Текст книги "Несостоятельность освободительных движений"

Алексей Дьячков
Несостоятельность освободительных движений

Повествование начинается с описания иллюзии, возникшей у персонажа, который профессиональный журналист, по поводу внешнего вида долины небольшого ручья. Тренированное зрение многое преображает: этот ручей может быть значительной рекой, но только если люди окажутся уменьшенных размеров.

Река в окружении глыб и суровых скал, деревьев нет, травы неотчётливы, заметных или явных результатов человеческой деятельности тоже нет. То есть, нет предметов с устойчиво определёнными размерами, по которым можно было бы масштабировать видимый ландшафт.

Заманчиво, и это ожидаемо, развить такой сюжет каким-то образом объяснимым превращением журналистской иллюзии в реальность. Чтобы не делать этого, Честертон сажает на берег некоего Фишера с сачком и придумывает аварию «бентли» – автомобиль падает с обрыва.

Теперь, когда нет реки, журналист наблюдает за расследованием убийства.

Я разговариваю со своей знакомой:

– Что ты скажешь о происшествии недалеко от Харабали: два человека пошли в лесополосу за дровами для костра и долго не возвращались?

Оказывается, моя знакомая ничего не слышала об этой истории. Она просит меня рассказать её, и я рассказываю всё, что мне известно.

Вот что, немного в других словах, я ей рассказал.

Павел Абросимов был рабом у рыбаков, незаконно вылавливавших рыбу осетровых пород. В этом качестве он провел несколько лет на одном из островов в Каспийском море, где его хозяева, а это были калмыки, дагестанцы или русские, чьи семьи проживали в краснокирпичных особняках в Астрахани, Камызяке или Ахтубинске, имели базу для отстоя быстроходных катеров и основной обработки поднятой рыбы.

Там были и другие рабы, всего не меньше десятка – все с ярко проявленным особенным фенотипом – худощавые и мускулистые мужчины любого, возможного у людей, возраста. Похожие друг на друга – только разность путей проникновения в эту общность не позволяла выделить их в отдельную расу.

Глядя на них, но не так, как смотрят глазами (из-за привычки отводить их, сформированной долгим общением с аварцами и калмыками, которые, по причине своей этологической ахронии, воспринимали прямой взгляд как оскорбление или вызов), а просто – зная про их существование рядом, Абросимов некоторое время замечал в происходящем сходство с описанной жизнью Иосифа при дворе фараона и пытался опытно подтвердить концепцию рабства, с которым можно мириться, имея в виду азиатский способ производства и приняв перед этим за исходное то, что совсем свободных не бывает.

Постоянно, в бешеном темпе происходящая работа не оставляла кружащуюся от усталости голову и намного больше утомляла, чем повседневный труд по положению. Сознание будто убегало или, скорее, собиралось убежать, было всегда на старте, и попытки придержать его или с линии старта отвести, оставались безуспешными и, хотя не прекратились совсем, сделались незаметными для Абросимова. Теперь ему удавалось лишь почувствовать громоздкие разминки сознания, подтягивающие голову и остальное тело за собой и оставляющие все же их на месте.

Такое со многими людьми бывает, может, и остальные рабы про себя понимали в этом же роде.

Эти рабы могли понимать свою ситуацию подобно ему – видимо соглашаясь с возможностью увлечения карьерой раба. Не потому, что их успокаивали мифологические и исторические прецеденты – они не очень-то были знакомы с Ветхим Заветом, конечно, не читали романа и предваряющего его эссе Томаса Манна, вообще, были слабо подготовлены для критического осмысления своего статуса, но просто так им было удобней.

Таким образом, возникшее у Абросимова самоопределение «Иосиф и его братья» оказалось неточным в смысле образа. Но, учитывая его изначальную неточность (остальные сыновья Иакова не были рабами в том смысле, в каком были рабами Иосиф и Абросимов с теми, кого он в шутку обозначил братьями), оно приобретало другую (неуловимую на новом витке спирально задуманного тропа) верность, подтверждавшую общность участи, которая уже через секунды предлагала освоить очередной нюанс придуманного сходства, и понималась как-то иначе.

