Текст книги "Росстани"

Глава седьмая

1

– Да, Валера. Да.

Данила кладет трубку. Почесывает в паху. Подходит к окну. Градусника за стеклом не видно. Вообще ничего не видно. Замерзли окна. А узоры красивые. Крупные. Объемные. Новогодние. Таких раньше, дома, не бывало. Такие только здесь, на севере.

Шумно вдыхает из носика чайника. Пустой. Смотрит на часы. Три часа. Уже тридцать первое: «Новый год в Амбарном? Да, нет. Вернемся. Успеем».

Даня возвращается из кухни в комнату. Одевается. Смотрит на сопящих Людку и Аньку. Думает про подарки.

– Что там? – Люда отворачивается к стенке, накрывается с головой одеялом, вопрос задает уже из-под него. Ответа не ждет. Засыпает. Привыкла. Данила и не отвечает. Привык.

Валера в машине. В кабине рядом с Василием. Курят.

– Тебе туда. У тебя сегодня купейный. – Юльевич приоткрыл кабину, кивнул на соседнюю дверь уазика.

– Белье брать будете? – Вася тоже шутит, повернувшись к забирающемуся на высокую ступеньку Борисычу. Засмеявшись, пытается задвинуть оконце между кабиной и салоном.

– В туалет и спать! Свет через полчаса выключаю! – Валера не дает ему до конца закрыть перегородку, просовывает хохочущую голову.

Данила щелкает Валерия в лоб. Голова, дернувшись, задев стекло, матюкнувшись, исчезает. Василий дозакрывает окошко, задергивает занавесочки. Ржут там, в кабине.

– Привет.

– Доброй ночи, Данила Борисыч. – Тоня на боковой скамейке. В пышной большой черной шубе. Искусственной. Платок серый, пуховый. Старушечий. Варежки пушистые, белые. Кроличьи. Валенки громадные, высокие, выше колен. Чужие. Ноги вытянула перед собой – держать согнутыми в этих валенках невозможно. Вздернула вверх широкий воротник. Подняла полы шубы. Запахнув, опустила. Руки оставила на коленях. Зыркнула из-под платка на Данилу. Заметила, что заметил. Подняв плечи, еще глубже нырнула внутрь.

Скрежетнула передача. Взрыкнул мотор. Свет в салоне погас. Поехали.

Воображаемое в голове у Борисыча лопнуло от удара этой самой головой о крышу уазика. На ухабе. Данила вернулся к началу. Только успел в мечтах своих снова «уткнуться носом в теплый Тонин воротник» – опять подпрыгнул. Макушкой в этот раз не ударился. Приземлился, правда, больновато.

Тоня подскакивала синхронно с Даней. Он приспособил свои фантазии к дорожной трясучке. Это возбуждало. Усмехнулся. Ехать стало веселее.

Ехали долго. Не разговаривали. Берегли языки от прикуса.

Под конец пути мысли Данилы и Антонины спутались. Переплелись. Так показалось ему. Стали Даня и Тоня друг другу ближе, «роднее». Так тоже показалось только Даниле. А мысли у Тони были. Но к Борисычу они отношения не имели. Так ей казалось. Но он об этом не знал. В темноте, не смущаясь, широко улыбался медсестре. Не боясь, не отводил от нее взгляда, рассматривал, по памяти представляя, что там мог увидеть.

Приехали. Свет в салоне зажегся. Тоня с Даней зажмурились. Разжмурившись, осторожно осмотрели друг друга.

Оконце в кабину открылось.

– Сдае-о-ом белье-о-о! – Не дожидаясь в лоб щелчка, Валера сразу задвинул окошко.

Обе двери кабины хлопнули. Василий с Юльевичем вышли. Поскрипели по снежку к осветившемуся вспыхнувшим в окне светом больничному крыльцу.

Даня выпрыгнул из салона, повернулся, протянул руку Антонине. Она подала свою ладонь. Без варежки. Он одернул руку, стал быстро стягивать перчатку. С повлажневшей руки она снималась с трудом. Тоня, не дожидаясь, спрыгнула с подножки. Не усмехнулась. Даже слега коснулась, вроде как для опоры, или с благодарностью, Данькиного плеча. Повернулась к салону – за медицинским чемоданом. Здесь Данила не сплоховал. Опередил.

