Текст книги "Корабль теней"

* * *

Свет в иллюминаторах, заливаемых потоками косого дождя, становился то ярче, то тусклее, временами помигивал, неуверенно и словно вздрагивая, но не было никаких сомнений – это самый настоящий электрический свет, такой же, как в квартирах, на освещенных фонарями улицах и на десятках тысяч кораблей, которые, гудя дизелями и генераторами, ходили по морям планеты. Но как?! Откуда взяться электроэнергии на старой, давно заброшенной посудине, что мотается по волнам, похоже, не один десяток лет – без команды, топлива и курса?

По-видимому, этому кораблю лет пятьдесят, а то и больше, – значит, он сошел со стапелей в двадцатые – тридцатые годы. Было бы интересно узнать, конечно, в какой именно стране, – с неудовольствием отметил мичман, вспомнив иероглифы на борту корабля, мало похожие на символы из трех хоть чуть-чуть знакомых ему (в основном по желтым разговорникам военного времени) языков – немецкого, английского и финского. В этих маленьких книжечках, отпечатанных на самой грубой, толстой, небеленой бумаге, после каждой фразы указывалось ее звучание на иностранном языке, записанное русскими буквами – «Мисса суоритэтаан майхинноусу?», – и давался конкретный перевод: «Где производится высадка на берег?». Командование заставляло зубрить непонятные фразы из разговорников и время от времени проверяло знания; почти все эти фразы, выученные тридцать пять – сорок лет назад, конечно, выветрились из памяти Ивана Петровича, но некоторые из них почему-то удержались в голове, несмотря на то, что мичман за всю свою жизнь так ни разу ими и не воспользовался. Было бы здорово иметь такое наглядное языковое пособие и для языка той страны, где была спущена на воду эта посудина, – посудина, которая теперь по какой-то непостижимой причине дрейфует здесь, на юге Баренцева моря, в акватории территориальных вод СССР, да еще и в опасной близости от маршрутных линий судов, приписанных к, на минуточку, засекреченной базе 03—11.

Была ли в двадцатые годы в той стране всеобщая электрификация, как в молодой Советской России? Возможно, корабль снабдили электроустановкой уже намного позже, – например, когда делали капитальный ремонт судна, что вполне вероятно, учитывая, сколько ему лет. Так или иначе, на этом ржавом довоенном корыте когда-то было электроснабжение, да, и мичман с Володей и Витьком своими собственными глазами видели разбитые лампы, пыльные лианы проводов, оборванных и безжизненно висящих на креплениях, старые бакелитовые розетки под такой же штепсель, что и в Союзе, или очень похожий на него, да выключатели, когда-то явно затертые пальцами до зеркального блеска, а теперь шелушащиеся и еле сидящие на своих местах. И вот сейчас вся эта рванина и битье, весь этот тлен и обрывки проводов каким-то образом соединились в рабочую электросеть, – пусть не очень надежную, судя по неустойчивости света, его мерцанию, – но все же рабочую. И корабль, казавшийся пятью минутами назад совершенно мертвым, словно автомобильная покрышка, дрейфующая в заросшем пруду городского парка, теперь выглядит странно живым.

Мужчины, спрятавшиеся за углом юта, ослепленно моргая, вглядывались в снопы желтого подрагивающего света, льющиеся из иллюминаторов. На галлюцинацию это не похоже, – чтобы одинаковые видения посещали одновременно разных людей? Массовый гипноз? Но откуда здесь взяться гипнотизеру? Володя Горбунов, по-видимому, немного пришел в себя, и, ухватившись за плечи мичмана и Витька, с трудом поднялся на ноги. Все трое молча переглянулись. Иван Петрович недоуменно пожал плечами. В забрызганных дождем стеклах его очков отражались бледные отсветы – удивленные лица коллег.

– Может, сходить и посмотреть? – вполголоса спросил Володя. Впрочем, пытаться говорить тихо смысла почти не было – вой ветра и грохот ливня по железному полу палубы могли заглушить даже громкий крик.

