Текст книги "Тэмуджин. Книга 3"

– Ладно, – отступился тот, все так же хмурясь, – только потом не забудь свои слова. Ну, а с остальными как, сейчас же перебьешь их?

– Оставлю в живых, – нахмурился тот. – Он просит меня, а я не хочу отказывать в первой же просьбе нукера.

– Оставишь?.. И что ты с ними будешь делать?

– В нукеры возьму. Мне нужны нукеры.

– Смотри, парни эти, видно, беспокойные, потом хлопот с ними не оберешься. Таких лучше сразу переправить на тот свет, чтобы потом не пожалеть.

– А мне не нужны смирные собаки, – проворчал Бури Бухэ, – собаки должны быть злые, помнишь, как говорил наш дед Хабул. А уж я-то сумею взять их в руки, я быстро приучу к порядку.

– Посмотрим, – проворчал Алтан, отходя от него.

Он обернулся к толпе, посуровев лицом, выставил вперед грудь и зычным голосом огласил:

– Мы, кият-борджигинские нойоны, пожалели ваших детей, и вы запомните нашу доброту. Вы теперь своим повиновением должны искупить их вину. Ваши мужчины пойдут с нами. Если они покажут себя хорошо и будут воевать за нас, то и из добычи что-нибудь получат, а если так же, как эти, будут пытаться убегать или еще что-то… на этот раз пощады не просите. А все остальные сегодня же, всем куренем, должны откочевать на Онон и пристать к куреням киятских нойонов. Всем понятно или нет?..

Бури Бухэ, уже не глядя на Алтана, подошел к Мухали. Хлопнул его по плечу, дружески улыбаясь и, подмигивая, подбадривал:

– Ничего, не горюй, будешь жить у меня как самый лучший нукер. Будешь на праздниках бороться. Я сам буду учить тебя, таким хитростям научу, которые никто, кроме меня, не знает… – и, глядя на его все еще холодное лицо, удивленно спросил: – Ну, ты что, недоволен, что ли? Почему хмуришь лицо?

Тот, переминаясь с ноги на ногу, неуверенно ответил:

– А как же мои друзья?

– О них не беспокойся! – решительно отрезал Бури Бухэ. – Будете вместе. Я их всех в нукеры возьму, мне нужны смелые парни. Ну как, согласен ты?

– Согласен, – вздохнул Мухали и, впервые за все это время коротко улыбнувшись, словно не веря происходящему, огляделся вокруг, долгим взором посмотрел на встающее на восходе красноватое солнце.

XI

Весть о новом нападении борджигинов громом разнеслась по керуленской степи. Южные монголы, хотя и ждали этого, поначалу растерялись, охваченные страхом, затаились в своих куренях и не предпринимали ничего для отражения врагов. Нойоны их, еще осенью договаривавшиеся по первой же тревоге встать под знамя джадаранского Хара Хадана, словно забыли об этом. Каждый из них, собрав вокруг немногие силы, затаился в своем логове, робко прощупывая окрестности дозорами и разъездами, тайно посылая людей за вестями в соседние улусы. Видно, они все еще надеялись, что если не противиться грозным борджигинам, то их не тронут, не будут грабить, а нападут на тех, кто проявит враждебность и прыть.

Борджигинские войска, с самого начала идя отдельными отрядами и заставая по северным окраинам Керулена небольшие слабосильные курени, нападали на них, забирая скот и превращая народ в своих подданных. Каждый стремился захватить побольше скота и людей. В поисках легкой добычи они разбредались по долине на запад и на восток, не торопясь углубляться в южные владения и встречаться с основными родами во главе с джадаранами и джелаирами. Это их и задержало, дав время керуленским опомниться и собраться с силами. Сумевшие бежать из разгромленных улусов рассказывали всем о жестокостях борджигинов.

– Все забирают, до последнего, – говорили они. – И убивают всех, кто против слово скажет.

Становилось ясно, что если керуленским не встать в единый строй, беды никому из них не миновать.