Перед поднимающимися на крыльцо Василием и Валерой открылась дверь. Но дверной проем сразу же закрылся, почти весь, встречающей фигурой.

– Какие лю-у-уди! И без охра-а-аны! – Человек был не большим – человек был огромным. То, что вырывалось из его груди, не было голосом. Удивились у Данилы не только глаза. Уши удивились тоже.

Коля Некрасов обнял одновременно и Юльича, и Васю. Те тюкнулись головами. Что-то хрустнуло. Что-то пискнуло матюками. В попытке ответного объятия, не доставая до лопаток, лишь по бокам пошлепали Николая маленькие ладошки хирурга и водителя.

Закончив приветствие, хозяин сельской больнички расцепил онемевшую парочку, задвинул их (одного – правой рукой, другого – левой) себе за спину, шагнул навстречу Дане. Протянул ему руку. Данила без задержки, не задумываясь, смело, как в прорубь, выбросил Николаю свою. Тот оценил храбрость молодого анестезиолога, гоготнул, взял осторожно левой рукой Даньки-ну ладонь, положил себе в раскрытую экскаваторным ковшом правую, ласково сверху поприхлопывал ее, уютно там улегшуюся, своей левой же. Выпустил.

– Николай. Иваныч, – представился. Звук «в» Некрасов плохо выговаривал. Получилось «Ионыч». Так его и прозывали в районе. Ионыч.

Ионыча любили все. Его любили даже те немногие, кто его не любил.

Даже в свой отпуск Николай Иваныч всегда оставался дома. Рыбачил. Охотился. Ну, и работал в отпуске, конечно. За последние пятнадцать лет он только один раз уехал из дома. Далеко. В санаторий. На Кавказ. Все село провожало. На целый месяц. Думали, что на целый. Вернулся через полторы недели. Уставший. Осунувшийся. Посеревший. Недовольный. Догуливал отпуск уже попеременно в лесу-на-озере и в смотровой-перевязочной.

Некрасов – хирург. А еще терапевт, педиатр, акушер, невропатолог. И кто-то еще. Он сам всех специальностей не перечислит. Это нормально. Он же один в поселке. Один, «выживший». Из почти десятка ссылаемых на недолгие срока по распределению докторов. Выжил. Врос в это место, в эту землю.

Врос так же глубоко, как и его жена. Умершая пару лет назад от рака. Похороненная на местном кладбище.

Она была маленькая, худенькая. Такая маленькая птичка, которая обычно бесстрашно сидит на каком-нибудь там бегемоте-носороге.

И еще она – светилась.

Ионыч никого к гробу не подпустил. Сам, один, этот гроб с ней – поднимал, перетаскивал, опускал…

– Ну, уо-от он! Дэсантнык наш. На насыпи нашли. Сразу за переездом дэсантыровался. Птэнчик. – Николай Иваныч любит иногда переходить на кавказский акцент, после того, как побывал там, на Кавказе, всего однажды, тогда, несколько дней в санатории. Стягивает с груди пострадавшего простыню, щиплет за сосок:

– О! Ныкакой рэакцыы!

Данила первым помыл руки под рукомойником. Вошел за Ионычем в смотровую.

Пациент выглядит богато. Перстни на пальцах крупные, с фалангу. Три штуки. Фиолетовые. Собор Василия Блаженного впечатляет даже на таком месте – купола, проступая сквозь седые волосы на груди, кажутся подернутыми снежком. Куполов, вроде как, даже больше, чем должно быть на Василии Блаженном. И над всем этим великолепием светит солнце – два ряда золотых фикс из полуоткрытой свистящей пасти. Богатый пациент.

Борисыч поподнимал поочередно веки, посветил ларингоскопом в зрачки, потыкал осторожно, между куполами, фонендоскопом. Понятно. Черепно-мозговая. Без вопросов. Надо везти.

– Ха! Сизый! – Сзади подошел, вытирая полотенцем руки, Юльевич.

– И ничего не сизый. Нормальный. Тепленький. Розовенький. Дышит не плохо. Довезем. У себя и проопернем – Данила не хочет Новый год в Амбарном встречать.

