Текст книги "Повесть о Шести Сотках"

– Да, мне нужен нож. Дай мне нож. Я должен убить эту собаку. Сегодня. Сейчас же. Я должен отомстить. Я должен смыть позор кровью. Я должен доказать, что я мужчина. У меня братья. Они не должны нести мой позор.

Михаил достал из кармана ножик с бордовой рукояткой и швейцарским красным крестом на белом щите.

– На, возьми. Острый. Горло перережет легко.

– Покажи мне его койку.

Рашид больше не всхлипывал. Глаза его стекленели. Словно сломалось у него внутри что-то, и одухотворяющая субстанция покинула рыхлое тело. Зажав в руке нож, он опал на холодную кафельную стену и окаменел. Только тихо шевелил губами, будто читая молитву. Михаил поймал себя на мысли, что он стал похож на притаившегося зверя.

В тихом коридоре загремели кирзовые сапоги, и послышался приглушенный смех. «Деды» шли отлить перед сном.

– Что салабоны, очухиваетесь? – осклабился Ломтев, – Ну, очухивайтесь, очухивайтесь. Впереди служба длинная. Два года. Служить Родине надо хорошо.

– Портянки «дедам» стирать чисто, – добавил Рыльников.

– Стряхивать концы, когда «деды» мочатся, – уточнил Головин.

– Ага, – согласился Рыльников, – чистыми руками.

– Тебе, козлу, руками, а мне пухлыми губами, – заржал Ломтев.

Так с шутками и прибаутками «деды» весело помочились и ушли спать.

Прошло что-то около часа.

– Думаю, он уже спит, – произнес Михаил.

– Пошли. Покажешь, – ответил Рашид.

Молча они шли вдоль стройного ряда коек. Все спали. Михаил похлопал рукой на спинке кровати и указал пальцем в сторону окна, мол, тут и, не останавливаясь, прошел дальше в темную глубину, где около самой стены остановился, скинул сапоги и быстро лег, практически не раздеваясь. Ему уже было все равно.

Рашид остановился. В руке нож. Он раскрыл его и стал медленно приближаться к изголовью. Казалось, минут пять он неподвижно простоял возле Ломтева, затем резко развернулся и стремительно выбежал из казармы.

* * *

Утром при построении обнаружили, что Рашид Расумбеков самовольно покинул расположение части.

На поиски беглеца снарядили команду. Лейтенант Голощекин, сержант Рыльников, ефрейтор Ломтев и еще двое проводников с овчарками. Михаил поймал себя на мысли, что немцы так же искали сбежавших из концлагеря военнопленных.

Искали Рашида недолго. Спустили по следу собак и под вечер вернулись, одни. Лейтенант Голощекин остался сопровождать раненого в больницу. К утру вернулся и он. Злой, бледный. Передал командование взводом Головину, заперся в штабе и практически сутки не появлялся.

Ломтев ходил гоголем и нахваливал своего Полкана.

– Мой зверь след взял сразу, как только мы тронулись, – рассказывал он собравшимся вокруг солдатам, развалившись на лавочке возле столовой и вальяжно затягиваясь сигаретой, – От него так просто не удерешь. Я его год натаскивал. Как чурка ни петлял, Полкан держал след. Я еле успевал за ним. Остальные на хвосте болтались. Полдня бежали. Все лесом. Все глубже. Два раза трясина такая попалась едва не сдох. А Полкан след держит. Вперед тянет. Вот-вот чурку за зад схватит. Зверь, не собака. Умотал вусмерть. Вылетаем на пригорок. Гляжу чурка впереди задом вихляет. Стой, мать твою, кричу. Он оглянулся. Увидел меня, нож выхватил. Ну, умора. На нас с Полканом с перочинным ножом. Чурка, она и есть чурка. Мало того умотал за день, так еще крысится. Ну, думаю, если я тобой займусь, совсем тебе хана будет. Сразу убью.

– И что? – участливо поинтересовался кто-то.