Трудно сказать, как думал Абросимов сначала и что считал верным после – будто поэт, в сегодняшних стихах и снах он отстаивал те положения, с которыми беспрерывное письмо природы вынуждало его мириться спустя месяцы или несколько лет. Также трудно проявить причины большинства или всех дельта неустойчивых воззрений Абросимова.

Тем не менее, то или иное – отличное от коротких и ускользающих мыслей – длящееся заметное время, иногда прорывалось в его голову. Для Абросимова заметное в последнюю очередь, но эффектом наблюдателя не описываются состояния и процессы в природе – он только коэффициент такого описания.

Однажды за косяк – по дощатой гати, наведенной над периодически затопляемой частью острова, Абросимов таскал солярку в ведрах, споткнулся и опрокинул одно из них в полуторакубовую чашку с пробитой кашей – даги его избили и бросили в мокрую яму, зарешеченную деревянными кольями. В это и почти всегда в любое другое время в ней жил Сергей Арсентьевич – лымарь белоглазый, старик с правой рукой, обрезанной по локоть.

От постоянной сырости его кожа распухла и сделалась похожей на грязную поверхность домашнего сыра, многочисленные раны на теле покрылись неровными наплывами, так что казалось – это трещины на древесной коре, в которых могут зимовать насекомые, а часть зеленых волос уступило место тине, или они ассимилировали хлоропласты и уже не выглядели грязными.

Оказавшись в луже, занимавшей большую часть пола, в полусознании, Абросимов едва не захлебнулся гнилой водой, но вода и помогла ему очухаться. Он переполз к одной из стенок – под ней воды не было. Сергей Арсентьевич быстро подскочил и попытался его изнасиловать. Абросимов то пробовал сжать зубы, то память о житейских правилах его отпускала. Старик, приборматывая, будто уговаривая кровь заполнить его пещеристое тело, возил членом по разбитым губам и щекам Абросимова, до тех пор, пока того не стошнило.

Само по себе соприкосновение с рвотными массами не остановило бы старика, но теперь Абросимов сообразил, как ему следует поступить, и сумел резко двинуть руками, упертыми в грудь насильника – старый раб отлетел в середину лужи.

– Я отгукаю тебя, как немого, если ещё раз полезешь. – Проговорил Абросимов, но его нельзя было расслышать, потому что не остановленная мысль не могла объяснить необходимость произнесения этих или каких-то ещё слов.

Старик сунулся к одной из стенок – у него там была потайная нора, и он стал в ней копаться. Целой рукой достал оттуда бутылку и переложил её под прижатый к груди обрубок, потом – какую-то закуску.

– Попей водку, Пашутка. Раз так получается, то попей её.

Абросимов отхлебнул раз, а следом за ним второй, чтобы водка второго глотка прошла незаметно, пока первая порция обжигала разбитый рот, потом откусил кусок визиги и долго жевал его.

Сергею Арсентьевичу приносили спиртное в качестве благодарности за некоторые выдумки, разнообразящие быт рабов. Принятое осетинское пойло не повлияло на способ Абросимова переживать инцидент. Он не чувствовал неловкости или обиды, он, может, только в течение секунды осознавал, что такое чувство возможно в принципе.

Сергей Арсентьевич допил оставшееся в бутылке, быстро опьянел и больше они не разговаривали друг с другом. Старик только о чём-то бредил или болтал бессвязное с реальностью. Наверное, только внешне, Абросимов вел себя так же.

Вечером клетчатые тени от решётки сжались в одну толстую линию под восточным обрезом зиндана, а ещё позже растворились в темноте. Скрываясь от вдруг замеченных комаров и зуда в местах укусов, Абросимов сполз в тёплую лужу, а некоторое время спустя, не в силах вспомнить причины этого купания, подумал, что в стариковском тайнике могут быть сигареты. Он проплыл к стенке влево, как ребёнок, перебирая руками по дну: мама, я плаваю! Поднялся и пошарил в норе – среди мелких кусков рыбьей тухлятины нащупал жестянку из-под кофе. В ней точно были сигареты и зажигалка.