– Да он же – Сизый! – Валера, подпрыгнув и забросив на плечо Ионыча полотенце, продолжает настаивать на своем. – Сизый! Наш он! Я его у нас, в больничке, перед последней ходкой его, лет пять назад работал. Вон, вишь, рубец на пузе? Мой. Селезенку убрал. Его сожительница пырнула. Он еще просил тогда, чтоб я не говорил, что его баба почикала. Статус всеш-таки. Вор он. Законник. Не сявка какая. – Валера тоже запоподнимал веки, запопрощупывал живот.

– А фамилия у него Голуб. Оттого и Сизый, видать. Хороший, мужик, кстати. У нас в поселке никогда не гадил. Все свое за гастроли получил. Мать любит. Откинулся, похоже, снова. До дому возвращался. Или с «работы» откуда. Не должны были такого скинуть. Нет. Не должны. Себе дороже. Наверное, просто, станцию нашу проззявил по-пьяни с дружками и здесь, у Амбарного, решил выпрыгнуть. Нд-а. Точно. Так, наверное, и было. – Валера разговаривает с нами и с самим собой, заканчивает осмотр, снова моет руки. Поворачивается от умывальника к нам: – Ну, что, Борисыч, довезем, говоришь?

Юльевич, разведя мокрые руки, шутя тычет по-бычьи лбом в грудь Ионыча, протянувшего ему полотенце. У того даже дыхание не сбилось. В ответ он обнимает Валеру. Прижимает к себе:

– Я уас так усех люблю! – Смотрит в Данькины глаза. Долго смотрит. Даже, когда Борисыч глаза отвел, все еще смотрит. Что-то увидел там. Но не говорит, что. Говорит другое:

– Пошли, коллеги, ко мне, чайку на дорожку попьете. Я уам блинчиков напек. – И, выйдя в коридор: – То-о-онь! Где ты там? Пошли с нами! И Уасю позоуи. Марь Уанна! – А это уже своей помощнице, сестричке – Готофь нашего голубя к дорожке! Мы через полчасика подойдем.

В уазике тепло. Веня нагрел салон. Свет не выключен. Сизый – под белой простынью. Но с открытой грудью. Дане надо видеть, как он дышит. Руки Сизого раскинуты крестом.

Правая лежит на коленях у Тони. В запястье игла. Тоня следит за капельницей.

Левая – на коленях у Данилы. Данила следит за пульсом.

Сизый без движения. Но будто держит Тоню и Данилу за руки, соединяя их.

Борисыч усмехается.

Между Данилой и Тоней – крест из Сизого.

И татуированный храм.

2

«Шиста зима. Соцельник.

Звона жду.

Всё для кутейника наготовил.

Козульки какиёникакиё из овсяново тиста налипил. Так сиби тисто. Мука крупна овёсна. На меленке истолцёна. Да сыра кашица картофельна. Водицьки добавил. Намисил. Помял. Сольцы добавил. Да цёто на козульки похожиё наварказил.

Третий гот ужо липлю да запикаю. Ницё ужо издалисё. Навырилсё поди. Всё радось. Мамкины то козульки конешно путяшши вкусны были. Нитошто мои. Последню козульку мамкину всигда поцьти до Паски хранил. Ни ел. А свои цёто нихотце храните.

С сухой малины да листа смородново да брусницьки взвара наварил.

Ишшо пару жменей распариново зирна овёсу с мидком надилал. Вота и кутя.

Мидок славный. Второй гот по цютоцьке сбираю. Хоти и поцютоцьке а справно мидок.

За пцёлкой по нисколько диньков бывало слидиш. Куды она улитат. А дуплишко ихне справно выслидишь. Сразу нимного попробуш ниудержисё.

А остадьно нини. В лакунку под волошок. Да в подизбицу. И до сочельника.

Ишшо целу ногу глухарину третьиводни добытово разморожил. Пожарю на угольях. Али закопцю на ольховой шшепани.

Да шшуцьки солёной на верхосытку подгонобил.

Гуляти таки гуляти. Какжи биз праздниковто. Дажи в моий жисти.

А калиндорято у миня нибыло пореже. Понацялу ни до калиндаря было. А потом ужо и низнал с чиво днито штитать. Вот оно лито. Вот она осинь. И всё.

Дни всё короце и короче. Сначяла думал совсим исчезнуть динёчьки. Одни ночьки останутчы.