В эти же дни из дальних восточных низовий, из-за хребтов Ондрийн, на средний Керулен прибежали многие мелкие роды, подвергшиеся борджигинским нападкам. Оказалось, что на востоке борджигины тоже напали на керуленских. Нойоны тамошних борджигинских улусов – части оронаров, дурбэнов, сулдусов, горлосов, примыкавших к ним салчжиутов, бугунодов и других, – которые из-за снегов еще в начале зимы откочевали в верховья Улзы, теперь получили приказ от Таргудая и тоже ударили по южным – самостоятельно, своими силами. Правда, нападки их были не такие ожесточенные, как здесь. В основном тамошние борджигины ограничились угоном скота да угрозами, требованием освободить пастбища. И около полутора десятков согнанных со своих земель мелких родов пришли к джадаранам и джелаирам, олхонутам и хонгиратам, числом своим усиливая их войска.

Наконец, когда джадаранский Хара Хадан решительно потребовал всех керуленских нойонов к себе, к каждому отправив посыльных, те вновь собрались у него и на этот раз все как один договорились, что настало крайнее время: если не дать отпора зарвавшимся борджигинам сейчас, они распояшутся окончательно и потом будет поздно что-либо предпринимать.

В несколько дней они подняли под знамена огромное войско в три с лишним тумэна и двинулись на врагов. В местности Баянгол, около горы Бэрх, они напали на один из борджигинских отрядов, искрошили его почти полностью и далее, разделившись на крылья, пошли ловить разрозненные отряды врага, рыскавшие здесь волчьими стаями. Борджигины, узнав, что керуленские поднялись против них всей силой, поняли свою оплошность, но было слишком поздно. Не имея ни времени, ни возможности на то, чтобы собраться в один кулак, их отряды один за другим побежали обратно на Онон. Хозяева долины всей силой обрушивались на них, где заставали, с ходу сметали их и гнали на север.

Распалившись в отчаянии, понимая, что обратного пути уже нет, что только победа даст им свободу и жизнь, керуленские монголы дрались как взбесившиеся звери и били ононских как самых заклятых врагов. Не жалея стрел, осыпали они бегущие толпы борджигинов, кололи копьями и рубили всех, кого могли достать отточенные клинки кривых сабель и прямых мечей. Те же, ошеломленные столь сокрушительным отпором, пытались огрызаться, сбиваясь в небольшие кучки, тут и там бросались на преследующих, но закрепиться на месте и дать сражение они уже могли.

До Онона не дошла немалая часть борджигинского войска. Как подсчитали после, около трех с половиной тысяч воинов остались лежать в снежной степи от горы Бэрх до верховьев Шууса. Раненых было еще больше.

Выпроводив незваных гостей, керуленские монголы откатились широким крылом и встали в открытой степи. Они знали, что враги их сразу не отступятся от них, что еще попытаются взять верх над ними, чтобы восстановить свое первенство в племени. И они ждали, расставив на вершинах высоких сопок дозоры, а сами согревались на морозе в конном строю, проводили военные игры, наспех обучая молодых действиям в наступлении и обороне.

Борджигины не заставили долго ждать с ответом. На шестой день вышло в южную степь до сорока тысяч всадников, а к керуленским подошли еще подкрепления. На левой стороне верховьев Шууса, неподалеку от горы Хутаг, два огромных войска, не выжидая, не обмениваясь словами, приступили к битве.

Три дня с рассвета до сумерек шли кровавые сечи, темными грозовыми тучами взлетали и свистели стрелы, тысяча за тысячей бросались друг на друга северные и южные ветви одного племени. Древний клич монголов – «Хурай!» – протяжно и жутко доносился с той и с другой стороны.

В ночь после третьего, самого кровопролитного дня отряды некоторых борджигинских родов – сонидов, аруладов и других – самовольно снялись и ушли из своего стана. Тогда и хлынуло назад все войско борджигинов. Южные преследовали их до Хурха и, не решившись углубляться в ононские долины, чтобы не завязнуть в их заснеженных дебрях, возвратились к себе на Керулен…

Южные монголы одолели северных, отвели от себя смертельную угрозу, но радости от победы было мало. Слишком велики были потери, возвращавшиеся войска сотнями везли погибших и раненых. В каждом роду готовились к похоронам, прощались с уходящими к предкам братьями. Ранен был стрелой в грудь их общий вождь – джадаранский Хара Хадан, погибли некоторые другие нойоны.

