Текст книги "Росстани"

Алексей Брагин
Росстани

Авва Алоний говорил: «Если человек не скажет в сердце своем: „В мире я один да Бог“, – не найдет спокойствия».

Древний патерик

Предисловие

«Вроде и по-русски ты со мной разговариваешь, а как-то странно. Я даже не всегда понимаю, что ты хочешь сказать», – так много-много лет назад говорила мне одна моя юная питерская знакомая. Мне, семнадцатилетнему, первый раз приехавшему в Ленинград из далёкой северной провинции.

Вот и этот роман я написал на двух языках.

На русском.

И на русском.

С пониманием «первого русского» проблем, полагаю, не возникнет.

А вот с другим языком придётся помучиться. Тем более, что написана «вторая линия» романа так называемым фонематическим письмом. Что-то вроде «как говорю, так и пишу». Похожее написание встречалось в прошлые века у людей малограмотных, окончивших всего пару классов какой-нибудь сельской школы или вовсе обученных письму и чтению «на скорую руку» грамотным родственником или соседом. Например, я видел такие письмена в «дневнике» начала прошлого века одного северного охотника, который он вёл на полях старой Псалтыри, одиноко живя по несколько месяцев на промысле.

В романе используются диалектные слова и выражения. В основном, это слова и выражения, взятые из белозерской и вытегорской групп вологодских диалектов, а также из несколько схожих с ними по звучанию и смыслу каргопольского говора и заонежского диалекта. Словарик в конце книги поможет справиться с пониманием этих слов. А ещё, возможно, поможет и мой совет. НЕ ЧИТАЙТЕ «вторую линию», а – СЛУШАЙТЕ. Не глазами её воспринимайте. А – НА СЛУХ.

А можно ли было написать всё это нормальным языком? Конечно. Не вопрос. Но мне очень захотелось, чтобы вы услышали не только мой голос, но и голоса моих (ваших?) дедов и прадедов. Очень захотелось, чтобы вы услышали «прабабушкину колыбельную» в «её исполнении», а не в моём.

Есть ещё и «несовет». Не советую бежать за сюжетом по «первой линии», оставив на потом или даже совсем проигнорировав «вторую». И наоборот не делайте. Не выковыривайте «изюм» из книги. Попробуйте целиком одолеть всю «кутью». Очень связаны обе линии. В тяжелый узел скручены. На то они и – «Росстани».

Росстань, росстани – это перекрёстки дорог. Их ещё «крестами» в некоторых местах называли.

А потому и:

Росстани – кресты. Которые носим. И которые несём.

Росстани – выбор пути.

Росстани – расставания.

Росстани – встречи.

Росстани – связь времён, пространств, судеб…

Низкий поклон моим здравствующим и ушедшим родным и близким, друзьям, знакомым и незнакомым, коллегам и пациентам – всем тем, которые прямо или косвенно стали соавторами этого произведения.

С искренним уважением к читателю,

Алексей Брагин.

Пролог

Маленький, едва заметный крестик двух грунтовых дорог лежал на широкой груди тундры.

Крестик ритмично приподнимался и опускался.

Тундра дышала.

На тундре уже лежал снег.

Но тундра дышала.

Дыхание тундры было редким.

Дыхание тундры было спокойным.

Солнце было уже очень высоко.

Солнце было уже очень высоко не здесь.

Солнце было уже очень высоко не здесь, а где-то далеко в другом месте.

Здесь Солнце не вставало уже три недели.

Ветер гулял над тундрой легко и свободно.

Только над перекрестком ветер смущался, беспокоился и терял направление.

Никаких указателей на перекрестке не было.

Камня с надписью на перекрестке не было.

Следов ног и шин на перекрестке не было.

Только была на перекрестке крепко стоявшая на обочине невесть откуда взявшаяся здесь каменная урна для мусора.

Урна была наполнена снегом.

Поверх снега в урне лежала скомканная пачка из-под сигарет.

Поверх скомканной пачки из-под сигарет было развернуто небо.

Небо пересекал Млечный Путь.

Млечный Путь никем и ничем не пересекался.

Часть первая

Главая первая

1

– Ну, а Шведову с его запросами я могу предложить вот это. – Данила посмотрел в направлении, указанном большим пальцем приподнятой левой руки профессора. Вектор уходил высоко за-над большой фаллический накрахмаленный белый колпак, стоявший на голове Анатолия Петровича Каверина.