Ан нит. В пирвыйжи гот зимой солноворот поцюял. Батя говорил што на Спиридона сонде пляшит. Проснулся а оно и вправду пляшит. Намедни нидели дви солнышка нибыло. А тутоньки появилосё. Скачет по ёлкиным вирхушкам. Радываётче. Бутты ажно хихичить. Обрадело. Ну думаю точьно Спиридон пришол. А на следушши дни оно вроди и вставать ужо чуть ране стало. На воробиный скок всиво. Но дкло сиравно ране.

Стал динёчьки до Рождиства отшшитывати. Да и от солонины отказалсё. И тем паче от свижатинки. Ну думаю назавтры точьно ночью сочельник. Дажи ниподумал. Почюял. Шибко почюял. Видать от мамкиных дидов прадидов дьяков дютьё осталосё. Думаю завтра сранья прибирусё. А к ночи подгоноблю какунибутьню радысть сибе. Празник с висельём. Сведьку ни пожалею. И лучин нипожалею. Во дворе костришше задилаю. Под вицер на колинях пирид Николой аки мамка встану. До пирвой звизды буду стояти. Да благодарити завсё. Потом цёнибути ис запасов ридких своих достану сиби.

Лижу. Думаю про завтры об энтом. А ни спитце. Вышыл из избы под нибо звёздно. Под блин лунный. Вдохнул морозца до живота самово. Да таки на вдохи и замир. Пошивилитце боюсё. Бутты гдито далёко на ниби по ендове мидной жогнули. По капилюшецьки выдохнул. И далыди слухаю. Всё тиши да тиши звон тот. Вота и растаил ужо поцьти совсим. Аки круги на води. Ажно подумыл поблазило. Ан нет. Вдрук сново аки ухнит. Нет. Ни показалосё. Тоцьно звонить. Со стороны Русино. С Ниловской церквы витко. А опосля ужо всё чашши и чашши бомкать стало. Бум да бум.

Вот он какой благовист. Истино благовест. Истино Рождиство.

С тих пор стрикозку с нитоцькой куды надоть в калиндарный крук втыкаю. Да отшшитываю. Прабабки Ефросиньи рушник с кругом тим калиндарным вышытым на вышки в доми нашол. Суды принёс. В золе до билизны отбучил. Под полицу у киоту повисил.

Вота и калиндаль. У кажново динёцька святы буковки вышыты. Три сотни шисть дисятков. И ишшо пяток. Знай токмо стрикозку пиритыкай. И вот оно ново Рождиство.

А один разоцик всёштаки обшипсё. Нету и нету звона. Но надии ни потирял. На слидушший динь

Богу слава забомкало. Вишокосна година видати была. Видати бабка Настя дватцыть дивятово Касьяна Нимилостивово ажно вышивати нистала.

Пишу шшас с пирирывами. Прислухиваюсь. Ухи бы ни провесить. Пойду навирно выйду из избы. А сердецькото серьдецько. Вота вота выскоцить. Да опирёт миня побижит».

Глава восьмая

1

Татуированный храм выглядывает из-за расстегнутого ворота черной рубахи Сизого только одним куполом. Только одним крестом.

Второй крест, нательный, хотя и настоящий, хотя и золотой, кажется менее значимым, чем нарисованный.

Крупная золотая же цепь, на которой он висит, вообще выглядит главнее всех.

На ровный цельный ряд золотых зубов Сизого Данила показывает свой – неровный и нецелый.

Десять минут назад заглянул в ординаторскую Василий:

– Борисыч, пошли к нам. Тебя там ждут. Пошли-пошли, не пожалеешь, – подмигивает, улыбается.

В гараже, в подсобке, накрыт стол.

Ссадины от домино и черные оспины от окурков прикрыты «Правдой».

На «Правде» – изобилие.

Рыба красная – прямо на столе, немаленьким холмиком, и вроде как не порезанная, а порубленная.

Икра черная – в пол-литровой стеклянной банке из-под кабачковой икры.

Водка белая, «Absolut» – в собственной литровой бутылке с надписью «Absolut». Слышать – слышал о таком напитке Данила. Видеть его – не видел. Пить – не пил. А вот этикетку прочитать – прочитал. Вспомнил – что слышал.