– Что, что. Пожалел чурку. Полкана спустил. Пускай потренируется. Полкан его взял, как положено. Пошел на перехват, уложил на землю, взял за горло, держит. Сработал классически. Как по учебнику. Просто кино.

– А ты?

– А что я? Присел на камушек отдыхаю. Тут остальные подтянулись. Я Полкана отвел. Чурка еле дышит. Порвал его Полкан, слегка. Еле кровь остановили. Вызвали транспорт. Лейтенант в больницу поехал, а мы в часть. Задание выполнено. Вот так-то.

На следующий день стало известно, что рядовой Расумбеков скончался в больнице от большой потери крови.

По данному факту поставили в известность военную прокуратуру. Приехал следователь. На вид приветливый и добрый. Его голубые глаза светились пониманием и заботой. Новый китель сидел на нем словно влитой. Большая звезда на погонах парила над залитой солнцем гладкой столешницей. И вообще он явился такой весь уверенный, аккуратненький, чистенький, ласковый и сильный, что так и захотелось припасть к нему на грудь и выплакать из себя всю обиду, накопившуюся за последний месяц. Что Миша и сделал, не выдержав и излив все, что случилось со всеми подробностями и слезами.

Следователь показания записал, отечески пообещал оградить парня от любых неуставных посягательств, грустно вздохнул и отпустил его служить дальше.

Естественно, ни одно слово, сказанное салабоном, не нашло своего подтверждения при опросе остальных сослуживцев. Наоборот, все дружно отметили, что последний призыв оказался крайне неудачен. Прибывшие по нему новобранцы слабо подготовлены к несению воинской службы. Что касается рядового Локина, то это вообще по натуре своей ленив и лжив, авторитетом у товарищей не пользуется. Постоянно стремится «закосить» занятия, не учит, как положено уставов, не вылезает из нарядов, и доверять ему оружие явно преждевременно.

Под конец дня сержант Рыльников прижал Мишу к глухой стенке в сортире и грозно посоветовал отказаться от своих показаний.

– Нам все равно ничего не будет, – добавил он, – А ты дерьма нахлебаешься по самое горло.

Но отказаться Миша уже не успел. Он поймал майора садящимся в машину, подбежал к нему и заявил с ходу, что все, что он показал, есть не правда.

– Пошел вон, салага, – сухо произнес следователь, хлопнул дверцей и уехал.

Действия ефрейтора Ломтева по задержанию вооруженного ножом дезертира признали правильными. Из постановления следователя следовало, что Рядовой Рашид Расумбеков получил травму в результате несчастного случая. Его смерть от большой потери крови наступила по причине отсутствия на месте задержания достаточного количества перевязочных материалов и позднего оказания квалифицированной врачебной помощи. В результате приказом по части действия лейтенанта Голощекина по оказанию раненому рядовому Расумбекову первой доврачебной помощи признали недостаточными, и ему объявили строгий выговор.

Зато «Дедам» строго пригрозили трибуналом, если факты неуставных отношений вольно или невольно позволят себе проявиться в будущем. Лишили увольнений на месяц, определили в наряды, но «дело» заводить не стали. Слишком хлопотным и скандальным оно могло обернуться как для части, так и для военной прокуратуры. Тем более, что приезжавший майор не стремился «рыть носом землю», ради какого-то «узбека» и «сажать наших парней из-за его черной задницы». На первый раз, конечно. И то при условии, что командование части само сможет надлежащим образом урегулировать этот инцидент.

О «лживых» показаниях Миши против заслуженных «дедов» вскоре стало известно всей части. Не в деталях, конечно, а в весьма вольном изложении людей осведомленных, с чьих слов следовало, что «деды» правильно учили чурку, а Миша их заложил. «Дедам» сделали плохо. Отцу командиру объявили выговор. Стало быть, Миша – стукач, и должен быть наказан.

И быть после этого Мише последним «торчком» в части, если бы не последовавшие за тем события.

