Текст книги "Повесть о Шести Сотках"

Чувствуя, что должного эффекта и это не произвело, Тетерников перешел к сухой логике и стал прижимать упрямца на его противоречиях с показаниями старослужащих. А уж им-то, нечего скрывать правду.

– Расумбеков совершил диверсию. Его видели возле ангаров за день до катастрофы истребителя, – официальным тоном заявил майор, – И сейчас мне необходимо выяснить, что произошло в тот вечер в каптерке между ним и старослужащими. Они издевались над ним, или допрашивали его?

«Они уже все решили, – понял вдруг Миша, – Рашид умер. Они хотят сделать его крайним. Подонки. Им нужно, чтобы я официально отказался от своих прежних показаний. Так, я от них уже отказался. Еще тогда, в тот день. Только на меня наплевали. Правда им не нужна. Для них она не удобна. А я что, рыжий? Их вон сколько, а я один. Раскатают меня в тонкий блин. Кому от этого польза? С меня не убудет, если я им слегка подыграю. Что я Рашиду, брат родной? Хрен с ними. Пускай утрутся. Своя жизнь дороже».

После непродолжительной паузы Миша нехотя согласился с тем, что Ломтев вовсе не преследовал цели унизить Расумбекова, как это ему показалось вначале, а, проявляя бдительность, несколько в грубой форме пытался выяснить, зачем новобранец весь день крутился возле самолетных ангаров.

– Вы с Расумбековым были что-то вроде товарищей, так? – задал очередной вопрос Тетерников.

– Да, – ответил Михаил.

– Видел ли ты у него пассатижи?

– Нет. Не видел.

– А если подумать и вспомнить? Они ведь у него были? – более утверждая, чем спрашивая, произнес майор и добавил, – Они не могли у него не быть. Как мне стало известно, за день до этого ему было поручено починить ограду питомника, и он получил соответствующий инструмент. Ты не мог их у него не видеть, так как вы работали вместе. Ведь так?

– Может быть видел, – не уверенно произнес Локин, обескураженный таким напором со стороны старшего офицера по поводу каких-то пассатижей, – Не помню.

– Так видел, или нет?

Миша пожал плечами.

– Может тогда и видел. Только какое это имеет значение? Мало ли что у него в тот день руках было?

– Значит, у него были пассатижи? – напирал Тетерников.

– Значит, были, если он их получил, – уступил Михаил.

– Так и запишем в протоколе: пассатижи у Расумбекова были и ты их видел.

– Запишите, если для вас это важно, – согласился Локин, недоумевая какое теперь имеют значение какие-то пассатижи.

Майор аккуратно занес показания Локина в протокол.

– Первые твои показания противоречат вторым. Когда ты говорил правду, тогда или сейчас? – сухим официальным тоном задал вопрос Тетерников.

– Я всегда говорил правду. Во всяком случае, мне так казалось, что я говорю правду, – уточнил Локин, – Хотя некоторые выражения я тогда мог понимать не совсем правильно.

– Но теперь ты уверен в том, что показал только правду?

– Да, – признал Михаил, – Теперь я более уверен, что сказал правду.

– Ты понимаешь, что мы вынуждены будем продолжить наше знакомство, – заключил «особист», хитро улыбаясь, – На этом мы не прощаемся. Можешь идти. Пока свободен.

* * *

Так восемнадцатилетний Рашид Расумбеков стал признанным агентом международного терроризма.

С таким выводом правительственная комиссия быстро и легко согласилась. Ну не винить же во всем заслуженного механика дядю Гришу. Его и так после оглашения предварительного заключения о причинах катастрофы быстро спровадили на пенсию с подобающими тому почестями. Да и что ему еще оставалось делать? Самолет разбился, пилот погиб и совесть, его личная совесть не позволяла ему больше оставаться на прежнем месте.