Сервелатик порезан крупно – Даня так только вареную колбасу позволял себе резать. И то, только когда один ел.

Во главе стола – явно довольный сервировкой Сизый. Суриковским Стенькой Разиным восседает на высоком, списанном из операционной, табурете.

Место персиянки занято Валькой-Простоквашей (как напьется, пристает, шатаясь, к прохожим мужикам: «Помогите да-а-аме, мушшшчина, а то я така пр-р-р-ростокваша нынче!»). Валька прячет левую половину лица в плече у Сизого. Но синяк большой, все равно выглядывает, видно его.

После первой Сизый начинает рассказывать подруге про сидящего рядом доктора – «спас мне мою никчемную…», «если бы не он…», «должник на всю оставшуюся жизнь…» и, наконец – это уже Даниле, – «если кто-то, когда-нибудь… только скажи, доктор!».

Далее следует вторая. Закусывают обильно, с аппетитом, не стесняясь.

После третей – презент. Вырезанный из дерева вепрь. Большой – с небольшую кошку. На подставке выжжена надпись: «Доктору. С благодарностью. Друзья Сизого. 1990. ИТК-9»”.

Перед шестой ли, перед седьмой ли – появляется она.

Она и раньше тут была. Только Данила не знал этого. Сизый ее привел. И прятал до времени. Выжидал. А вот после пятой ли, после шестой ли – самое то. Появляется. Во всей красе.

Бант красный, атласный. Ремешок черный, лаковый, с нержавейными заклепками. Не молодая уже. С морщинами по фасаду. С потертостями по фронтам. Видно, что далеко не в одних руках побывала. Но формы, линии, округлости – все те же, как и в юности ее, без изменений. И струночки все напряжены. Все шесть. Тронь только – з-з-з-запоет!

В общем, нормальная такая, дворовая гитара.

– Доктор, слабай нам с Валькой, а? Венька говорит, ты могешь. Даже свое че-то такое, нормальное, говорит, бацаешь. Слабай, а, доктор?

Сизый странно как-то слушал. Нет, слушал-то он нормально, внимательно слушал – выглядел он странно.

Даня всего один раз и глянул-то на Сизого, – обычно Шведов поет с закрытыми глазами – а странность эту в воре сразу заприметил.

Купола на груди его исчезли. Грудь впала. Золотой крест на цепи в медный крестик на шнурке превратился. Зубы золотые пропали. Два желтых осколка угол синюшной губы закусили. Плечи опустились. Сгорбился Сизый, скрючился. Замер. Как старая мшистая лесная коряга. Отшумел, отзеленел. Замер. Кадык острый ходит только. Чего-то там сглатывать помогает.

Песня кончилась. Нормальная такая песенка. О любви да о смерти. Даня любит на досуге такие пописывать.

Кончилась песенка. И Сизый вернулся. Нормальный такой Сизый. Такой же, как и до песни. По руке Простокваше дал, когда та за последним куском сервелата потянулась.

Даня не стал засиживаться. Почувствовал, что пьянеет. А Сизый не пьянеет. Расстояние между ними, и без того большое, еще больше увеличивалось. До опасного.

Засобирался Даня. На посошок выпил. На посошок еще разок свой «На посошок» Сизому на бис провыл-прогорланил. Тот уже больше не менялся внешне. Да и внутренне, похоже, тоже. Прищурился только, да запокивывал в такт уже знакомой песенке.

Уходит Борисыч из гаража.

Заходит Борисыч в пустующую нынче реанимационную палату.

Тоня – за столом. Читает. Не поздно еще. Домой не идет. Время высиживает. Пунктуальная девушка. И аккуратная. И сдержанная.

Дане не в первый раз захотелось нарушить Тонино, сохраняемое ею с напряжением (как ему казалось), равновесие. Закружить ее. Волосы взлохматить. По попке шлепнуть.

Не закружил. Не взлохматил. Не шлепнул.

Сидит она на стуле. Как тут шлепнешь.

Заходит со спины. Целомудренно за плечики приобнимает. В книжку ее заглядывает:

– Че, Тонь, читаешь?

– «Плаха» Айтматова. Ключ от сейфа у меня. Я его вам больше не дам.

– «А «бля» была для него, что вдох, что выдох». Так там, вроде, Тонь, а?

