Текст книги "Вскормить Скрума"

Обтер обычно недоступные места. Хорошо. Прятать их пропотевшие трусы не хотелось. Снова лег на теплое одеяло так. Голый.

«Перестаньте топить, черти…», – взмолился к Небесам, но не был услышан.

Неожиданно дверь в комнату резко распахнулась.

– Так… Мухин. Встать! – прогремела с порога команда командира части.

Подчиненный подпрыгнул на месте и вытянулся по стойке смирно, зажав в руке казенное полотенце.

– Голый. Лежишь. Дрочишь, – констатировал факт майор, – Немедленно одеться и через пять минут ко мне! – рявкнул и с грохотом захлопнул за собой дверь.

В части о Глумове ходили слухи, будто бы он считает себя истинным боевым офицером, незаслуженно затертым в лесной глуши штабными лизоблюдами за излишнюю прямолинейность и порядочность. Принимая командование частью, в узком кругу доверенных лиц он якобы торжественно заявил, что, несмотря на несправедливые гонения, не станет отступать от своих принципов, и будет впредь продолжать внушить всем и каждому простые и конкретные понятия. Какие правда не уточнялось. Но отмечалось, что, принимая на себя все тяготы воинской службы и большую ответственность за судьбу вверенного подразделения, он с первого дня личным примером будет демонстрировать уважительное отношение к установленной дисциплине, и от остальных станет неустанно требовать столь же преданного служения Родине. Никому не позволит никаких послаблений, и принципиально будет избегать в общении с подчиненными модного либерализма. Ярким проявлением отдельных его принципов служит намеренный отказ от употребления в разговорах длинных предложений и сложной терминологии. Говорили также, что ему нравятся мускулистые мужские торсы и прочие наглядные проявления мужественности, что объясняет его настойчивое требование к подчиненным усилить ответственное отношение к физической культуре, как неотъемлемой части боевой и политической подготовки.

Ни под один известный ему критерий мужественности новый офицер внешне не подпадал. Тем не менее, он имел отличную аттестацию, даже более того рекомендации высокого руководства. Это, по всей видимости, не могло не задеть Глумова за живое и вызвать некое предопределенное неприятие к навязанному специалисту. Тем более, что просил он о переводе одного конкретного, известного ему боевого офицера, а начальство навязало этого. И даже более того, настоятельно потребовало принять. Понятно, что в штабе имелись свои резоны. Но они пока оставались Глумову неизвестны. Следовательно, изначально отношения формировались конфликтно, и неизбежно новоиспеченный офицер будет взят под самое пристальное наблюдение. Но Витя даже не предполагал насколько внимательным и вездесущим оно может оказаться.

Кто бы мог подумать, что в знойный выходной день командир части начнет бродить по офицерскому общежитию и без стука вламываться в комнаты подчиненных? Слов точных не находилось выразить всю глубину возмущения и недоумения возникших по этому поводу.

В результате разговор оказался тяжелым и скорым. Что-либо объяснять, долго не пришлось. Командиру и так моментально все стало очевидно. Жара тут ни при чем. Это все детские отговорки и маленькие хитрости. Правда, голая правда стояла у него перед глазами и выносила свой жестокий приговор. Если находился в комнате голый, значит дрочил. А раз дрочил стало быть – педик. Педикам не место в российской армии.

– Пиши рапорт, – заключил он свои логические изыскания.

– Но вы понимаете, что это нонсенс, – попытался возразить молодой лейтенант.

– Нонсенс? – майор презрительно прищурил стальные глаза, – Между ног у вас нонсенс. Пиши. Нечего отговариваться.

– Но я совсем этого не делал… Я плохо переношу жару. Мне просто… – Витя начал в очередной раз оправдываться, но командир грубо перебил его:

– Все уфологи педики. Всё, додрочился. Мне такой задроченный офицер не нужен. Здесь нормальные мужики служат. Пишите рапорт и убирайтесь вон.