* * *

Следующий день выдался выходным и ветреным. «Дедов» дружно сдуло в увольнение, кроме провинившихся, а «салабоны», чтоб не скучали, с утра до вечера гоняли метлами по территории части опавшие листья под надзором, конечно, оставшихся старослужащих. Задание состояло в том, чтобы собирать их в кучки, утрамбовывать в деревянные ящики из-под снарядов, снести за кухню и сжечь. Но ветер имел свои виды. Он стремительно налетал, разметывал кучки в разные стороны и долго потешался над тем, как серые грустные шинели гонялись с длинными метлами за убегающими листьями, пытаясь пригвоздить их к земле, подцепить куском фанеры и отправить на дно казенного ящика.

Весь день «салабоны» ловили листья, «деды» гоняли ленивых «салабонов» и каждый пытался пинком поймать верткую задницу Локина, почитая за особую честь воздать сапогом должное сначала за себя, потом за «того парня» и, особо, за отца командира.

В столовой Мишу оттеснили в последнюю очередь чистить бачку дно. Так что к концу дня он остался практически голодным. С ним больше никто не шутил, не до шуток, ни кто ему не сочувствовал, все, словно отвернулись от него, объявив изгоем.

Под вечер «деды», наконец, устали и ушли в казарму, ветер смилостивился, затих, мягко раздул огонь под большой кучей сваленных листьев и заклубил белый дым между голыми кронами тополей.

Униженный, обессиленный, вымотанный бессмысленной беготней, превозмогая боль в нижней части отшибленной спины, брошенный всеми на произвол судьбы Миша угрюмо тащился к своей койке, когда дорогу ему заступил старший сержант Головин.

– Ну, что Хлястик, повеселимся? Теперь ты у нас дырочкой будешь, – криво усмехнулся он, – Пожалел чурку, займешь его место. Не забудь попку помыть. Скоро за тобой придут.

Холодная испарина покрыла изможденное тело. Сердце упало вниз, и первой мыслью было – «Бежать». Куда угодно, сломя голову, только подальше отсюда. Как Рашид…

За ним вышлют погоню. Собаки возьмут след. А потом Ломтев будет потешаться, рассказывая, как затравил его своим «зверем».

«Этого они и хотят, – вдруг почему-то подумал Михаил, – Они хотят затравить меня, как Рашида. Сволочи. Пусть убивают меня здесь, среди всех в казарме. Если все равно решили убить. Я им так просто не дамся».

Мысль дать последний решительный бой показалось Михаилу единственно правильной и, словно прибавила сил. Он развернулся и выскользнул из казармы в поисках какого-нибудь оружия, все равно какого, лишь бы потяжелее, поострее, поукладистее.

«Первого, кто подойдет… Первого. Лучше Головина. Нет, лучше Ломтева. Ломтева или Головина. Изо всех сил… – думал он, возвращаясь в казарму и пряча под гимнастеркой острый пруток арматуры, обнаруженной на хозяйственном дворе за кухней, – Один то удар я нанести успею. В живот. Нет, в голову…»

Не раздеваясь, прямо в сапогах, Михаил юркнул под одело и стал ждать.

Всю ночь он промаялся, не смыкая глаз, готовый к решительному отпору. Но ничего не произошло. Никто за ним не пришел, так, что перед самым почти подъемом он даже слегка задремал.

Последовавший затем понедельник всколыхнул часть до основания.

Случилось так, что на третий день после бегства Рашида на взлетное поле упал истребитель Су-2. Разбежался, взлетел и свалился, словно подкошенный, огласив окрестности предсмертным криком мощного взрыва.

