Текст книги "Вскормить Скрума"

Раньше он и мысли не мог допустить, что такая незатейливая форма шутейного разговора может выглядеть настолько удручающе гадкой. Бывали, конечно, случаи, когда кто-нибудь, особенно раздухорясь, вдруг начинал брызгать слюной в собеседника, что само по себе не сильно приятно, или как-то пренебрежительно похлопывать рукой по плечу. Но кто этому придавал особое значение? Никто в общении не соблюдал куртуазности и политесов. На то он и народ, чтобы разговаривать по-простому, вот так запросто, обиходными выражениями, передающими в краткой форме самую суть необозримой глубины текущего ощущения. Иногда, правда, в них чувствовалась какая-то скрытая неприятность. Можно сказать, ощущалась излишняя тяжеловесность, некоторая грубость, больно бьющая по воспаленному нерву. Но никогда до этого еще не приходилось видеть, как это происходит воочию, на ином плане, скрытом от обыденного восприятия.

Странные существа величиной с собаку темными паучками деловито сновали по односельчанам, словно опутывая их невидимыми нитями. Они ползали по ним, то вверх, то вниз, одно безобразнее другого и выдергивали из тел черные кусочки, отчего мужики сдержанно покашливали и как-то нервно почесывались. В призрачном свете тусклой лампочки они казалось чертями, пробующими свои жертвы, перед тем как утащить в преисподнюю. Но никто не замечал их присутствия. Словно ничего особенного не происходило. Даже когда они наползали прямо на лицо, превращая его в отвратительную, достойную кирпича харю. Невесомые, призрачные, уродливые они заполнили собой все обозримое пространство, и стало жутко смотреть, как знакомые с детства люди продолжают спокойно покуривать, совершено не ведая, что твориться вокруг них.

Едва Треха вошел в поле зрения скучающих мужиков, как все туже оживились, загомонили, повскакивали со своих мест и стали тут же обхаркивать его черными сгустками какой-то гадкой и липкой слизи. Она выстреливалась мокротой из разинутых глоток и летела в него со всех сторон, словно он самый презренный очутился в центре раздосадованной до края толпы. Настигнув Кольку, плевки сворачивалась в каких-то червячков отвратительного вида с зубастыми ротиками и бусинками злющих глазок. Они тут же впивались в тело и начинали лупить тонкими хвостиками, вколачивая себя внутрь.

Треха яростно замахал руками, пытаясь сорвать их с себя, скинуть, очиститься, увернуться, но только вызвал этим целую бурю непристойного смеха и новый густой поток ринувшейся в него грязи.

– Стой! Не крутись! Стой! – отчаянно закричал в ухо Скрум, – Не бойся. Ничего не бойся. Стой! Все будет в порядке. Стой!

Но Колька его не слышал. Он прыгал, хлопал себя ладонями по телу, отряхивался и кричал:

– А-а-а, уйдите от меня нафиг!

– Комары парня заели, – заметил кто-то.

– Блохи.

– Вши.

– Дурь матушка.

«Вот теперь точно в дурку поедешь», – прошипел внутренний голос.

– Нафиг! Нафиг! Нафиг! – вопил Треха, что сразу вызвало определенное недоумение со стороны собравшихся односельчан.

Одни предположили, что ему холодно, другие предложили испить холодной водички, третьи настойчиво потребовали успокоиться, ничего, мол, страшного пока не происходит, четвертые вообще выразили сомнение по поводу целесообразности дальнейшего проведения намеченного мероприятия. Когда же из глубины темной улицы на свет одинокого фонаря выдвинулся громадный гориллоподобный монстр с когтистыми лапами и кроваво-красными, свирепыми глазами, и стал надвигаться с перекошенной от злости мордой, Треха просто рухнул на землю, закрыв руками лицо. Он сразу узнал того самого, что днем налетел на дороге и послал скирдовать в поле. Только тогда подумалось, что померещилось сдуру. Теперь убедился в реальности происходящего.