Старик изменил тембр своего бормотания, впрочем, не приближая смысла слов к происходящему, но Абросимов коротким «дуло залепи» успокоил его. Потом сумел закурить и вернулся на место.

Абросимов смотрел на противоположную стенку, возможно, он увидел её, но, спустя минуты (из-за бега сознания, в каждом новом эпизоде для его поимки требовались другие способы, изобретая которые, приходилось тратить время, а потом не вспомнишь, для чего ловил), понял, что снова и снова ему мерещится одно и то же: неровности обнажённой почвы, пряди корешков и капающая с них вода приобрели вид профилей, а потом и смотрящих на него лиц. Усвоенное наблюдение почти вышло из внимания Абросимова, когда он расслышал голос Сергея Арсентьевича. Теперь он к нему обращался:

– Смотри, Пашутка. Я такое каждую ночь вижу. До того это удивительно – куски грязи на стене, как лица. Вон нос какой, видел? Рот, ухо. Когда будет ветер, они начнут шевелиться, ртами шамкать.

Абросимов не стал поворачиваться к старику и, конечно, не ответил ему. Так нужно себя вести, и со всем разбираться внутри себя. Почему ему удаётся видеть тоже самое? Приняв только начало вопроса, Абросимов потерял его, не успев охватить полностью. И всё же он чётко различил коротко существовавшее в нём возмущение тем, что этот безумный престарелый раб галлюцинирует в том же направлении, что и он. Это понимание ещё долго не отпускало.

На острове работы было немного, и потому заключение продолжалось. Он день и ночь валялся под мокрой стенкой и вставал только для поедания рыбьих голов и хорды, сбрасываемых один-два раза ежедневно, и чтобы выпить водки, подаренной Сергею Арсентьевичу. Мысленный бег немного замедлился, и что-то удавалось удержать в голове на срок, почти достаточный для обдумывания. Сейчас Абросимов даже сумел сделать вывод о том, что процесс восстановления паритета между интеллектуальной способностью и условиями для её успешного использования начался около эпизода с разглядыванием почудившихся лиц.

Сначала Абросимова заинтересовали самые простые упражнения с покоряющимися мозгами – приятные воспоминания, но скоро он наткнулся на алгоритм, позволяющий представить дальше ожидавшие его обстоятельства. В то же время выяснилось, что возможность отдельного принятия решения о действии за некоторый срок до его выполнения очевидна, в отличие от ранее существовавшего представления о непременном условии их совместного осуществления. Это умение позволило планировать, и Абросимов впервые за последние годы составил план и дождался ночи.

Используя шнур, привязанный не только к ведру с испражнениями рабов, живущих в яме, но и к ивовому кусту в нескольких метрах от неё, Абросимов забрался наверх и, протиснувшись под корявой и здесь только декоративной решёткой, поднялся с четверенек и, согнувшись, пошёл к северному берегу острова. Это была промысловая ночь, и мыс, который из-за чьей-то дезориентированной аллюзии назывался мысом Горн, был пуст. Абросимов сошёл в воду, распрямляясь по мере погружения, и, потеряв дно, поплыл.

Возвращавшемуся владению головой Абросимов радовался как таковому, просто как диверсифицирующей времяпрепровождение опции. Ещё он заметил, что умеет ориентироваться по звёздному небу и двигаться на север, от острова к острову, переплывая глубокие участки и проходя по мелководью вброд. Пройдя к северной части каждого острова, Абросимов выбирал самую его полярную точку и ложился отдохнуть, но лишь на несколько минут. С каждого нового мыса Горн, как он взялся их называть, посмеиваясь над перевернутой в системе воображаемых линз картой Южной Америки, Абросимов сходил, всё также осторожно разгибаясь.