Победив в войне тех, кого в последнее время боялись больше, чем татар и чжурчженей, от которых всю осень и начало зимы с дрожью в сердце ждали нападения, убийств и грабежей, теперь все чувствовали лишь блеклое, необлегчающее успокоение и слабую надежду на то, что боги на небе смилостивятся и на этом беды их закончатся…

Нойоны пирами поднимали дух и себе, и народу. В куренях всюду горели костры, на них по несколько дней кипели котлы с даровым мясом, разливались большие туеса и бурдюки крепкой арзы. Народ в пьяном угаре славил подвиги воинов и тут же оплакивал ушедших.

По обычаю брызгая богам за победу, пели юролы отважным джадаранам, первыми поднявшим знамя против грозных борджигинов. Старейшины южных родов ездили в главную их ставку и говорили слова благодарности Хара Хадану за спасение народа, просили и в будущем высоко держать свое знамя, объединять керуленские роды. Тот, еще слабый после ранения, принимал гостей, лежа на высокой китайской кровати, поднимал чаши вместе с именитыми родовичами.

А на севере по границе их владений цепями протянулись дозоры и караулы. С высоких сопок воины оглядывали снежную степь со стороны Онона, ночами, лежа на снегу, слушали стылую землю: не идут ли снова злые борджигины?

XII

Борджигинские роды, неожиданно получив от керуленских сокрушительный удар, были жестоко потрясены. Тяжелым ошеломляющим горем были придавлены и нойоны, и харачу.

Возвратились в свои курени наголову разбитые войска, и люди, едва опомнившись от первого страха, отогревшись у своих очагов, окончательно осознали, в какую бездну несчастья они попали.

Нойоны, еще недавно гордые, напыщенные, бесновавшиеся в безудержной пьяной похвальбе, ликуя в ожидании близкой победы и богатой добычи, теперь сникли, разбрелись по своим засыпанным снежными сугробами юртам, притихли, словно медведи в берлогах. Народ, оставшись со своей бедой, мрачно переживал скорбь по погибшим сородичам.

К людскому горю прибавлялось ожидание новых ударов со стороны керуленских родов. Почти все были уверены, что южные монголы, одержав над ними победу, просто так их не оставят, будут мстить за недавние обиды: и за то, что навлекли на племя нашествие сильных соседей, и за то, что вину за это лживо навесили на них, керуленских. От каждого куреня далеко на юг отправлялись дозоры. С верхушек сопок они зорко осматривали степь, ночами чутко напрягали слух, а в самих куренях все были готовы по первому знаку срываться и бежать вниз по Онону.

В первые дни после поражения роды были заняты похоронами погибших. Потери были неслыханные: одних погибших насчитали больше шести тысяч воинов – такого урона не было еще со времен татарских войн. Столько же было раненых, многие из них, едва добравшись до родных очагов, доживали последние дни.

Погибли или получили ранения многие нойоны, среди них были и киятские – оба брата Алтана, вышедшие по приказу Таргудая во второй поход. Гирмау погиб в битве, а Джучи привезли еще живого, но через несколько дней и он умер от глубокой раны копьем в спину.

Выждав несколько дней и узнав от дозорных, что в южной степи тихо и не видно керуленских войск, курени стали посылать санные обозы на места недавних сражений за погибшими. По тем путям, где отступали с юга борджигинские отряды, и на месте, где произошла основная битва, они собирали замерзшие тела братьев, отцов, сыновей. Ездили, превозмогая страх напороться на керуленских монголов, – те тоже должны были забирать своих погибших, и встреча переполненных отчаянием людей в открытой степи могла закончиться новыми схватками и убийствами. Велик был страх, однако иного выбора не было, надо было как-нибудь переправлять погибших к предкам, чтобы души их не бродили по земле неприкаянными, не маялись и не тревожили соплеменников.