Взгляд Дани остановился на самом верху огромной областной карты-схемы, висевшей на стене за спиной так и не повернувшегося к ней лицом главного анестезиолога области, который вслепую, но точно показывал будущие места работы новым интернам, поочередно тыча разными пальцами разных рук за свои плечи.

Крайний северный N-ский район области пересекался жирной линией Полярного круга.

Мелкие точки населенных пунктов были редки и считаемы на пальцах.

Крупных кружочков не было вообще.

– И романтики, и практического опыта наш Данила Борисович там сполна получит, – явно о чем-то не договаривая, отхмыкнул Анатолий Петрович.

В восемьдесят восьмом – когда дышать, как перед смертью, стало полегче, а в состоянии Советского Союза проявились четкие признаки тяжелой некурабельной полиорганной недостаточности и прогноз для его, Союза, выздоровления представлялся крайне неблагоприятным – Даня захотел успеть по максимуму отхватить свою частичку практического и теоретического медицинского наследства, уходящего в мир иной, но еще подающего признаки жизни, государства.

«N-ский, дык, N-ский. Лесов, озер, речек, судя по карте, полно. Нарыбачусь-наохочусь. А буду единственным анестезиологом на весь район – так еще и лучше. Никто над душой стоять не будет. Хозяин – барин. Да и Левку туда же педиатром с Дашкой отправляют. Не соскучимся…»

Данила, стоя нынче с талончиками в очереди, вспоминая десятимесячной давности собрание по распределению будущих специалистов по районам, как и тогда в профессорском кабинете, привычным движением закручивает между пальцами в тонкий жгутик жесткую рыжую бородку.

Сегодня, по пути в общежитие, после сдачи выпускного для интернов экзамена и получения долгожданных «корочек» анестезиолога-реаниматолога, Данька выполняет общественное поручение – отоваривает все оставшиеся талоны на водку.

Свои. Людкины – жены своей, педиатрицы, вчерашней однокурсницы. Левкины да Дашкины – первогодной семьи первогодного педиатра с медсестрой, распределенных в тот же N-ский район. И еще талончики нескольких отзеленевших и уже начавших профессионально созревать трех анестезиологов, двух хирургинь и даже одного патологоанатома.

Много талончиков у Данилы. Берет десяток поллитровок. Пять литров. Должно хватить на всех.

Три оставшихся талона Даня продает алкашам у магазина. На вырученное, не особо выбирая из того немногого, что есть в магазине, покупает продуктов.

Все, что можно было – и талоны, и деньги, – оприходовал.

«Последний раз вместе все гуляем. По городкам да селам разъедемся – когда еще увидимся?» – срезая путь, через придорожные кусты пробираясь к дому, Данила носом глубоко втягивает черемуховый дым, меняет в руках значительно разные по весу – один тяжелый с тарой, другой легкий с кульками – пакеты и мурлычет недавно переделанную Кукинскую «За туманом»:

 
«Понимаешь, это важно, очень важно,
От интерновских избавиться оков —
Превратиться из испуганных в отважных
Всемогущих поселковых докторов.
 
 
И пусть твердят друзья-подруги,
Что там серость и невзгоды,
Что там смыслом жизни станет лишь еда —
Все равно туда уедем на три года,
На четыре, а быть может навсегда…»
 

Общежитие для интернов – на пятом этаже психоневрологического диспансера.

Общага в диспансере – с отдельным, для проживающих в ней, боковым, исключающим для интернов и пациентов взаимное тревоженье, входом.

Прошлой осенью очередной этап распределенных в область докторов из Питерского медицинского заселялся сюда несколько смущенно – не помешает ли такое соседство их учебе?

Уже через неделю поступила первая жалоба. Не от интернов. От главного врача диспансера. На сумасшедшие гогот, топот, музыку и крики над головами замученных жизнью пациентов, пришедших и привезенных в старое, уже серое, но белое в прошедшей молодости здание в поисках потерянных веры, надежды и любви.

До черной лестницы на пятый, уже родной, этаж – коридор на первом, освещенный из открытых дверей подсобных помещений.

– Здрасьть, Марь Ванна! – Это – вахтерше, в двух парах очков перебирающей гречневую крупу. Это – мимо первой двери.

– Ната-а-аль Сергеевна! Ну, не на-а-адо! Сегодня – все будет нормалек! – Это – коменданту, вздрогнувшей и напрягшейся на звяк в оттянувшей до предела правую Данину руку ноше. Это – мимо второй двери.

