Текст книги "10 жизней. Шок-истории"

– Он меня бросил, я не знаю, где он, – она сказала неправду, глядя куда-то в пол. Ей было жарко, на лбу выступил пот, щеки горели.

– Найдите его. Он может забрать ребенка. Должен, – прибавила врач с нажимом.

– Я не буду его искать, – глухо сказала она, по-прежнему глядя в пол. – Ему ребенок не нужен.

Доктору незачем знать, что он ищет ее пятый месяц. Он дважды звонил маме (где взял номер?), спрашивал о ней, просил передать, что ждет от нее звонка – но мама держалась стойко, не влезла в их отношения, справилась с искушением.

«Он может забрать ребенка» – мысль обожгла мозг.

Томск город маленький. Вычислит и заберет. Она этого не допустит. Она уедет в соседний город и оставит ребенка там, в подъезде, без документов, в черной хозяйственной сумке. Его отдадут в детдом, усыновят и полюбят – он не будет несчастен, не стоит драматизировать.

– Как он докажет, что он отец? – спросила она после паузы.

– Суд назначит генетическую экспертизу и признает его отцом. Второй вариант – совместное заявление в ЗАГС, но, видимо, он не ваш.

Скорую тряхнуло на кочке. Пристегнутая ремнем в кресле, она почувствовала толчок в животе – ребенок пнул в печень, больно. Скорей бы это закончилось, сбой в ее жизни, черный провал депрессии, в который она попала. Врач осуждает ее, пот катится градом, вдобавок начались схватки: спустившись от центра спины в живот, боль задержалась там на секунду и стихла. Через пять минут снова. Занятое своим делом, тело становилось чужим, отказываясь ей подчиняться.

Врач лишь вздохнула:

– Скоро встретитесь с сыном. Может быть, передумаете.

***

«Тазовое предлежание. Будем кесарить».

Пока готовились к операции, ее окружало молчание. Ей не смотрели в глаза. «Отказница» – все были в курсе, но никто не сказал ни слова, не отговаривал, не укорял, не взывал к ее совести. Они делали то, что должны были делать, но делали без души, отчужденно, отделенные от нее толстой прозрачной стеной. Она это чувствовала в паузах между схватками.

Анестезиолог избавил ее от боли, сделав укол в спину. Эпидуральная анестезия.

Ах, какое блаженство – не чувствовать боль.

Она ничего не видит – ей поставили ширму на грудь – и ничего не чувствует ниже пояса. Необычные ощущения – будто нет ног. Склонившись над ней и переговариваясь вполголоса, врачи режут скальпелем плоть, слышится запах крови, и ей слегка дурно – то ли от запаха, то ли от обезболивающего. Как долго это продлится? Ей ничего не сказали.

Не успела она подумать, как увидела ЭТО.

Красное, мокрое, в слизи серого цвета, в руках у хирурга.

Оно закричало, громко и с хрипотцой, задергало ручками-ножками – тут же его унесли.

Мать потеряла сознание.

Очнувшись в палате, с сильной головной болью и тошнотой, она услышала женский голос, звавший ее по имени:

– Елена Георгиевна, как вы себя чувствуете?

– Плохо, – сказала она в ответ, с трудом приоткрыв глаза.

Женщина в белом халате, красивая и ухоженная, стояла у койки.

– Вы потеряли сознание – к сожалению, так бывает. Может поболеть голова несколько дней. Мы за вами присмотрим. Меня зовут Вера Андреевна, я заведующая отделением обсервации. Вам показать ребенка? С ним все в порядке, роды прошли нормально. Три пятьсот, пятьдесят сантиметров.

– Мне он не нужен.

Женщина подошла ближе, села на стул и взяла ее за руку:

– У вас чудесный мальчик. Он очень похож на вас, вылитый мама. Отпочковался. – Врач улыбнулась. – Хотите взглянуть?

Она была слишком слаба, чтобы спорить.

– Он уже здесь, спит. – Женщина вновь улыбнулась. – Посмотрите налево.

Она повернула голову, не отрывая ее от подушки. Перед глазами все поплыло.

У изголовья стоял кювез с высокими прозрачными стенками – как тележка из супермаркета – и в нем спал ребенок, спеленатый и неподвижный. Маленький белый валик с красной головкой. Волосы черные, редкие, слипшиеся. Кнопка-нос в белую крапинку. Пухлые щечки.