Напряженная обстановка вокруг аэродрома, попавшего в поле зрения террористов, спала. Все вернулось на круги своя. Даже стало еще лучше. Начальство вынуждено позаботилась об усилении мер безопасности и укреплении особого отдела. В помощь майору Тетерникову придали молодого лейтенанта Кукина, выделили дополнительное техническое оборудование в составе двух коротковолновых радиостанций, увеличили размер полевого довольствия.

С лейтенанта Голощекина сняли ранее несправедливо наложенное взыскание. Ефрейтора Ломтева произвели в сержанты и объявили благодарность за проявленный героизм при задержании особо опасного преступника.

На радостях, тот прилюдно дружески похлопал по плечу ранее «оклеветавшего» его Локина и даже назвал его «братаном».

Взыскания сняли и с остальных участников ночного бесчинства. Но в отличие от Ломтева сержант Рыльников особенной радости по этому поводу не высказал и ограничился весьма увесистым подзатыльником, как он выразился – «завершающим разборки с его стороны». Зато старший сержант Головин презрительно сплюнул на землю и высказал опасение, что изменение показаний вовсе не делает стукача нормальным человеком, с ним по-прежнему необходимо плотно работать, как только обстановка станет более благоприятной.

* * *

Пока усердно трудились просвещенные эксперты и неподкупные следователи вся часть целую неделю с утра до ночи простояла «на ушах», демонстрируя высокому начальству ревностное отношение к службе. Особенно тяжело пришлось «дедам». Подтянув животы, как опытные солдаты, они впрягались в общую лямку, принимая на себя основной груз генеральского взыскательного внимания. Так что на воспитание «салабонов» не оставалось больше ни сил, ни времени, да и обстоятельства не позволяли выходить за жесткие рамки воинского устава. Это позволило Михаилу несколько отдохнуть от жесткого прессинга, слегка отъесться в виду повышенного рациона и даже относительно спокойно выспаться.

Пока генералы трясут часть, никто ничего лишнего себе не позволит.

Тем временем настал «праздничный» и «святой» для всех солдат день присяги. До этого призывник как бы не считался солдатом, а находился вроде как на испытательном сроке. Впрочем, этот срок выдерживал каждый, даже сильно неумный, но вполне здоровый, по причине серьезного недобора рядового состава. Хотел он того или нет, но формальную процедуру вхождения в воинское сообщество суждено пройти каждому. Сказано: «закон», значит – «закон», и ничего голову себе ломать на предмет общественного благополучия.

Только после присяги начиналась по настоящему караульная служба по охране стратегического объекта. Солдату вручалось оружие. До той поры вкушалось каждодневное учение уставов, строевая подготовка и прочие разные предварительные мероприятия, позволяющие новобранцу в полной мере осознать ответственность и беспросветность дальнейшего своего существования.

Осчастливив новобранцев своим личным присутствием на присяге, генералы и прочие члены представительной комиссии после торжественного обеда отбыли из расположения части, посчитав свою миссию вполне выполненной. Все облегченно вздохнули. Кроме Миши. Короткое вынужденное перемирие закончилось. Так, старший сержант Головин сразу и заявил, после отъезда высокого начальства:

– Я эту суку доведу до ручки. Он у меня кровью блевать будет. Клоун гребаный.

Но прежнего задора уже не чувствовалось. Друзья старики как-то скучно восприняли застарелую неприязнь. Это показалось им уже не актуальным. Хотелось чего ни будь свеженького, после долгих дней изнурительной службы.

Весь следующий день старший сержант Головин пытался достать Локина. Благо возможностей предоставлялось предостаточно. Так что к вечеру Михаил снова стал похож на затравленного зверька, ежеминутно ожидающего новых неприятностей. Болезненная шишка на голове от удара котелком, лиловый синяк на бедре от столкновения с забором при отработке показного броска, ушиб голени, распухшая губа…

«Долго я так не вынесу, – думал Миша, – выскребая зубной щеткой загаженные стенки „толчка“, – Еще немного, и я повешусь или убью этого гада. Сначала убью, а потом пусть меня судят. Плевать на все. Достала меня армия. Сил больше нет».