Возражать оказалось бесполезно. Скрепя сердцем, пришлось написать рапорт с объяснением происшедшего.

– Мне это не нужно: почему и зачем. Пишите рапорт о переводе в другую часть, – последовала команда.

– Не могу, – стойко ответил лейтенант.

– Это еще почему?

– Мне нравиться служить под вашим началом, товарищ майор, – отрапортовал молодой офицер, приняв стойку смирно и отдав честь.

– Отказываетесь… Напрасно. У вас был шанс достойно покинуть расположение нашей части. Все. Свободны. Можете идти.

* * *

Мухин негодовал. Он знал, что рано или поздно майор должен был проявить свое враждебное отношение к нему. Но он не предполагал, что для этого будет выбран такой унизительный повод. Просто постыдный, не достойный уважающего себя человека.

Бетонная дорожка, темный коридор, душная комната. Обратный путь промелькнул как кадры быстро прокрученной кинопленки.

Скинув насквозь промокшую от пота гимнастерку, Витя ополоснул тело теплой водой.

– Чертова служба! Чертово место! Чертовы дураки! Перебить бы их всех из пулемета!

– Сидишь? – заглянула в комнату острая рыжеватая мордочка прапорщика Гусякина, – Что майор приходил? Чаю не желаешь? – покрутил перед носом железным литровым термосом.

– Не хочу, – зло отмахнулся лейтенант.

– Перед обедом, говорят, полезно… – отрекомендовал гость и ввалился в комнату целиком, таща за собой нелепую табуретку, – Все на речку уехали и чаю попить не с кем, – горестно заявил он, – Надо было и мне уехать. Так майор!.. Говорит котельная… А что котельная? Котельная делается, как ей положено. Регламентные работы. Что мне котельная… Давай по стаканчику, – устроился возле стола, стаскивая в сторону газету, – Во, и стакашка наготове. Что у тебя там? – бесцеремонно нюхнул мутное содержимое, – Фу, чай, холодный, – выплеснул в открытое окошко, – За компанию и чаю попить не грех, – плеснул из термоса в стаканы, – Давай. Принимай.

– Я не хочу, – угрюмо заметил лейтенант.

– Чего так? Что, Глумов вздрючил? Это он может, – Гусякин вздохнул тяжко, – Ты, Витька, на меня не сердись. Что я мог? Я человек маленький. Мне год до пенсии дотянуть, а там… – прапорщик отхлебнул мутной жидкости, обтер крупный пот с рыжеватого лица, – Что майор то приходил? Рапорт писать заставил? У нас каждый их раз по сто уже написал. Не бери в голову. Макулатура.

Внутри Вити клокотали возмущенные стихии. Невероятно, но факт: Глумов оказался тупым придурком, не способным различать элементарные вещи. Болваном зацикленным на уставах. Солдафоном. Бревном. Дубом. Вот тебе и боевой офицер. Неужели все в армии такие идиоты? Неужели идиоты настолько глубоко проникли в тело всего общества, что теперь необходимо мощное хирургическое вмешательство для того, чтобы их всех оттуда выковырять?

– Жизнь нашего общества устроена неразумно, – заявил вдруг Витя, грустно взирая на незваного собеседника.

– Это точно, – согласился тот.

– Высшая ценность не определена, – добавил лейтенант, – Утрачен смысл, оправдывающий существование. Люди не знают, что им надлежит делать. К чему они должны стремиться. Отсюда и все наши беды.

– Справедливо замечено, – поддержал комендант.

Появись тот одним часом раньше, и разговор, может быть, вышел другой, и настроение образовалось бы иное, и результат какой-нибудь появился. Но долгожданный комендант выбрал для своего визита такое время, когда думать о главном Витя уже не мог. Его несло по волнам разыгравшегося негодования, как ту домохозяйку, обнаружившую под своей кухонной раковиной огромное гнездилище тараканов.