Прибыв на место, люди подолгу искали своих, бродя по обширным склонам и низинам. За многие дни в открытой степи тела воинов были заметены снегом, изуродованы птицами и зверями, лица их были исклеваны, изгрызены до костей. Находили своих иногда лишь по приметам, по старым шрамам и родинкам.

Привезя покойников, рыли мерзлую землю на древних могильниках, где лежали кости их предков, хоронили. Нойоны и те, кто побогаче, забивали и клали в ямы вместе с умершими заседланных боевых коней в богато украшенных сбруях, разное оружие и снаряжение, арзу и хорзу в больших бурдюках, обставляли покойных горшками с жирным мясом и другой едой. Бедные отправляли своих в тот мир без коней, положив с ними лишь кое-какое оружие, и потом, через шаманов, обращались к духам предков с мольбой наделить их всем нужным на том свете.

* * *

Из куреня рода аруладов, зимовавшего в низовье реки Арангата, тоже ездили на юг за погибшими, но привезли не всех. Двое стариков не увидели среди покойников своих сыновей и подступили к пожилому сотнику, водившему подводы на юг.

– Где наши дети? – спрашивал сгорбленный годами пятидесятилетний Халан, бывший нукер старого вождя. – Почему не привез?

– Я всех привез, кого нашли, – отмахнулся тот. – Кто их знает, может, убежали, где-то спрятались.

– Ты не болтай того, чего не знаешь! – оскорбленно вспылил Халан, старчески сипло напрягая голос. – Если нет в живых, значит, погиб, а убегать да прятаться мой сын не мог.

– Да вы хорошо ли осмотрели там все? – допытывался другой старик, одноглазый Гулгэн, лошадиный лекарь. – Или вскачь пронеслись туда и обратно, лишь бы перед народом оправдаться?

– Если не верите мне, поезжайте сами! – отрезал сотник. – Я перед вами не в ответе, я перед нойоном ответ держу.

В ночь собрались Халан и Гулгэн, оседлали коней, взяли по заводному коню с вьючными седлами и тронулись в путь. Путь держали на верховье Шууса – где-то там, сказали им, видели их сыновей в последний раз.

Небо было беззвездно, еще с вечера его обложило тучами, но старики были бывалые, чутьем угадывали дорогу. Торопясь, размашистой рысью покрывали они длинное расстояние от оврага до оврага, шагом переходили занесенные сугробами глубокие каменистые места, выбирались на ровное и снова пускали коней вскачь.

На рассвете они перешли по льду реку Хуйтэн, а в полдень достигли верховья Шууса.

Заснеженная степь за рекой встречала их ледяным, пронизывающим ветром. Небо сплошь было затянуто плотными серыми валами облаков. Лютый холод, сковав долину, простирался от края до края.

За излучиной, на месте, указанном им сородичами, бывшими в походе, – в широкой низине между тремя холмами, – заснеженными кочками лежало еще немало убитых, хотя и многие были подобраны и увезены – сплошь и рядом виднелись вырытые в сугробах ямы.

– Сколько их еще тут осталось! – схватился за голову Гулгэн. – А говорили, что всех привезли.

– Своих взяли и поскорее бежать, – махнул рукой Халан, – а солгать в наше время то же, что сплюнуть.

Старики наскоро стреножили коней и принялись за дело. Подходили к засыпанному снегом бугорку, разрывали кнутовищами, переворачивали мертвого заледеневшего воина, оглядывали, рукавицами счищая снег с белого, будто высеченного из камня лица. Не узнавая, укладывали обратно, засыпали снегом и шли к другому бугорку. В четвертом или пятом покойнике они узнали пожилого воина из рода оронар, потом нашли одного бесуда, двоих мангутов.

– Вот как теперь обходятся с соплеменниками, – печально промолвил Халан, устало опускаясь на кочку возле присыпанного мертвого мангута. – Раньше так не поступали…

– И помыслить нельзя было, – согласно покачал головой Гулгэн. – Старались каждого подобрать, увезти и похоронить… Подлый пошел народ, теперь и за грех не считается бросить своих.