– Люськ, Таньк, я – за вами! Пять сек! Успею – спинку потру! – Это уже симпатичной в халатиках девчачьей очереди в душевую. Это – мимо третей двери.

Четыре лестничных пролета вверх не прерывая дыхания, и – дверь в самую большую пятиместную несемейную комнату. Пинком.

– Доброго здоровьица, коллеги!

2

«Третия висна. На Епифана.

Денница нонце аки юшка багряна. Аки от пожара сполохи в оконцы с утрица влители.

Всё в избитцы моёй рази алым пыхнуло. В душоньки токмо теминь горемышну ни освятило.

Цитвёртый гот скори пойдёть аки я тутыньки.

Третьиводни на Николу до мамки ходил. С Паски у иё нибыл.

А мамки то болыпи нетути.

На обшшай их с отцом фотохрафии ярмоноцьной лента цёрна.

Во дому околитьё. Тиноты кругом. Воском пахнит.

Помирла мамка.

Рёву дал. Ох и поривел я. Аки убяжал таки нирявел. Бородень с усьнёй ужо кудритце. А справно заривел.

В мамкином рундуке што в синике усё кумельком. Да полупусто. Надоте думати энто бабки сосидцки усё вышишкали.

Нашол в ём стары бумашки всяки. Да титратки школьны. Свои да Дуськи бобы. Да обшшу нашу книшку асбуку.

Да титратку мамкину в кою она писни нишших с паперти писывала.

И ишшо какуто стару книшку. Толсту да цёрну. Да нипонятки красным исписану.

Много цистова миста в их.

Карындаш взял малинькой. Ишшо один новый карындаш во комоде нашол. Бирець буду. Балакать тапериця совсим нискем. Попишу хоти.

А давно ни писал. Но вроди низабыл аки делаётце энто. Хоти всиво дыва класа в нацяльном уцилишше Русинском ужо многонько готков аки кончил.

По дому порыскал. Цё надоть тяжолоё и нитяжолоё тожи взял.

Шубинки тама. Да лошку оловяну. Да пару латок. Да чипелу с цюгунком из пецьки. Да стрикозки мамкины с нитками под глядильцем. Да и само глядильце. Сольцу остамшусё. Да с круп разных цяво-то. Ишшо струмент койкакой. Да гуню стару.

Много цяво взял. Пригодитце.

Ели долыбал аки тилок опоёный со всим энтим до дому свово лисново.

Да вкучу от устали пал.

А Николу то я с киота снял. И тожи взял.

Пусь бабки сосидцки помучатце куды он дился.

Обо мни то нидогодатце.

Они ш думають сгинул я взатоши».

Глава вторая

1

– Доброго здоровьица, коллеги!

…Минут тридцать назад, выгрузившись на перрон с женой и дочкой, с несколькими чемоданами и двумя велосипедами, Данила в первый раз воспользовался своим служебным положением. Позвонил на «скорую». Представился. Сказал где, с кем и с чем он. И закурил.

В третий раз стряхивая пепел, Шведов услышал сирену.

Грязно-зеленый уазик вырулил прямо на перрон. Резко затормозил в полуметре от помахавшего ему рукой Данилы. И открыл левую дверцу.

Уазик не был паровозиком из Ромашково. Водитель в уазике был.

– Здорово, доктор! Василий я, – протянул руку.

– Здрасьте. – Даня взял руку. – Данила. Борисыч. Это – Людмила. Николаевна. А это – Анна.

– Даниловна? – гоготнул.

Василию – лет сорок пять. Выцветшему «ВАСЯ» на костяшках волосатого кулака – лет тридцать. Тельняшке, надетой прямо на голую душу, – лет двадцать. Погасшей беломорине в зубах – полчаса, не меньше.

– Велики твои, Даня, тебе здеся без надобности. Я тебя сам куды угодно доставлять буду. Щас московский с севера подойдет. Может, загоним твои тачки проводникам? Водяры себе в поезде возьмешь. На привальную. В нашем-то лабазе, в «Красной Шапочке», уже неделю голяк. Только талоны разглаживаем да разглядываем. А, Данила? Борисыч, гы, – опять гоготнул.

Не переставая устраивать в салоне складные велосипеды, Данила посмеивается. Захлопнул задние дверцы. Достал сигареты:

– Дай-ка от твоей прикурю. Пока ты не съел ее.