Слезы навернулись на глаза. Безумно жалко стало себя. Мать, свою загубленную жизнь, вот так бездарно конченную здесь, в сортире далекого гарнизона богом забытой воинской части. Он сел, уткнулся лицом в колени и тихо зарыдал.

– Что, салабон, горько стало? – услышал он над собой голос сержанта Рыльникова, – Служба, она не из пряников, солдат.

Михаил поднял на него полные слез глаза.

– Хватит говно сосать. Простирай портянки.

– Уже выстирал. Вон сушатся, – ответил Миша, растирая кулаками слезы.

– Молодец. Стараешься. Похвально. Тогда иди спать. Я сказал, – в его голосе почувствовались какие-то человеческие нотки. Не то ему стало жалко салагу, не то хотелось просто уединиться и тот мешал. Но снизошедшее освобождение не заставило себя долго ждать, и Миша быстро выкатился из туалета, впервые почувствовав в душе некое подобие благодарности своему освободителю.

* * *

В эту ночь командование части запланировало учебную тревогу. Естественно все «деды» таинственным образом оказались заблаговременно предупреждены о проведении данного ответственного мероприятия и к назначенному часу слегка кемарили, находясь в полной боевой готовности.

Для сокращения времени одевания по их мудрому наставлению на ночь портянки оставлялись поверх голенища сапог. Это позволяло, с одной стороны, просушить их, а с другой с ходу, влетев в штаны, протолкнуть внутрь вместе с ногой и бежать строиться. Полчаса, час в такой обувке вполне можно просуществовать и затем найти минуту-другую на перемотку портянок. Зато показатель по времени оказывался превосходным и свидетельствовал о достижении высокой степени боевой подготовки, что в свою очередь сулило дополнительными увольнительными и прочими маленькими благами.

По сигналу «Тревога» Миша, находясь еще в полусне, отработанными движениями натянул на себя штаны и, быстро воткнув ноги в сапоги, почувствовал, как они увязли в чем-то мягком и теплом. И тут ему в нос ударил резкий до отвратительности знакомый запах человеческих испражнений.

– Строиться, бегом! – кричал дежурный, подгоняя сонных рядовых, – Бегом, Локин! Ну, и вонища от тебя. Обосрался, что ли? Бегом, строиться! Козел поганый.

Едва уворачиваясь от пинков прислужливых погонял, преодолевая накатившую к самому горлу тошнотворную волну отвращения и бессильной злости, Михаил застучал кирзовыми сапогами по полу казармы в направлении плаца, разбрызгивая во все стороны вязкие массы экскрементов, выдавленных через широкие голенища.

В строю он занимал место в первом ряду третьим с левого края. Рядом стояли товарищи со сморщенными лимонными лицами, выражающими едва сдерживаемое негодование. Едкий запах медленно растекался вдоль мрачной шеренги.

– Почему так медленно строимся? – энергично шагал вдоль строя лейтенант Голощекин, – Почему спим по сигналу «Тревога»? Почему корчим кислые рожи? Ежа проглотили, ефрейтор Мухин? Почему воняет от вас как от стада баранов? Кто здесь обделался?.. Локин?!. Почему от тебя несет, как из выгребной ямы? Ты где находишься в строю или где?

Миша стоял по стойке смирно, как положено по уставу, не смея пошевелиться. Если бы у него сейчас имелся автомат… если бы они остались один на один… если бы… он ни секунды не сомневаясь разрядил бы всю обойму в Головина. Это его рук дело. В этом он не сомневался. Черная ненависть душила душу. Он почти задыхался от распирающего стыда и бессильной ярости. За такое унижение, за такую обиду, за такое попрание всех человеческих достоинств он готов немедленно растерзать его голыми руками, разбить в кровь кулаки об его ухмыляющуюся рожу. Но перед ним стоял командир, и надо что-то сказать в свое оправдание. И так хотелось крикнуть по детски: «Это не я! Это все он!», ткнуть пальцем в ненастного Головина. И тут Миша вдруг понял, как это глупо и смешно будет выглядеть. Что именно этого он от него и ждут. Таким омерзительным способом провоцируют на новый бездоказательный донос, чтобы потом окончательно заклеймить как «труса», «лгуна» и «предателя». И это уже будет при всех. Значит нельзя этого делать. Тогда что? Принять все на себя? Признать себя таким вот солдатом?..