– Сегодня нам навязывают демократию и семейные ценности. Как будто в репродуктивной деятельности сокрыт смысл человеческой жизни, – понесло Мухина, – Если человек это всего лишь потомок обезьяны, то тогда это, наверное, справедливо. Но если мы больше, чем звери, то для нас огульная демократия будет не приемлема, ибо между нами нет, и не может быть никакого равенства.

– Ну, оно и понятно. Один офицер, другой нет, – хлопнул белесыми глазами прапорщик.

– Физиологическое сходство между всеми вполне очевидно. С этим поспорить сложно. С антропологической точки зрения объем мозга у всех одинаковый, – начал распаляться Витя, – Соответственно, функционировать он должен тоже одинаково. Следовательно, все люди должны иметь одинаковые умственные способности. Все без исключения должны в равной степени обладать способностью мыслить. Располагать ничем не обусловленной возможностью самостоятельно производить оценку той или иной жизненной ситуации, явления или факта, понимать причинно-следственные связи и принимать решение. Однако, это совершенно не так. Вокруг так много дураков, что просто удивительно, откуда они только берутся!

– В самую точку, – плеснул себе добавки Гусякин, – Чего-чего, а дураков у нас много.

– Именно по степени умственного развития и происходит разделение людей, – молодой человек поднялся со стула и стал ходить из угла в угол, следуя движению своей мысли, – Этим определяются социальные различия. Умные становятся успешными и богатыми, глупые – ленивыми и бедными. В чем тут причина? Почему одни люди овладевают в полной мере инструментом познания мира, а другие нет?

– Да. Почему? – хлопнул собеседник второй стаканчик.

– Ответа возможно три: – будто не замечая слушателя, продолжал Виктор, – либо они изначально не способны к этому, либо не могут это делать в силу воздействия каких-либо факторов, либо просто не хотят. Сугубо субъективные (волевые) моменты отбрасываем сразу. Желание или не желание мыслить не может рассматриваться в качестве определяющей причины неравенства, равно как и воздействие неких сторонних факторов, т. к. они не обладают длительностью своего воздействия. Таким образом, вторая и третья причины отпадают сами собой. Остается первая. И этому есть ряд подтверждений. Так, до 1917 года отдельные исследователи полагали, что социальное неравенство предопределяется недоступностью отдельных слоев населения к информационным источникам. В этом они находили объяснение тому, почему одни слои населения обладали условиями для своего успешного развития, а другие находились в отсталом положении. Однако, эпоха развитого социализма наглядно продемонстрировала, что успех развития отдельной личности не определяется доступностью образования. Всем детям Страны Советов предоставлялись равные условия для их умственного становления. Все школы работали по одной утвержденной программе, воспитание проходило по одному отработанному сценарию. Однако, это не обеспечило возникновение между людьми подлинного и всеобъемлющего равенства. Лишь единицы становились успешными и включались в элиту советского общества. Остальные как были, так и оставались на низком социальном уровне послушных исполнителей. Они не смогли выработать в себе способности принимать самостоятельные решения, несмотря на все усилия, прилагаемые к их воспитанию. Такую же картину мы наблюдаем и в других обществах, проживающих на иных территориях в иных социально-экономических условиях. Только единицы в силу своей изначальной внутренней предрасположенности могут развить в себе высокие умственные способности и стать лидерами. При этом количество таких людей от общей массы населения, как правило, не превышает пяти процентов. Остальная масса представляет из себя слабо развитых в умственном отношении людей, озабоченных в основном вопросами повседневного удовлетворения физиологических потребностей.

– Ты это на что намекаешь? – проскрежетал мозгами прапорщик.

– Большинство людей просто не способно овладеть способностью мыслить, – сделал вывод лейтенант, – Изначально, можно сказать с самого рождения, им установлены некие ограничительные рамки развития их способностей. Они не могут выйти за эти границы. Все их образование, по какой бы программе оно не преподавалось, в конечном итоге сведется к простому овладению ими основами чтения, счета и письма. В лучшем случае приведет к более детальному постижению какого-либо отдельно взятого ремесла или специальности. Познавать мир шире и глубже они не могут.