Они осмотрели место от реки шагов на восемьдесят и перебрали около пятнадцати мертвецов, когда далеко на юге, в конце низины, шагах в четырехстах от них, показались двое всадников – как и они, с заводными конями. Старики нагнулись было над очередным бугорком, и тут Гулгэн толкнул Халана в плечо.

– Смотри-ка!

Всадники, выехав из-за увала, тоже заметили их, придержали коней и застыли неподвижно; видно было, что опасаются их.

– Не иначе керуленские, – догадался Гулгэн, – видно, тоже пришли искать своих.

– А кому здесь больше быть, – проворчал Халан, прищурив глаза, пристально всматриваясь в них. – С южной стороны больше некому, и делать тут нечего, кроме как убитых искать.

– Что будем делать?

– А что нам еще делать, мы своих ищем, они пусть ищут своих… Ну, давай разгребать, чего ты на них уставился.

Они снова взялись за дело, мельком поглядывая на нежданных людей. Те, помедлив и поговорив о чем-то между собой, слезли с лошадей, стреножили и начали разгребать бугорки на своей стороне.

– Такие же старики, как и мы, видишь, как спины сгорблены, – говорил Гулгэн, искоса поглядывая на них. – Детей так же вот потеряли, вот и маются.

– Ты еще пожалей их, – зло усмехнулся Халан. – Кто бы нас пожалел… Ну, пошли дальше, чего ты опять встал?!

Он подошел к бугорку рядом с одиноким ивовым деревцем. Копнул два раза кнутовищем, смахнул снег и тут увидел знакомый край наплечника из двойной бычьей кожи, когда-то по краю изгрызенный мышами, вздрогнул. Переведя дух, он сбросил рукавицы и голыми руками стал разгребать слежавшийся снег, очистил, всматриваясь в лицо.

– Сын… Ну, вот где ты оказался… – Халан опустил руки, словно враз обессилел.

Он посидел молча. Лицо его стало строго, брови тяжело нависли над глазами, дрогнувшим голосом он сказал:

– Ну, сын мой, где твоя рана, лицом ты встречал врага или спину ему показывал?

Покойник лежал на боку, слегка согнув ноги под снегом, сложив перед собой руки, словно он мирно спал под овчинным одеялом. Халан взял рукавицы, начал счищать от смерзшегося твердого снега каменные от мороза доспехи и тут разглядел темное пятно на левой груди. Кожаный хуяг был продырявлен – он был пробит копьем, – и кровь широким кругом очернила старую бычью кожу.

– Ну вот, – зазвенел высоким голосом старик, – я знал, что мой сын не покажет спины врагу. Погиб лицом к лицу с врагом, по мужскому обычаю… Теперь все увидят, как он погиб, никто плохого не скажет… А сотника этого я за руку приведу и покажу… При людях спрошу у него, как это он оставил своего воина…

Старик Халан стоял на коленях перед мертвым сыном и говорил, говорил без умолку, будто забывшись в бреду, а Гулгэн смотрел на него, стоя в трех шагах, сочувственно качал головой.

– Ну, давай пока прикроем его снегом, – сказал наконец Гулгэн, – надо ведь и моего сына найти.

– Да, да… прикроем, – оторвался от забытья Халан, – и вправду, до темноты надо успеть все осмотреть… Полежи, сынок, мы тут рядом будем.

Присыпав труп снегом, они пошли дальше по низине. Копали молча, быстро переходя от одного к другому. Трупы валялись в самых разных позах: одни лежали ничком, уткнувшись лицами в землю, другие смотрели в небо – глаза были выклеваны птицами, у многих изгрызены носы и щеки. У кого-то руки и ноги были согнуты и беспорядочно разбросаны, видно, были ранены и их добивали, перед смертью они отчаянно отбивались от своих убийц.

Сын Гулгэна все не находился. Они терпеливо рыли, изредка узнавая погибших воинов из других родов.

Время от времени старики оглядывались в сторону керуленских. Те так же, как они, переходили от одного бугорка к другому и неутомимо копали. Расстояние между ними понемногу сокращалось. Гулгэн отошел от закопанного трупа, устало присел на кочку и, задумчиво глядя через поле, промолвил:

– Сойдемся с ними, и придется ведь поговорить. Хоть и война, а поздороваться обычай велит.