Василий тоже смеется. Сработаются.

Едут по центральной улице. Не Ленина, как ни странно. Советской. В начале ее – вокзал. В конце – больница. По середине – короткая добровольная экскурсия Василия.

– Bo-на она, Данила! Bo-на! Гляди! Вишь?! С красной крышей! Вишь?! Это и есть наша «Красная Шапочка». Закрыта, бля, опять… – Беломорина в зубах зло зашевелилась.

Промелькнувший на другой стороне улицы перед райкомом Владимир Ильич в зимней шапке и полушубке тоже указал Даниле легкий верный путь своей тяжелой каменной десницей. К Красной Шапочке.

Экскурсия закончилась.

Остановились во дворе одноэтажного буквой «пэ» строения – старого огромного деревянного домины, на большую свою половину пустующего после переезда из него больницы в новое, рядом построенное для нее, кирпичное трехэтажное здание. В малой части бывшего стационара, с одной его стороны, ныне размещался пищеблок. А в нескольких слегка подремонтированных и подоблагороженных освобожденных от всего палатах с другой – комнаты для молодых специалистов, общежите.

Левка и Дашка Дьяковы, отказавшись от отпуска после интернатуры, приехали сюда месяцем раньше. Знают о приезде коллег. Ждут их сегодня. Усмехаются, многое предвкушая.

Ну, вот наконец-то Шведовы и прибыли.

– Доброго здоровьица, коллеги! – Это Данила, раскрыв не запертую, а впрочем, и без замка, дверь.

– П-привет, – наконец-то съикнула, онемевшая с момента выхода на перрон, Людмила, боясь глядеть по сторонам огромной раскрывшейся сразу за входом с улицы кухни – с наполовину синими стенами, с облупившейся штукатуркой на потолке, со старыми чугунными плитами, проржавевшими титанами, огромными щелями в обшарпанном полу и многочисленными мышеловками по углам.

По сторонам Люда смотреть пока боится, но боковое зрение все равно приводит в трепет ее, будущую не единственную хозяйку коммунальной усадьбы.

Пятилетняя Анька в восторгах от пространств и свобод сразу же рванула по бывшему больничному коридору, забегая в пустые, никому не нужные палаты, понимая, что не только у нее, но и у каждой ее куклы теперь будут в этом тереме свои отдельные покои.

Лева встал из-за кухонного стола. Обнялись. Оставшиеся за столом широко улыбаются – жена его Дарья и, тут же представленные ею, Светлана с Еленой. Провизор и заведующая центральной районной аптекой.

Молодые специалисты. Фармацевты. С Кавказа. Тут же проживающие.

Кофе продолжают пить уже вшестером. Отдаленные Анькины радостные взвизги – не в счет.

Данила с Людкой внимательно слушают Дьякова. Вопросов у них много. Даньку ответы радуют. Жену его – настораживают.

Лева засядет в поликлинике, на приеме. Детское отделение – на Людмилу. Два педиатра на район. Справятся.

А для Данилы – вся больница. И все другие больнички в округе. И амбулатории. И все населенные пункты района, которые без оных. То есть, все тяжелые больные и в них, и рядом с ними оказавшиеся – его клиенты. Двести километров с востока на запад. И сто пятьдесят с юга на север.

Данька присоединяется к Анькиному боевому кличу. От восторга. От пространств и свобод.

Улыбки у Людмилы не получается.

Перестав слышать Аньку, Даня встает из-за стола. Миновав коротенький отрезок жилого сектора, свернув в длинный широкий коридор, хрустя многочисленным мусором и битым стеклом, вспоминая «Сталкера», проходит вместе с эхом до его противоположного конца.

Дверь с табличкой «Смотровая» открыта. Перед ржавым перекошенным гинекологическим креслом стоит дочка. Смотрит на сооружение, склонив головку. Посасывает пальчик.

– Палец изо рта убери. – Данила смущен.

– Папа, это что? – уже не боится непонятного, пытается влезть.

– Старый космический корабль. – Даня тянет за руку Аньку, выводя из кабинета.

– Как в «Девочке с Луны»? – не желая уходить, не отводя взгляд, вывернула назад до предела шею.

– Угу. – Надо будет забить эту дверь.

В кухне на Данькином месте – Василий. Прихлебывая, попивает кофе. Люда роется в сумке. Достает фонендоскоп.