Однако мужики не дали пропасть товарищу. Дружно подхватили, поставили на ноги, прямо перед страшной гориллой. Нехорошо, мол, так начальства пугаться. Знает кошка, чьё мясо съела. На воре и шапка горит, – ударили в спину доброжелатели.

Треха стоял как деревянный, не смея продохнуть, и наблюдал вытаращенными глазами как сквозь темную, звериную внешность кровавоглазого чудовища стали медленно проступать грубые черты лица бригадира Тукина.

Тем временем тот вплотную придвинулся к мужику и грозным голосом, упрекнув в проявленном малодушии, начал задавать дурацкие вопросы относительно случившегося утром. Пока, мол, на ногах держится должен отвечать. Попутно обвинил в разгильдяйстве, тунеядстве и в беспробудном пьянстве. От того, мол, и нервы шалят, сформировал общий для народа вывод.

Колька ничего ему не ответил, но нашел в себе силы выстоять. Постарался не упасть в обморок. Не возражал и не спорил. На резкие выпады выдавал однословное, да, мол, виноват, случилось, исправляюсь. Он уже привык к подобным нападкам на свою беспутную жизнь и с годами выработал оптимальную линию поведения при разговорах подобного толка, действующую автоматически.

Он смирно стоял перед злобным оком деревенского начальства увешанный вертлявыми хвостиками, и проворный Скрум трудолюбиво выдергивал пушистыми лапками из его тела отвратительных червяков, как сорняки из грядки, выбрасывая их прямо на дорогу. Они падали на нее и черной извивающейся массой расползались в разные стороны, пропадая в темном мареве прогретой солнцем земли.

Наконец, бригадиру прискучило тиранить слабую, податливую жертву и он выдернул из толпы Ваську. Тот нехотя вышел, подчиняясь приказу, и стал, переминаясь с ноги на ногу, кратко пояснять остальным присутствующим чему нынче утром явился свидетелем. Пока он кряхтел и мямлил, темное, носатое, пучеглазое существо величиной со среднюю собаку вторично за этот вечер заслонило собой лицо мужика, отчего тот стал выглядеть нелепо и комично.

– Почему сразу ко мне не привел? – грозно вопросил Тукин, – Почему возле дома ошивался, когда тебе положено с утра находиться на пилораме?

Сосед как-то занервничал, промычал что-то насчет какой-то аварии, куска железа, застрявшего в бревне и сломавшейся дорогой фрезы. Из его груди брызнуло жидкое негодование, однако, вовремя накрытое ленивым носатым уродцем.

«Успел. Поймал», – пронеслось в голове Кольки. Он захотел поздравить с этим Ваську, но тут же услышал в своем левом ухе строгое:

– Молчи.

На место соседа вылез владелец страшилы, перекрученного как осиновое полено и с перекошенной козлиной мордой. Он стал монотонно трендеть о потерянном литре казенного спирта, о жульничестве и наглом попрошайничестве. Едва Треха перевел взгляд от скрума на лицо хозяина, так сразу узнал скучную физиономию Филипыча.

«У козела и скрум козел, – тут же отметил про себя Колька, – Надо же, как оба друг на друга похожи».

Взгляд невольно зацепился на знакомом уроде, лупастом, как придавленная сапогом жаба.

«Эту морду я сегодня уже лупил, кажется», – пронеслось в голове. Без особого труда тут же определился и владелец – агроном Макарыч. Тот как раз начал квакать что-то насчет уличного хулиганства и недопустимого поведения отдельных граждан в уважающем себя сельском сообществе.

«Всегда считали его жабой, – заметил Треха, – Правду сказал Скрум: они всегда были такими. И как я его сразу сегодня не признал?»