– Там видно будет, – проворчал Халан, присаживаясь рядом. – Смотри, как бы за разговором с ножами не набросились. Люди озверели за эту зиму…

– Раньше в племени со всеми как с братьями встречались, в каждом роду не дядья, так сваты, – Гулгэн тяжело вздохнул, – а теперь вот как зверей увидели, того и гляди, нападут.

На середине поля мертвых было поменьше (зато сплошь виднелись ямки в снегу, было видно, что здесь уже подобрали покойников), и они стали быстро сближаться с керуленскими. Между ними оставалось уже шагов сорок.

Керуленские поздоровались первыми. Один из них, седобородый, видом немного постарше их, лет пятидесяти пяти, вышел вперед и сказал простуженным голосом:

– Хорошо ли живете, братья борджигины?

– Наверно, жили бы неплохо, если б не война между нами… – неприязненно ответил Халан.

– Сыновей не теряли бы, – мирно добавил Гулгэн, стараясь сгладить неприветливое обращение сородича.

– Так и не начинали бы войны, – усмехнулся другой керуленский, помоложе, лет сорока пяти, – тогда и не было бы такой беды.

– Одно небо знает, что у нас впереди, – вздохнул Гулгэн. – Думаешь, ровное место, а окажешься в болоте.

Халан лишь сплюнул в снег, промолчав.

– Ладно, что уж теперь говорить, – примирительно сказал старший. Он поправил на голове старую тарбаганью шапку и перевел разговор: – Скоро стемнеет, осмотреть все сегодня не успеем.

– Да, видно, не успеем, – Гулгэн выжидающе посмотрел на него; Халан с равнодушным видом помалкивал.

– Как ночевать будем, вместе или врозь?

– Можно и вместе, – сказал Гулгэн, посмотрев на Халана, – дров поблизости мало, на два костра может не хватить, а один хороший костер и четверых согреет.

– Вместе так вместе, – помолчав, согласился тот.

Сложившись, стали готовиться к ночевке. У темневших на замерзшем берегу нескольких старых, скрученных ветрами ив наломали сухих сучьев, с подветренной стороны, в затишье, разожгли огонь. Быстро наступали сумерки.

Гулгэн, доставая еду из переметной сумы, на короткое время задумался, а потом решительно вынул тяжеловатый туесок с хорзой. Халан и двое керуленских вытряхивали на один потник съестное из своих сумов. Керуленские, увидев в руках Гулгэна туес, переглянулись и вынули свой туес с арзой.

Гулгэн первым открыл посудину, встал перед огнем с южной стороны и, налив на донышко деревянной чашки, обратил лицо к небу.

– Пятьдесят пять западных и сорок четыре восточных, – громко и надрывно крикнул он в темнеющую муть облаков, – все мы, и северные, и южные монголы, дети одного племени, ваши потомки, ходим под вашим присмотром. Но не можем мы ужиться между собой, нет мира между нами. Грыземся из-за куска, как звери, воюем и теряем сородичей, а благополучия в жизни никто из нас не видит. Запутались мы, бродим, как в темном лесу, и выхода не находим. Вразумите же наши головы, укажите нам путь, научите нас, никчемных и глупых людишек, найти мир между собой, а большего просить мы и не смеем.

Он брызнул на запад, потом на восток, обронил несколько капель в огонь.

– Лучших слов нельзя и придумать, – кивнул головой старший керуленский. – Кроме мира ничего нам не нужно.

– К таким словам и добавить нечего, – согласился второй.

Гулгэн налил всем по полной. Высоко поднимая чаши, приветствуя друг друга, выпили. Молча закусывали, разогревая над огнем куски вареного мяса.

По второй чаше налили керуленские. Стали знакомиться.

– Мы из рода баяут, – сказал старший старик, – меня зовут Зэрэн, его имя Гунан, а вы из какого рода?

– Мы арулады, меня зовут Гулгэн, это Халан.

– Ну, поднимем чаши за наше знакомство.

Выпили.

Едва успели закусить, как с восточной, наветренной стороны послышались конские шаги.