Абросимову повезло: не встретив ни одного прожектора совместных патрулей, пересечение с которыми могло закончиться и похуже чем с любым из водомётов Бадмаева или Тагирова, к утру, он выбрался на берег материка. Он мог заметить это и раньше, но в этой части Каспия вода в значительной степени опреснена потоками Волжской дельты, а на появившиеся кусты сусака, частухи и стрелолиста, корневищами которых он, не сбавляя шага, подкреплялся, Абросимов обратил внимание только как на еду. Перехватив жвачки, входил в рукава и ерики и переплывал их.

То же он сделал с двумя или тремя довольно крупными озёрами, но, увидев между ними и дальше во все стороны небольшие возвышенности, Абросимов опознал в них Бэровские бугры и ильмени. Он находился по крайней мере в полутора десятках километрах от морского побережья, то есть предполагаемая погоня, хотя бы на лодках, сюда пробраться не могла. Абросимов лёг на землю и в окружении кирказона и купыря заснул.

Мелкие и плоские озёра с пологими и будто обмыленными берегами с лесом тростника, чередуясь с холмами, заметными только благодаря надозёрному превышению (что и составляет специфику ландшафта, описанного Бэром) и, имея до двух километров в ширину, определяли отходы внутри основного направления, в котором двигался Абросимов. Некоторые озёра поуже он переплывал, но показавшиеся слишком широкими обходил. Решение плыть ли в очередной раз или обойти, было скорее окказиональным, чем методическим – по берегу встретившегося озера Абросимов смещался влево, инстинктивно удаляясь от Волги в поисках выдающегося мыса. Найдя его, входил в воду и переплывал озеро, либо уверялся в том, что практически завершил обход водоёма с запада и дальше, двигаясь по касательной с нулевым азимутом, оставлял его справа.

То, что рыбаки в названии мыса, на котором располагалась их база, провели аналогии, необъяснимые ничем, кроме типа географического объекта, и даже проигнорировали его заведомо противоположную пространственную ориентацию, привело Абросимова к решению об уместности такого же сопоставления и в обозначении разных местностей с колеблющимися высотами. Тогда острова, с которых он уплыл, можно называть не Бусы, а Бэровские острова и проливы. Проведённый анализ отвлечённого понятия был ещё одним шагом в сторону, которую Абросимов пока не мог определить.

К середине следующего дня Абросимов переступил рельсу железной дороги на участке между станциями Линейная и Басы. С насыпи он увидел палатку и стоящий возле неё мотороллер с загруженным эспарцетовой зелёнкой кузовом и пустым ещё прицепом. Ещё там дымился костёр и на раскладном столе, в тени от ивы, лежала еда. Над раскалённым железнодорожным полотном звенели кузнечики, и Абросимов похлопал себя по ноге, будто это в его карманах звенели деньги. Он переступил вторую рельсу и пошёл к палатке.

Никого не было, и Абросимов не спеша поел, потом встал и сложил остатки еды, термос с чаем, а так же сигареты и пару подготовленных папирос, подвернувшиеся карандаш и сборник с частично разгаданными кроссвордами в матерчатую сумку и, отмерив прямой угол по часовой стрелке от уже заходящего солнца, пошёл в этом направлении.

После железной дороги было ещё несколько километров пойменного аллювия, но постепенно его заменили полупустынные супеси, и от земли с мелкими кустарниками и высохшими стеблями эфемеров, до неба, в котором раза два оставляли следы капъяровские самолёты, не было ничего приметного. Абросимов сел посреди небольшого солончака и налил себе чаю. Пил и думал, что, наверное, ведёт себя как раньше – давно, когда дивергирующее сознание и подсознательная диверсия подкорки в руководство всеми актами его тела ещё не стали одним и тем же. Думая о своём походе, Абросимов позволял себе фолкнеровские скобки и, почти не путаясь в согласованиях до и после них, входил в значение отделённых ими частей предложения.