Несмотря на всю пугающую фантасмогоричность происходящего, общее действие понемногу начало мужика забавлять. Он с детства отличался подвижным и озорным характером. Долго оставаться в одном состоянии не мог. К переменам привыкал быстро. В незнакомой обстановке осваивался сразу. Довольно скоро преодолев волну первого страха, он вышел из шока, и теперь ему стало даже интересно угадывать по уродливой внешности странных созданий личности их владельцев. Он так этим увлекся, что Скрум вынуждено его одернул.

– Нас могут услышать, – прошептал он, – Быть осторожнее. Грум близко.

– Грум? Какой такой грум? Кто это тут грум? – заинтересовался Колька.

– Вот Грум, – Скрум указал воздушной лапкой в сторону бригадира.

«Всегда считал его обезьяной, – подумал мужик, – Обезьяна и есть. Сказать кому – не поверят. А кому сказать то? Другие не чище».

Когда желающие выступить с обличительными речами по злободневному вопросу дня отговорили, Тукин велел перейти ко второй части собрания, опытно-познавательной. Для чистоты эксперимента Степаныч выкатил три пол литровые бутылки самогона. Экспертная комиссия в составе бригадира, агронома и самого производителя сняла пробу зелья и засвидетельствовала отменную чистоту продукта. Затем поочередно доверху наполнили три граненых стакана и выставили на бордюрчик перед испытуемым.

– Покажи им, как ты это того этого можешь, – толкнул в бок сосед, – Они все не верят. Я за тебя болею. Давай их, соседушка, сделаем.

– Чего не верят? – поинтересовался мужик.

– Ну, что ты того этого… Ну, как днем. Не опьянеешь, – уточнил Васька, кивнув на полные стаканы.

– А если я не хочу, – неожиданно заявил Колька.

– Вот. Что я вам говорил! Он жулик, – тут же воскликнул фельдшер.

Вперед выдвинулся бригадир. Сверкнул кровавыми глазами и тихо молвил:

– Не станешь пить, вкатим насильно. Никому не позволю заливать баки в моей деревне. Каждый плут получит свой кнут.

Представив себе всю неприятность обещанной процедуры, Колька благоразумно решил принять на грудь добровольно. Почему-то не хотелось связываться с этими уродами.

«Это и есть, чо ли, испытание?» – мысленно обратился он к своему новому приятелю.

«Ага, – живо откликнулось удивительное явление, – Оно самое. Ничего не бойся. Ничего у них не получился».

«А кто боится? Эх, выпить охота, да воду жрать надоело, – взял он в руки стакан, – Чего за нафиг такой творится? Эй, где ты там, Хрум?»

«Не хочу больше быть замороженным. Хочу летать. Летать, это так здорово. И знаешь, я теперь могу друмов на лету схватывать. Даже если они еще напасть не успели. Смотри, как высоко можно летать, если не быть замороженным», – пропело воздушное создание и выпорхнуло из-за пазухи прямо к желтому свету фонаря.

Народ в ожидании замер.

Пока Скрум кружился словно орел вокруг электрической лампочки, Колька запрокинул первую пробу. В стакане, как и предполагалось, оказалась вода. Даже обидно стало такую мерзость в таком количестве потреблять на голодный желудок. Но перед лицом строгих товарищей пришлось вытерпеть муку.

– Вода. Дрянь, – сунул он пустую посуду в руку стоящему рядом самогонщику.

– Врет. Врет. Ох, итить твою, врет, – возмутился Степаныч, – Чистейший самогон. Как слеза! Сам пил.

Лицо его помрачнело и обрело жуткий темный оттенок, как у перезревшего прыща. Из грудины выскочил черный пучок гноя и потек прямо по пузу, медленно сворачиваясь в двух червяков. Извиваясь, они сползли с живота на ноги и стали вгрызаться в колени. Но его отчего-то слегка прибалдевший скрум почему-то совершенно не обратил на это внимание. Подобно обезьяне он повис на левом плече с окаменевшим выражением вислоухой морды.

Народ заволновался. Но бригадир всех осадил, удостоверив, правоту сказанного.

– Пей дальше, – указал он.

