Текст книги "Корабль теней"

* * *

– Господи, господи, господи!.. – Витек, неумело крестясь, сполз спиной по стене, скукожился в углу каюты и, вытащив в прорезь между второй и третьей пуговицами тужурки маленький нательный крестик на веревочке, принялся целовать его. – Господи, помоги, помоги… Какого хрена тут происходит, че за чертовщина… Это происки дьявола, господи…

– Малых! Отставить причитания!

– Это мне за грехи мои, господи… Володя пропал, а теперь и моя очередь… Нагрешил я в жизни, вот и расплачиваюсь перед смертью…

– Ты чего это, поганец, помирать тут вздумал? – Мичман резко ухватил Витька за шиворот и дернул вверх. Тот выпрямился, но продолжал, тараща глаза, прижимать крестик к бледным губам, почти неслышно бормоча: «Тушенку со склада украл… часы у начальника… Людку обрюхатил, прости, господи…» Локти и спина его ходили ходуном, его била крупная дрожь. Иван Петрович, левой рукой подняв за подбородок лицо Малых, правой отвесил ему звонкую оплеуху; рука оказалась влажной – в свете фонаря на щеках Витька поблескивали две мокрые дорожки слез.

– Ну и трус же ты, Малых, – с расстановкой произнес мичман. Витек не ответил, только опустил здоровый глаз к полу. Крестик выскользнул из его руки и спрятался в горловине тужурки. – Никуда он не пропал. Скорее всего, ему чего-то привиделось, он выбежал из каюты. Наружу выйти он не мог – мы бы увидели. Значит, он где-то здесь, внутри. Логично? Логично, спрашиваю?

– Ло-логично. – Похоже, рассудительность Ивана Петровича слегка успокоила Витька. Он глубоко вздохнул и, сглотнув слюну, исподлобья глянул на мичмана.

– Надо осмотреть все помещения. Пошли.

* * *

В конце осени 1944-го, когда на Северном флоте уже наступило относительное затишье, в серебрящихся в лунном свете водах Мотовского залива неожиданно всплыла подлодка – большая, изрядно побитая, с отломанными перископами и антеннами и болтающимся на соплях килевым рассекателем. Борт субмарины украшал синий крест на белом фоне. Команда сторожевого корабля, где тогда служил Ваня Павловец, была поднята среди ночи по боевой тревоге. Приблизившись к судну на расстояние артиллерийского залпа, СК-4 попытался связаться с ней на всех частотах, однако ответа не последовало. Было принято решение брать финскую подлодку на абордаж.

Вооружившись газорезом, матросы вспороли вводной люк. В лицо ударил спертый дух, смесь дизеля и тлена – судя по всему, субмарина давным-давно потерпела аварию и по какой-то причине не смогла подняться на поверхность, экипаж погиб. Непонятно, отчего сейчас она все же всплыла – то ли прохудились балластные системы, то ли море просто отпустило ее. Нацепив маски и взяв фонари, абордажная команда СК-4 спустилась внутрь.

Отсеки подлодки были совершенно герметичны, тщательно задраены – вода так и не пробралась внутрь. Открывая люки между переборками, матросы прошли центральный пост, каюты комсостава, кубрик… Было насчитано четырнадцать трупов – совсем небольшая команда для такой крупной субмарины. Возможно, где-то еще были и другие тела – часть помещений открыть не удалось, люки были оборудованы электрозапорами, а аккумуляторная батарея лодки давно выдохлась. Проходя по коридорам, кают-компании, спальным отсекам юный Ваня Павловец испытывал чувство какого-то сосущего опустошения – совсем недавно, может, буквально несколько недель назад, а может, полгода, здесь была боевая команда, – они управляли лодкой, ели, пили, смеялись, играли в карты и проводили подводную разведку, – словом, жили и работали. И сейчас, когда все эти люди лежали гниющими мешками по разным углам погибшей субмарины, она словно бы тоже умерла – из нее исчезла та неуловимая, тонкая энергия, которая обычно бывает в жилых домах, например, в отличие от домов расселенных или сгоревших.