Наехала представительная комиссия, эксперты, следователи. Разгребли обломки и с удивлением извлекли из обгоревшего двигателя обугленные пассатижи. Прошерстили всех, даже поваров. «Особисты» работали круглосуточно. Опросили каждого, особенно призывников. Выходило так, что во всем виноват механик дядя Гриша. Старый, заслуженный, опытный работник, ветеран войны и труда, практически пенсионер. Его сажать, только себя позорить. Вслед за ним серьезные взыскания получат замкомполка по техчасти, непосредственный начальник майор Лыков, да и сам командующий. Скандал на весь округ. Можно сказать, позор на всю армию. И тут кто-то вспомнил недавнее ЧП с рядовым Расубековым. Сразу нашлись свидетели показавшие, что за день до побега его видели на аэродроме возле ангаров. Лицо кавказской национальности, мусульманин, без году неделя в части, сбежавший за день до катастрофы, к тому же умерший в больнице после задержания. Картина вырисовывалась ясная. Повеяло зловонным дыханием терроризма. Костлявая лапа ваххабизма протянулась через всю территорию России до отдаленной воинской части.

Командир эскадрильи полковник Ватухов срочно вызвал к себе начальника особого отдела майора Тетерникова.

– Что будем делать, Пал Васильевич? Нехорошо у нас как-то получается, – начал он задушевную беседу, доставая из стола бутылочку коньяка и две стопочки, – Устал я что-то от всего этого. Давай по одной для сугреву.

Майор молча кивнул. Налили. Выпили.

– Кто ж та сука, что пассатижи оставила, как думаешь? – спросил полковник.

– Полагаю, у кого их не оказалось, тот и оставил. Механики виноваты, ясное дело, – бодро ответил Тетерников.

– А ты не спеши. Не так тут у нас все просто, – покачал головой командир части, – Проще всего стрелочника найти и свалить на заслуженного работника. А там что? Кому от этого хорошо? Я, получается, не доглядел, мой зампотех не доглядел, еще ряд заслуженных офицеров не доглядели. Кто самолет выпустил? Кто дал команду на взлет? Кто проверил техническую исправность? Комиссиями замордуют. А дядя Гриша? Ему что теперь делать? Вешаться? Сколько лет армии отдал, каких механиков воспитал, каких пилотов вырастил – и все коту под хвост, в тюрьму садиться? Нет. Здесь так нельзя. Я полагаю, тут без постороннего вмешательства не обошлось. Не мог он, понимаешь, такую оплошность допустить. Не мог. Не такой он человек, чтобы вот так взять и пассатижи оставить.

– И что вы предлагаете? – насторожился начальник особого отдела.

– Я ничего не предлагаю. Я предлагаю подумать, – уклонился полковник от прямого ответа, – Не так тут все просто. Здесь судьба человека решается. Заслуженного человека. И не только его. Проще простого от всего отмахнуться и сделать его виновным. Он и сам виновным себя чувствует. Я говорил с ним. Он хоть сейчас готов признание подписать, во всем покаяться и сесть. А что ты от него еще ждал? Он старый человек. Ему защищаться сложно. Но в том-то и дело, что любой на его месте повел бы себя также. Любой честный человек. Вот на это я и хочу обратить особое внимание.

– Так, по-вашему, он не виноват?

– Не мне барана учить бодаться, – ответил Ватухов, – Не мне учить вас, как в таких делах разбираться. Сами знаете, как у нас в стане с терроризмом дела обстоят. Чеченцы целые дома в Москве взрывают. Чего уж тут о нас говорить. С чего этот вот… – полковник посмотрел запись на настольном календаре, – Расумбеков, – прочитал он, – сбежал из части за день до катастрофы? Ты с этим разбирался?

– С этим разбирался следователь военной прокуратуры, – ответил Тетерников.

– Ну, и что они там установили?

– Неуставные отношения. Несчастный случай.

– А вот мне почему-то кажется, что это больше по вашей части, – протянул командир части.

– Не понял? Почему?

– Ты, майор внимательно проанализируй все факты. Здесь, как мне кажется, не все так просто. Он у нас и месяца не прослужил, так?

– Так.

– За месяц, как ты мог его вычислить?

– Полагаете это его рук дело?

– А почему нет? Сделал свое дело и – бежать. Может такое быть?

– Маловероятно, – покачал головой Тетерников.