Трехе пришлось взять второй стакан. Но и в нем не оказалось удачи. Все так же бесцветно протекла жидкость в пустой желудок и без того тщательно за день прополосканный. Что за напасть?

Удивление прокатилось промеж собравшихся.

Когда же третий стакан оказался пуст, а Треха совершенно трезв, как стеклышко, мужики зачесали затылки.

Налили четвертый стакан. Для шибко непонятливых.

С большим усилием Колька впихнул его следом. Состояние не изменилось. Налили пятый. Для окончательно тупых.

Испытуемый вынужденно отошел в сторонку и слил явные излишки жидкости из организма. Вернулся. Выпил. Когда каждый убедился в том, что он остался совершенно трезвым, собрание просто ахнуло. Свершилось чудо. Последний в деревне пропойный алкаш, падавший с ног от одного запаха водочной пробки, остался стоять на ногах после целого литра крепкого самогона, при этом утверждая, что у него ни в одном глазу.

Фельдшер вертелся, как уж на сковородке, и все время повторял:

– Иммунитет. Определенно иммунитет. Неизвестной этимологии иммунитет. Возможно, результат химического воздействия на организм.

Наконец, сдались и самые пессимистично настроенные. Ваське тут же выдали пятьсот рублей заклада. Степанычу – триста в оплату потребленного продукта. После чего постановили: Трехе больше не наливать.

Тукин предложил собранию аккуратно собрать зеленую слизь из обрушенного сарая обратно в синюю бочку и образцы направить на экспертизу в Москву. Поручили произвести это действие Филипычу, как самому заинтересованному, и Ваське, как знающему, где это все находится, для чего выдать утром каждому по новому респиратору.

В завершение ночной посиделки сообщество допило остатки экспериментальной жидкости. Правда ее едва хватило каждому на один зубок и потому по настоятельному требованию взбудораженной общественности и в честь столь знаменательного события Степаныча сообща раскрутили на дополнительные издержки. В результате чего участники мероприятия отоварились по целому стакану и, находясь в приподнятом расположении духа, все вместе сопроводили Треху до дома, неустанно выражая в его адрес недоумение, переходящее в восхищение, и нескрываемый восторг по поводу вообще подобной возможности.

Однако, их захмелевшие рожи оказались ничуть не симпатичнее трезвых. Даже наоборот. Щедро оплевывая друг друга, мужики брели по деревне увешенные вертлявыми хвостиками, и их окривевшие от самогона скрумы безобразными масками повисли на перекошенных лицах, лишенные сил ползать. Казалось, что это какой-то маскарад вышел на улицу. Хоровод уродов. Американский «хеллоуин». Комната страха. Только его пушистый приятель по-прежнему трудолюбиво отбивался от черных плевков, оберегая его, Кольку, от непонятной напасти, скрывающейся за противными червяками.

«И это люди, с которыми я прожил всю жизнь? – думал по дороге Треха, – Вот эти уроды считают себя нормальными людьми? Они еще учат меня жить? Да кто они такие? Чего они стоят? Чего они могут? Плевать грязью друг в друга? Этих придурков я считал за нормальных людей? Чего я среди них делаю? Где я? Чего вокруг происходит? Кому нафиг я тут нужен? Кто меня тут уважает? Кто меня любит? Кто мне здесь друг? Все только плюют в меня. Один только… как его там… Хрум… чего-то там для меня делает. А эти? Сволочи. Все сволочи. Никакие они не люди. Они просто сволочи. Уроды и гады. Только и могут, что плевать червяками. Нет тут людей. Кончились. Все кончились. Никому я здесь больше не нужен. И как теперь жить?»

– Господи, счастье то какое, – всплеснула руками жена, когда Кольку привели ночью домой и она сумела разобраться в происходящем.

На что мужик тут же назвал ее «толстомордой синухой» и «сволочью», за что получил по случаю своей неожиданной трезвости звонкую оплеуху, несмотря на присутствие в доме посторонних.

После чего все разошлись по своим домам и легли спать.