Перед ним стоял командир. Из мрака ночи надвигался начальник части. Наступал момент истины. С кем он? Кто он? Униженный, втертый в дерьмо салабон или свой человек, не выдающий товарищей, какие бы гадости они не совершили?

– Что? Опять Локин у Голощекина? Почему запах не по уставу? – зычно пророкотал подполковник, – Язык проглотил? Отвечать!

– Виноват, – выдавил из себя Миша, – Не сдержался.

– Что значит, не сдержался? – взревел начальник.

– Живот болит. Думал, до утра дотерплю. Не стерпел, – откозырял Михаил.

– У плохого солдата всегда понос перед боем, – проскрипел зубами подполковник, – Такие… засранцы только армию позорят. Присягу не успел принять… Выйти из строя. За порчу казенного имущества, и срыв учебной тревоги пять суток ареста.

Мишу как громом сразило. «За что, – хотел он воскликнуть, – При чем тут я!?»

– Не слышу ответа, солдат! Отвечать по уставу!

– Есть, – пролепетал подавленный воин.

– Кругом, – скомандовал начальник части, – В казарму бегом марш. Хорошие у вас солдаты, лейтенант Голощекин. На первой же тревоге в штаны наделали. Выводите людей на позиции. Черт вас всех побери.

Пока рота упражнялась на учениях, а конвой оформлял документы в штабе, Михаил успел трижды простирать портянки, белье, штаны, промыть сапоги и казарму. Хотя окончательно выгнать вонь из казенной обувки не удалось. Насквозь мокрые и склизкие, они отвратительно смердели. Но других не выдали. В каптерке, куда он робко обратился, его послали матом и едва не наградили пинками. Скрипя зубами от бессильной ярости, замирая от страха, в ожидании незаслуженного ареста, размазывая украдкой слезы по щекам, Михаил бродил босиком по холодному полу туалета, слабо надеясь на то, что хоть портянки, развешанные на сушилке, немного успеют подсохнуть до того, как его сопроводят в тюрьму.

* * *

Михаила трясло от страха, когда его под конвоем везли на гауптвахту. С детства в голове засело четкое представление о том, что тюрьма является вместилищем отъявленных негодяев, убийц, каннибалов и насильников. Стоит туда только попасть, и ты сгинул, жизнь кончена, возврата нет.

Когда дверь камеры грохнула за спиной, как крышка гроба, как лезвие гильотины, Миша едва не лишился чувств. Прислонившись спиной к холодной стене сразу у входа, он неимоверным усилием воли заставил себя открыть глаза, и вежливо поздоровался…

Третья сотка

Поезд из Таллинна прибыл точно по расписанию. Всклокоченная волна встречающих покатилась вдоль вагонов, плотная лавина прибывших ринулась им навстречу.

Тимофей Иванович прихватил с собой видавшую виды тележку, Екатерина Петровна купила яркий букет цветов. Отброшенные людским водоворотом в сторону, они скромно жались возле отвесной стены красного локомотива. Дочь так и не сообщила, в каком вагоне приедет. Подслеповатый отец водрузил на нос надтреснутые очки. Взволнованная мать крутила головой, точно сова.

Светлана появилась внезапно из густой чемоданной толпы, сильно похудевшая, бледная, глаза безумные, губы мелко дрожат. В одной руке – тяжелая дорожная сумка, в другой – старший сын Максим, такой же белый, то ли не выспавшийся, то ли больной.