– Кто-то едет, – первым сказал Халан, всматриваясь в темноту, – один, будто бы…

Подождали, опасливо оглядываясь вокруг. Скоро в свете костра показался белый конь, и на нем всадник небольшого роста – видом щуплый, молодой, в волчьей дохе. Подъехав, он сдвинул со лба лохматую выдровую шапку, и на лицо оказался совсем еще юным, лет двенадцати, парнем. Старики у костра изумленно смотрели на него. Тот, помедлив, разглядывая их, с достоинством произнес:

– Хорошо ли живете, соплеменники?

Старики насмешливо переглянулись, керуленский Гунан ответил:

– Живем хорошо, видишь, есть что выпить и поесть. А ты не заблудился? Одному ездить в этой степи опасно. Ну, слезай с коня и садись к огню, потом расскажешь нам, из какого ты рода и какие у вас новости. А пока возьми вот и выпей, разом согреешься. – Он налил в свою чашу вина.

Юноша слез с коня и, не стреножа, лишь привязав поводья к стремени, отпустил его пастись. Присев к жаркому костру, он принял чашу обеими руками, брызнув небу и огню, выпил, не морщась, и принял из рук одного из стариков разогретый над огнем кусок мяса.

Старики выпили еще по одной. Закусывая, они понемногу теряли напряженность между собой, заговаривали то об одном, то о другом, о проходящей зиме, о видах на весну.

Скоро, как обговорили новости, разговор о войне продолжился.

– Почему же у нас так получается? – глядя поверх пламени куда-то вдаль, в темноту, недоуменно пожимая плечами, спрашивал керуленский старик Зэрэн. – Все как будто бы хотят жить хорошо, без горя и потерь, никто не хочет погибать и терять сородичей, а получается всегда одно и то же, мы снова все попадаем в одну и ту же яму. Кто виноват в этом?

Старик Халан поднял голову, враждебно посмотрел на него. Придавленный горем от потери сына, а теперь и распаленный выпитым, он быстро растерял остатки приличия в разговоре.

– Кто виноват, говоришь? – вспыльчиво заговорил он, подаваясь всем туловищем вперед. – А куда это ты клонишь, на кого хочешь свалить вину? Кто первым начал вражду между нами? Когда на нас напали онгуты с чжурчженями и татарами, кто пошел на мир с ними и бросил нас им на съеденье, разве не вы?

– А кто привел этих онгутов на нашу землю? – вступился в спор Гунан. – Разве не вы пошли в набег на них и привели их на хвосте?

– Не в том дело, кто куда ходил! – поддерживал своего Гулгэн. – В набеги и вы немало ходите, и вы могли привести кого-нибудь за собой. Главное в том, что вы предали нас, когда на нашу землю пришли враги…

– Это кто кого предал?! – взвился Зэрэн, дрожа губами, возмущенно глядя на них обоих. – Разве вы предупреждали нас, что идете в набег на онгутов? А ведь вы знали, что при неудаче первыми под их ударом окажемся мы, керуленские, потому что граничим с ними через сухую степь. Вы рассчитывали прикрыться нами, а сами хотели отсидеться у себя, на Ононе. Думали, что до вас они не дойдут, ограбят нас, керуленских, и уйдут обратно. Но вы просчитались. Онгуты позвали чжурчженей с татарами и достали вас, а вы убежали вниз по Онону, и еще хотели, чтобы мы тут одни воевали с ними. Но мы не хотели гибнуть из-за вас, да еще по вашему расчету…

Зэрэн замолчал, сжав губы, не находя больше слов, но продолжал с величайшим возмущением оглядывать их. Его речь тут же подхватил Гунан.

– А сейчас что? – доказывал он, как на суде, оглядываясь по сторонам. – Вы решили заодно и вину свою на нас свалить, да еще и ограбить нас, обогатиться за наш счет. Потому и напали. Одной стрелой решили двух гусей убить, да не вышло. Гуси обернулись волками. Разве не так, что молчите?

Халан с Гулгэном, растерянные от напора обвинений, обрушенных на них, переглядывались, не находя слов для ответа, и тут вдруг в разговор вступился юноша. До этого он пытливо поглядывал на стариков, внимательно слушая их, а те в пылу спора забыли о нем.