Абросимов шёл ещё несколько часов и на отделённом горизонтом от блестящей под луной серебряной степи фоне чёрного неба заметил одинокую фигуру. Человек, шедший навстречу, тоже увидел Абросимова, на секунду остановился и, резко приняв к востоку, ускорил шаги. Абросимов тоже остановился и стал дожидаться, когда путник исподлобья глянет в его сторону, а, дождавшись, подал ему условный знак – поднял правую руку, сделав на уровне локтя отсекающее движение ладонью левой. Человек ответил поднятием имеющейся у него половины правой руки и пошёл навстречу – Абросимов не ошибся, случайные люди здесь почти не появлялись.

Калека оказался рабом Тагирова на Сетных островах, он уходил на пару месяцев в поход до Балакова – там жили его родственники, а теперь возвращался. Коля – так звали этого раба, был тощим, с морщинистой шеей и мелкими глазами. В почти лысой голове у него была ямка, в которой на половину могло бы поместиться голубиное яйцо. Из-за Колиного низкого роста Абросимов постоянно поглядывал на ямку, но Колю это не смущало. Он болтал без умолку: о Балакове, улице Кирова в Саратове, сомах и осетрах, наконец, о ком-то, кого убил и изнасиловал (сложно наверняка выяснить порядок) недалеко от Харабали:

– Надел мешок от удобрений на голову и плечи и перевязал шнуром. Пока там задыхается, я встремил.

У Абросимова для Коли тоже были новости: на Сетных была операция, и Тагиров отсиделся на болотах Зюдева, а потом подъехал к Бадмаеву и Коробу на Бусы. Коля знал этот архипелаг:

– Это даже лучше, что я теперь на Бусы пойду. Раз Тагир сейчас гостит, то пока не будет мне ничего отрезать.

Коля повертел перед глазами гладкой культёй и осмотрел Абросимова:

– Сам впервые уходишь?

Абросимов подтвердил и развел руками, показывая, что у него всё целое, и снова взглянул на в ковыле волос серебрящуюся луной ямку:

– Как же ты с такой ямкой?

– А вот бывает дождь идёт, вода в неё натекает, наполнит ямку, а я туда пальцем, – Коля сделал клюющий жест согнутым в крючок средним пальцем и чмокнул, – ткну. Понял? Фонтанчик тогда бьёт.

Рабы заночевали на месте своей встречи. Они подожгли фитиль в керосиновой лампе – её достал Коля из своей сумки, и стали разгадывать кроссворды, прихваченные у владельцев мотороллера. Абросимов отгадывал почти всё. Он находил, что это занятие увеличивает его собранность и каким-то обратным порядком дисциплинирует память. Когда лампа погасла, Коля уже спал, подложив обрубок под голову.

Проснувшись, Абросимов помнил себя за составлением кроссворда, в котором вопросы имеют неоднозначные ответы, то есть, несколько равноправных ответов на вопрос. Например – остров у берегов Южной Америки. Ответы: Эстадос, Соледад, Кампана. Пересекают их по вертикали ответы на вопрос – часть моря, вдающаяся в сушу: бухта, залив, лиман. Особенность этого кроссворда в том, что при любом варианте ответа, сетка всегда может быть заполнена без трудностей на перекрёстках, так как любому синониму по горизонтали обязательно соответствует вертикальное соглашение.

Коля тоже проснулся, и они покурили и позавтракали – доели всё, что было у обоих. Ещё ночью они решили сходить в Замьяны, так и сделали. Замьянские рыбаки кроме частика и залома ловили сома, а любому каспийскому рабу известно авторитетное мнение Сергея Арсентьевича о предпочтительности секса с сомом перед сексом с любой другой крупной рыбой. Стенки прямой кишки у него более нежные, а анальный вход окружен родом мясистого сфинктера, разомкнутого ближе к хвосту – очень похоже на настоящие женские срамные губы. Сом гладкий, без щитков, без чешуи, и надо только следить за острыми, как бритва плавниками.

