут любые штаны, даже брюки со стрелками, есть шаровары, рубахи. Отец – в гимнастерке. Осталась от прошлых сборов, хоть и выцвела за год от стирок. У ворота нет верхней пуговицы – потерялась. Ну так все равно – все же это на выброс. Приедут – другую дадут. На отце еще старый дедов пиджак. Тот в нем еще до колхозов фортил. Да и из обуви – кто в чем. Больше – в лаптях, редко кто в сапогах и ботинках. Босых нет, хотя все летом ходили босыми, даже сам председатель, но в праздник все обувались. Сейчас был не праздник. Председатель всех провожает в своих начищенных бархоткой блестящих сапогах.

Проводы эти уже не впервой. Третья война. И нет еще скорби. Есть настороженность. В деревне все помнят, что раньше везло, и все, кто б на такие сборы не шел, возвращался. Шептались меж собою про войну, но примолкали при виде детей. Годы спустя дед рассказал, о чем говорили. Например, в Бессарабии брали село. На колокольне засел пулеметчик. Когда же патроны закончились, пулеметчика взяли. Им была баба. Ее б растерзали солдаты, но кто-то успел пристрелить. Успела по-русски еще прокричать, что ненавидит она коммунистов и помнит большевиков.

Вязкий сон. И все тогда четко запомнилось. Запомнились все, кто тогда были живы. Имена не запомнились. Помнились лица.

В деревне привыкли уже провожать. И даже считалось, что это не плохо, когда возвращается кто-то в казенном обмундировании: ботинки, галифе, обмотки, шинель, вещмешок, гимнастерка. Казенное добро! Но какое хорошее! Сносу, ведь, нет! Так что ничего! Повоюем!

Шла третья неделя войны, никто и не знал, чем она обернется. Из мальчишек – никто. Из взрослых – тоже.

Вот Петр рядом с учителем пения. Фамилия странная у него: Нехрюня. Высокого роста, немного сутулый и лысый. Голова его круглая. Издали лицо с маленькими глазами смотрелись, как мордочка у поросенка. Наверно, и фамилия от этого. На уроках учитель играл на аккордеоне, а у себя вечерами в саду, конечно, на скрипке.

Учитель провожает сына. Тот только что получил аттестат. Средняя школа – гордость района. Десятый класс полным составом парней отправлялся на фронт. Сын хорохорился, был даже весел.

Вот все построились, вот – перекличка. Колонна пошла. Запели марш. Маршей писалось тогда очень много. Не успевали учить. Не запомнил Петр эту мелодию. Что-то было там про победы, не в этом суть. Колонна скрылась из виду. Петька с матерью и сестрой не пошли за колонной. Отец не хотел.

Вернувшись домой, Нехрюня налил себе водки, потом вышел со скрипкой к реке и играл. Никогда не играл он на берегу. Одно дело – дома и на крыльце, может, сидя на стульчике, другое – у речки, за огородами и до самой последней минуты, не обернувшись, делать концерт.

Молодежь – девки, парни, кого не забрали, с вечерки своей потянулись на берег к Нехрюне: пришлют кого-нибудь оттуда, и убежит с ним двадцать человек. Быстро все перебрались на этот концерт. Из двух сел: из Таптык и Высокого – почти все были там.

Нехрюня играл до полуночи. Он играл, не чувствуя ног, играл, не оборачиваясь на затихшую сзади толпу. Когда руки устали совсем, и гриф стал совсем неподъемным, на полуноте смычок взмыл над струной, и бессильно рука пала вниз. Музыкант опустил свою скрипку и просто стоял, глядя в светлое ночное летнее небо.

Очень медленно он повернулся. Свет костра освещал полукруг из людей. До околиц и вправо и влево на сотни шагов были люди. Их было больше, чем когда-то вмещалось в театре, в котором Илья Николаевич лет двадцать назад дирижировал.

Шатаясь, музыкант пошел домой. Все расходились. Два гармониста-паренька с гармошками подмышку шагали, глядя под ноги на черную от чернозема дорогу. Один шел в Таптыки, дрогой шел к себе.