Врач вытащила его и осторожно положила маме на грудь:

– Держите его крепче, это ваш сын.

Почувствовав мать, малыш открыл рот, пискнул и стал искать грудь – не открывая глаз, вращая крохотной головой.

– Знает свое дело, – врач его похвалила. – Сцеживайтесь, чтоб молоко не пропало, а как закончим с антибиотиками, будете кормить грудью. Девочки вам покажут, как правильно сцеживаться. Скоро прильет.

Малыш затих, уснув на материнской груди, и врач его забрала.

Мама тоже уснула.

***

В день выписки, на шестой день после родов, к ней зашла заведующая отделением.

– Поздравляю. Рада за вас. Кто вас встречает?

– Мама.

– На улице холодно, одевайтесь теплей. Как решили назвать?

– Пока никак, дома с мамой подумаем.

– Дело трудное, но приятное. – Врач улыбнулась. – Надеюсь, вам здесь понравилось, будем рады видеть вас снова.

Она промолчала.

Через час ее выписали. Сестра ловко одела ребенка – быстрей, чем мама оделась за ширмой. Кроха спал и не издал за все время ни звука. Памперс, колготки, майка, кофта, шапка, носки, синий зимний комбинезон с подвернутыми штанинами – гардероб новорожденного сибиряка.

Они подошли к двери: медсестра – с ребенком, мама – с сильным волнением.

– Готовы? – спросила сестра. – Папа уже заждался. Нечасто встречают на белых мерсах. Вам повезло с мужем.

«Девушка, вы ошибаетесь, это не мой муж», – хотела сказать она, но не успела.

Открылась белая дверь.

Белый букет цветов, размером с полкомнаты – все, что она увидела. Теплый запах цветочной оранжереи. Дыхание медсестры за спиной. Ноги, отказывающиеся идти.

– Идемте, – послышался сзади голос. – Вас снимают на видео.

Она сделала шаг вперед.

***

Альтернативная развязка, от которой отказался автор.

«Он лежал в черной хозяйственной сумке, плотно спеленатый и завернутый в одеяло. Он спал. Сегодня ему исполнилось три дня.

Женщина с сумкой быстро вошла в подъезд. Она была молода и когда-то была красива, но сейчас, бледная, с растрепанными желтыми волосами и без косметики на лице, выглядела старше своих лет. Она шла по улице в расстегнутой шубе, несмотря на мороз, и люди, оборачиваясь ей вслед, провожали ее взглядами. Было в ней что-то безумное, отчаянное, решительное.

Перед тем как войти в подъезд, она огляделась по сторонам.

В подъезде было сухо, тепло и затхло. Сталинский кафель хрустел под ногами.

Женщина поднялась на лестничную площадку, к окну с широким пластиковым подоконником.

Прислушалась.

Тихо.

Поставив сумку на пол, она вытащила ребенка. Не глядя на него, она положила его на подоконник, ближе к окну. Поставила рядом пачку сухой детской смеси, бутылочку с соской и, взяв сумку, пошла вниз.

Ребенок заплакал.

Она ускорила шаг».

5. Убить Достоевского

Делай что хочешь – таков Закон.

Алистер Кроули

По воскресеньям он ходил в Третьяковку. Каждое воскресенье, за час до закрытия, третий месяц подряд.

Не задерживаясь на первом этаже, он сразу шел на второй.

Здесь была его цель. Он быстро двигался к ней сквозь череду залов.

Налево от лестницы – зал номер 7 с картинами Боровиковского, из которых одна – портрет Лопухиной – заслуживает внимания, а в остальных нет ничего, за что бы цеплялся глаз. Некрасивые лица выродившихся аристократов, слившиеся в грязно-пеструю массу, размазанную по стенам – фон для редких и лучших.

Зал 8. Итальянские пейзажи. Кипренский. Канонический портрет Пушкина из школьных учебников, с клетчатой «шотландкой» на правом плече – волей-неволей задерживаешь на нем взгляд, но шаг не замедляешь. Русско-эфиопский поэт не трогает сердце, его поэзия не цепляет, он устарел. Безвредный певец прошлого.