Бродя по закоулкам старого корабля, Иван Петрович поймал себя на мысли, что судно не создает впечатления трупа, как было в случае с финской подводной лодкой. Скорее, оно словно бы вообще никогда не было живым, или, если и было населено, то, похоже, какими-то нечеловеческими существами, потусторонними. Иван Петрович выписывал «Науку и жизнь» еще с начала шестидесятых, когда журнал взял курс на читателей из более широкого круга, чем исключительно академическое сообщество, и в одном из номеров прошлого года прочитал большую, обширную и подробную, хоть и несколько занудную статью о теории множества параллельных измерений. Действительно, подумал теперь мичман, если бы этот корабль был создан кем-то или чем-то, не имеющим отношения к нашему миру, земному, с зелеными континентами и синими морями, то это его, мичмана, совершенно не удивило бы, так чужеродно он чувствовал себя здесь, в железном брюхе этой стонущей на разные голоса, подвывающей и скрипучей посудины.

– Петрович, нет его нигде, говорю. Мы уже все обошли.

Мичман оторвался от размышлений и встряхнул головой.

– Не совсем. Остались еще несколько помещений, куда нет никакого доступа. Двери заперты.

– Если заперты, – перебил Витек, – то как он туда попадет?

– Хороший вопрос. – Иван Петрович нервно пригладил волосы на висках. – Но если Володя всерьез перепугался, то мог закрыться в каком-то из них, и… Да нет, вряд ли. Не такой он человек.

– Тогда куда он подевался? Не мог же он выйти на палубу.

– Вообще-то мог… Когда мы ушли в носовую часть, Вовка вполне мог выйти из кормовой. Коридор тут делает круг, так что можно пройти насквозь, – рассудительно ответил Витек. Похоже, он более или менее оправился от испуга, и теперь, стоя в свете фонарика, почесывал подбородок, как это обычно делал Володя в моменты задумчивости.

– Какой дурак полезет на палубу в такую погоду?

– Да он и есть дурак. Мозги с переляку отшибло. Я сам струхнул до чертиков, чуть не сбрендил, – честно ответил Витек.

– Пойдем тогда наверх, – предложил мичман. – Мочить загривок под дождем, конечно, еще то удовольствие, но если Володька там, то его надо найти и увести вниз, а то с дурной головы еще в море свалится.

Они двинулись по коридору в сторону трюмной лестницы, ведущей наверх. Корабль заметно болтало, приходилось широко расставлять ноги, чтобы не упасть. Сверху выстукивал бешеное пиццикато оркестр дождя, завывали трубы ветра и громыхали литавры волн, хлещущих о борт. Внезапно слева от них распахнулась дверь. Мичман сунул руку с фонарем в открывшийся проем и позвал: «Володя, это ты?».

Открывшееся помещение оказалось камбузом; команда уже побывала здесь, когда обнаружила консервные банки, наполненные воздухом. Иван Петрович еще раз выкрикнул «Володя-а!», но ответа не последовало. Витек, прижав дверь плечом, обвел помещение лучом фонарика – Горбунова здесь не было. Надо было идти дальше, на палубу.

– А ну-ка, погоди, – неожиданно сказал мичман.

Он посветил лучом на пол, около большого шкафа с консервами; там что-то серебристо блеснуло. Витек подошел поближе – это оказался Володин фонарик «Заря», большой, хромированный и тяжелый. Стекляшка, защищавшая лампочку, была разбита, но осколков рядом не было. Витек поднял фонарик – как-то неожиданно легко поднял.

– Петрович, да он пустой. Вовка, похоже, вынул из него батарейки.

– Зачем?!

– Да пес его знает, зачем… – Витек открутил от «Зари» донце, перевернул… и оттуда высыпались четыре тридцатикопеечных элемента «373». С легким коробочным стуком они упали на железный пол камбуза. – Не понял. – Витек, нагнувшись, поднял одну из батареек и легко смял ее пальцами, как гильзу папиросы. – Слушай, Петрович, да она пустая! Вообще пустая! Внутри нет ни хрена, одна только оболочка из фольги.

– В смысле «пустая»? Чего ты городишь? – Мичман раздраженно прошел к ящику, поднял одну из батареек, сжал ее в кулаке. – Черт побери, и правда… – Он недоуменно вертел в пальцах измятую, скомканную батарейку, подняв очки на лоб. – Как он это сделал?

– Может, это не его фонарь?

– Да как не его? Это же наша «Заря». Они только у нас на флоте и есть. Экспериментальная модель, шесть вольт.

– А батарейки-то не наши, Петрович. Смотри. Надписи иностранные.

– Дьявольщина, точно… Похожи на советские, а буквы – все та же абракадабра…

– Ладно, хрен с ним, с фонарем. Пойдем наверх. – Витек, осторожно положив пустой фонарик на стол камбуза, вышел вслед за мичманом, притворив дверь. Уже отходя, он услышал тонкий жестяной звон: фонарик свалился со стола на пол – качка была нешуточная.