– Ты спятил, Вовка? Может, там того… черти какие-нибудь? Или призраки? – губы Витька заметно тряслись – то ли от пронизывающего до костей холодного ветра, впечатывающего тяжелые дождевые капли в плотную ткань кителя, то ли от страха. Мичман внимательно посмотрел на него – в неровных бликах, отражающихся от мокрой стальной палубы, Витек, вздрагивающий и какой-то сгорбленный, напоминал уличного щенка, брошенного прямо посреди лужи.

– Надо пойти. Или ты предпочитаешь остаться здесь, под дождем? К тому же у нас есть оружие. – К Горбунову мало-помалу возвращалась его привычная уверенность; даже непокорный его чуб, прибитый ливнем к упрямому, большому, как у теленка, лбу, теперь вновь горделиво топорщился. Володя выглянул из-за угла юта и, убедившись, что по левому борту никого не видать, направился, чуть пригибаясь и широко расставляя ноги, в сторону входа в трюм. Было заметно, что слабость еще не полностью покинула его, и серьезная качка добавляла сложностей; он держался за стенку юта, чтобы не упасть. Иван Петрович и Витек вопросительно посмотрели друг на друга, но все же двинулись за ним.

Наконец, оскальзываясь и вполголоса матерясь, они добрались до трюмной двери. Она была закрыта, из круглого застекленного иллюминатора в верхней ее части струился желтый вздрагивающий свет. Мичман обвел глазами парней и, вполголоса сказав «Счас!», рывком распахнул дверь.

Лампы потолочного освещения, целые и невредимые, светились неуверенным янтарным огнем, меняя яркость, помаргивая и на доли секунды ярко вспыхивая. Откуда взялись целые лампы и по какой непостижимой причине они работают? Мичман внимательно прислушался, тщетно надеясь услышать гул ходового генератора или АДГ, питающего электросеть.

Мужчины осторожно спустились по скрипучей железной лестнице в трюм и, прищурив глаза, начали осматриваться. Здесь было светло и – удивительно! – даже тепло, гораздо теплее, чем парой часов раньше. Из машинного отделения не доносилось ни единого звука. Искореженные обломки стульев, валявшиеся на полу, теперь исчезли, а возле стен были прикручены к перекрытию пять совершенно целых флотских полукресел, с перфорированными металлическими спинками и сиденьями. Электропровода, целые и невредимые, висели на своих местах. Слышались легкие потрескивания разрядов, словно где-то что-то искрило.

Однако слух улавливал еще какой-то звук, что-то практически неразличимое на фоне грохота непогоды за бортом, но тем не менее заметное. С каждой новой волной, подкидывающей корабль вверх-вниз, этот странный звук или гул становился все слышнее, и через несколько секунд Витек удивленно поднял палец:

– Слушайте, да это же голоса! Кто-то говорит!

– Не может быть… Точно. Только не понять, что. Может, на иностранном языке? Какое-нибудь радио… – Володя крутил головой, прислушиваясь.

– Никогда такого не слышал. Странный язык. Как будто все произносят наоборот…

Да, похоже, это была людская речь. Вскоре стали слышны отдельные слова и фразы – приглушенные, бубнящие, непонятные, но явно структурированные, – болтовня, команды, смех, даже какие-то ссоры и выкрики. Голоса не были статичными: они как будто перемещались с места на место, и были слышны со всех сторон – как внутри общего зала, так и из коридоров и помещений трюма, из камбуза и кают-компании.

– Ребята, но ведь тут никого… А-ах! Вот дьявол! – выругался мичман.

– Петрович, ты чего?

– Сейчас кто-то прошел прямо мимо меня! Не человек, а голос – голос прошел рядом! Как будто говорящий призрак!

Витек заметно вздрогнул при слове «призрак».

– Может, мы их просто почему-то не видим? – Володя выглядел озадаченным. – Вдруг это какая-то секретная военная разработка американцев. Костюмы-невиди… Ох, твою мать! И м-мимо меня п-прошел голос, захохотал мне прямо в ухо!