Далее анфилада залов, с тринадцатого по восемнадцатый. Портреты, пейзажи, крестьяне, неравные браки, а в зале 16 – огромная, во всю стену, княжна Тараканова, гибнущая и сексуальная, затянутая в корсет, томно выгнувшая длинную шею, красующаяся перед смертью.

Зал 17.

Он замедляет шаг.

Он подходит к картине.

Мужчина с бледным лицом на темном холсте. Резкие скулы, впалые щеки, взгляд, наблюдающий истину – мучительную и неизбежную, открывшуюся ему, нервному гению, эпилептику и игроку – страшный взгляд внутрь себя, в бесконечность, в суть своего мира. Страдалец с экзистенциальным сознанием, знаток русской души, изданный в миллионах копий и тысячу раз неправый.

Достоевский. Главный писатель России. Когда-то кумир, теперь – главный враг. Несчастный больной человек, взявшийся описывать жизнь как сам ее чувствовал и силой своего дара навязывающий ее до сих пор, через сто тридцать лет после смерти. Гиперболическое, на показ, страдание, дикое, до мяса и крови, самокопание, любовь с надрывом, припадочные герои, лихорадочные многословные диалоги, в реальности невозможные, и непременно в качестве фона – серость городского пейзажа, вечно сырого, чахоточного.

Он здесь незаслуженно. Сегодня люди прозреют, и тот, кто поможет им в этом, запомнится на века.

Складной нож в руке.

Глаза засасывают в две черных дыры. В них невозможно смотреть. В них проклятие, бездна потустороннего.

– Щелк!

Лезвие выскочило из рукоятки.

***

Он писал с восьми лет. Приключенческий рассказ, инспирированный «Таинственным островом» Жюля Верна и стихи для девочки из параллельного класса – его первый писательский опыт, к сожалению, не сохранившийся. Наивный маленький мальчик, он верил в победу добра над злом и в то, что однажды станет героем, который спасет мир. В его бурном воображении школу захватывали бандиты, а он справлялся с ними в классах и коридорах – он проделывал это тысячу раз, пока не вырос из образа супергероя и не стал скромнее в фантазиях.

Он писал в издательства детских газет и журналов, с нетерпением ждал ответа, но ни полслова в ответ не пришло от дядей в далекой Москве, где он никогда не был. Получив свежий номер газеты, он искал в нем свое, не находил и тихо плакал в подушку, ни с кем не делясь горем. Однажды перегорел. Много лет не писал. Вернувшись к перу в двадцать пять, он понял, кем хочет быть и кем быть не хочет. Юрист в консалтинговой компании, в мечтах он был свободным творцом, писателем, частью богемы. Он писал быстро, по многу страниц в день и думал, что толстый роман, в духе классики прошлого века, о ненависти и любви, даст ему пропуск в жизнь. Мысль резво бежала по строкам, редактировать было некогда.

Он написал книгу за год.

Сюжет был таков: главный герой, сорокалетний одинокий мужчина, бизнесмен средней руки, влюбляется в женщину много младше себя, красивую и замужнюю, и изводит себя и ее этой любовью на нескольких сотнях страниц мелким шрифтом. То ли любовь, то ли похоть – пойди его разбери. Она то отталкивает его, то обнадеживает, то дарит ему поцелуй – в общем, та еще штучка, избалованная вниманием. Не Анна Каренина. У нее есть муж, есть любовник (не наш главный герой), а сердца, кажется, нет. Чистой воды Достоевский, которым в то время зачитывался. Открыв его для себя через много лет после школы, он разом прочел всё, а «Преступление и наказание» – дважды, с перерывом в три месяца. Мощь гения оглушила его и вывернула наизнанку. Он верил каждому слову, каждому чувству, напитывался Достоевским как губка, не фильтруя, не критикуя.

Он сравнивал с ним других – классиков и современников – и всякий раз видел, что им до него далеко, с какой стороны ни зайди: слог, мысль, глубина, характеры и сюжет. Какой роман ни возьми – шедевр, нечто сверхчеловеческое, недостижимое. Герои кажутся невозможными, но они настолько живые, что веришь автору безоговорочно. Он проник в самую суть драмы жизни, в самую сердцевину. Страдание и искупление. Фрейдистские страсти. Грязь. Подлость. Разврат. Святость грешников, поиски Бога в темных углах души.