На этом беспокойный денек закончился.

Глава 3. Следствие первое

Давным-давно, когда на Земле сформировались первые банды охочих до чужого добра людей, кто-то из главарей, дабы отличить своих, впервые ввел в употребление унифицированную одежду, позже получившую наименование форма. И этим он сразу решил две большие задачи: обособил от остального сообщества отдельную категорию лиц, выполняющих определенную функцию, и позволил им впредь не сильно заботиться о проявлении своей индивидуальности.

Одинаковая одежда определяет одинаковые настроения, формируя одинаковые лица. Стройность рядов несет стройность мыслей. Общая цель не допускает множественности решений. И когда альтернативы отброшены, а сомнений нет, то маска личины сметает проявления личности. Она больше не нужна. Даже более того, мешает, вносит смуту и развенчивает идеалы. Но все имеет свою цену. И если в природе что-то не востребуется, то оно отмирает. Функция утрачивается, замещается тем, что предоставляет особи возможность получить больше шансов для выживания при наименьших затратах. Распределение усилий среди членов группы уменьшает нагрузку на каждого его члена. Таким образом отсутствие необходимость принимать самостоятельные решения убивает человеческую индивидуальность.

Так появились солдаты.

Но во что пацана не обряжай, он все равно пацаном останется. Даже если ему на голову водрузить солдатскую фуражку. Некоторое время внешняя форма будет, конечно, немного дисциплинировать, но только до поры, пока характер с темпераментом не привыкнут к новой своей коже и не прорвут тонкую, сдерживающую оболочку.

На плацу шумели мальчишки. Даже облаченные в военную форму они все равно оставались детьми. Крепкие, мускулистые, озорные, лишенные душевной и интеллектуальной нагрузки, они изнывали от отсутствия ясного понимания стоящей перед ними задачи, загнанные черт знает куда. Хозяйственные работы, муштра, лес да болота, вот и все, что они получили взамен оставленной семьи и свободы. Город далеко. Территория части давно опостылела. Каждый уголок здесь знаком до тошноты. Ничего интересного. Никаких свежих впечатлений. Куда идти в увольнение? Остается только жалкая деревушка и это странное слово «танцы», звучавшее в это утро уже не один раз с нескрываемым чувством сожаления и зависти из уст тех, кому не посчастливилось сегодня принять в них участие, и со звучной нотой нетерпения тех немногих, удостоенных этой сомнительной радости.

Выступать следовало в самое пекло после обеда. Витя, и без того трудно переносящий жару, отказался вкушать жирную пищу и удовольствовался только стаканом холодного чая. Зато молодежь явно не погнушались доброй трапезой. Еще бы, растущие организмы.

Прихватив флягу с водой, молодой лейтенант вышел на улицу и объявил построение.

Парни с неохотой выстроились в шеренгу. От внимания офицера не ускользнули брошенные в его сторону косые взгляды и презрительные ухмылки.

– Это что, этот пидор, идет с нами?… – шепотом пронеслось вдоль строя.

Витя не удостоил внимания этот грязный выпад и отдал команду «Смирно». Затем, как положено в таких случаях, представился, объявил о своем назначении старшим группы, призвал подчиненных к порядку и послушанию, после чего достал из кармана список лиц, получивших увольнение, и провел перекличку.

Все оказались на месте.

– Тогда нале-во. Шагом марш.

Лиха беда начало.

Ворота КПП преодолели без происшествий. Впереди лес, пыль и слепни. Шутка ли протопать три километра по раскаленной, знойной дороге походным маршем, когда воздух разогрет до предела, когда находиться на солнце дольше десяти минут практически приравнивается к пытке. Но отступать некуда. Особенно после неприятного инцидента с командиром части. Теперь особенно необходимо соблюдать нормы устава и выглядеть по всей форме: в постылой фуражке на голове, в плотных армейских брюках и глухих черных ботинках на ногах. Как говорится в уставе: стойко переносить все тяготы армейской службы, и радоваться.