Весь посёлок помещался на ограниченной обрывистым берегом Волги и двумя перпендикулярно впадающими в неё балками возвышенности, в устье одной из балок был корабельный причал, на берегу второй лежали не взятые на сегодняшнюю рыбалку лодки. Абросимов и Коля вошли в Замьяны с юго-западной стороны, открывавшейся в степь. Срывая абрикосы с висевших над заборами веток, между огородами и асфальтированной дорогой прошли в сторону второй балки, наступая на лысые прямоугольники в местах, где стояли клетки с выводками утят, пока птица не выщипала всю лебеду и гусятник, тогда клетки переставляли на другие места, и рабы их огибали.

Они спустились к воде, и Коля сел покемарить у сарая. Абросимов походил по щебневому пляжу, несколько раз нагнулся – поднимал куски обвалившихся с подмываемого берега известняков, в каждом из них были отпечатки каких-то брахиопод. Абросимов выбросил камни в воду, а на одном плоском написал карандашом «здесь был Р. Мурчисон» и тоже бросил в воду – он проскакал блинами по глади реки.

Когда вечером подошли лодки, Коля побежал к берегу и начал рыскать в навалах улова, наконец, выбрал подходящую рыбу и позвал Абросимова.

Рыбаки молча уступили сома – никто не хотел конфликтовать с очевидными каспийцами, а ёбаный сом всё равно никуда не денется.

Рыбу затащили в сарай и бросили на пол. Ножом Коля отхватил ей анальный плавник и сказал, что колышком хорошо бы приткнуть обе соминые челюсти к земляному полу, и Абросимов дал ему свой карандаш – стоял и смотрел, как безрукий управляется с рыбьей пастью, а потом лёг рядом с мокрой и прохладной рыбой. Он провёл рукой по её гладкой и липкой коже от хвоста к голове – жабры оттопыривались и снова опадали.

Теперь мир остановился и был видим в любой своей части – в нём не осталось ничего необыкновенного. Абросимов не собирался таскать водку Сергею Арсентьевичу. Стоило хоть про это подумать, и мир дёрнулся, вернулся к своему привычному движению. Абросимов снова не мог перехватить свои мысли, как будто он снова был в яме, пока её отвесные стены не превратились в крутой берег над Волгой. В меридианально текущих реках, классически подтверждался закон Бэра, сформулированный им в 1857 году. Он вполне объяснял обрыв под Замьянами, но крутые стены вырытых человеком ям были вне какой-либо конституции. Такие формы вообще в природе невозможны, если только это не карст.

Абросимова позвал Коля – на его голове блестели капли пота, они скатывались на лоб и в ямку. У него не выходило, и он просил пососать ему. Абросимов вертел в руках карандаш – когда закончил с рыбой, забрал его – можно ткнуть им в Колину ямку, или предложить подвязать карандаш к члену в трёх местах, добившись таким образом его выпрямленности. Он почти сказал – пусть сом у тебя пососёт. Но так же не сделал и не сказал, ни первого, ни второго. Он находился вне контакта с Колей, и не остановленная мысль не могла объяснить необходимость произведения этого действия или произнесения этих слов. Абросимов молча собрал вещички и пошёл мимо оставившего свои просьбы Коли.

Через два-три километра после замьянской околицы Абросимов сошёл в Волгу и переплыл её. На левом берегу он заночевал, а утром двинулся в глубину Волго-Ахтубинской поймы. В пути много петлял – иногда не хотел плыть и гораздо меньше был увлечён движением на север.

В книжке с кроссвордами было ещё несколько чистых листочков, наверное, их вставили для заметок пассажиру, который купит её, отправляясь в дорогу. На этих листочках Абросимов сделал записи:

«Есть такого рода случаи, что, став однажды их свидетелем, бываешь так сильно удивлен, как только можешь включить смысла в это понятие. И потом уже, по прошествии времени, не перестаёшь удивляться взволновавшему тебя событию.