«Где я и где Достоевский?»

Он знал ответ на вопрос, но не был готов к тому, что вскоре ему открылось. Закончив свое, он вернулся к нему как редактор и ужаснулся. Пелена с глаз упала. Он увидел книгу чужими глазами. Дешево, грубо, поверхностно, бедное многословие, плоские персонажи. Книга безнадежно плоха, следует это признать. Первый блин комом. Тварь дрожащая, хотевшая стать чем-то бОльшим, корчится на асфальте от боли, терзаемая острым шипом правды. То, что казалось прекрасным, вдруг стало уродливым. Свет надежды померк – кажется, навсегда. Твое место в массе, плечом к плечу с миллионами, на их пути в никуда, в черную пасть смерти. Иди с ними вперед, не оглядываясь, смотри вниз, а не вверх, и не сравнивай себя с Достоевским – глупо, мой друг, и страшно вредно для психики.

Он стер файл с компьютера.

Вскоре он почувствовал на себе, каково это – жить на страницах книги.

Он влюбился в коллегу, девушку с андрогинной внешностью – то ли девочка, то ли красивый мальчик, брюки, галстуки, стильная короткая стрижка, унисекс имя Женя – но не встретил взаимности. Он не понял ее, не смог найти к ней подход, к существу с планеты Венера. Два раза сходили в кафе, один раз – в кино, а после корпоратива по случаю Нового года, поздним декабрьским вечером, он позвал ее в гости, но она не пошла. «У меня есть друг, и мы скоро поженимся», – сказала она, глядя на него черными зрачками в полумраке банкетного зала. «Я люблю тебя», – сказал он. Она промолчала. Она уехала на такси в снежную ночь, а он остался один и выпил стакан водки.

Открыв утром глаза, он обнаружил себя на диване в чужой квартире, с гнусной головной болью и позывами к рвоте. «Где я?» – подумал он, и тут же услышал голос:

– Привет. Как спалось? Я спасла тебе жизнь, с тебя причитается.

К нему подошла Женя, в желтом домашнем халате, свежая и прекрасная, благоухающая, с апельсиновым соком и аспирином. Она села на край дивана.

– Это тебе поможет, – сказала она. – Что-нибудь помнишь?

Подумав, он покачал головой:

– Нет. Но то что я вижу, мне нравится. – Он попробовал улыбнуться.

– Это не то что ты думаешь. Вчера ты мне позвонил и сказал, что покончишь с собой, если я не вернусь. Я дала тебе адрес. Таксист привез тебя и довел до двери. Ты кое-как стоял на ногах, потом сел на диван и уснул.

Она говорила спокойно, не обвиняя, не читая мораль, но было стыдно, ужасно стыдно. Даже тошнота отступила. Он почувствовал, как краснеет.

– Доброе утро. – Второй женский голос, пустой, без эмоций, послышался рядом.

В кадр вошла девушка с внешностью фотомодели: правильные, слегка восточные черты лица, пухлые губы, темные волосы ниже плеч, мушка над верхней губой. Рост, ноги, грудь – все было при ней. Как он вскоре узнал, она была лицом бюджетной российской косметики, девушкой с мечтами о Л'Ореаль. Ее звали Вика. Не было никакого парня. Не было свадьбы.

Втроем они выпили кофе на маленькой тесной кухне за маленьким круглым столиком, неловко и принужденно, и он поехал домой, борясь с тошнотой. По мере того как отпускало похмелье, боль становилась сильней и, смешиваясь с чувством стыда, жгла изнутри. Была и злость. Он полюбил девушку-мальчика, нес чушь, приехал к ней пьяный, шантажируя самоубийством, и, может быть, даже блевал. Он видел взгляд Вики. Слышал ее голос. Он был ей противен, она вынужденно терпела его присутствие, горе-возлюбленного, пьяницы, вчерашнего самоубийцы, и этого не скрывала. «Доброе утро» – все, что сказала она, пустым механическим голосом. Он ее понимает. Он отвратителен. От него несет перегаром. Как козел в огород он влез в их цветущий сад и натоптал там копытами, блея о чистой любви. Женя тоже была не в восторге, но, надо отдать ей должное, держала себя в руках, не сказав ни слова в упрек, и, кажется, проявляла сочувствие. Жалела его? Понимала? Каково быть причиной чьих-то страданий? Черт! За что ему это? Он раздавлен, он долбаный неудачник. Ему хронически не везет. Черная полоса. Он не смог написать книгу. Он полюбил не ту девушку и до сих пор ее любит. «Если нет жениха, значит, остается надежда» – подло шепчет внутренний голос. Нет. Нет смысла ждать и надеяться. Надо выкорчевать Женю из сердца, вырвать с корнем и залечивать раны, возвращая себя к жизни.