– Доча! – воскликнула Екатерина Петровна, взметнув вверх руку, – Мы здесь!

Она, казалось, не услышала, и, глядя перед собой, неслась по течению дальше. Родители ринулись наперерез, и та буквально воткнулась в них, как лодка в береговой песок.

– Мамочка!..

Сумка выпала на перрон, и Светлана повисла на груди матери, словно подкошенная.

Никакой радости от этой встречи никто почему-то не ощутил.

– Господи! Что случилось?

* * *

Альгис Кополайнен, гражданин Эстонии финского происхождения, дожив до сорока лет, ни разу женой не обзавелся. Длительные увлечения у него иногда случались. Два раза дело едва не закончилось свадьбой. Но настоящей любви, по его признанию, до встречи со Светланой он так и не испытал.

Хотя на самом деле, все обстояло несколько иначе.

Он родился в семье чиновника среднего управленческого звена городской исполнительной власти. Это позволило ему с детства вкусить некоторые прелести высокого социального положения и понять, что гораздо лучше стоять на трибуне, чем толкаться с флагами в толпе. Для этого следует хорошо учиться и обретать полезные связи. Поэтому школу он закончил с отличием. Потом всецело погрузился в учебу в университете. После аспирантура и защита диссертации не позволяли сознанию, погруженному в предмет научного исследования, отвлекаться на разного рода плотские интересы. К этому времени эпоха примата гегемона стремительно отходила в прошлое. Грянули кардинальные перемены. Эстония ринулась в независимость, и открывались широкие возможности для приложения частной инициативы. Казалось, сама история предоставляет ему шанс реализовать себя в полной мере. Крылья молодости и знаний на вихре революционных преобразований могут вознести к самой вершине общества. Но чтобы преодолеть крутой подъем за сравнительно короткий срок без особой поддержки со стороны, полагаясь главным образом только на свои силы, необходимо чем-то пожертвовать, тем, что может затормозить, лишить сил, отвлечь. Требовалась максимальная концентрация на поставленной цели, мобилизация всех ресурсов, твердость и изворотливость. Поэтому, бросаясь в бурлящий котел, он отбросил всякие мысли о преждевременных узах со случайным человеком. Даже если тот сильно нравится. Как человек обстоятельный он полагал, что к решению такого серьезного вопроса, как брак не следует подходить легкомысленно. Нужно все тщательно взвесить. Учесть множество деталей и сопутствующих обстоятельств. Выбор предстояло сделать единственно правильный, отвечающий как его собственным интересам, так и интересам родителей, немногочисленных родственников и, главным образом, деловых партнеров.

В первые годы работы круг общения молодого, но энергичного Альгиса постоянно менялся. Ему приходилось принимать жесткие и быстрые решения, оставлять, практически бросать старых друзей и партнеров, энергично встраиваться и приспосабливаться к новым без уверенности в том, что завтра с ними не придется поступить так же. Едва достигнув определенных высот в одной фирме, он стремительно переключался на интересы другой. Иной раз даже имена всех сотрудников по одному отделу не успевали запечатлеться в памяти, как их тут же вытесняли новые. Время стояло такое, стремительное, хваткое. Попав в эту струю, некогда думать о себе. Интересы дела подминали под себя все личное. Частые разъезды, бессонные ночи, выработка и продвижение новых идей, постоянные деловые встречи, переговоры, презентации, вечеринки и стремление к установлению более перспективных связей – все это выматывало, к концу дня совершенно опустошало, вытравливало из души романтическое настроение, наполняло цинизмом и расчетливостью. Постепенно чувственные увлечения случались все реже. Все чаще вырисовывались удачные партии. Но динамика профессионального роста и возрастающий капитал диктовали свои правила. Нельзя останавливаться. Нужно идти дальше, выше. Он больше не принадлежал себе. Он стал что-то вроде одушевленного приложения к своему делу.