* * *

Дождь хлестал по лицу наотмашь; на расстоянии пары метров уже ничего не было видно. Фонарики не могли своими бледными лучами пробить сплошную стену воды, едва освещая пространство вокруг себя. Мичман и Витек почти наощупь пробирались вдоль лееров верхней палубы, время от времени выкрикивая «Володя! Вовка!». Грохот дождя и визг ветра, казалось, заглушали почти все звуки, корабль болтало по волнам, как футбольный мяч, и удержаться на ногах было сложно. Иван Петрович снял очки и сунул их в карман: в таких условиях линзы, быстро покрывающиеся водяной крапью, скорее мешали, чем помогали. В углу около рубки он обнаружил свой алюминиевый таз – конечно, перевернутый из-за качки или ветра.

Несмотря на погоду, здесь, на палубе, Витек чувствовал себя гораздо лучше, чем там, внизу, – то ли потому, что за шумом дождя не были слышны стоны и вздохи старого судна, то ли из-за свежего воздуха, даже очень свежего, холодного и пронизывающего насквозь. Он, ухватившись за релинги верхней палубы, светил бесполезным фонарем в стороны и звал Горбунова, звал громко и надсадно, но ответа не слышал.

– Может, он свалился с борта и утоп? – крикнул он в ухо мичману.

– Я те дам «утоп»! Надо искать! – прокричал в ответ Иван Петрович. – Вовка! Горбуно-ов!

И, словно бы услышав его призыв, откуда-то из-за юта послышалось «О-оо!»

– Петрович, я что-то слышал! Туда! – Витек указал рукой на корму. Они суетливо сбежали с верхней палубы, оскальзываясь на холодной мокрой стали. Шаря фонарями по сторонам, они громко звали Горбунова по имени, но ответа не было.

– Показалось, видимо, – разочарованно сказал Витек. В этот момент надрывное «О-оо!» донеслось, похоже, со стороны носовой палубы. – Петрович, туда!

Мужчины, преодолевая встречный ветер, перебрались на нос корабля. Володи не было и здесь.

– Что за хрень такая? Вовка, стервец, словно нас за нос водит, – раздраженно рявкнул мичман. Он устал носиться по кораблю, насквозь промок и замерз, ушиб коленку, поскользнувшись на палубе, и почти ничего не видел из-за дождя и близорукости. – Хорош шутить, лейтенант! Где ты есть?

– О-оо! – чуть слышно откликнулось откуда-то с левого борта.

– Туда? – полуутвердительно-полувопросительно выкрикнул Витек. В ответ мичман только выматерился вполголоса, но все же двинулся вперед.

Иван Петрович, оскальзываясь, вышел из-за угла юта и неожиданно наткнулся на темную фигуру человека, безжизненно, словно мокрая тряпка, висящего на леерах левого борта кормы, – он почти вывалился наружу, и мичман едва успел схватить его за скользкую штанину. Подоспевший Витек, матерясь, уцепился за вторую ногу и помог вытащить Володю на палубу. Они вдвоем положили обмякшее и оттого невероятно тяжелое тело коллеги поближе к стене под козырьком юта, где не так сильно хлестал дождь.

Лицо Горбунова было землисто-бледным и спокойным. Глаза его были закрыты – он словно бы спал. Иван Петрович схватил его за запястье, проверил пульс, – слава богу, есть. Жив, значит, – облегченно подумал мичман. Витек аккуратно похлопал Володю по щекам, но тот никак не отреагировал.

– Не могу понять, что с ним. То ли обморок, то ли что… – Мичман пожал плечами.

В этот момент Горбунов вздрогнул, дернулся и завизжал, лицо его исказилось. Он замахал руками, словно отгоняя от себя кого-то, невидяще захлопал глазами. Мичман и Витек ухватили его за локти, стараясь удержать, Володя извивался и крутился, как уж, – было похоже, будто через него пропускают электрический ток.

– Вовка, это я, Петрович! – крикнул мичман прямо ему в ухо. Тот резко замер, потряс головой и, разглядев плешивую макушку мичмана, выдохнул облегченное ругательство.

– Как… как я тут оказался? – заплетающимся языком спросил он.

– Откуда мы знаем?! – едва скрывая раздражение, ворчливо ответил Иван Петрович. – Этот крендель тебя на десять секунд в каюте оставил, глядь – тебя и нету. Как ты оттуда выбрался?