Эх… хорошо сейчас на гражданке… Можно смело щеголять в просторных белых шортах, шокировать прохожих голым торсом и пить холодное пиво…

Впереди показался мост через болотистую речушку. Все как один тут же изъявили непреодолимое желание искупаться. Витя и сам был не прочь окунуть тело в холодную воду. Но, во-первых, не взял с собой полотенца, Но это еще полбеды. Во-вторых, по глупости не надел плавок, а это уже непростительная ошибка. И, в—третьих, немного брезговал заходить в одну взбаламученную воду с подчиненными. Не все же из них интеллигентные люди. Кто-нибудь по простоте душевной возьмет и помочится. Вот и плавай потом вместе с ним в одной луже. Наконец, просто опасался пиявок, могущих обитать в таком болотистом месте. Но больше всего стеснялся выставлять на показ свои белые сатиновые трусы с фиолетовыми бегемотиками.

Однако, предстояло принять решение. Народ, истекая потом, требовал охлаждения. Солнце жарило. Пыль разъедала кожу.

«В конце концов, почему бы и нет? – подумал он, – Все-таки у людей увольнительная. Чистота лишней не бывает».

И дал согласие.

Молодежь дружно рванула в реку прямо с моста. Топкие, заросшие высокой травой и густым кустарником берега не выглядели в этом месте привлекательными для купания. Витя присел в тенечке широкий сосны, придавил на щеке пару голодных слепней, глотнул холодной воды из фляжки, достал из кармана письмо маме, оно же тайное донесение Геннадию Петровичу, и стал быстро дописывать.

– Чего этот сидит? – донеслось из глубины водяных брызг.

– А ты не знаешь? Он дрочит, – последовал едкий ответ и над рекой пронесся дружный солдатский гогот.

«Однако, у меня, кажется, образовалась проблема, – отметил про себя Витя, – Чертов майор. Теперь и они думают, что я – педик. С этим что-то надо делать… Придется вечером вместе с ними окунуться, что ли… Черт с ним с плавками и пиявками. Темно будет. Хотя мог бы плавки и надеть, если такой умный…»

Проглотив обиду и поставив в письме жирную точку, Мухин отдал команду к построению.

– Еще чуток, – махнул из воды рослый, крепкий парень, явно неформальный лидер, сержант и носитель страной фамилии Цыбуля.

– Я сказал: строиться! – повторил команду офицер.

– Да ладно, тебе. Раскомандовался, – пустил тот изо рта фонтанчик воды.

– Нарываешься? – процедил сквозь зубы лейтенант, – Твоя фамилия, кажется, Цыбуля?

– И чо? И чо будет? – осклабился сержант.

– Три наряда вне очереди и месяц без увольнений. Мало? – прищурил глаз Мухин.

– Ладно, ладно. Уже пошли, – заспешил тот из воды, и подчиненные выпрыгнули вслед за ним, словно пингвинчики, на деревянный настил моста.

* * *

Как положено, точно в установленное время Мухин доставил подразделение к дверям клуба.

Танцы проводились тут, в одноэтажной просторной деревянной избе, срубленной в незапамятные времена.

Сначала местный православный священник отец Михаил пытался расшевелить чувства равнодушной аудитории поучительными библейскими историями. Однако за семь десятилетий научного атеизма евангелистские сюжеты хорошо забылись, нравоучительные суждения на веру больше не принимались, а интересы современного сознания находились довольно далеко от абстрактных понятий христианской этики. Его красноречивые выступления особой популярностью в молодежной среде не пользовались. Народ просто скучал, выслушивая очередные призывы к сочувствию и самопожертвованию, грыз семечки и слушал попсовый музон по дешевым дебильникам. Несмотря на это, преисполненный стойкости миссионерского служения смиренный проповедник продолжал кидать в массы горячее слово, пытаясь воспламенить потерянные души и вернуть заблудших в лоно отеческой Церкви. Но семя падало на негодную почву. Отчитав положенные сорок минут из священного писания или деяний апостолов, отец Михаил вынужденно уступал место долгожданному затейнику и балагуру Семену Марковичу, после чего удалялся пить водку с бригадиром.