– А вы, что, читали? – Удивление ее было искренним.

– М-гм. Теперь еще больше читать буду. Ключа-то ты мне не даешь, – хотел пошутить, но интонация получилась строгая. Повернулся. Выходит из палаты.

– Данила Борисович, – не «Борисыч», а «Борисович», и тоже без мягкости, строговато, – Вы не обижайтесь. Я… Я просто очень хочу с вами работать. Я не хочу работать с другим анестезиологом.

Данила останавливается. Поворачивается. Смотрит в Тонины глаза. Она смотрит в его глаза. Взгляды их теряются, как два, поставленных друг против друга, зеркала.

Возвращается Данила. Снова Данила встает за спиной Тони. Снова Данила приобнимает Тоню за плечи. Но – уже по-другому. Тоня, скрестив руки, кладет свои ладони поверх Даниных. Прижимает их к своим плечам. Данила наклоняется. Касается. Губами макушки. После этого Даня не отстраняется от Тони. Не выходит из палаты. И Тоня не говорит тихонько: «Не надо, Данила Борисыч, не надо…».

Ничего этого не происходит. И Даня с Тоней делают то, что им сейчас хочется.

Первый поцелуй оказался не поцелуем. Потом для него Данила находил много сравнений. Но удачного и верного не было ни одного.

Второго поцелуя не последовало.

Тоня уткнулась в грудь Дани. Пропела оттуда: «От тебя та-а-ак па-а-ахнет!»

Подняла голову. Засмеялась. Взяла Борисыча за уши. Потрепала.

Потом раскрылась. Потом закрылась. Замкнула руки крепко-крепко. Уже вместе с Даней. Протянула звонкую согласную. То ли «м», то ли «н».

Дверь в палату стала приоткрываться сразу же после короткого стука, со словами: «Извините, у вас постовой сестры нет? Сенькину там плохо».

– Кто у них там сегодня дежурит? – Голос у Данилы спокойный, без заикания. Реаниматолог все ж таки. Тумблер переключается профессионально быстро. Да и дверь открывалась медленно – Даня с Тоней успели «вернуться».

– Не знаю, Данила Борисович. Наверное, покурить вышли. – Тоня тоже спокойна, прическу не поправляет, халат не одергивает. Смотрит на вошедшего. Пожилой сухонький дедушка, пациент с терапевтического отделения, придерживая за замотанную пластырем дужку старинные очки, сморщив нос, приоткрыв рот с единственным желтым зубом, с любопытством оглядывает реанимационную палату.

Даня улыбнулся. Очень подходила к портрету вошедшего подпись «А че это вы тут делаете?».

– Сейчас я подойду. – Дедок не уходит.

«Сейчас я подойду» повторяется Борисычем громче. Ага. Точно, глуховат. Услышал. Зашаркал.

Не прошел дедок до своей палаты и трети пути, как Данила уже нащупывал пульс у Сенькина.

Подошла Антонина. Протянула историю болезни. Сенькин перенес инсульт. Лежачий. Правая сторона не работает. Говорить не может.

Даня осмотр закончил. Пульс, давление, дыхание – все в норме.

– Что случилось-то? – Это дедуле, позвавшему.

– Так, вон, – показывает он рукой на лежащего. – Плачет он.

Сенькин услышал. Отвернул к стене мокрое лицо. Снова потекли крупные слезы.

– Болит что-нибудь, Сергей Степаныч? – Борисыч посмотрел еще раз в историю болезни – имя-отчество, возраст. Родственников нет.

Сенькин не отвернулся от стены, не поглядел на доктора, покрутил головой – не болит. Даня огляделся. На тумбочке Сенькина стоит тарелка остывшей подзасохшей каши и стакан с какао. И корка хлеба. С ужина. Шестичасового. Время – восьмой час.

– Сергей Степанович, вас не покормили?!

Сенькин не сделал движения головой. Слезы потекли гуще. Всхлип его на вздохе выбросил Данилу из палаты.

В сестринской сидели дежурная медсестра и санитарка. Общий вес – за десяток пудов. Плюс не менее килограмма дымящейся сальной горы жареной картошки на сковороде между ними…

– Данила Борисыч, я некоторых из ваших слов даже и не слышала раньше никогда! – это Тоня, минут через пять подошедшая к нему, курящему на лестничной площадке. Улыбается. Смотрит восторженно.