– Понятия не имею, м-мужики… – Володя, распластавшись на холодном, залитом водой полу, словно бы в обессилении, едва поднял руку. – Я вообще ничего не п-помню. Помню, как услышал крик из трюма, зашел туда, а дальше – как отрезало…

– Ты говорил, что л… – начал было Витек, но мичман толкнул его локтем в бок, призывая замолчать.

– Так, ладно, – переводя тему, сказал он. – Хватит штаны мочить, надо укрыться от дождя в трюме. Володька, ты идти-то можешь?

– Не знаю, – ответил тот и попытался подняться.

– Витек, подхватывай его слева.

– Опа. Петрович, смотри. А фонарь-то при нем.

– Какой фонарь? – Мичман вновь вынул из кармана очки и водрузил их на нос.

– Ну, который мы на камбузе нашли. Вот он, – Витек указал на пояс Горбунова. – Целехонек. И батарейки на месте, – он коротко щелкнул выключателем, фонарь мигнул желтым глазом.

– Стоп, тогда чья же «Заря» лежит там, внизу?

Витек не успел ответить. В этот момент в иллюминаторах трюма, юта и стеклянной рулевой рубке вспыхнул яркий электрический свет.

Глава 7
Страус. Рулевая рубка

В этом году сентябрь удался на славу – с самого Дня знаний погода радовала ласковым теплом, а вечера, залитые розово-лиловым закатным светом угасающего солнца, были пронзительно-свежи. Рабочий день у Володи Горбунова заканчивался четко в 17:00, и неспешный служебный «луноход» прибывал в Видное как раз к началу заката. Обычно около шести с работы возвращалась и Юля – столовая, где она трудилась счетоводом, закрывалась как раз в это время. Если погода была хорошей, как сегодня, Юля проходила несколько сот метров до автовокзала, где дожидалась Володиной служебки.

Горбунов спрыгнул с подножки «лунохода» и оглянулся: Юли нигде не было. Поликлиника, – вспомнил он. Юля в последние дни жаловалась на плохое самочувствие – тошноту, боли в животе. Наверное, съела что-то не то, сказал он ей тогда. Но она решила отпроситься на работе после обеда и сходить к врачу – мало ли что. По-видимому, она еще в клинике, или рано освободилась и уже ушла домой, решил Володя и, купив в киоске сегодняшние «Известия», бодрым шагом двинулся к общежитию.

– Юль, как самочувствие? Что сказал врач? – сказал он, скидывая форменную тужурку и вешая ее на плечики.

Юля стояла спиной к окну, облокотившись на подоконник. На фоне огненного заката виден был только ее силуэт, выражения лица было не разобрать. Она чуть пошевелилась.

– Иди сюда, Вовкин, что ты там мнешься. – Володя подошел и, слегка рисуясь, обнял ее. – Вот так-то лучше. В общем, слушай. Терапевт отправил меня к гинекологу.

– Ну-у, час от часу не легче, – проворчал Горбунов, нахмурив брови. – Не хватало тебе еще по женской части заболеть…

– Да, в общем-то, речь и не о болезни, – ответила Юля. В ее голосе прозвучала какая-то непривычная нотка.

– В смысле?

– Я беременна. Представляешь, Вовкин! У нас будет ребенок!

Володя замер на секунду, затем медленно выпустил ее из объятий и машинально поскреб свой подбородок.

– Вот так номер, – наконец протянул он.

– Ты что, не рад?

– Эмм, я… Я рад, конечно.

На лице Юли появилось настороженно-озабоченное выражение.

– Вовкин, что не так?

– Да все нормально. Хорошо. Я рад. А сейчас… М-м-м… Сейчас мне надо кое-что почитать, подзубрить.

– И это все? Слушай, ты как будто злишься. На что?

– Да ни на что я не злюсь! – сказал Володя, но скрыть раздражение не сумел.

– Я слепая, по-твоему? Горбунов, ну-ка не отворачивайся, давай разберемся, что случилось, почему ты вдруг помрачнел.

– Говори, – без эмоций произнес Володя. Ему страшно не нравилось, когда Юля называла его по фамилии – обычно это было выражением нетерпения, досады или злости. Конечно, в их паре порой случались склоки и трения, как бывает между двумя людьми, узнающими друг друга все глубже и глубже. «Это, брат, обычный процесс притирки механизмов», сказал как-то философски Гена Макарычев, завгар порта.

– Ты не хочешь быть отцом? – продолжала Юля. – Нам ведь давно надо было расписаться. Встречаться полтора года – это очень долго. А сейчас – как раз самое время подать документы.