На сцену поднимался местный пьяница и инвалид социалистического труда. В эпоху ударной битвы за повышенные показатели урожайности будущему завклубу по большому недоразумению оторвало сеялкой правую руку. С тех пор в силу своего физического недостатка он ведал культурными делами сельского общества и организовывал в меру своих возможностей досуг односельчан. Не стесняясь крепких народных выражений, служитель культуры эмоционально благодарил святого отца за интересный доклад на злободневную тему и предлагал закрепить услышанное просмотром очередной поучительной истории, как правило на довольно фривольную тему, иногда довольно душещипательную, в стиле индийского кино, а иногда откровенно жестокую – в зависимости от того настроения, с каким утром он делал очередной заказ на привоз кинокартины. Для детей и жителей деревни старшего возраста это составляло главное событие недели. Нечто вроде выхода в театр для интеллигентного горожанина. Тем более, что кино крутили бесплатно, за счет местного хозяйства. Зрители поспешно перемещались поближе к экрану, а немногочисленные гости, солдаты близкого гарнизона, по договоренности с начальством составлявшие основной костяк аудитории внимающей проповеднику, с нескрываемым облегчением шумно перемещались на задние ряды. Фильм их особенно не интересовал, тем более в плане закрепления только что прослушанного материала. Там в глубине душного зала для них разворачивалась основная интрига вечернего мероприятия.

В последние десятилетия деревня в силу различных объективных причин своего исторического развития остро чувствовала недостаток мужского населения способного к активной репродуктивной деятельности. Не обласканные нежные сердца искали любви, утешения и свободы. В основном их насчитывалось пять: Нюся, Дуся, Белка, Валерка и Элиада. Подросшим девчушкам гормоны торпедами били в голову. Жажда чувственного наслаждения пересиливала голос рассудка. Призрачная надежда обрести близкого друга и покинуть гиблое место очаровывала. Правда, не надолго. Щедрые на слово дембеля, едва только на построении отзвучит долгожданный приказ тут же забывали о своих близких подругах и те выходили на новый круг призрачных надежд и разочарований.

Взращенные на лоне дикой природы местные красавицы, не обремененные великосветскими манерами, излишним образованием и строгостью домашнего воспитания, бросались в омут заманчивого знакомства и вели себя дерзко, по-домашнему раскованно и нахально. Вдохновленные ими румяные жеребцы не особенно стеснялись в проявлениях первобытных чувств. Дети природы жадно набрасывались на маленькие радости жизни, иной раз даже совершенно забывая косить взглядом в сторону сопровождающего офицера. Закадрив пару простодушных девиц, они увлеченно общались на бессмертную тему в сближающей тесноте темного зала, частенько выскакивая перекурить на узкие скамейки возле крыльца, но чаще уединяясь в глухую тьму зарослей кустарника, растущего на заднем дворе за туалетом.

После полутора часов приглушенной возни в зале включался свет, гости разносили скамейки вдоль стен, зрители спешно расходились по домам, разновозрастные девицы поправляли размазанный дешевый макияж, включалась музыка, и начинались танцы.

Оглушительный грохот, топот и дым скрывал все. Здесь уже никто никого не стеснялся, и если дело не доходило до оргии, то только благодаря старому магнитофону Семена Марковича. Каждый раз зажеванная им пленка вызывала такой всплеск негодования, какой просто не позволял опуститься до животного уровня полного умиротворения и всепоглощающей любви.