– А картошка-то их чем провинилась? – Это снова Тоня. Снова улыбается.

– С-с-суки. – Данила зло давит окурок под подоконником. – Извини, Тонь. – И тоже улыбается, берет ее за руку.

– Я домой пошла. До свидания.

– Да, понял уже. Пока.

– Пока.

– До свидания.

2

«Шиста висна. На Фалалея.

Мамка ране на Фалалея огурцы досивала. Любили мы зимой с хрустом их жубрять.

А нонце ни сею я огурциков. И ни солю. Но и биз сольцы мни никак.

Цитвёртый рас третьиводни за солью ходил.

Батиных запасов мни аш на три года хватило. Хоти солений я и ни мало заготовлял. Да вить усё одному. Ни на продажу. Хватило надолгонько.

Да ишшо сольцу я смешивал. Цёрной иё дилал. С золой пецьной запикал. Аки батя уцил. Таки иёишшо больши стало.

Пирвый рас долгонько ни ришалсё я за солью иттить. Больны уш до Леденгского усолья попажа далека. Хоти и далека порато. Да и биз соли мине нижись.

Ране то нисколько рас до Леденгсково с батий вмистях есдил пореже. Артелыник у бати тама знакомый был. Нашими Покровскими отхожимы промысловиками командывал. Он бати за шкурки разны да за мясцо копцёно два а то и три мишка крупной сольцы отборной давал.

Я мальцом тама покуда они дила свои дилали по соливарням бигал. Один рас ажно в расол кульнул.

Вота мужики поржали. Покуды батя миня за шкирятник вытаскивал. Ржут. Погоди Василин ни достовай. Ни просолилсё ишшо Олёшка твой.

На Кеме за Палатином плёсом ишшо батина комяга припрятана была. Шшасто она сгнила. Дык я нову долблёнку из осины по висне сдилал. На ёй и спускалсё пару ноцей до Светлоозира. И опосля по леву берегу до Ковжы. И по Ковжи ужо до усолья.

Ноцью по рике да и по Светлу озиру жутковато плыти. В цёрных биригах цё токмо нипоблазить. Да насвиту ишшо страшнеё.

Люди то оне завсигда страшнеё. На лихих то людишик слово зашшитно исть. Да токмо веры во мни маловато. Иду поцисту полю навстрецю семь бесей с полудухами идитя вы беси с полудухами к лихим людям диржите их на привязи штобы был я от их цел и нивридим по пути и дороги во лесу и на воде на свадьбе и на беде. Три раза спасеньё от сих слов было. Никово ниповстрицял.

И в энтот рас усё обыцьно шло. Комягу заныкал за вирсту до исад.

Баржи хоти и стоять полны соли да к имя я ниподбиралсё. На исадах всю ноць окрук пожков шибуршеньё какито.

Пристанских артелыников много ноцюеть. К имя я ни сунусё. Хоти и исть на цё сольцы сминяти. Да ктожи с таким хламихой аки я разговоры разговариватё будитё. Токмко распужаю усех.

Я ужо напрямки. До соливарин. Тама окромя сони сторожа да кутьки иво дохлявой никово по ноцям нетути. Кутька хоти и дохлява да когды забрешит на усё Леденгскоё то завсигда собаций базар устроить. Ей тожи словом цюдным глотку заткнул. Шшинилась слипая тапериця бутъ нимая.

Повизло нынцё. Нитокмо сольцы пару пудов до комяги доташшил. Ишшо и какито книги конторски цистыё нашол. И цярнил в склянки прихватил. Ноцями долгими зимними тапериця усё набило попириписываю. Всё што у миня отгрысками карандашнымы да пирьями габуцьими соком цирницьным миж строцек в титратках да книгах старых накарябано.

Ни укради мамка говорила. Ни бери цюжоё батя сказывал. Луце своё одай. Вота кажный раз я за соль ту цивонибути и оставлял. И в энтот раз тожи. Ляпков вялиных пару дюжин. Цельново мошника копцёнова. Да панов сушоных вяску цельну в зобинки биристяной оставил. Пусь плохо обо мни нидумають.

Энто ишшо ниусё.

Намедни ишшо нациркаю».