– Да подожди ты! – рявкнул Володя. – Мне надо переварить информацию. Я, черт возьми, не ужинал еще, голоден как волк, и тут вдруг – здрасьте-пожалста! – ты вываливаешь на меня такие новости.

– Чего ты на меня кричишь? – возмутилась Юля. – Я предлагаю тебе спокойно – слышишь, спо-кой-но! – поговорить о нашем будущем, о нашем ребенке… Что тут непонятного?

– Успеем еще поговорить. Девять месяцев впереди.

– Примерно семь с половиной, – автоматически поправила Юля. – Срок шесть недель.

– Шесть недель?! Твою ж мать, а! А где ты раньше была? Че, специально мне не говорила, что у тебя там, эта самая, задержка и все такое? Мол, потянуть подольше – потом он никуда не денется, да?

– А ну, прекрати! – выкрикнула Юля, по ее щекам покатились слезы. Она отвернулась к окну и закрыла лицо ладонями.

– Мне надо… Надо прогуляться! Скоро вернусь! – раздраженно рыкнул Горбунов и схватился за дверную ручку. Замок щелкнул, и внезапно за дверью послышались торопливые удаляющиеся шаги. Он быстро повернул ключ на два оборота, выглянул в плохо освещенный коридор, но там никого не оказалось, только у дальнего окна какой-то долговязый парняга курил в форточку. Захлопнув за собой дверь, Володя почти бегом спустился в холл общежития, где сварливая пожилая комендантша, Валентина Михайловна, о чем-то шепотом судачила с подругой-кастеляншей – тощей, сухой теткой с лошадиными зубами. Увидев Горбунова, они прыснули друг от друга, как мячики, и одновременно спрятали глаза.

Он выскочил на улицу, грязно, долго и с чувством выматерился, пошарил в карманах брюк, – черт возьми, оставил курево в кителе! Володя стрельнул папироску у прохожего, нервно затянулся несколько раз; успокаиваясь, он выдохнул и мешком рухнул на давно не крашенную скамейку у въезда во двор общежития.

Солнце уже почти село, пыльная улица окрасилась багровым закатным заревом, словно залитая вулканической лавой; в темных углах уже собирался туман. Володя смолил вонючий, слишком крепкий «Беломорканал» и, ковыряя носком форменного ботинка засохшую грязь под лавкой, пытался понять, почему он так вспылил, что вывело его из себя. Конечно, он не был готов к тому, что Юля вот так, с наскоку, объявит его новоиспеченным отцом и начнет настаивать на походе в ЗАГС, но вообще-то это было бы очевидным и естественным развитием их отношений, которые длятся уже больше полутора лет – достаточный срок для того, чтобы понять, хочешь ли ты продолжать их дальше. Да, я хочу их продолжать, – согласился он. Я люблю Юлю. Люблю же? – спросил он себя, и ответил – да, конечно. Уверен? Уверен, – вновь подтвердил он, но, кажется, это прозвучало как-то натянуто.

Так что же не так? Володя и прежде, когда находилась свободная минутка, задавал себе этот вопрос – задолго до сегодняшнего вечера, когда Юля сообщила о… О переменах в их жизнях, назовем это так. Вот и сейчас она рассердилась, взвилась, и в этот момент Горбунов заметил, что она до жути похожа на Нинель Васильевну, свою мать. Знакомство с родителями Юли состоялось около года назад и, откровенно говоря, прошло ужасно. Если Петр Аркадьевич, отец Юли (и мой будущий тесть, отметил про себя Володя) оказался мужчиной довольно спокойным и молчаливым, то мама-будущая-теща была его полной противоположностью – острая на язык, язвительная и горластая тетка. С первого же момента знакомства она, неприязненно оглядев парадную форму, надетую Володей по случаю такого важного события, поджала губы и процедила что-то вроде «Та-ак, еще один матрос – ухо-горло-нос», демонстративно отвернулась и начала курлыкать над дочерью: «Ой, что ж ты, Юлькин, такая тощая-то стала», – не забывая вставлять подколы в адрес Горбунова – «совсем, наверное, твой морячок тебя не кормит. Оклад-то, видать, копеечный, много ли им, рыбарям, платят». Все четыре дня, проведенные в Петрозаводске, Володя вспоминал как одну отвратительную картину – он сжимает зубы, стараясь не послать Нинель Васильевну куда подальше, а та, словно дразня его, то и дело сыплет подколками и саркастическими замечаниями, причем, никогда не обращаясь к нему, Володе, напрямую, а так, словно между прочим: «Юлькин, пойдем на пару в кино вечером, на „Нежного зверя“? А твой зверь пусть дома посидит, он все равно ни черта в кинематографе не смыслит, только полтинник зря потратим». Юле было и неловко отказывать матери, и стыдно за ее злой язык, но она, бросая испуганно-извиняющиеся взгляды на Горбунова, все же не смела ей прекословить. Когда его терпение наконец лопнуло, он круто отматерил Нинель Васильевну, схватил Юлю за локоть и чуть ли не силой вытащил из дома. Они молча дошли до автобусной остановки, сели на маршрут до вокзала, купили два дорогущих билета на ближайший ночной поезд – и все это без единого слова. Уже в купе, забравшись на верхние полки, они наконец встретились взглядами в полутьме, и Юля сказала, чуть шевеля губами: «Вовкин, мне так… Так стыдно!» – и тут ее прорвало, она плакала, не останавливаясь, почти час подряд.