Володя, прислушиваясь к источнику голоса, начал, широко расставляя ноги, перемещаться по холлу. Он раскрыл руки, словно пытаясь поймать кого-то в охапку. «Вовка, не надо», – неуверенно пробормотал Витек. Так продолжалось минуты две. Голоса, казалось, не замечали Горбунова, все так же бубня из разных углов зала и перемещаясь туда-сюда.

– Без толку. Какая-то дьявольщина, – ругнулся Володя. В этот момент, словно подтверждая его слова, помигивающие лампы освещения на полсекунды погасли, а потом очень ярко вспыхнули. Витек чуть слышно охнул.

– Давайте посмотрим, может, они где-то в каютах или на камбузе, – предложил мичман. Он двинулся в ярко освещенный боковой коридор. Володя и Витек пошли следом; Володя положил пальцы на кобуру, висящую у него на левом боку, около фонарика; пальцы его не знали покоя, то отщелкивая кнопку-застежку кожаного клапана, то придавливая ее обратно.

Иван Петрович осторожно открыл скрипучую дверь камбуза, – того самого, где пару часов назад Горбунов поранил руку, – и вошел. Здесь тоже слышались голоса – похоже, другие, словно в каждом помещении обитали свои невидимые жители. Так же ярко горели, помигивая, потолочные лампы и электропроводка, когда-то висевшая клочьями, теперь выглядела совершенно исправной. Куда-то делась посуда, валявшаяся совсем недавно на полу, как будто кто-то очень хозяйственный прибрал все раскиданное судовое имущество и аккуратно расставил по шкафам, еще час назад настежь распахнутым, а теперь закрытым на задвижки.

– Хеллоу! – резко выкрикнул Володя. – А ю хир ми? Энибади!11
  Эй! Вы слышите меня? Кто-нибудь! (англ.)


[Закрыть] Надо попробовать наладить речевой контакт: может быть, если мы их слышим, то и он нас могут?

– Н-не надо! – истерически прошептал Витек.

– Терве, пухуттеко суомиа?22
  Вы говорите по-фински? (фин.)


[Закрыть] – Мичман внезапно вспомнил фразу из финско-русского разговорника. Откуда берутся в памяти такие, казалось бы, давно утраченные знания? – Шпрехен зи дойч?33
  Вы говорите по-немецки? (нем.)


[Закрыть]

– Не, Петрович, никакой реакции. Они нас не слышат. Странно, что мы их – можем.

– Да ну их, ребята… Давайте пойдем наружу, – умоляюще прошептал Витек.

– Чудак-человек. Охота тебе штаны мочить… – Володя присел на один из железных столов камбуза. В углу столешницы темнело черное пятнышко – это была капелька Володиной крови, когда он несколькими часами ранее неудачно вскрыл здесь консервную банку. Горбунов, задумавшись, внимательно рассматривал засохшую бурую точку. Голоса в камбузе, казалось, не обратили никакого внимания на пришельцев и по-прежнему еле слышно бубнили.

– Кровь, – внезапно произнес Володя.

Витек вновь вздрогнул, чуть присел, покрутил головой и, пробормотав «Я, если что, вернусь», тихонько выскользнул из двери.

– Вот ведь ссыкло, – без эмоций выдохнул Иван Петрович. Он прижимал мокрый холодный рукав кителя к левому виску – голова заметно побаливала. Обычно так бывало, если он допоздна засиживался у телевизора – незадолго до смерти Натальи руководство медсанчасти выделило ей премию, и, добавив полста рублей из кубышки, они купили огромный цветной «Рубин». Когда Натальи не стало, вечера во внезапно стихшей квартире мичмана наполнились такой тоской, что бормотание и мерцание телеэкрана стали для него спасением – так хоть ненадолго можно было отвлечься от пожирающего душу одиночества.

– Не ругайся на него, Петрович.

– Я не ругаюсь. Володь, я ведь за него поручился перед Юрьичем… – Иван Петрович присел на облупленную тумбу подле стола.

– Перед начбазы? Поручился?

– Помнишь историю с часами?

– Не-ет. О чем ты?