– Ты это на кого намекаешь? Я что-то не понял, – Гусякин нахмурился и слегка хрустнул костистым кулаком.

– Возникает вопрос: можно ли самостоятельно мыслящих людей формально приравнивать к остальной части населения? – не обращая внимание на собеседника, продолжал Мухин, – Можно ли всем без разбора предоставлять равные права и возможности? Будет ли справедливым то общество, где все важные решения принимаются простым большинством голосов тех, кто даже не способен понять не только суть проблемы, но и предположить последствия принимаемого ими решения? Не является ли современная демократия обыкновенной диктатурой недоразвитых людей, если учесть, что они составляют подавляющее большинство населения? Ответ напрашивается сам собой. Демократия в нынешнем ее понимании есть государственный строй дураков, созданный для дураков и во имя процветания дураков. Можно ли принять за основу развития общества такую концепцию? В том виде, в каком она понимается сегодня – безусловно нет. Для возврата к истинному значению демократического устройства необходимо прежде всего исходить из признания того факта, что люди рождаются уже не равными. Не имеет никакого значения их национальность, вероисповедание или цвет кожи. Люди неравны в силу различий своего умственного развития. Это начинает в полной мере проявляться только к совершеннолетию. Следовательно, к моменту завершения своего образования каждый человек должен быть аттестован именно по этому критерию. И только исходя из полученной оценки, он допускается на тот или иной уровень обладания гражданскими и политическими правами. В последующем такая оценка может быть пересмотрена. Человек может быть переведен на другой уровень боле высокий или же наоборот более низкий. Его права могут быть расширены или наоборот существенно ограничены. Но в любом случае только так, мы сможем добиться на каждом социальном уровне полного равенства, выстроить разумную и справедливую систему управления обществом, когда не дураки станут править миром, а дуракам буду предоставляться благоприятные условия для их постоянного самосовершенствования. При этом до управления государством на любом уровне будут допускаться только люди в полной мере обладающие самостоятельным мышлением. На это должна быть направлена и пропаганда. «Бой дураку!» – вот главный ее лозунг. Только так мы сможем подтянуть всех членов общества до максимального предела их возможностей и оказать им тем самым существенную помощь в их индивидуальном развитии.

– Ну, ты и сволочь, – заключил комендант медленно поднимаясь с табурета, – Я думал, ты человек. Я к тебе со свою душою. Я к тебе как к своему. А ты – сволочь, – он взял со стола термос, поднял с пола табурет и презрительно плюнув в сторону незадачливого мыслителя, медленно вышел коридор, оставив дверь нараспашку.

«Чего я ему сделал? – подумал Мухин, с недоумением глядя вслед удаляющему прапорщику, – Вот что горячий чай с людьми на жаре делает».

* * *

Витя подошел к зеркалу, пригладил рукой редкие волосенки на рано лысеющей голове, приветливо подмигнул себе: симпатяга, умница. Серебристым ореолом блеснуло круглое стекло вокруг отражения. Это показалось символичным. Еще бы! Как здорово он разложил все по полочкам. Мир еще вздрогнет, потрясенный глубиной его мысли. Воздаст должное великому человеку.

Это пускай другие красуются перед девками, выкатывая напоказ упругие бицепсы. Их век короток. Халифы на час. Удел их прост и жалок. Слепые куклы в чужих руках. Тупое стадо. Пушечное мясо. Мускулистые производители. На что они годны? Только ядра толкать и бревна таскать. Но ведь кто-то должен умирать за Родину. И кто-то должен твердой рукой передвигать пешки по шахматной доске, вершить судьбы мира…

Да, тело его не являет собой эталон мужественности и красоты, зато умище-то какой! Там в глубине черепной коробки запрятан отточенный, натренированный, наполненный обширной информацией мозг, способный с невероятной скоростью производить сложнейшие операции по обработке всевозможных сведений об этом странном, жестоком, несовершенном мире. Проницательный взгляд серых глаз, в последнее время, правда, все чаще вынужденно вооружаемый линзами тщательно скрываемых очков, мгновенно проникает в самую суть любого явления, моментально определяя, классифицируя и встраивая в жесткую структуру накопленных знаний. Не это ли истинная ценность, относящая его к высшим существам?