В этой многолетней гонке за повышение процента как-то незаметно и тихо оставили его сначала старые школьные друзья, потом университетские приятели, а затем и родители. Сперва отец умер от рака, долго промучавшись на больничной койке, а спустя год и мать ушла вслед за ним из жизни, так и не оценив должным образом блестящих достижений своего перспективного сына. Не восхитили ее ни шикарные семикомнатные апартаменты в центре Таллинна, ни роскошный «Мерседес» цвета металлик, ни тенистая вилла на взморье, ни услужливая прислуга. Ее глаза полные печали и одиночества ни разу не затеплились долгожданной гордостью новой хозяйки жизни, и ее сын так и остался недоумевать, что же нужно сотворить такое выдающееся, что бы осчастливить мать своими успехами.

Незаметно к сорока годам он вполне сложился как закоренелый холостяк. Зато имя его окружали солидный счет в банке, высокое положение и уважение в обществе. Казалось бы, что еще нужно для счастья и осознания своей полной реализованности? Живи дальше и радуйся. Смотри свысока на снующих в заботах людишек. Ты вырвался из липкого плена повседневности на небесный простор финансовой независимости. Но душу пленило гнетущее одиночество и какой-то страх перед окружающими женщинами, в чьих жадных глазах он не видел ничего кроме угрозы своему достигнутому благополучию. Его содрогала одна мысль о том, что какая-то женщина по праву жены станет растрачивать его с таким трудом заработанные деньги, проматывать накопленный капитал, распыляя с глупыми подругами на бесполезные наряды и побрякушки. Будет диктовать дурацкие правила семейного поведения, изматывать пустыми скандалами, бесконечными разборками со своими родителями, наконец, обмотает шею светскими условностями и как мопса затаскает по многочисленным вечеринкам, где кроме скуки и изжоги ничего путного обрести не возможно. Чем выше он поднимался в обществе, тем больше находил примеров подобного исхода. Любой выгодный на первый взгляд брак, оборачивался полной потерей индивидуальности и свободы. Найти же в лице жены единомышленника представлялось делом весьма затруднительным.

Но как-то решать эту проблему все же предстояло. Роль состоятельного холостяка все меньше работала на его положительный имидж. Некоторые даже стали предполагать за ним приверженность к нетрадиционной ориентации, что в такой консервативной стране как Эстония вовсе не способствовало сохранению высокого статуса. Другие стали обижаться на пренебрежение их восхитительными во всех отношениях дочерями, что невольно порождало серьезных недоброжелателей там, где допускать этого совсем не следовало. Отношения все больше натягивались, обстановка обострялась и ему предстояло на что-то решиться, найти такой выход, какой мог бы разом распутать все образовавшиеся узлы: реабилитировать его как мужчину, дать наследника капиталу и успокоить старших партнеров все более предвкушавших выгодную партию. Таковым исходом могла быть только большая головокружительная любовь, разом награждающая его всепрощающим и все покрывающим ореолом романтического героя. Но где же ее взять?

* * *

По совету немногочисленных друзей, дабы скрашивать одиночество и оберегать дорогую квартиру, Альгис три года назад приобрел породистого щенка бультерьера.

В то время в делах наметился некоторый перерыв. Впервые за десять лет взяв трехнедельный отпуск, он отбыл на свою уединенную дачу на балтийском взморье.

Месяц со щенком изменил его жизнь.

Альгис никогда не страдал излишней сентиментальностью. Но это маленькое существо своей бескорыстной любовью настолько привязало его к себе, что, вернувшись в город, он нанял для него няню, и каждый день стремился поскорее вернуться домой продолжить прерванное работой общение. Впервые в жизни он почувствовал себя рядом с ним свободным. Ему не приходилось скрывать перед ним свои чувства, опасаться, что он не так будет понят. Оно воспринимало его таким, каким он являлся. Оно любило его всякого, в каком бы настроении он не находился. Без претензий, без обид, без задних мыслей принимая все, что бы он ни делал. Оно готово было даже умереть, если бы он этого потребовал. И эта безграничная всепоглощающая преданность пробудила в остывшем сердце Альгиса Кополайнена ответное, долгожданное чувство. Словно сошла в него частица прохладного солнца уходящего лета, и в душе, омытой мягким теплом балтийского взморья, распустился трепетный цветок, согретый тихим дыханьем спящего на ладони пушистого комочка. Имя Артурос отозвалось в сердце его радостным замиранием, как имя первого любимого существа.

