Текст книги "Зуб дракона"

Глава 4. Танаев

А я здорово струхнул, когда этот мент прихватил меня в магазине. У меня даже мурашки по спине побежали, хотя, казалось бы, и был готов к этому. Рано или поздно это должно было случиться. Я удивляюсь, как это мне до сих пор удавалось безнаказанно играть этот спектакль вот уже третий месяц. Идея эта принадлежала Ханыге, и, надо признать, идея, в общем-то, неплохая.

С Ханыгой я парился какое-то время в зоне, там мы и познакомились, по-землячески. Когда он четыре месяца назад появился у меня дома и сказал, что пришел получить должок за свою помощь в зоне, меня это мало обрадовало. Я заикнулся, что денег у меня нет, а он ответил, что за ту помощь, что он мне оказал, у меня не хватит денег рассчитаться, и поэтому денег он от меня не ждет, а помощь ему нужна в одном деле. Он, конечно, сволочь, этот Ханыга. Но услугу мне оказал в свое время неоценимую, и потому я согласился. Кто знает, что было бы со мной сейчас, если бы не отбил он меня тогда у зоновской кодлы и не научил потом, как закосить под придурка? Возможно, гнил бы я сейчас в земле, получив заточку под ребра или обломком кирпича по черепу в промзоне.

Идея его оказалась не хитрой, но тем-то и привлекала. Я, имея справку из психушки и репутацию тихого шизика, хожу с игрушечной пушкой по сбербанкам и магазинам и прошу денег. Меня, естественно, посылают. И я иду. Все тихо, мирно. Рано или поздно меня, конечно, прихватят, но именно это и требуется. С придурка, с меня, то есть, спрос невелик. И когда моя безобидность станет привычной, вот тогда и возьмемся за дело.

Сегодня все было как обычно. Я зашел в гастроном, пошатался по отделам, пялясь на прилавки, и корча рожи продавщицам. Они, дуры, только хихикали, да угощали меня конфетами. Напихав полный рот барбарисок, я прошел в дальний конец магазина, шмыгнул в подсобку и подошел к зарешеченной комнате, в которой продавцы в конце дня сдавали выручку бухгалтеру. Скроив самую глупую рожу, на которую был способен, я вытащил из-за пояса пластмассовый «Терминатор», постучал им по прутьям решетки и как можно жалобнее захныкал:

– Тетенька, дай денежку. Дай, пожалуйста, денежку, ну дай…

Бухгалтерша, не обращая на меня внимания, вставляла пачки денег в стрекочущую счетную машинку, а пожилая продавщица из мясного отдела повернулась вполоборота в мою сторону и близоруко прищурилась.

– Это опять ты, Вовка? Нет денег, нет, милый. Не привезли еще, завтра приходи, хорошо?

И добавила, даже не понижая голоса, уверенная, что я все равно ни фига не пойму:

– О, господи, вот дурачок-то, материно наказание. Что ни скажешь – всему верит…

Я уже было повернулся, чтобы уйти и не слушать ее сочувственного нытья, но в этот момент кто-то положил мне руку на левое плечо, другой рукой прихватив мою правую кисть с пистолетом. Перешибая запах селедочного рассола и скисшего молока, на меня пахнуло дорогим одеколоном и ароматом хорошего табака. Голос, густой и не допускающий возражений, прогудел над самым моим ухом.

– Подожди, сынок, не торопись уходить. Дай-ка мне твою игрушку. Вот так… И не делай резких движений, хорошо? У меня на резкие движения реакция однозначная: сразу бью, и не всегда бывает удачно, иногда кости ломаю.

Отобрав у меня «Терминатор» и заломив мне руку за спину, он провел меня в кабинет директора и посадил на один из четырех стульев у стены. Сам он сел за стол напротив директора, молодящейся блондинки лет сорока пяти. По тому, что он с ней не поздоровался, я сделал вывод, что они уже виделись сегодня.

Здесь я его рассмотрел получше. Невысокий, плотный, с темно-русыми чуть вьющимися волосами, седыми на висках, и глазами цвета осеннего неба под широкими бровями. Он положил на стол мою игрушку, навалился грудью на ребро столешницы и в упор посмотрел на директрису.