– Как-то Юрьич собрал смену у себя – ты в тот день в увольнении был, в город ездил. База готовилась к приезду большой шишки из командования, – надраили причал, вымели территорию, – ну, все как полагается. А после собрания Юрьич не смог найти свои часы. Командирские наручные часы, – ему их за выслугу лет выдали еще в семьдесят шестом. Он обычно их снимал с руки – ремешок великоват, соскальзывали, – и ставил на стол циферблатом к себе. Вот, комсостав разбежался, а часов-то и нету. А нас тогда человек двадцать пять в кабинете было – не протолкнуться. И Малых каким-то якорем зацепился, тоже пришел, хотя делать ему там было вообще нечего. В общем, пока шель-шевель, капитановы часы – тю-тю. Юрьич вызывает замполита Малофеева и спрашивает – кто из состава мог утянуть мои часы? Тот сразу – Малых, мол, у него биография уже в пятнах, как трусы боцмана. Юрьич меня к себе кличет, говорит, вот, мол, выкормыш твой чего натворил, иди, решай, а то ведь выпру его по статье, да сразу и в милицию сдам – кража, мол. Я бегом к Малых, хватаю его за шкирку: сознавайся, а то хуже будет. Тот визжит: не я это, христом-богом клянусь! Я послушал-послушал да и отправил его к Юрьичу – иди объясняйся сам. Они там чего-то поговорили, а потом Юрьич свои часы под столом нашел. Приходил к Витьку, извинялся, что плохо о нем подумал, напраслину возвел…

– Ну, ведь все же решилось? – недоуменно протянул Володя.

– Решилось, – вздохнул мичман. – Но почему-то мне кажется, что Малых сам эти часы под стол забросил, когда понял, что дело жареным пахнет…

– Может, зря ты так?

– Может, и зря. Но не понравились мне его глаза, когда он передо мной извивался…

Вдалеке хлопнула дверь трюма. Через несколько секунд, тяжело дыша и отфыркиваясь, в камбуз ввалился продрогший, мокрый как мышь Витек. Зубы его стучали. Иван Петрович и Володя вопросительно уставились на него.

– Ребята… Там все це-целое.

– Где «там»? – Горбунов привстал со стола.

– В р-рубке. В рулевой. И свет, и р-рация…

– Что ты несешь, какая рация? Мы же видели своими глазами – там все разломано, словно судовым ломом колотили.

– Са-сами посмотрите…

– Да зачем? Ну целое, и что с того? Охота лишний раз плешь мочить… – Володя раздраженно махнул рукой.

– Погоди, погоди, Володя. – Мичман поднялся с тумбы. – Если Витек прав, и рация каким-то чудом исправна и работает, мы можем попробовать связаться с базой. Частоты помнишь?

– Как «Отче наш».

– Пошли.

* * *

Дождь по-прежнему хлестал – со всей силы и наискось, и после более или менее теплого трюма здесь, на палубе, казалось еще холоднее. Старую посудину болтало по волнам, ноги в форменных ботинках скользили по мокрому металлу, словно лыжи по укатанному снегу. Поднявшись по грохочущему трапу на верхнюю палубу, мужчины увидели в мутной дождевой пелене яркие квадраты окон рулевой рубки; действительно, Витек не ошибся, – как минимум электричество там тоже есть. Пригнувшись, они добежали до двери рубки и, распахнув ее, нырнули внутрь, подальше от ветра и кромсающих лицо ледяных струй.