Вместе они болели, радовались, ужинали, смотрели телевизор, гуляли, отмечали праздничные дни, учились трудному собачьему ремеслу. Он делился с ним своими успехами и неприятностями. Знакомил со своими друзьями, но каждый раз отмечал про себя, что Артуросу все эти посторонние люди в тягость, и никто в жизни ему больше не нужен, кроме него – хозяина, ради которого он, собственно говоря, и живет на свете.

Шло время. Артурос рос и оказался весьма перспективным кобелем. На первой же выставке получил «Гран-при». К двум годам твердо утвердил за собой титул чемпиона Эстонии, а через год громко заявил о себе на выставках в Италии, Германии и США. Пошли первые вязки, потекли первые деньги.

Весной в составе представительной делегации Альгис прибыл на Сосновоборскую АЭС для заключения крупного контракта. Переговоры прошли успешно, и в завершении визита российская сторона организовала культурную трехдневную программу с проживанием в гостинице «Астория», и с посещением основных городских музеев и ресторанов.

Когда Альгис прочитал афишу о проведении в городе Пушкине Всероссийской кинологической выставки, то он, как человек весьма заинтересованный, решил, прежде всего, посетить именно ее, пусть даже в ущерб корпоративному отдыху.

На ринге выставлялись бультерьеры. Хендлеры резво ходили по кругу. Судья то и дело отводил с ринга то одного, то другого участника, пока не остались четверо. Напряжение нарастало. Между ними и разыгрывался главный приз. Три кобеля и одна сука. Все первоклассные экземпляры: плотные, розовые, с горбоносыми, тяжелыми мордами. Их то и расставляли по призовым местам. Как всякий заводчик, Альгис прежде всего заботился о расширении круга перспективных связей для продвижения своего питомца, и, естественно, болел за суку. Но когда приз достался одному из кобелей, то он, как человек знающий, решил поддержать проигравшего хозяина и выразить свое несогласие с предвзятым судейским решением.

Однако разочарованная сука по-своему оценила его живое участие. Как полагается раздраженной даме, она весьма нервно отнеслась к внезапному вторжению чужого на охраняемую территорию, в результате чего два пальца Альгиса, рефлекторно направленные к ее вздыбленной холке, моментально оказались прокушенными насквозь.

Светлана в то время работала медицинской сестрой в местном травматологическом пункте, два года как находилась в разводе, и изнывала без живого мужского участия в своей судьбе и в судьбе своего сына.

Так Альгис Кополайнен оказался в ее заботливых руках.

* * *

Советская школа оставила в памяти Светланы одно яркое воспоминание, во многом определившее ее отношение к жизни. В восьмом классе она чистая девочка, воспитанная в духе всеобщего равенства, получила приглашение на день рождения к своей однокласснице Юле Царевой. Проучившись пять лет в одном классе, подругами они не стали. Внешне активная, энергичная, хорошо успевающая Светлана больше тянулась к общению в шумной компании, в то время как Юля особенно старалась не выделяться, сидела в середине, вела себя скромно, успеваемостью не блистала, общественной жизнью не интересовалась. От ученического коллектива держала себя особнячком, за что имела частые нарекания со стороны классного руководителя и комсомольского актива. Из близких подруг имела Катю и Машу, ревностно оберегавших ее от внимания остальных одноклассников, постоянно проявлявших любопытство к удивительным вещам, то и дело появлявшимся Юлиных руках: то иностранная шариковая ручка, то хромированный фирменный циркуль, то автоматический острый карандаш, то невиданной мягкости ластик. Особенно внимательный глаз мог отметить и более значимые предметы, такие как тонкой выделки кожаный портфель, пуховое, словно воздушное, пальто, лаковые туфельки. Даже школьная форма, явно сшитая в ателье, не висела мешком, как на остальных, а элегантно облегала гибкую юную фигуру, придавая ей изысканность и аристократичность, дополняемые сдержанным, едва уловимым макияжем, маникюром телесного цвета и тонким ароматом заграничного парфюма.