Возвращение он начал с того, что вечером снова напился. Он жил один, в квартире, доставшейся по наследству от бабушки, в одиночестве и напился. Он начал эксперимент – писать на пьяную голову. Вдруг в нем спит новый Хемингуэй и единственное, чего не хватает для открытия творческих шлюзов и пробуждения спящего гения – пары кружек пива или ста граммов водки?

Эксперимент не удался. Он начал с пива, и дело, вроде, заспорилось, пальцы забегали по планшету, но после третьей бутылки закрылись шлюзы, он не смог написать ни строчки, увязнув в вате дурмана, и бросил это занятие. Выпил еще одну. Утренний стыд вышел из фокуса, он мог не думать о нем, а если и думал, то как через фильтр, сглаживающий, ослабляющий, размягчающий. Он стал рассуждать и дошел до того, что позволил воскреснуть надежде. Что еще оставалось? Смириться? Он не таков. Женя была его девушкой, он обладал ею в мечтах, и однажды мечты станут реальностью, он в этом уверен.

С этой мыслью он уснул поздней ночью.

***

Весь следующий день, воскресенье, 29 декабря, он провалялся в постели. Похмелье было жуткое, много хуже, чем накануне после стакана водки. Пиво страшная штука, если сверх нормы. Его рвало каждые полчаса, он хотел вызвать скорую, всерьез за себя опасаясь, но так и не вызвал, а к вечеру стало легче, но не настолько, чтобы вставать. Настроение не новогоднее. Отравленный этанолом мозг болезненно продуктивен: сплошь черные мысли, и главная – не о Жене, как кто-то подумал, а о фиаско в творчестве. Почему не вышло? Что он сделал не так? Как справиться? Как стать писателем? После многочасовых размышлений он решил: чтобы писать, нужен жизненный опыт, которого нет – вот первопричина. Что он видел? Что чувствовал? Где и с кем был? О чем может писать? Коренной москвич (как гордо звучит!), он никогда ни в чем не нуждался и плыл по течению. Поступив в МГИМО по протекции папы – в прошлом партийного босса, а ныне завкафедрой политологии – окончил ВУЗ с красным дипломом. Устроился в консалтинговую компанию, где хорошо зарабатывал. Жил в замкнутой экосфере, по шаблону, правильно и нудно, белым воротничком, не нюхавшим пороха жизни. В личном плане также нечем было похвастаться: потерял девственность в девятнадцать, спал с тремя девушками, двоих из которых любил, был патологически робок. В свои двадцать семь он был желторотым юнцом – он видел это теперь, в муках интоксикации, и не спорил, не было сил. Он все принимал. Похмельное откровение – странный экзистенциальный синдром. Раскрытие правды. Мысль, пропущенная через боль. Прояснения между приступами.

В понедельник, в девять ноль-ноль, он вошел в офис. Еще несколько дней назад он, офисный зомби, испытывал душевный подъем в этот момент: Москва-Сити, небоскреб, крупная международная фирма, панорамные виды на «Украину», Кутузовский, Третье транспортное, перспективы промоушена с прибавкой к зарплате, бонус, собственная состоятельность, уверенность в завтрашнем дне, Toyota Corolla, мечты о BMW 5-й серии – все умерло и не вернется. Он жил в шаблонной иллюзии, наполненной симулякрами, и думал, что это жизнь. Он пытался писать, зашоренный, рафинированный, запертый в клетке из стекла и бетона – результат был предсказуем. Он не любил как Рогожин Настасью Филипповну, не бросал вызов себе как Раскольников, не играл в казино, не жил в нищете, не предавался разврату – «не», «не», «не», скучная мелкая жизнь, ровная, безопасная. Что из нее выжать? Чем поделиться с читателем? Лишь история с Женей и амнезией хоть сколько-нибудь интересна по меркам Ф. Достоевского – есть в ней что-то абсурдное, безумное, невозможное, не каждый в нее поверит, но все это было в реальности, с ним, юристом из Москва-Сити. Что он не сделал там – и что сделал бы герой Достоевского – не закатил сцену с признаниями в любви и длинными монологами. Он молча сгорал от стыда.