Воскресенье прошло. Наступал понедельник. На востоке полоской рождалась заря. Всегда в этот час молодежь еще веселилась, плясала. Но то было обычно, то есть вчера, позавчера и так далее. Сегодня – все по-другому. После скрипки Нехрюни сфальшивить, запнуться уже не хотелось. Хотя обо что запинаться? Мотив – три аккорда. Но вдруг слетит палец, вдруг – промахнется! Нет, лучше до завтра. А что будет завтра? Уже сенокос. Мужики все ушли. И хоть есть в колхозе сенокосилки, американские, английские и даже немецкая, косьбу косой никто не отменял. Поди покоси у оврага и возле реки! Сломаешь – и все тут.

Та полоска зари на востоке запомнилась Петьке на жизнь: ровное, ровное темное поле, светлеющее небо в редких облачках, и силуэты тополей в дали – вот там его деревня. Туда им идти. Задержались они. Хорошо, что Нехрюню послушали.

Теперь они шли по грунтовой дороге, и были рады тому, что светлело на небе и можно уже разглядеть, куда ступишь ногой, чтоб не поранить ногу в ухабе. Через два-три часа бабам вставать: надо печь затопить, корову сдоить, что-то состряпать. А мать – не ложилась еще со вчерашнего дня. Бедная, бедная мама….

Какой она пекла хлеб! А какие пироги! Начинка. Из чего начинка! Из вишни и яблок. Яйцо, капуста, лук. Сахара нет – только мед! А ватрушки…

Петр заворочался под одеялом. Как в то давнее утро, когда надо было уже и вставать, а теплый хлеб и горячая каша были уже на столе, Петру не хотелось разжмурить глаза. Как страшно из-за того, что за столом, за которым всегда рядом с дедом отец – отца уже больше не будет.

Тогда муха противно жужжала над ухом и села на щеку. Холодными, тонкими лапками муха бежала от уха к носу. Глаза Петьки сами раскрылись.

«Все будет хорошо», – уверял тогда себя Петька. Приедут деревенские на фронт, возьмут винтовки, пойдут в атаку, и враги разбегутся. Война быстро кончится. Наверно – до осени. Во всех фильмах так. А есть еще танки. Петька вспомнил про фильм «Трактористы». Эх! Жаль, что отец – не танкист. Ходить в атаку и бежать, крича «Ура!» – совсем не то, что ездить. Петьку как-то катали на тракторе: большом, с зубастыми колесами. Воняло керосином, стрекотало и трясло. Но это была мощь! И это – всего трактор. А танк – он с броней. Танк – тяжелый и он, кого хочешь, раздавит.

Мысль Петьки вернулась обратно – к отцу. Вот будет победа! К тому же и уборочная завершится и будет на деревне праздник: гулянка – так гулянка!

А отец с деревенскими ехал на фронт. Не похоже все было на прежние сборы. Все шло как-то очень сумбурно и суматошно. На станциях народ высыпал из вагонов обсиживать окрестные кусты. Сортиров деревянных не хватало. Всюду были какашки, и шпалы пахли мочой, а не креозотом. Подорожник был выдернут весь, не говоря о лопухах. А сам Михал-Андрев, – так звали отца деревенские – на станциях искал вывески газет. К ним было не протолкнуться.

– Ну, что?! Ну что там?! – выбравшегося из этой толкучки спрашивали.

– Ничего, – отвечал тот. – Отступаем. Правда, создали Ставку верховного главнокомандования.

Понять что-нибудь не получалось. Поезд ехал все время на север. Лугов и полей теперь почти не было. Леса и болота. И редкие станции. Мало народа. Небо, низкая облачность, и часто дождь. Вот снова прогремели буфера. Вагоны уперлись в тендер, и прогромыхали обратной отдачей. В тишине лишь пыхтел паровоз. Стоянка предстояла, видно, долгая, и машинист сбросил пару. И облако пара, гонимое ветром, прошло вдоль состава. Потом паровоз дал свисток, как будто возмущаясь невниманию к себе. Народ нехотя спрыгивал вниз, в очередной раз про запас ища места для туалета в ближайших кустах и деревьях.

Короткий перрон заканчивался деревянным навесом и будкой. Из-под навеса к первому вагону вышли двое военных. Михаил, разглядел по петлицам чины: капитан и лейтенант. Капитан из планшета вынул бумагу, смотрел на нее и с кем-то говорил из первого вагона, скорее всего, с начальником поезда. Тот спрыгнув с подножки, пошел вдоль состава, крича в каждую дверь: «Приехали! Приехали, товарищи! Освобождай вагоны!»

Провели построение. Народ рассчитался и встал в три шеренги. Определив, что все на месте, капитан прокричал:

– Слушай команду! Напра-а-во! Шагом марш!