Сейчас ему двадцать пять. Он офицер. За плечами отлично законченное военное училище. Впереди служба в частях радиолокационной разведки. И хотя некоторое время еще необходимо вынужденно сожительствовать с этими тупыми, вечно озабоченными своими физиологическими потребностями армейскими придурками, но зато он имеет отличный шанс выдвинуться на контрасте с ними и возможно найти подход к реализации главной своей цели. Они еще попляшут, когда он, вооруженный истинным знанием построения мира, возьмется за переустройство человеческого общества, сообразно принципа рационального использования интеллекта каждого его члена.

Да, с их существованием пока следует мириться. Они составляют подавляющее большинство. В их руках хлеб. За ними пока власть, закон, сила. Они консолидированы, ранжированы, субординированы, сцементированы непоколебимыми уставами и беспринципной общественной моралью. Даже церковь и та радушно распахнула перед ними двери, склонив головы не покорных. И только отдельные, разобщенные пока единицы долгими темными вечерами вынуждены вверять свои затаенные, крамольные мысли равнодушным страницам дневников, надеясь когда-нибудь поднять знамя интеллектуальной революции над гордыми головами непокорных мыслителей.

Ничего. Еще придет время…

За окном на плацу начали собираться отпущенные в увольнение рядовые срочной службы. Ему, как самому молодому из офицеров, совсем недавно прибывшему в часть после окончания училища, вменили в обязанность сопровождать сборное подразделение в увольнение на воскресное культурно-увеселительное мероприятие, в деревню.

Дети природы. За ними интересно наблюдать, но с ними скучно общаться. Все их устремления просты и понятны. Жизнь пошла и однообразна. Развлечения примитивны и грубы. Пора их выводить на прогулку. Хотя еще есть минут пятнадцать. Можно допить холодный чай, оправиться…

Говорят, раньше в увольнение их выводил Саша Головин, на том и съехал… Что ж… Нужно держать ухо востро. Сегодня противостояние обозначилось. Противники показали лицо. Противоборствующие силы заняли исходные позиции. Молодой лейтенант, в армии без году неделя, и многоопытный боевой майор, облаченный властью и полномочиями. Забавное соотношение сил… Особенно если учесть, что незадолго до этого два неугодных ему офицера уже бесследно исчезли. Когда рядом начинает потягивать холодным прикосновением смерти невольно мурашки пробегут по телу, унося с собой прочь наивные представления юности о мужестве и героизме.

Не слишком ли далеко ты зашел, мальчик? Не слишком ли густую кашу себе заварил, сынок? Может быть, лучше было бы все же написать рапорт о переводе?

Но как это объяснить Геннадию Петровичу? Отцу, маме? Самому себе? Струсил и сбежал? Как быть с НЛО? Ведь знал, на что шел. Понимал, что это опасно. Но принял решение, влез в драку. Теперь поздно сожалеть и плакать. Трусливо и недостойно бросать дело на половине пути. Нужно дойти до конца. Конечно, хотелось бы увидеть финал этой драмы и понять, что сумел одержать победу. Но даже если этого не случится, осознание того, что сделал все, что от тебя зависело, уже будет являться достаточной наградой и утешением при любом неблагоприятном развитии событий.

Витя подошел к ведру, в последний раз обтер доступные участки дела влажным полотенцем, вместе с потом стирая с души последние наивные сожаления и юношеские мечты. Накинул на тело просохшую гимнастерку.