– Привет! Как уик-энд? – босс встретил его улыбкой, бодрой, открытой, американской, протягивая ему руку. К своим тридцати босс дорос до партнера. На запястье швейцарский хронометр. Пятая «бэха» ждет на парковке. Жизнь удалась.

– Привет. Нормально. Как сам?

Пустые слова, без чувства и смысла, без интереса: противно их говорить, вдруг стало противно – не хочется тратить жизнь на кучу мелких бессмысленностей, на тысячи светских условностей, на поощряемую обществом фальшь. Он хочет жить громко и честно, в полную силу, с искрами, пламенем, и описывать это в книгах. Пусть идет в задницу, с BMW, хронометром и выбеленной улыбкой – босс с повадками педераста. Деньги – цель его жизни. Он штамп, жертва болезни, симптомы которой встретишь в каждом офисном служащем, мечтающем сделать карьеру и стать долбаным богачом. Он не напишет книгу, песню или картину, он ни черта не создаст в этой жизни. Удачи, парень. Пусть мир всегда будет таким, каким ты привык его видеть. Не ужасайся при мысли о том, что нельзя заново прожить жизнь.

Следом он встретил Женю. Она ему улыбнулась, по-настоящему, он ей – нет. Он чувствовал злость – за обиду, унижение и любовь – и дал ей вырасти в ненависть. Как он влюбился в нее, в плоское андрогинное существо неопределенного пола? Его словно заколдовали, он был не он, жалкий, ноющий и пресмыкающийся, посмешище, карикатура. Он ей этого не простит, ей и себе. Он не останется здесь ни дня, выбора у него нет, это и к лучшему – отдохнет от работы, благо есть сбережения, и займется познанием жизни. Ему нужен опыт вне зоны комфорта, он должен себя превозмочь и он, черт возьми, это сделает. Жизнь коротка. Двигаясь медленно, поступательно, можешь не успеть к цели, прийти туда слишком поздно, под занавес – нужна революция, чтобы встряхнуться, наполниться, освободиться и снова писать, черпая вдохновение в опыте и рассказывая истории, в которые все поверят. Сбросив старую шкуру в виде дорогого костюма, он станет другим человеком. Он не будет работать в офисе. Он сыт этим по горло. BMW ему тоже не нужен.

Цель изменилась.

***

Шагая по Краснопресненской набережной с трудовой книжкой в кармане, он гордился собой. Вспоминая лица коллег, опешивших от неожиданности, он проживал раз за разом миг своего триумфа. Он уволился за один день, что само по себе круто. Пожалуй, они решили, что он сумасшедший, не ведающий что творит – отказывается от такого места, от перспектив, ставит крест на карьере, что-то несет о потере интереса к работе и изменении приоритетов – и от греха подальше отпустили его, как бы чего не вышло. Неадекватные, в их представлении, им не нужны. Нужны роботы, нацеленные на результат, на пробивание стен лбом, на теплое место партнера, послушные и предсказуемые, прокачанные на тренингах, вышколенные, зомбированные, со вбитыми в голову ценностями. Когда-то и он был таким. Был.

В настоящем он ЕСТЬ. Он взял год на то, чтобы СТАТЬ. Денег хватит. В конце концов, он может продать машину – дорогую игрушку. Техобслуживание, страховка, ремонт, бензин, налог, мойка, шиномонтаж, штрафы – не средство передвижения, а фетиш, цель, образ, созданный рекламой. «Тойота. Управляй мечтой». У Мартина Лютера Кинга была мечта, но «Тойоты» у него не было. Он погиб за мечту. Готов ли ты отдать жизнь за «Тойоту»?