* * *

До Вити воспитательная работа с рядовым и младшим начальствующим составом возлагалась сначала на капитана Охрипенко, затем на лейтенанта Головина, а после и вовсе не проводилась. Первый не особо утруждал себя кураторскими обязанностями и в основном проводил время в обществе обаятельного и хлебосольного Семена Марковича, откуда его затем уносили на руках всласть отгулявшие бойцы сводного подразделения. Именно благодаря ему и установился этот странный порядок приобщения юных сердец к вечному и прекрасному, укрепившийся еще больше после активного участия в нем молодого и энергичного Саши Головина. Не стоит особо отмечать, что тот с особым удовольствием принял эстафетную палочку от старшего товарища и весьма успешно участвовал в расширении культурных связей с местной сельской молодежью. Даже более того, личным примером содействовал всемерному укреплению воспитательного начала в неокрепших умах и душах юного поколения, изобретая поразительные способы сближения с трепетными сердцами в совершенно неблагоприятных климатических условиях зимнего периода, благодаря чему за короткое время сумел навеки оставить в памяти местного населения неизгладимые воспоминания, богато приукрашиваемые каждым последующим рассказчиком в меру его нереализованных фантазий.

Неудивительно, что местные красавицы, точно по расписанию прибывшие к началу проповеди, с нескрываемым любопытством смерили неказистую фигуру нового офицера, тут же отметив про себя, что он хоть и не красавчик, но не женат.

Пульнув в молодого лейтенанта по десятку раз самым большим калибром своих растушеванных глазок и не получив должной ответной реакции, они несколько обескуражились. Может быть, он просто не заметил неземной красоты и здорового желания? Попробовали окликнуть, приколоть и даже познакомиться, но и это не произвело нужного эффекта. Он по-прежнему сохранял странную безучастность. «Неужели женат?» – промелькнула досадная мысль. Однако, проанализировать ситуацию до конца им не позволили. В помещение клуба стремительно вошел отец Михаил и девицы вынуждено покинули место первого соприкосновения с новой жертвой, затянутые в глубину зрительного зала жадными солдатскими лапами, где добрые люди им доходчиво объяснили некоторые маленькие слабости нового офицера, что их вконец расстроило, но не надолго. Быстро нашлись традиционные отвлекающие моменты от тягостных размышлений, вернувшие взбудораженное сознание на привычную колею человеческих отношений.

Витя остался на улице. Религия его не сильно интересовала. Особенно проповедь молодого попа. Что тот вообще может смыслить в таинствах бытия, вскормленный молоком диалектического материализма? Преподнесет очередное лицемерие и лукавство в угоду имущественных интересов общины только и всего. И девиц он заметил. Даже отметил про себя их самобытную раскрепощенность. Просто сейчас ему было не до них. Одна тревожная мысль беспокоила сердце: где почта? Заранее заготовленное письмо обжигало грудь, и ему не терпелось поскорее его отправить. Быть может, тогда откликнется многомудрый Геннадий Петрович, начальник таинственного шестого отдела, и подскажет, как быть дальше. Целый месяц без чуткого руководства, один на один с невидимыми врагами, без связи с Большой землей изрядно помотали нервы. Но он выдержал, хотя он еще так неопытен, так молод и так мало имеет информации о том, что вокруг него происходит. И силы есть, но не к чему применить их, и желание есть, но не видно пути для движения. Только чувствуется, как сужается вокруг горла вражеское кольцо. И оступиться нельзя, и ошибиться легко.

Он пощупал письмо в кармане гимнастерки. Всего несколько строк о плохом самочувствии и слишком жаркой погоде. Но они непременно дадут далекому начальству понять, что благоприятной прохлады в ближайшее время не предвидится, что местный главный доктор преисполнен намерений его комиссовать, хотя сил и желания работать осталось много, и он может оказаться очень полезным на своем месте, ибо не далек тот день, когда он сможет самостоятельно преодолеть недуг народными средствами и встать в один срой со своими боевыми товарищами.

На скамейке клубного крыльца неожиданно обнаружился сморщенный старичок монгольской наружности, несмотря на страшную жару, облаченный в драную телогрейку. Он курил настолько вонючие папиросы, что от их дыма тут же запершило в горле.