Светлана пришла точно к назначенному времени, купив по дороге на выделенную мамой сумму скромный подарок и тощий букетик гвоздик. До этого она ни разу не бывала в гостях у Юли и когда вошла в указанный подъезд дома, то поразилась высоте лестничных проемов и размеру площадок. Каждая из них явно превышала общую площадь ее квартиры. Входные двери больше напоминали ворота средневекового замка. Светлана даже растерялась и несколько раз, прежде чем нажать на кнопку звонка, сверила номер по записке. В груди появилось какое-то волнение, словно она шла не в гости к своей однокласснице, а на прием к сказочной принцессе. «Может уйти, – подумала она, – Не удобно. Обещала быть. Что я потом скажу?» – и она позвонила.

Двери глухо растворились, и румяная Юля впустила слегка оробевшую Светлану внутрь своего дома.

Весь вечер Светлана скромно провела за столом, забившись в дальний угол и пряча в чужих, больших, стоптанных тапочках заштопанные пятки колготок. Она оказалась даже не серенькой уточкой. Рядом с роскошными, невообразимыми платьями гостей она чувствовала себя общипанным воробьем, инородным вкраплением, грязным пятном на ярком празднике жизни. Ей казалось, что если кто и обращался к ней на протяжении вечера, то только из жалости, необходимости или вежливости.

Испытанное в юности унижение от собственной несостоятельности осталось у Светланы на всю жизнь, а в сердце запала несбыточная мечта когда-нибудь обрести себе такой же дом, просторный и светлый, уютный и радостный, где она и ее дети будут чувствовать себя свободно и счастливо. Им не придется прятать под столом постыдные заштопанные колготки, они будут весело танцевать, облаченные в сказочной красоты воздушные платья, под волшебную музыку живого оркестра.

* * *

Но жизнь складывалась иначе.

Сразу после школы Светлана поступила в медицинский техникум. Закончила его с отличием и получила распределение в одну из городских больниц медицинской сестрой. Там познакомилась с перспективным врачом – хирургом, вышла за него замуж, переехала в его однокомнатную квартиру в город Пушкино, через год родила сына Максима. Но семейная жизнь не заладилась. Слишком высокие требования она стала предъявлять молодому врачу, и тот в погоне за дополнительным заработком оказался втянутым в махинации с наркотическими препаратами. Его осудили на два года условно. Он запил, лишился работы и через год, по требованию Светланы дал ей развод, оставил квартиру и окончательно погрузился в бездну запоя.

На протяжении последующих лет Светлана героически преодолевала многочисленные житейские трудности, тихо оплакивая по ночам несчастливую судьбу. Но где-то глубоко в сердце еще жила слабая надежда встретить доброго принца, вырваться из цепких лап нищеты и подобно Золушке озарить мир сиянием волшебной сказки.

Альгис со своими окровавленными пальцами появился неожиданно и шумно. Без скандала и возмущений, с достоинством опытного собаковода громко подшучивая над собственной неосторожностью, он предоставил медицинскому работнику произвести необходимые манипуляции, после чего больше из вежливости, чем по велению души предложил даме испить с ним чашечку кофе. Она на удивление быстро согласилась. Они прошли в близлежащее кафе, где после короткого знакомства Альгис отметил про себя, что эта женщина ему явно понравилась. Разговорились. Он заказал два бокала шампанского. Она благодарно улыбнулась. Между ними установилась незримая связь душевного приятия и взаимопонимания.