Навстречу ему шли люди – прилично одетые, спешащие по делам в Сити, загруженные и озабоченные. У каждого второго сотовый возле уха, и это непременно IPhone, идол сытого московского общества. Он идет против течения, ему с ними не по пути. Строя планы на вечер и на ближайшие месяцы, он наполняется легким чувством, парит над заснеженной набережной и знает, что все двери мира готовы ему открыться, стоит лишь захотеть. Он должен сделать себя, должен себя изменить.

Острые ощущения, опасные ситуации, секс, наркотики, рок-н-ролл, путешествия, встречи, люди, игры, имидж, раскрепощение, оптимизм, витальные силы – калейдоскоп в его голове, радостный, многоцветный. Он хозяин собственной жизни, он никому ее не отдаст.

Он начал со стрип-клуба.

Это была Terra incognita, пробел в его жизненном опыте, и он решил восполнить его. Выбрав элитный клуб в центре Москвы, он приехал туда на такси в полночь. Первое испытание – фейсконтроль. Мордовороты на входе оценивающе на него посмотрели – он в итальянском пуховике, джинсах «Armani», в богемном красном шарфе вокруг шеи, с лицом прожигателя жизни – и пропустили. Он вздохнул с облегчением. Он боялся, что вычислят в нем чужака, инородное тело, засланного казачка, и вежливо, но настойчиво дадут от ворот поворот. Клуб дорогой, и публика тут соответствующая. Он здесь, но он не хочет быть с ними.

Присев за барную стойку, он осмотрелся. Полумрак. Плотный, вязкий, душноватый. Топлесс официантки обслуживают клиентов. Голые спины и груди, красные юбки в клетку. На сцене танцует девушка. Она трется о шест промежностью, крутится, закидывает на шест ноги в туфлях на высокой платформе; прогнувшись назад, касается пола светлыми волосами – она имитирует секс, заводя публику. Не имеет значения, что она чувствует. Головная боль? Неприятности дома? Ссора с любимым? Это никого не волнует. Танцуй. Возбуждай. Приноси деньги. Проблемы оставь при себе.

Приложив усилие, он выкинул эти мысли: мешают расслабиться и получать удовольствие, он здесь не за тем, чтобы думать, он хочет чувствовать.

Он заказал коктейль с виски, ликером, лаймом и четырехзначным ценником – гулять так гулять.

Напитываясь атмосферой клуба, он чувствовал флюиды похоти, секса, разврата, и ему это нравилось. На один вечер он станет частью этого мира, вываляется в грязи, он, плохой мальчик с эрекцией и клейкими сладострастными мыслями.

– Пожалуйста.

Поставив на стойку коктейль, лысый бармен бросил на него быстрый внимательный взгляд – парень новенький, раньше здесь не был – и отошел.

К черту лысого бармена.

Он сделал глоток.

Алкоголь приятно обжег горло.

Закончив танец и спустившись со сцены, девушка пошла в зал. Задерживаясь возле столиков, она призывно смотрела на всех, к некоторым подходила вплотную, почти касаясь сосками их лиц, и ей совали деньги в трусики, не прекращая жрать. Он не видел, какие были купюры, но догадывался, что не мелкие.

Потом она двинулась к бару, прямо к нему, глядя ему в глаза. Красивая, но чересчур густо накрашенная, с глупыми блестками вокруг глаз.

Приблизившись, она потерлась бедром о его ногу:

– Привет, красавчик! Хочешь приватный танец?

От ее взгляда словно током пробило, волна прошла от груди вниз.

– Сколько? – он услышал себя.

– Сто пятьдесят долларов. Полное обнажение.

Вариантов у него не было, он не простил бы себе, если бы отказался: он должен попробовать все, упасть на дно аморальности.

– Да.

Залпом допив коктейль, он подозвал бармена:

– Повторите, пожалуйста.

По-приятельски, со значением подмигнув девушке, тот пошел делать коктейль.

– Ирэн, – сказала она, взяв его за руку.

– Юра.

– Я тебя здесь не видела. Первый раз?

– Второй, – соврал он.

На этом их диалог закончился, быстро себя исчерпав.

Взяв коктейль и заплатив бармену, он пошел с девушкой. Коктейль прибавил ему смелости, а второй должен был сделать из него грязного похотливого типа в прайват руме. Он быстро пил из стакана. Голова кружилась. Он шел мимо людей-теней, не глядя по сторонам и держа ориентир на светлые ягодицы, двигавшиеся впереди – черт возьми, он делает это, и кто знает, как далеко он зайдет?