– Почему? Ты не спеши, взвесь все, как следует. На то ты у нас тут и поставлен. На то тебе светлая голова и дана.

– Вот именно. Поэтому я и говорю, что маловероятно.

– Может и мало, а может, и нет, – в голосе начальника появились жесткие нотки. – Разве это мы с тобой его проглядели? Это военкомат нам его прислал. С военкомата и спрос. Набирают черти кого, потом разгребай дерьмо лопатой. На, выпей еще, Пал Васильевич. От тебя, можно сказать, честь полка зависит. Да что там полка, и моя.

– Без веских доказательств обвинить в терроризме… – покачал головой майор.

– Это почему же без доказательств? – возмутился Ватухов, – Возле ангаров его видели? Видели. Он сбежал? Сбежал. Да,… в конце концов, кто он такой? Чурка какая-то. Какой с него спрос, с покойника? Не успеешь дело завести, как его закрывать придется. Время нынче, Пал Васильевич, такое. Война с террором по всей стране идет. Понимаешь? А главное не только от меня лично, от всей части, да что там, – командир показал пальцем в небо, – И оттуда тебе все только спасибо скажут. Если не больше. Помяни мое слово. Я знаю, что говорю. Лучше один ваххабит, чем ослабленная дисциплина.

* * *

Разговор с командиром части оставил в душе Тетерникова гнетущее чувство раздвоенности. С одной стороны майор понимал, что в деле Рашида Расумбекова не все так просто и никто не мог поручиться за то, что тот совершенно не причастен к аварии самолета, с другой стороны, заводить террористическое дело все равно, что расписываться в собственной нерадивости. Но и для обвинения заслуженного, всеми уважаемого механика тоже не имелось достаточных оснований. В то же время пассатижи кто-то в двигатель положил. И это факт.

Вот если бы Рашид не был лицом кавказской национальности, если бы его не видели незадолго до аварии возле самолетных ангаров… Хотя какой новобранец не нарушит приказ и ради любопытства не пойдет поглазеть на военные самолеты?.. Если бы во время задержания он не оказал активного сопротивления… Хотя какой нормальный человек будет спокойно стоять, когда на него спускают собаку?.. Если бы он не сбежал… Или бы остался жив и дал показания, то тогда бы ни кто не заставил майора обвинить его черт знает в чем.

Не таков Тетерников человек, чтобы поступаться принципами. Не стал бы он подминать правду в угоду политическим интересам, как это уже случалось в трагической истории его ведомства. Подобные перегибы не должны повторяться. И хотя лихолетные годы впрямую не коснулись его семьи, майор весьма болезненно относился к возможности возвращения подобного тоталитарного режима. Мрачные тени мертвых хватали его за ноги, и ему постоянно приходилось оправдываться перед сокурсниками и друзьями, не имеющими непосредственного отношения к силовым ведомствам, за преступления своих предшественников. «Государство должно находиться под жестким и непосредственным контролем народа, а не на оборот. Иначе возврат к прошлому неизбежен», – заявлял он.

Еще в студенческие годы его постоянно мучило несоответствие между реальной жизнью и генеральной линией партии. Они словно существовали сами по себе, шли параллельно, как два мира. Искренне желание соединить их, прекратить раскольническую, зловредную деятельность империалистических сил и явилось главной причиной того, что Тетерников решил посвятить себя служению Родине. Выпускник университета, закончивший юридический факультет с красным дипломом, спортсмен, имеющий первый разряд по стрельбе из винтовки, русский, не скомпрометированный родственниками за границей, сын ветерана войны и труда, заслуженного борца с контрреволюцией, он имел вполне определенные планы на жизнь и обладал здоровыми амбициями, вполне отвечающими правильным представлениям о своих способностях. Поступая на государственную службу, он жаждал безжалостной схватки с хитрым и коварным врагом, видел себя последним рубежом обороны, неутомимым искоренителем зловредных шпионов. Он готовился к тому, чтобы сутками под проливным дождем и пронизывающим ветром высиживать в засадах, преследовать противника по глубокому снегу, вести ожесточенную перестрелку с бандой свирепых диверсантов.