Строй двинулся с места, пошел.

Капитан с лейтенантом, отвязав лошадей у навеса и запрыгнув на них, двинулись рядом с колонной по узкоколейке. Рельсы её отходили от той же платформы с другой стороны. Этот путь заворачивал в лес. Люди ушли и станция вновь опустела. Сначала шли молча. Позади слышно было, как дав свисток, поезд тронулся, как запыхтели поршня, застучали по стыкам вагоны, как они удалились. Показалось тогда Михаилу, что с тем паровозом ухала в прошлое вся довоенная жизнь.

Михаил к повторенью подобной разлуки привык, но во всем, что происходит, было не то, что случалось с ним раньше. Но еще оставалась надежда, что все повториться, как прежде, что если закончить войну до Октябрьских праздников, то он получит свои трудодни за посев и за пахоту. И за сенокос набралось уже сколько-то. Мысль веселила его, он даже заулыбался.

Уж было б привычно брать в руки винтовку, засыпать в подсумок патронов и двигаться строем. Прикажут – куда! Скомандуют! А там – танки и конница. Враг побежит. Скорей бы, скорей дали в руки винтовку! Да и ботинки б с обмотками не помешали б.

Батальон шел. Собственно, пока еще не батальон, а толпа, которая не знала, что формально она уже и есть отдельный инженерный батальон такой-то бригады Волховского фронта.

– Куды приехали, ребята? – спросил весело кто-то.

– Говорят, Ленинградская область! – ответил другой.

Кое-кто в этот момент посмотрел в сторону сопровождавших колонну офицеров. Те покачивались в седлах в такт шагу лошадей.

– Товарищ капитан, – обратился тогда один балагур, – верно говорят?

– Ве-е-ерно… – как бы нехотя ответил тот.

– Эдак, куда занесло! – послышалось в толпе.

Лицо капитана стало построже, он встал в стременах:

– Разговоры, куда занесло, – прекратить! Мы там, куда Родина послала. Нам выпало попасть сюда. И – точка!

– Когда будем немцев бить? – кто-то крикнул из колонны.

– И долго будем идти? – раздался возглас другой.

– До утра… – уточнил капитан.

– Так еще ж не стемнело! – послышались сзади.

– И не стемнеет. – Капитан заглянул под рукав на часы. Сейчас ровно час ночи. Еще два часа без привала – и мы на месте.

– Обмундируют, винтовку дадут! – раздалось из колонны. – Распишут по ротам, а там и жару дадим…

Капитан с лейтенантом в ответ ничего не сказали. Лошади их продолжали идти и укачивать в седлах. Капитан позволял себе даже вздремнуть и, не закрыв глаза, минут пять или десять он даже спал. Лошадь оступалась или ветка плечо задевала – и капитан приободрялся, смотрел по сторонам и вперед и снова деловито погружался в дрему. Потом он пробуждался, вставал в стременах, смотрел взад и вперед, не отстал ли кто и далеко и как растянулась колонна. Потом он скакал вперед, командовал сбавить шаг или остановиться на время. Колонна уплотнялась и снова продолжала путь. Лейтенант был проворнее и регулярно проносился вдоль колонны взад и вперед. Михаил поглядывал на офицерские петлицы. К стрелковым частям они не относились. Так шли еще три часа, спотыкаясь в своей полудреме, когда шаг между шпал почему-то менялся. Шли монотонно, но быстро. То впереди то сзади слышалось:

– Шире шаг! – или – Не спать! Упадешь! Разобьешься!.

– Сейчас бы под гармонь! Но кто б сыграл!

– Отставить! – Лейтенант развил идею. – Запевай!

Вот то в одном конце колонны, то в другом стали выкрикивать разное. Капитан прекратил какофонию, громко запев одну всем известную песню:

– По долинам и по взгорьям… – затянул он. Песню подхватили, и петь стали все. Батальон пошел в ногу, стараясь держать шире шаг.

Потом пропели еще один марш, после – другой. Потом после песен шли в передышке, затем снова все повторялось. Шли так долго и не заметили как вышли на насыпь. Тут первые ряды стали замолкать и останавливаться. Лейтенант проорал:

– Сто-оо-ой!!!

Батальон пришел к реке, туда где недавно был мост, от которого кроме отметки на карте здесь осталась лишь насыпь. Еще о нем напоминали торчащие из развороченного бомбой обрыва завитки гнутых рельс. Сюда по насыпи и шла узкоколейка. У берега напротив пролет моста упал, лишившись взорванных бомбой опор. Те остатки пролета и давал представленье о том, что за мост был на этом месте.