Он больше не романтически настроенный курсант, мечтающий о встрече с инопланетянами. Отныне он офицер, боец невидимого фронта. И в новом своем качестве, кажется, готов к схватке с незримым противником.

– Что ж… Посмотрим, что день грядущим нам готовит, – произнес Мухин, стирая со лба последние капли пота и одевая офицерскую фуражку, – Теперь жди, парень, удара и держись. Надо бы привет маме отправить.

Глава 2. Крышу снесло

Колька Иванов, среди односельчан именуемый «Трёха», слыл человеком пропащим и потому трудиться не любил. По батюшке «Петровичем» его никто не называл. Ростом не вышел. Да и характером сильно не угодил. Особенно начальству. Никого не уважал, ни под кем не ходил, никого не слушался. Жил себе на уме. Одним словом – шалопут.

Несмотря на старания родителей, с раннего детства душа его не сильно тянулась к крестьянскому делу. Да и вообще ко всякому другому. Восемь лет мучительных занятий в окрестной школе не сумели озарить мощным светом интеллекта предметы многих наук, и они остались навсегда в утопленном состоянии за бортом его утлой лодчонки, ежедневно пересекающей лужу житейских проблем. И как не старалась природная пытливость направить сообразительность в какое-нибудь достойное русло, не смогла предотвратить неизбежного глубокого разочарования и падения в пучину запойного пьянства.

Начало ему положили «добрые» товарищи. Если ребенка не удерживают дома, то он естественно оказывается на улице, где при отсутствии детских занятий тут же находятся взрослые развлечения. Посмеиваясь над неуклюжестью захмелевшего мальца, они заложили основу его дальнейшего продвижения по жизни и вскоре он уже сам пристрастился добывать копеечку: то пустую бутылочку из-под батькиного стула стащит, то гривенник из мамкиного кошелька, а то и просто сразбойничает в школьном туалете. Только вот никак у него не получалось собрать заветный трояк, чтобы сразу на целую бутылку хватило. Все время мелочишка мимо пальчиков утекала. Видимо, за это он и получил свое прозвище, учетное дело в милиции и клеймо шалопая на всю жизнь. Ни армия, ни семья, ни общество не смогли исправить сложившегося положения, ни лопаты к рукам приклеить, ни мысли дерзновенной в голову заронить. Не вышло из него ничего путного. Вот и прослыл в народе дурачком.

В деревне все на виду. Все замечается. Ничто не забывается. Многое домысливается. Живут люди бок о бок, притираются, как шестеренки одного механизма, перескочить с одной ступени на другую сложно. Никому не хочется ломать привычную систему отношений. Может в том и заключается ограниченность патриархальной жизни, что не приемлет она перемен, не любит; не допускает даже возможности какой-либо перестройки. Однажды став дурачком всю, жизнь дурачком проживешь. Помирать дурачком будешь. Правда, бывали случаи, когда в лихую годину кто-то из определенных однажды недотеп где-то в результате чего-то становился неожиданно героем. Так это больше исключение, чем правило. Долгие годы потом односельчане озадаченно почесывали лохматые затылки и обсуждали промеж себя диво дивное, всякий раз удивляясь, как это удалось их теляти, да волка съесть. И потом случилось такое, во-первых, давно, во-вторых, в тяжелую пору, когда каждый не знал, чего можно ожидать от соседа. Тогда всякое могло произойти. В нормальное же время случиться такому невозможно, нечего об этом даже и думать. Коли родился таким, так и сиди на своем шестке, не чирикай. Нужны долгие годы кропотливого труда, чтобы изменить к себе отношение, переменить однажды определенную кем-то судьбу. На это не всякий способен. Особенно под пристальным прицелом завистливого ока. Проще смириться, чем плыть против течения, обдирая колени об острые камни злословья. Ехать куда нелегкая понесет, принимая жизнь такой, какая она вышла, не особо мудрствуя и рассуждая. Тем более если к этому не предрасположена ни голова, ни привычная среда обитания, ни характер.