– Вы зря ругаетесь между собой, – негромко сказал он. – Никто из вас не виноват в том, что происходит в племени.

Старики с обеих сторон, примолкнув, изумленно уставились на него. С любым другим подростком они, наверно, обошлись бы как обычно: велели помалкивать, когда разговаривают старшие, а то и кнутом одарили, но этот чем-то отличался от других – каким-то спокойным и самоуверенным поведением, а скорее всего своим взглядом: будто огонь светился в его темном, глубоко проникающем взоре. А тот, уже не глядя на них, задумчиво щурился на огонь.

Гунан, недоверчиво хмурясь, спросил:

– Кто ты будешь и откуда тебе знать, кто виноват, а кто не виноват? По годам тебе как будто рано об этом судить…

– Я из рода хонхотанов, зовут меня Кокэчу, сын Мэнлига. Может быть, слышали про таких людей?

– Так ты шаман? – изумленно посмотрел на него Гулгэн и переглянулся с Халаном.

Затем склонился к керуленским и объяснил им:

– Этот юноша самый сильный из наших молодых шаманов. К его словам нойоны прислушиваются.

– Так и мы наслышаны о нем! – воскликнул Зэрэн, переглядываясь с Гунаном. – С каких-то пор и у нас стали поговаривать, мол, появился среди борджигинов молодой шаман из хонхотанов, знает много и чудеса показывает… Вот где пришлось встретиться с ним!

– Да, – подтвердил тот, – говорят, есть такой мальчик, именем Кокэчу, который про каждого может в точности сказать, что он делал вчера или три месяца назад, утром или на закате солнца. Бывает, говорят, люди сами забудут, а он напоминает им…

– Ну, – Зэрэн почтительно посмотрел на Кокэчу, – скажи же нам, что у нас происходит и кто виноват в нашем споре.

– Вот смотрю я на вас и удивляюсь, – насмешливо говорил Кокэчу, – старые люди, жизни прожили, а все, как дети, чужие слова повторяете, будто своего ума нет.

Старики растерянно переглядывались.

– Чьи же это слова мы повторяем? – разводя руками, спросил Халан.

– Нойонов.

Те недоуменно молчали.

– Вы лишь на разные лады повторяете то, что говорят ваши нойоны. – Кокэчу насмешливо оглядывал их, словно неразумных детишек. – Виноваты во всем вожди, а вы, харачу, здесь ни при чем, и нечего вам между собой спорить. Разве вы решали, начинать эту войну или нет? Войны затевают нойоны, и пусть кто-то попробует не пойти, раньше других без головы останется… Разве не так? И в онгутском набеге, и в этой войне больше всех виноваты тайчиутские нойоны со своим Таргудаем – они зачинщики. Да и не в них дело – не эти, так другие, не сегодня, так завтра нашлись бы, кто любит разводить смуты. Был бы верх у керуленских нойонов, и те были бы не лучше – все они друг друга стоят. Беда в том, что среди нойонов нет настоящего вождя, который смог бы взять всех в свои руки и прекратить своеволие.

– Вот это правда! – восторженно воскликнул Зэрэн, взмахнув рукой. – Самую истину сказал этот парень, а мы тут зря спорим!

Наперебой загомонили остальные:

– Давно уж, мы ведь так и говорим: нет в племени хорошего нойона.

– С той поры, как погиб Амбагай-хан, не было настоящего вожака.

– Это у нас давняя беда.

– Очень верно ты сказал, Кокэчу, – Халан ласково и почтительно смотрел на молодого шамана: – Видно, что боги рано вложили в твою голову мудрость, однако скажи ты нам, раз уж начал, что же делать при такой напасти, что может спасти племя от нынешней разрухи?

– Когда в степи бушует буран, – наставительно сказал Кокэчу, – остается одно – ждать. И вам надо переждать это время, когда кончится темная пора. Всему наступает конец, будет конец и этой смуте.

Старики, облегченно вздыхая, многозначительно переглядывались:

– Верные слова: всему будет конец.

– Очень мудро сказано.