Но когда первый угар юношеского романтизма угас, когда монолит довлеющей партии раскололся, когда все, что тщательно скрывалось в недрах его ведомства, вдруг выплеснулось наружу, прямо на улицы, и общество вывернулось наизнанку, он понял, что несколько погорячился со своим жизненным выбором. Оказалось, что все годы Советской власти ознаменовались большим историческим недоразумением. Чудовищным заблуждением, стоившим жизни многих миллионов людей. Он просто одурел, от осознания того, что лично находится в самых недрах душегубного аппарата. Ему захотелось незамедлительно выйти в отставку, покаяться и посвятить себя правозащитной деятельности, но в это время у него родился первый ребенок, и необходимость содержать семью несколько охладили его праведные порывы.

Перестроечное головокружение завершилось повышением по службе, мудрым осознанием того, что независимо от политического режима Россия остается Родиной и твердым решением не допустить повторения трагических ошибок прошлого. Страна со своими природными и экономическими ресурсами не может оставаться без надежной защиты. Первая мировая война наглядно показала, что даже в рамках одной общественно-экономической формации могут проявляться диаметрально разные интересы. Поэтому он остался на службе и принял как благо перевод с повышением в отдаленный гарнизон, с глаз долой от вечно во всем осведомленного начальства.

Относительная свобода и тишина внесли в его душу покой и умиротворение. Новая квартира, второй ребенок, ограниченный круг общения. Полное изобилие ранее запрещенной литературы. Десять лет без тревог и волнений, вдали от политических страстей и бытовых неурядиц прошли как один день.

Рутина повседневной работы превратила его в скромного, аккуратного чиновника, из года в год подшивающего в папки скучные отчеты, рапорты и доносы, по обкатанной методике производившего доверчивых зеленых новобранцев в гадких доносчиков.

За десять лет весь аэродром оказался опутан сетью осведомителей. Каждый новоприбывший давал подписку о неразглашении государственной тайны, а вслед за ней обязательство активно сотрудничать с особым отделом. Как правило, долго убеждать не приходилось.

– Не согласишься – отправишься в стройбат. Будешь два года ямы копать, – лаконично уведомлял майор.

Как правило, этого оказывалось вполне достаточно, больше уговаривать не приходилось. Трудности возникали потом, когда возникала необходимость «стучать». Но и с этим особых проблем не возникало.

– Вот покажу твоим товарищам это обязательство доносить на них, и посмотрим как они к этому отнесутся, – шаблонно припирал к стенке Тетерников, вяло растягивая ударные гласные, – Лучше пиши подробно, как все было. Тогда никто ничего не узнает. Даю слово офицера. А то, знаешь, что со стукачами ночью делают. Можно и умереть случайно. В армии все бывает. Потом виновного не доищешься.

После таких вразумлений новобранцы хватались за ручки и судорожно строчили длинные рапорта, обстоятельно описывая требуемое майору событие. Он сравнивал их, отчеркивал искомое обстоятельство, аккуратно подшивал в папку, нумеровал, составлял свою докладную записку. На этом, собственно говоря, и заканчивалась служба. Тоска и скука.

Бывало, конечно, что кто-нибудь пытался свести с кем-нибудь счеты, таким образом, по наивности полагая, что Тетерников настолько глуп, что не сумеет отличить правду от лжи. Домыслы, как правило, быстро выявлялись, а потерявший доверие осведомитель отправлялся дослуживать в другую воинскую часть, с режимом по жестче. Личное дело адресовалось тамошнему офицеру особого отдела, с рекомендацией, как ему следует поступить дальше. Недостатка в осведомителях у Тетерникова не имелось, сильно жалеть их не приходилось.