Здесь оказалось довольно тихо, – только все так же, как и внизу, невнятно бормотали бестелесные голоса на своем тарабарском наречии, – и на удивление сухо – окна рубки, надежные, двойные, были целы. Днем тут был полнейший разгром – оборудование переломано, пульт управления и штурвал раскурочены, и детали вместе с элементами обстановки хаотично валялись на полу. Но сейчас, в свете мерцающего света трех пар желтых электрических ламп в прозрачных потолочных плафонах, можно было увидеть совершенно целую, исправную, помигивающую индикаторными лампочками панель, оббитую полированными алюминиевыми полосами, исписанную надписями под кнопками и регуляторами – все на том же незнакомом языке. Стальной штурвал старого образца, немного похожий на велосипедное колесо, и отполированные множеством прикосновений ходовые рычаги управления на окрашенной серо-синей краской рулевой тумбе были целы и тускло поблескивали металлом. Слева от панели, на приступке у окна, стояли две рации – огромные, ламповые и, судя по всему, тоже вполне исправные – как минимум, корпуса их были целы, без единого повреждения, верньеры, кнопки и переключатели на месте, и микрофоны на гибких витых шнурах, раньше валявшиеся на полу, теперь были аккуратно повешены на опорные рычаги. Надписи на панелях раций были непонятны, но управление казалось очень знакомым, словно где-то на судах, на которых приходилось ходить ранее, когда-то встречались такие же или очень похожие агрегаты.

Володя, осмотрев одну из раций, принялся щелкать кнопками, пытаясь для начала хотя бы включить ее и разобраться, как же она работает. «Надеюсь, что антенны тоже целы», – вполголоса пробормотал он, нажав какую-то кнопку, и в этот момент шкала рации осветилась. Через несколько секунд лампы аппарата, по-видимому, прогрелись, и из-за окрашенной черной краской решетки, прикрывавшей динамик, послышался шум и треск помех.

– Черт возьми! – восхищенно выдохнул Володя. – Этот старый патефон работает! Лишь бы передатчик добил до базы… Сегодня ночью на связи дежурит Ковтун, скорее всего.

Тем временем Витек, без особого результата пощелкав кнопками контрольной панели, снял кожух рулевой тумбы и начал разбираться с хитросплетением проводов в ней.

– Малых, ты чего там колдуешь? – поинтересовался Володя, не отрываясь от рации.

– Да вот… Может, удастся движок запустить. Пригоним это корыто к базе.

– Смело. Смотри, питание мне не выруби, Кулибин.

– Не вырублю. Я в электрике немного разбираюсь.

– Автомобили, что ль, угоняли со шпаной? – усмехнулся Горбунов, вращая верньер частоты на рации. Динамик попискивал, но никаких голосов слышно не было.

– Вовка, цыц! – укоризненно оборвал мичман. Он открыл дверцы железного шкафа в задней части рубки, у входной двери, и теперь с удивлением смотрел внутрь: днем здесь было совершенно пусто, а теперь полки оказались заполненными папками с бумагами, какими-то бланками, в ряд стояли чернильницы-непроливайки, закупоренные стеклянными крышками на стальных зажимах, коробки и ящики с неизвестным пока содержимым, какие-то толстые фолианты в твердой картонной обложке песочного цвета. Иван Петрович взял наугад один из этих фолиантов и разломил посередине – судя по всему, это был судовой журнал. Исписанный чернилами, с кляксами, все на том же незнакомом языке. Мичман полистал страницы и раздраженно фыркнул – тарабарщина…

Бормотание голосов в рубке, казалось, стало чуть более разборчивым. Или это слух приспособился к относительной тишине после грохота дождя и воя ветра на палубе? Мичман внимательно прислушался. Нет, ничего не понятно, бу-бу-бу да бу-бу-бу…

– Три-одиннадцать, три-одиннадцать, прием! – резкий выкрик Володи заставил всех вздрогнуть. – Команда Бекаса-два запрашивает помощь! Три-одиннадцать, прием! Это Бекас-два! – Володя легкими касаниями поворачивал верньер на доли градуса, пытаясь нащупать волну. – Дьявол его разберет, где какая тут частота… Придется по всему эфиру шарить, – объяснил он, поймав удивленный взгляд мичмана.

– Нихрена не получается, мать-е, – недовольно прокряхтел Витек, выбираясь на четвереньках из-под колеса штурвала. – Черт ногу сломит! Где тут контакты запуска, где что… Может, он вообще из машинного отделения запускается, а не здесь. – В его руках были какие-то болтики, обрывки проводов, пара клемм.