Они вернулись в Видное в обед следующего дня, так и не сомкнув глаз в поезде, – раздраженные, усталые, но все же счастливые от того, что им удалось вырваться из этого ада. Вернулись в свою маленькую комнатку в общежитии… Слишком маленькую для троих, отметил про себя Володя, сделав последнюю затяжку «беломориной» и выщелкнув окурок в побитую бетонную урну. Как вообще может жить полноценная семья на одиннадцати квадратных метрах? А еще – с постоянной очередью в душевую и туалет, с дующим в холодные зимние ночи сквозняком из рассохшегося окна… Нет, их комната совсем не готова стать первым домом для ребенка. Еще заболеет, не дай бог…

Когда Володина младшая сестра, Лида, начала плакать и капризничать, его родители тоже подумали, что она простудилась или съела что-то не то. В свои девять месяцев она еще даже не пыталась вставать и ползать, делала странные движения ручками и ножками, но Горбуновы не забили тревогу, да и баба Гриша, соседка по лестничной площадке, уговаривала их, мол, все нормально, такое бывает. Когда у Лиды внезапно начались судороги, перепуганная мать вызвала скорую. Через неделю отец позвал Володю на кухню и, усадив его на шаткую деревянную табуретку, рассказал, что у Лиды церебральный паралич – тяжелая и неизлечимая болезнь, что никто не знает, откуда и как она появляется, что у прабабушки Прасковьи Ильиничны был родной брат с такой же немочью, умерший на втором году жизни, и что теперь у шестилетнего Володи есть важная задача – помогать матери ухаживать за больной сестрой. Он тогда очень испугался – не только за Лиду, но и за себя, решив, что эта болезнь передается по наследству – ведь кроме Лиды ей болел и неизвестный ему прабабкин брат. А вдруг, встревоженно подумал Горбунов, и Юлиному ребенку достанется это смертельное горбуновское проклятие?

Два этих слова – «горбуновское проклятие» – сверлили его голову, когда он, мрачный как туча, вернулся в их с Юлей тесную комнатенку. Он не знал, что ему делать дальше, и самый простой способ дальнейшего существования был, как ему виделось, – засунуть голову в песок, словно страус, и ждать, что все сложится как-нибудь само собой. В следующие пару дней он много курил и почти не разговаривал с Юлей, да и она, видя его нежелание общаться, не особенно старалась навязываться.

В конце концов Володя, казалось, начал оттаивать. Он расправился и больше не ходил, ссутулившись; к нему почти вернулось его привычное, чуть бравурное расположение духа. Но возвращаться домой и лишний раз встречаться с Юлей глазами он все еще не спешил, опасаясь, что она вновь затеет Тот Разговор.

Поэтому, когда Юркаускас предложил ему отправиться на поиски странного корабля, обнаруженного в акватории базы 03—11, Володя без промедления согласился.

В тот вечер Юля так и не дождалась его. Служебный ЛуАЗ уехал, а она все стояла около газетного киоска, испуганная и обескураженная. Она вернулась домой, приготовила ужин. Володя так и не пришел. Наступила холодная ночь. Юля забралась на скрипучую кровать, – прямо как была, в одежде, – отвернулась к стенке и мало-помалу забылась. Во сне ей приснилось огромное, расплывчатое, белое лицо с неестественно широко раскрытым ртом и темными провалами глазниц, парящее в темноте прямо перед ее глазами. Она вскрикнула и проснулась. Володи все еще не было. За окном брезжил серый, унылый восход.