Отлично поставленная агентурная работа создала для него тот тихий образ прохождения службы, когда начальство перестает беспокоить дежурным вниманием и привычная череда текущих дел медленно затягивает, как болото, в орбиту бесконечного, монотонного повторения одних и тех же действий. День становится похожим на день, месяц на месяц и только смена погоды говорит о неумолимом течении времени. Стремительные погони за призрачными шпионами остались где-то далеко в прошлом, и свежая мысль больше не беспокоила душу дерзкими планами. Полная определенность незаметно свила уютное гнездышко из разнонаправленных устремлений молодости, и постепенно определяющим мотивом продолжения службы стало всевозрастающее желание спокойно выйти на пенсию.

Дети взрослели, жена толстела, дом обрастал полезными вещами, как корабль ракушками, приближался срок присвоения очередного звания, и даже скопились деньги на новую машину. Все, как у людей. Только по вечерам, перед самым сном, когда, повернувшись спиной к засыпающей жене, взгляд падал на развешенные по стене дипломы далекой молодости, хотелось какого-то смысла, какого-то действия, что позволило бы оправдать прожитые годы, освятить свершенные дела, наполнить душу гордостью за себя самого. В эти короткие минуты Тетерников верил в свою судьбу. Он знал, что непременно дождется того часа, когда востребуются в полном объеме все его скромные дарования, настойчивость и четкий, аналитический ум. Когда он явит успешным коллегам, преданно отдающим себя служению Отечеству, беспримерный подвиг скромного бойца невидимого фронта, сумевшего поставить прочный заслон врагам народа.

Чрезвычайное происшествие с истребителем ворвалось в его жизнь неожиданно, как кирпич в лужу, как это обычно бывает с долгожданным событием. Сначала большого значения он ему не придал, так как, на первый взгляд, оно непосредственно не касалось его службы; мало ли что может случаться с авиационной техникой. Но после разговора с командиром части ситуация несколько изменилась.

Спрятаться за спину правительственной комиссии, сославшись на то, что следствие по этому поводу ведут соответствующие компетентные люди, оказалось уже невозможно. Комиссия выполнила свою задачу, определила причину катастрофы. Обнаружила пассатижи в обломках обгоревшего двигателя. Теперь предстояло установить, кто их туда определил и с какой целью.

Тетерников прошел в свой кабинет, разложил на столе бумаги.

Обе предложенные версии происшествия имели равное право на существование. Только одна полностью реабилитировала командование части и слегка портила его личную репутацию в глазах непосредственного начальства, другая – вызывала неизбежный конфликт с командиром полка, но сохраняла ранее утвержденное мнение о его безупречности в исполнении своих обязанностей. Необходимо определиться с выбором.

С одной стороны стремительно приближалось время подачи представления на присвоение очередного звания… С другой стороны, пора уже менять квартиру на большую. Еженедельное получение продуктов из столовой, закрепление машины с водителем для служебной и иной надобности, хорошая работа жены, своевременное получение полевого довольствия и множество иных на первый взгляд маленьких, но в совокупности создающих условия комфортного несения службы удобств, во многом зависели именно от командира части. Пенсия опять же скоро… Не к чему сейчас обострять отношения. Все так славно сложилось. Общие праздники, выезды на природу, общие интересы… Что хорошего будет в заварившейся сваре? Одного снимут, другого посадят. Неизвестно, как себя поведет новое руководство. Но во всем виноват будет он. Все скажут, что это Тетерников сковырнул полковника. Это он посадил всеми уважаемого дядю Гришу. На чужих костях выехал, карьерист, сволочь… Как после этого в глаза людям смотреть?

В конце концов, чем-то всегда приходится жертвовать. Так, почему не собой? Его относительно небольшие личные неприятности ни как не смогут сильно отразиться на общем благоприятном мнении руководства. Время нынче такое. Война, как ни как, с терроризмом. Где война, там и жертвы. Враг коварен и вездесущ. В конце концов, война все спишет, даже если он слегка ошибется. Не класть же под гильотину голову своего заслуженного работника…

В этой канве фигура Ришида представлялась очень удобной, обстоятельства его гибели такими все покрывающими. Всего месяц отслужил парень. Кто за такой срок в человеке разберется? Никаких данных на него не поступало. Всем известно, какие террористы скрытные и коварные. Кто не понимает, что он один, на весь полк, да еще с морально устаревшим техническим оснащением.