Было такое и со мной: я расхаживал по ущербным пойменным дубравам и осинникам целыми днями, а ночью засыпал на случайно выбранной поляне или совхозной противопаводковой обваловке. Ходил то там, то сям – осматривал урочища, выгребал тину из водоёмов и оценивал разнообразие видов насекомых, отрезал ноги у крупных лягушек, собирал грибы, делал вид, будто ничто не ускользает от моего внимания.

Я избегал населённых пунктов, полевых станов, зон отдыха, насосных станций и путей сообщений – я понимал, что-то всегда бывает только вместо чего-то.

Однажды я оказался неутомимым Ахиллесом, когда, присев для дефекации, увидел перед собой черепашьи кости – черепные, конечностей, позвоночные хвоста и шеи, пластрон и карапакс. Черепаха, от которой я убегал, а теперь по круглой Земле вернулся, умерла, двигаясь – её в дороге ели муравьи, как порой грызут меня сомнения. Черепаха как карета, в неё-то как раз и запрягают муравьев, и она перемещается из округи в округу. Я заночевал в нескольких шагах от этого места – всю ночь курил, вглядываясь в треугольники неба между кронами деревьев, в выбеленный дождями карапакс складывал окурки.

В следующий вечер я наткнулся на просёлочную дорогу и хотел быстро её пересечь, но по обочине шёл широкий и большой глубины ров, вынужденный долго идти вдоль этой канавы, я ругался и полностью изнемог. Когда же, наконец, я споткнулся и упал, то оказалось, что канава – видимость. Я будто повис над нею, но тело и члены знали о тверди под собой. Уперев глаза вниз, я видел дно на человеческий рост ниже себя. Испугавшись, я не стал входить в понятие о происходящем – перекатился надо рвом, встал и перебежал дорогу.

Скоро под определённым деревом мне показалась кошка – было уже темно и полностью исчезли цвета предметов, кошка же была заметно рыжей, хотя я уверен, что это не было флюоресценцией. Я назвал её Огнёвкой и, помня о своей слабости, не стал с ней шутить, пробормотал подходящее колдовство, и она, прыгнув к шиповнику, исчезла. Моя охота на лис продолжилась.

Был ещё один случай. Со мной рядом оказались мои товарищи – вместе с жёнами, нас было около десятка. Мы изображали деятельность: кто резал хлеб, кто подбирал ветки, один в стаканы разливал вино. Но вот я поджёг спичку, и костёр заполыхал как в старые времена. Я оглянулся и вокруг увидел лишь мох, байрачный лес да слабо текущие воды ерика – ничто не говорило о присутствии моих товарищей.

Понятно ли, что таким образом я сходил с ума? Обрадованный тем, как легко мне удаётся справиться с болезненной ускоренностью мысли, приобретённой на острове, я надеялся, что так же одолею и ложные поводы для мысленных остановок. Последние происшествия не утверждали меня в этой надежде.

В эти же дни было несколько других приключений: я переплыл узкую речку, но не поперёк, а наискось, причём угол между линией берега и вектором моего движения был острее, чем угол течения Селенги в Бурятии и железнодорожным мостом через неё. Сколько мне пришлось плыть, неизвестно. Но, зная, насколько хорошо я плаваю, и насколько при этом, я устал, можно смело удивиться преодолённому расстоянию.

Я постоянно переплывал прохладные потоки, теряя время на обсыхание, курил и смотрел на водоплавающих птиц, вспоминая чудесные стихи Пчелинцева о двуликом кулике, по тонким жердям пробирался через овраги, где грязь и слякоть на дне, удивлённо замечал пеньки свежесрезанных груздей и прибавлял скорости. Ловя себя на этом, проговаривал: нечего быть таким диким.

Я пел вспомнившиеся песни – в эти дни мой голос сделался кристально чистым, он то струился тихим родником, то рокотал как каскад водопадов в Кымгансане.