В прайват руме стены были красные, красным был и диван, кожаный и массивный.

Девушка начала танец под музыку Aerosmith.

 
I was cryin’ when I met you
Now I’m tryin’ to forget you
Love is sweet misery
I was cryin’ just to get you
Now i’m dyin’ ’cause I let you
Do what you do – down on me.
 

Она дразнила его, то приближаясь к нему, то отдаляясь, то касаясь его рукой, то отталкивая его руки – а он хотел трахнуть ее, вот чего он хотел. Здесь, прямо сейчас, на красном диване. Она не откажет.

Повернувшись к нему спиной, она сняла трусики и бросила их ему как подачку, через плечо. Он поднес их к лицу. Они пахли женщиной.

Она продолжила танец, голая, гибкая и желанная. У нее не было тайн, она вся была перед ним, женщина перед мужчиной, самка с прекрасным телом, раздевшаяся для него.

Встав на колени и выгнув спину как кошка, она вползла ему между ног, заглядывая в глаза.

– Хочешь, я тебя поцелую?

Он хотел.

Это был лучший минет из всех, что у него когда-либо были. Откинувшись на спинку дивана и выпав из времени и пространства, он отдался ее губам, влажным, мягким и обволакивающим, и медленно приближался к вершине. У самого пика он положил ладонь ей на голову и надавил мягко – она его поняла. Она выпила его до последней капли и долго не отпускала, целуя и щекоча. Похоже, ей это нравилось. Когда она встала с колен, он поцеловал ее в губы. Она покраснела и, кажется, чувствовала себя неловко, когда брала деньги, триста пятьдесят долларов в эквиваленте, за танец и секс. Он тоже чувствовал себя не в своей тарелке – сунув ей в руку пятитысячные купюры и попрощавшись, он поспешил выйти из комнаты, а затем и из клуба.

Таксист, дежуривший у дверей, взял с него втридорога, с таким видом, что делает ему одолжение. Черт с ним, с таксистом. Пятьсот долларов – общий счет в клубе, и он о них не жалеет: деньги не имеют значения, он получил то, что хотел, даже больше – в раю грешников губы прекрасной девушки пили его страсть, и он мог бы зайти дальше, если бы захотел.

Без четверти два.

Тихий и темный дом. Соседи, скучные бюргеры, спят, встречаясь во сне с вытесненными желаниями. Ему жаль их. Их плоские жизни не стоят того, чтобы жить.

Забравшись в душ, он увидел губную помаду на белой коже, и тело тут же отозвалось. Он снова был на красном диване, и мягкие влажные губы ласкали его, чтобы выпить до дна… Ирэн… Она здесь, под теплыми струями душа, с ним. Надавливая ей на затылок, он подходит к вершине – там, в лучах горного солнца, он станет сверхчеловеком, знающим смысл. Наслаждение… Надо уметь жить, здесь и сейчас, в струях теплой воды, ночью, днем, утром, минутой, секундой, каждым мгновением, делая жизнь праздником, а не трагедией. Достоевский не прав. Пусть будут Кизи, Керуак, Томпсон – безумцы, любившие жизнь и умевшие жить. Они здесь, на вершине, с ним. Они радуются за него. Он на верном пути. Он жив. Жив, черт возьми, да!

***

Открыв утром глаза, он пожалел, что проснулся. Голова болела, во рту пересохло, вчерашний экзистенциальный восторг сменился слабостью и тоской. Словно катком проехали, вмяв в серый асфальт и вновь сделав плоским то, что вчера было трехмерным. Похмелье после двух порций коктейля – странная вещь, не надо было пить эту дрянь, выпил бы лучше водки.

Следующая мысль была под стать общему состоянию: незащищенный секс с проституткой, сифилис, гонорея, ВИЧ. Вчера он не думал об этом, разум был отключен под действием алкоголя и возбуждения – самое время подумать сейчас, когда и так нелегко. Чудится черт знает что: сифилитический шанкр за влажными складками губ, скорая смерть от СПИДа, красная крышка гроба с черным крестом на ней. Вопросы морали аккомпанируют мыслям о смерти.