– Сама напросилась, – объясняет, ухмыляясь Левка.

– Там, Борисыч, и для тебя клиент есть. – Василий добавляет еще сахару в кофе, доливает кипяточку – крепкий.

Приемный покой в пятидесяти метрах от общежития. Доставив больных, фельдшер сразу же отправила водителя за врачами к ним домой. Левка хотел сам пойти – Людмила только приехала, устала, маленькая дочка, вещи, хозяйкины суеты – но Людка не удержалась.

«Скорая» привезла двоих. Пацана «непонятного» да алкаша с отравлением. Одновременно с двух вызовов.

Вот, Данечка, и началось.

Люся пошла к своему, Данила – к своему. Левка не усидел. Отправился за ними.

На станцию прошедшей ночью прибыл вагон со спиртным. И в одиннадцать «Красная Шапочка» наконец-то открылась. С двух концов улицы Советской по указанному Ильичом направлению, кивая радостно вождю, к винной лавке начал стекаться народ. На какое-то время очередь стала единственным живым местом в поселке. Радостный гул при открытии дверей магазина через несколько секунд сменился гулом разочарования. Что-то видно напутали поставщики. Вагон прибыл не с водкой. Вагон прибыл с шампанским. Очередь, тем не менее, не поредела. Талоны нужно было отоваривать. Шампанское скоро закончилось. «Красная Шапочка» закрылась. Часть очереди пропала. А другая ее часть преобразилась на выходе. В эскадрон гусар летучих. Мучимые месячной жаждой мужики и редкие их боевые подруги устроили бивак прямо на пустыре за «Красной Шапочкой». Но выданных им по две бутылки на рыло хватило, увы, только на разгон. Самые отчаянные с шашками наголо бросились на штурм близстоящего хозяйственного магазина.

Флаконы со стеклоочистителем были сметены с полок…

К первому из гусар и подходит сейчас Данила. После пары легких оплеух заставляет его выпить банку воды из-под крана. Два пальца своих (без резиновой перчатки, тоже по-гусарски) – в малозубый рот его. За сопротивление – еще пара символических пощечин.

И вот оно – пошло. И шампанское. И стеклоочиститель. И плавленый сырок. И так и недоудовлетворенное его месячное желание.

Полегчало, родимому. Угомонился. Дальше – по списку. Палата. Желудочный зонд. Вена. Капалка.

Только с анестезисткой Тоней (вот и познакомились) наладили все – снова зовут в «приемный». Однополчане первого гусара с передовой прибыли. Четверо друганов его. После химической атаки.

Через час пальцы на правой руке Данилы посинели. На них отпечатались чужие зубы.

Сидит Даня в ординаторской. Пишет истории.

Заходят Левка с Людмилой. Озабочены тем самым, поступившим час назад и все еще «непонятным», пятилетним мальчишкой.

– Пунктануть бы его, Дань, надо. Не лихорадит. И вроде явных менингиальных нет. И судорог не было. А вялый какой-то. И периодически возбуждается. И не адекватен вроде. Бормочет что-то. Может все-таки менингит? Или энцефалит.

– Может таблеток каких наглотался?

– Да нет. Бабка божится, что ни к чему такому он и близко не подходил.

– А почему бабка? Родители-то где?

– Да, не знаем. Дома они вроде.

Мальчишка Даниле тоже не понравился. И правда, неясный. То засыпает. То вдруг вскакивает, пытается пойти куда-то. Характерное для отека мозга поведение. Надо пунктировать. Зафиксировали. Обработались. Обезболили. Поехали…

Все нормально. Светленький такой ликвор. Чистенький. Не частыми капельками.

– Левк, ты уже выпил что ли? – Даня заклеивает пластырем место вкола на пояснице.

– Ты че, Дань?! Сейчас все закончим – вот тогда, да. Обязательно. И со всеми вместе. – Лев подобиделся.

Обостренное после работы с гусарами обоняние не дает Даниле покою. Не от Людки же пахнет.

Наклоняется над мальчишкой. Втягивает носом перед самым лицом его:

– Ребята, он же пьяный! Ну-ка, пошли к бабке! – Борисыч зол. На мужиков сегодняшних – нисколечко. За пацана на пока не известно на кого – очень.