Незачем было торопиться, и я уселся на поваленный древесный ствол. Старая суковатая коряга была мокрой и скользкой, но так далеко моя чувствительность не простиралась».

Абросимов вернулся к началу и написал заголовок «Дневник, или Описание удивительного путешествия». Потом он писал дальше:

«Приятно бывает чувствовать себя хозяином.

Если бы некто взялся перевести эту фразу на язык с достаточно развитым синонимическим аппаратом, то для её окончания я бы посоветовал ему выбрать слово в большей степени обозначающее независимость, самообладание, уверенность в себе, нежели наделённость властью над чем-нибудь посторонним.

При этом, пользуясь русским языком, я всё же настаиваю, что чувствовать себя приятно именно хозяином.

Я чувствую себя хозяином на всех нераспаханных участках степи в секторе между железнодорожными линиями, соединяющими Волгоград с Астраханью и Астрахань с Кизляром до места, когда она, обогнув Бэровские бугры и ильмени, уходила прямо к югу. Здесь все лесополосы, берега речек и каналов, овраги и буераки, холмы, слишком крутые для трактора с плугом, выработанные песчаные карьеры, пруды – мои.

Я отказался от собственно железных дорог и шоссе, облепленные у оснований травой и кустами столбы электросети тоже не являются моей территорией – не надо ловить меня на слове.

Я чувствую себя хозяином в государственных пунктах триангуляции – они почти всегда расположены на эфедровых буграх.

Возможно, я что-то пропустил, как в плюс себе, так и в минус, но ведь эти листы – не земельный кадастр».

Через несколько дней Абросимов вышел в окрестности Харабали. Описание местности не поменялось – по-видимому, в поймах такой величины рек были справедливы те же закономерности, что и в высокогорьях. Для последних это явление образцово исследовали Александер Гумбольдт и Докучаев, догадавшийся о равном влиянии поясности на неживое и живое. Наверное, что-то подобное писалось и о реках, но Абросимов не мог вспомнить.

Абросимов развёл костёр и поддерживал его несколько дней – пришлось задержаться в этом месте, чтобы вымочить горечь из собранных груздей. Посуды у него не было и, нанизав грибы на куканы, Абросимов оставил их прямо в ерике, который был метрах в трёхстах от поляны. Ещё были рядом две выкатанные когда-то, а теперь заросшие чиной и клевером неглубокие колеи. За тополями послышался шум работающего двигателя – кто-то снова ехал по этой дороге. Когда машина подъехала и остановилась, из неё вылез Марат Еникеев, а потом открылась правая дверь и показалась молодая женщина в очках – с ней Абросимов не был знаком.

С Маратом они вместе учились в университете, потом Абросимов стал аспирантом, а Марата призвали в вооружённые силы. Они впервые встретились после выпускного вечера, а эта женщина была Маратовой женой.

– Женя, познакомься с Павлом. Я тебе рассказывал, как однажды перед Пасхой мы приклеивали к памятникам на кладбище бумажки со стихами Ли Мастерса.

– Конечно, я помню. Вы ещё наводили мост, пытаясь состыковать пару досок, просунутых в окна соседних домов на высоте девятого этажа.

– По-моему, это Оливейра делал. – Абросимов не успел правильно среагировать. Секунды спустя он сообразил, что Марат своей жене рассказывал не о нём, а о какой-то легенде, подписанной его именем.

Произошла нечаянная встреча, но она не вывела Абросимова из равновесия. Он, впрочем, отмечал какую-то возбуждённость Марата и даже Жени, но решил воспринимать это как что-то семейное – частную особенность внутри нормы.

Марат был в полевой военной одежде – он и после выхода обязательного срока остался служить в армии – одну руку он держал в кармане пятнистых брюк, другой обнимал Абросимова за плечи. Женя слушала мужа и поправляла то очки, то волосы. То, как выглядел Абросимов, от него не зависело – по лицу промелькнула подкупающая улыбка, которую помнили мимические мускулы.