Катился Колька по наклонной из года в год, кувыркался на жестких калдобубинах деревенской жизни и однажды оказался в тяжком опохмельи на совершеннейшем дне. Никого не осталось, кто хоть сколько-нибудь имел желание терпеть его рядом или спокойно допускал возможным одновременное существование с ним на одной территории. Всех достал, всех перемучил. Насколько терпелива и вынослива душа русская, но и та предел свой имеет. Уперся в него Треха курносым носом, раскорячился кверху оттопыренным задом и вылупил в изумлении мутные глазенки. Отчего это все односельчане словно сговорившись, и как один больше не наливают? Видят же, что человеку плохо, что разумное существо страдает и мучается, понимают же, что горит нутро нестерпимо, сами такие, а не лечат, не гасят пожар души, не подают вожделенной микстуры, даже самой завалященькой, даже самой непотребной, даже откровенной отравы не предлагают. Гонят со двора и приговаривают: иди, мол, Треха, к едрене фене. Нет для тебя ничего больше. Кончилось. И прибавляют, с эдакой подковыркой, работать, дескать надо. Тогда и лечение образуется.

Опечалился Треха неимоверно, расстроился. И дома, как назло, ничего не осталось. Даже политуры. Еще только среда, начало месяца, а жена уже волком смотрит, тяжелым сковородником грозит, на работу гонит. Жрать не дает, презрительно фыркает и широкой спиной поворачивается. Нет, дескать тебя. Глаза бы мои тебя, гада, не видят. Сама возле плитки крутится. Картошку в кипящую воду бросает.

Решил тогда Колька к ней как-то подмазаться. Хоть дров из сарая принести, что ли? Печь растопить, раз газ кончился. Тяжело оно, конечно, больному всякие тяжести таскать, но может, увидит старания, сжалится. Даст мелочи на лечение. Не чужой мужик все же, свой, домашний. Глядишь, поправится, к обеду до фермы дойдет, навоз вилами покидает, к концу месяца зарплату начислят. Все в доме прибавка, если, конечно, донесет. Если вперед бабы успеет к кассе подскочить. Если бухгалтерша даст. Хотя, кто ему, охламону, деньги выдаст? Лишь бы до работы дошел. Поковырялся часок. Бригадиру на глаза попался, чтобы табель занес, наряд выписал. Не на навоз, так на другое какое дело, на что сгодиться еще может. Мужик все же. Хотя, что он теперь может? Худой, косой, руки трясутся. Ни один орган нормально не функционирует. Когда с бабой своей спал, не упомнишь. Да и женились, как во хмелю. Он – оттого, что по молодости еще хотелось, а больше никто не давал, она – оттого, что парней других вокруг не осталось. Годы идут. А он мужик все-таки. Может, со временем, образумится. Надеялась, да прогадала. Сыночка родила, а жизнь не переменилась. Только еще хуже стало. Прибавилось забот и неприятностей. Тоска, да и только. На черта она жизнь такая выдалась?

Вот и направился больной мужичонка среди бела дня наковыривать в жестяное ведро гниленьких дровишек из кривой поленницы в надежде на опохмелку, да попал в потрясающую ситуацию. Дернул неверной рукой сучковатое полешко, что ближе других к выходу расщеперилось, зацепил ветхую подпорку и обрушил крышу сарая себе на дурную голову. Кого другого на его месте раздавило бы сразу или навсегда покалечило. Но только не его. Обходила Треху подобная напасть стороной. Хранила для какой-то надобности. Как бабы не накликивали беду на его пьяную голову, как не предрекали погибель, он вопреки их надеждам оставался невредим. Не брала его никакая зараза: ни политура, ни дешевый одеколон, ни паленая водка. Даже крепкий мороз прошлой зимой не припорошил колючей поземкой очумелое тело в придорожной канаве, куда он по обыкновению своему свалился по дороге домой и откуда на удивление всей деревни поутру вылез синий и одуревший. Везло Кольке. И на этот раз прошла клюкастая мимо, только оцарапала разщипленными досками, да больно шандарахнула переломанной стропилиной по дурной башке. Основной удар приняла на себя слежалая поленница, подставив кособокое плечо под обломки ветхого свода.