– Вообще, по идее, тут где-то должен быть переключатель. – Иван Петрович, держа в руках судовой журнал, подошел к рулевой тумбе. – Ну-ка, дай поглядеть, как здесь все устроено. – Он передал журнал Витьку и принялся изучать кнопки и рычаги управления.

Витек забросил болтики и клеммы в карман, взял фолиант и нервно полистал его, покрутил туда-сюда.

– Что за абракадабра! Тоже мне, ду ю спик инглиш!.. – Он раздраженно сплюнул и, захлопнув журнал, швырнул его прямо в раскрытую пасть железного шкафа. – Какого хрена! Вовка, че там со связью?!

– Ш-шш! – Горбунов протянул раскрытую ладонь в сторону Витька, призывая его замолчать. – Слышишь? Голоса-то…

– Опа-на…

И действительно, голоса, до того чуть бормотавшие на пределе слышимости, стали куда заметнее. Громкость их нарастала с каждой секундой, и вот уже они заполнили рубку, отрывисто выплевывая слова, словно переругиваясь; лампы потолочного освещения, до того изредка помигивающие, начали эпилептически сверкать, будто кто-то затеял баловаться выключателем у стены; громкость голосов поднялась до чудовищного, нестерпимого уровня, они кричали, ревели, громыхали так, что становилось физически больно ушам… и внезапно как по щелчку пальцев все смолкло.

На секунду стало совершенно тихо, был слышен только приглушенный шум ненастья за стенами и двойными окнами рубки. Бормочущие голоса исчезли. Лампы в плафонах перестали мигать, почти погасли и теперь едва-едва тлели, словно свечки, слабо освещая рубку, погрузившуюся во мрак. Наконец они потухли полностью. Мужчины молча переглянулись между собой – они словно оцепенели, не двигаясь.

Но темнота, как оказалось, не была кромешной. В тяжелом воздухе мало-помалу материализовалась какая-то едва уловимая фосфоресцирующая дымка, которая с каждой секундой становилась все плотнее и гуще, – казалось, туман, окружающий старый корабль, нашел какую-то щель и теперь вползал в рубку, тихо, как змея, охотящаяся за сурком в его норе. Туман становился все более осязаемым, он дышал в лицо смрадной влагой, собирался слоистыми клубами в темных углах.

Внезапно оттуда, из углов, выплыли три размытые белесые фигуры – изломанные, искаженные, словно в старом телевизоре с неисправным блоком развертки. Фигуры беззвучно двигались от дальней стены рубки в сторону застывшей троицы. Нет, они не протягивали костлявые пальцы в их сторону, словно пугала-призраки, каких обычно показывают в заграничных фильмах, – они молча, медленно, неотвратимо приближались, одежды их – а были ли это одежды? не понять, – плавно колыхались, словно ночные рубашки или саваны, из рукавов высовывались худые, непропорционально длинные руки, искривленные, словно у рахитиков. Мужчины одновременно поймали себя на мысли, что не могут разобрать лиц пришельцев – какие-то вытянутые, огромные, светлые, опалесцирующие пятна с зияющими темными провалами глазниц.

Внезапно все три фигуры, как по команде, открыли рты – неестественно широко, до самой груди, – человек так не смог бы. Зазвучали три долгих, болезненных, визгливых крика – сначала негромко, но постепенно набирая силу; вопли призрачных фигур становились все мощнее, все яростнее, они соединились в какой-то ревущий зловещий аккорд, словно старый органист в католическом костеле умер прямо во время исполнения пьесы и бессильно упал на клавиши. Вновь вспыхнули и бешено засверкали лампы освещения. Фигуры метнулись к отшатнувшейся перепуганной троице, столкнулись друг с другом прямо перед их лицами… и взорвались, разлетевшись десятками и сотнями склизких, тяжелых, одуряюще смрадных ошметков, пробарабанивших смертельную дробь по стенам, полу и потолку. Зловещий аккорд голосов смолк, свет резко погас, и сознание троицы одновременно отключилось, оборвавшись, как туго натянутая тетива, – они безжизненно рухнули на железный пол рубки.