Если бы у майора имелись хоть какие-то данные о его непричастности, тогда совершенно другое дело. Но их нет. Наоборот, все только и говорит в пользу такой версии. Опять же и дело вести долго не придется за гибелью обвиняемого. В то время как дядя Гриша живой и всеми уважаемый человек…

Поразмыслив с часок-другой, майор Тетерников вполне склонился признать факт террористического акта свершившимся. Вот только показания рядового Локина никак не соответствовали общему стечению обстоятельств.

* * *

Мишу допрашивали по старой обкатанной методике.

– В своих письменных показаниях, данных следователю военной прокуратуры, ты обвиняешь своих товарищей в издевательствах над рядовым Расумбековым. Позже, как мне стало известно, ты от своих показаний отказался. Так, или я что-нибудь путаю? – ласково промурлыкал сероглазый майор.

Миша согласно кивнул головой.

– Тогда что же произошло в тот вечер на самом деле? Вспомни. Расскажи, наконец, правду. Окончательно. Иначе складывается очень неприятная картина. Иначе складывается впечатление, что ты пытаешься оговорить своих товарищей. Обвинить их в тяжком преступлении. А это, должен тебя предупредить, карается по закону. Меня тебе опасаться нечего. Если, конечно, ты расскажешь мне правду, и она найдет свое объективное подтверждение. Иначе как мы узнаем, что ты рассказал правду, ничего не напутал, правильно разобрался в происходящих событиях? Они, кстати, дружно показывают, что вовсе не издевались в тот вечер над рядовым Расумбековым, а пытались узнать, почему тот нарушил категорический запрет подходить к самолетам и крутился возле самолетных ангаров. Что ты можешь на это сказать? Ты пойми, что, так или иначе, а тебе придется объяснить свое поведение. И от того, насколько откровенно и быстро ты сможешь это сделать, во многом будет зависеть и вся дальнейшая твоя служба. Чем быстрее ты поймешь, что со мной гораздо лучше сотрудничать, тем легче тебе будет служить. Не исключено, что со временем, если ты будешь себя правильно вести, ты сможешь получить хорошее место при штабе или на складе. С другой стороны, если станешь упорствовать, то всякое может с тобой случиться. Армия лгунов не терпит.

Речь майора журчала тихо, как ручеек в лесу. Успокаивала, окутывала, завлекала. Но за всеми воздушными ее кружевами черными кольями маячило слово «сделка». Что-то ему было нужно от Миши. Зачем-то он снова поднял эту историю и теперь склонял его согласиться с показаниями стариков. Какую-то преследовал цель или кого-то старательно выгораживал? Неужели Ломтева, Головина и компанию?

Мишу передернуло. Гадливое чувство сухим колючим комочком подкатилось к самому горлу. Потирая под столом вспотевшие от волнения ладони, Локин упорно молчал, не находя в голове нужных слов, какие могли бы в достаточно вежливой форме объяснить двусмысленность его положения и невозможность идти на какие-либо откровения с человеком в военной форме. Один раз он уже попробовал это сделать, и чем все закончилось?

Тем временем, не наблюдая в реакциях рядового полной готовности к сотрудничеству, майор перешел ко второй части допроса и начал откровенно обвинять в соучастии в форме пособничества диверсионной деятельности Расумбекова. Чем окончательно изумил Мишу и привел в полное негодование.

«Кажется, он полный идиот, – промелькнуло в его голове, – Из Рашида такой же диверсант, как из меня клоун. Кому только в голову такое может прийти? Сейчас не тридцать седьмой год. У него точно с мозгами не в порядке. Или военные все такие? Время идет, а они не меняются?»