* * *

Когда Треха очухался от потрясения, то обнаружил себя на влажной земле в луже зеленой слизи, капающей сверху. Она воняла, как протухшая селедка, и обволокла все тело, слегка пощипывая кожу. Даже пробралась в губастый рот, от чего на языке образовалось мерзопакостное ощущение, словно после отхода новокаина.

Сплюнув тягучую слюну, мужичек уперся ручонками в землю, и попробовал приподняться. Но первая попытка выбраться из-под придавивших его обломков успехом не увенчалась. Он будто вклеился в липкую массу, как муха в бумажную ленту. Тогда он потянул одну ногу на себя, кое-как вытащил ее из-под поленьев, перевернулся на бок, вытянул другую, сместился ближе к выходу и увидел нависающую над ним синюю емкость. И тут вспомнил, как лет эдак двадцать назад притырил из совхозного склада столитровую бочку какого-то химии, ни то удобрения, ни то пестицидов. Не потому, что нужно в хозяйстве. Все равно обливать ничего не собирался, хотя агроном и нахваливал новое импортное средство. Взял так, на всякий случай, вдруг когда-нибудь пригодится. Завезли этой пакости много. Забили весь склад, так, что ворота не закрывались: бери не хочу. Вот и прихватил. Чего не взять? Кто их считал? Надо же стащить что-нибудь, если стащить больше нечего. Все тащили. И он поучаствовал. Больше ради импортной емкости, чем ее содержимого. Закатил с друганом в сарай, царство ему небесное, закинул под самую крышу, чтоб на виду не синела, да и забыл на долгие годы. И как это он раньше ее не пропил? Это сколько же за такую бочку можно самогона выручить? На тебе – вывалилась. Опрокинулась через столько лет прямо на голову, нашла время, да еще истекает длинными зелеными соплями прямо на голое пузо.

От подобной нелепости все внутри Кольки перевернулось, содрогнулось и вспучилось. Преисполненный негодования он резко дернулся, грохнулся башкой второй раз о переломанную стропилу, осел, ершисто выматерился и, раздирая на себе в клочья одежду об острые деревянные обломки и ржавые крючья гвоздей, ринулся из под завала в сияющую солнечную брешь перекошенного дверного проема.

Нестерпимо хотелось смыть с тела липкую пакость, охладиться от жуткого потрясения. Подбежал мужик к ближайшей поливочной бочке, скинул с себя остатки грязной одежды и с наслаждением окунулся головой вниз в теплую, прогретую солнцем воду.

Омылась зудящая кожа, слизнула с тела неприятную слизь, растворив ее без остатка, уняла тупую боль в тяжелой голове, привела в равновесие оглушенное стропилиной сознание. Неизмеримое блаженство вдруг снизошло на перепойную душу. Сел Колька возле бочки на землю, стряхнул с жидких волос остатки воды и вздохнул полной грудью напоенный травами солнечный воздух. Живем.

Природа встретила его крепким запахом свежескошенной травы и оглушительным жужжанием пчел. Треха даже не сразу понял что это. Не сумел как-то соотнести со своей привычной средой обитания, осознать источники столь сильных и приятных ощущений. Не привычными они оказалось, удивительными. Словно давно забытая картинка далекого детства неожиданно предстала перед глазами, такая неуместная, странная, красивая. И тот день, когда вместе с отцом посадил в огороде пихту. Никогда больше такого не случалось. Никогда больше с отцом ничего вместе не делали. Всего один раз. Оттого, верно, и запомнился. Большая вымахала пихта. Красивая, пушистая. Как раз бочка возле нее стояла. Приласкала Кольку своими мягкими ветками.