Бабусю раскололи в два счета. Опять это шампанское. Родители дома. В стельку. Отоварили разом все свои талоны и талоны всех своих многочисленных стареньких не ходящих в магазин родственниц и родственников. В две хари это все влили потом. Что-то даже осталось. Эту сладенькую «газировочку» и допивал потом сынуля их. Много ли пятилетнему надо. Да еще и непоеному, не кормленному со вчерашнего вечера.

– Данила Борисыч! – Это уже Тоня, сюда, в детское отделение, звонит. – Они все ушли!

С детского – опять к себе, в хирургию.

Общая, специально под них, под отравленцев, освобожденная от других больных палата – пуста. Все пятеро гусаров сбежали на фронт. Через окно. Прямо в ночь. Догонять своих. Среди сбежавшей пятерки, вероятно, был офицер, который ими командовал. Койки аккуратно заправлены. Подушки взбиты и поставлены одним ушком вверх. Утки пусты и намыты. На тумбочке у каждой кровати – ровненько так, параллельнень-ко, – по три «червячка». По одному толстому и длинному, по одному тонкому и короткому, и по одному разному. Зонд желудочный. Внутривенный катетер. И катетер мочевой.

«Еще коробки конфет с открыткой не хватает на столе» – это уже Даня додумывает.

Стоят они с Тоней на пороге палаты. Смотрят перед собой.

Посмотрели.

С внутрипалатной картины свои взгляды перевели за широкое бесшторное окно.

Ночи белые здесь – белые до начала августа. А к середине августа уже не белые. И не темные. А алые. Такие же алые, как тот свет у Данькиного отца в ванне, когда он там фотки свои под красным фонарем делал.

Фотки отец уже давно не делает. Болеет. Плохо болеет.

А лес за поселком низкий такой, северный. Отсюда, со второго этажа, до самого горизонта весь виден. Черный. С багровой каймой по верхушкам елей. А сам живой. И не болеет.

Приобнимает Данила Тоню за плечи. Замирает на секунду.

Худенькие плечики, теплые.

Разворачивает осторожно Антонину к выходу. Подталкивает тихонько.

– Иди, Тонь, домой. Хватит на сегодня. Поработали.

– И вам, Данила Борисович, не прилечь. – Это уж, как водится. Такая дежурная приговорка, суеверная, есть у их реанимационной службы.

Дежурная-то она дежурная. Да как-то не по дежурному ее Антонина произносит. С горечью, что ли.

Данила трет потеплевшие ладони. Хрустит пальцами. Хлопает по карманам халата, ища спички.

2

«Третиё лито. На Тихона.

Сонце ужо тиши с Тихона идёть. И кукушки с соловьям угомонилисё.

Броди и давно я один эводи. А таки тошнёхонько ишшо нибыло.

Ране всёштакы хоти разоцик другой в мисяц да отимнал до мамки.

Она ажно привыкали к моим приходам стала. Николу мине подносила. Хихикала.

А то ране аки увидить миня всё за имя за Николой биш прячитце. Выставить Николу пирид собой аки шшит. Да ногам в батиных катанках затопаёть.

Гот поди на миня топотала. Покуды ни привыкла.

Ноцям дел по хозявству много нинаделаш. Да и сгузывал попирву я шибко то шумить. Но циво-нибутё по дому всигда ёй пособлял.

Встрицяла миня мамка затимно. Сидела с Николой в уголоцьке. Сухарь жубряла. На миня глядела. Да так на лавке опосля и закимарить. В батин азям завирнувшисё.

Свихнута мамка моя стала. Аки батю забили.

Броди и биз ума. А в горнице у иё завсигда цистинько было.

И пецьку топила. И каку никаку похлёбку сибе варганила. Из сирдобольных сосицких подношений.

Госпоть аки обиригал иё. Всё нинужиноё из памяти ёйной поскомкал. Да и выкинул. А то биз цяво нипрожити оставил. И бутты говорить ёй. Живи говорить покойно Настасенька. Люблю я тибя бажинную. Низабываю.

А я опосля дилов тихоницько до сполохов пирвых сидел на пецьке. Мамке ли сибе ли про жисть свою шопотом сказывал.

Потом брал цивонибути кажный раз по нимногу. Из подизбицы. Из дровеника. Из ямы. Цё батинова осталосё.

А много цяво осталосё. Мамки совсим нинужиново. А мине нонце оцень дажи нужиново.

И уходил цуть задиннице.

Тапериця вота токмо с самим собою на бумашки калякаю».