Еще от одной из опор в середине реки остались огрызки забитых в дно свай. Вода в этом месте вихрилась, делилась на струи, и тихо смыкалась потом.

Река здесь была шагов сто шириной, поначалу все думали, что надо здесь переправиться, а после колонна пойдет еще дальше. Кое-кто уже начал шутить, что пора раздеваться и комкать одежду в кули и, держа ее над собой, переправиться, а если кто плохо плавает, то можно и сделать плот для одежды.

– Батальо-о-он! – заорал капитан. – Привал! Рассредоточиться! Готовимся к отдыху.

Лейтенант проскакал вдоль растянувшегося по узкоколейке личного состава, повторяя всем, что пришли, и здесь будет ночлег. Ситуация, в общем, не страшная, но непонятная. Однако, поскольку уже все устали, никто уж не думал о чем-то другом, кроме привала.

А случилось-то вот что. Пока шел эшелон, батальон, который должен был быть сформирован из него, по пути в каком-то штабе был переименован из пехотного в инженерный, поскольку иного инженерного батальона для строительства мостов взять было неоткуда. Немцы метко бомбили мосты. Тылы армий были порезаны. Мостов нет – снабжения – нет, к тому же, в такой местности, как Ленинградская область или Тверская, отсутствие мостов в тылу не позволяло и сделать маневр, не говоря о доставке на фронт припасов и пополнения. Отступить порой было уже невозможно. В приказе на бумаге о создании инженерного батальона (да, все было быстро собрано в одной бумаге) приказывалось так же его силами восстановить мост на реке Волхов в районе… Михаил Андреевич – отец Петра, не запомнил названия ближних населенных пунктов, поскольку их рядом не было. Дальше был еще один приказ, и в нем было просто и коротко сказано: «Получить строительные материалы и инструмент, и в течении семи дней (там был указан крайний срок) восстановить мост для движения поездов с зауженной колеей подвижного состава.

Сто метров деревянного моста нужно было построить фактически заново. Через реку с течением. Построить из рядом стоящего леса.

«Не дело, а сплошная нестыковка, – сплюнув, думал капитан, созерцая остатки моста. – Вот у меня на стройке все были люди на подбор, поприработались: будь хоть плотник, каменщик, или бетонщик. А тебе тут – народ из колхоза, и это теперь – батальон! Строительный батальон!» – капитан Зыль вслух повторил как бы в сторону:

– Строительный батальон…. – Зыль посмотрел на лейтенанта: – Ты что думаешь?..

Несмотря на свои двадцать два, лейтенант был смышлен и малословен. Малословность – признак упертых людей.

– Разберемся, – сказал лейтенант. – Мы мосты изучали. Придумаем что-то.

Привал и ночлег для солдата Великой войны! Да, что там – для солдата! Для простого человека, колхозника. В лесу на землю стелился лапник. В степи – сено, трава. Лечь под кустом и поспать – проблемой совсем не являлось. Жизнь в том и состояла, что бы любым способом отоспать любой подходящий момент для отдыха. На пахоте крестьянин мог уснуть на бороне, положив на железную раму фуфайку. Батальон обустроил ночлег вдоль подходящей к берегу насыпи. Там было сухо.

Офицеры на лошадях спустились к реке. С них они слезли, пустили а воду напиться и каждый опять на минуту, на две погрузился в свои размышления. Каждый вспомнил последние несколько дней, изменивших их жизни. Все получалось слишком серьезным, мало похожим на то, что случалось со всеми раньше. Зыль потянулся, зевая, прикрыв рот ладонью:

– Вообще-то, здесь дожди – не редкость. Поутру надо навесы хоть сделать. Что ты думаешь, лейтенант?

Лейтенант прям на месте стал говорить, что нужно в первую очередь делать. В ход пошли бумаги из сумки, и что удивило прежде всего – так это быстрота эскизов лейтенанта. Зыль вникал, возражал, предлагал что-то поправить.

Каким был прежний мост, судить было трудно. Откуда возьмешь чертежи и расчеты, если кругом кавардак. Мост был сделан лет десять назад, когда началась лесозаготовка. И сделан, наверно, он тоже был наспех и временно. Однако, теперь он имел большое значение. Дан приказ восстановить. Но так ли скоро все это получится?