– Этот парень у вас в магазине хулиганит?

Та закивала головой.

– Этот, этот. Он самый. Да только безобидный он, товарищ старший лейтенант, я же говорила вам. Мы уже привыкли к нему. Да что мы? Он по всему микрорайону известен. Дурачок он…

Старлей не очень вежливо перебил ее.

– Дурачок не дурачок, а проверить сигнал мы обязаны. Из сбербанка жалоба на него поступила. Он там кассира до смерти напугал своей игрушкой.

Я припомнил, действительно был такой случай неделю назад. Там какая-то новенькая мокрохвостка и правда перепугалась, увидев меня у барьера с пушкой. А я тогда сбежал по-быстрому. Но почему менты всполошились? Ведь я же заходил после того в сберкассу, и на меня никто внимания не обращал, даже эта телка голубоглазая.

Блондинка неуверенно пожала плечами.

– Ну… Не знаю, Вам, конечно, виднее.

А я сидел на жестком стуле, ни жив, ни мертв от страха и даже забыл рожи строить. Мент повернулся ко мне.

– Ты где живешь, умник?

Опомнившись, я скорчил дебильную рожу и оскалил зубы.

– У мамки.

Старлей нахмурился.

– А мамка где?

Я ухмыльнулся шире и радостно брякнул, словно сделал великое открытие:

– Дома!

Мент еще больше помрачнел. Похоже, большим терпением он не отличался, и я решил сбавить обороты, чтобы не переигрывать. С вожделением глядя на свой «Терминатор», я снова выдал:

– Двадцать шесть.

Старлей удивленно приподнял брови, видимо, не сразу уловив стремительный скачок моей мысли.

– Чего двадцать шесть?

Для убедительности я подпустил немного слюны на подбородок и старательно зашмыгал носом.

– Квартира двадцать шесть.

Он невесело усмехнулся.

– А квартира в том доме, где мамка, у которой ты живешь, да? Ты парень дурак-дурак, а с юмором.

Я идиотски захихикал.

– Не-а. Там дядя Гоша живет, у него «Вольво».

Вытянув вперед руки, я охватил ими воображаемый руль, стал крутить из стороны в сторону и гудеть, изображая машину.

– У-у-у.

Старлей хмыкнул.

– Хм. Понятно. Показать, где живешь, можешь?

Кривляясь, и корча рожи, я замахал рукой.

– Ага! Там, там…

Он поднялся, сунул в карман пальто «Терминатор» и подхватил меня под локоть.

– Ну, пойдем, покажешь. Только бежать не вздумай.

Поднимаясь, я пропищал:

– Не-а, не убегу. У тебя мой пистолетик в кармане.

Старлей легонько пихнул меня коленом под зад.

– Поди ж ты, дурак, а понятие о частной собственности имеешь…

На улице он отпустил мой локоть, еще раз предупредив, чтобы я не думал бежать. А я и не собирался. Мне это и надо было, чтобы он посмотрел на мою справку и убедился, что я шизик. Всю дорогу до дома я валял дурака, то прыгая по лужам и разбрызгивая мутную талую воду, а мент отскакивал от меня в сторону и покрикивал, то задирал вверх башку и тыкал грязным пальцем в небо.

– Гы-гы-гы. Смотри, птички…

На звонок открыла мать. Едва переступив порог, я сразу почувствовал убийственный запах сивухи и мысленно выругался. Петюня, материн сожитель, снова был пьян в стельку и, как обычно, что-то мычал под свою разбитую гармошку, где-то в глубине квартиры.

С мужиками матери не везло хронически, как и со всем остальным в жизни, включая меня. Отец нас бросил десять лет назад, когда мне было одиннадцать. И если при нем еще была хоть какая-то видимость семьи, то с тех пор все пошло кувырком. Мать вечно разрывалась на двух работах; в больнице – санитаркой, и еще где-то уборщицей и меня видела только поздно вечером, да в выходные, когда я изредка бывал дома. Кто знает, может, если бы жил с нами отец, то и у меня все сложилось бы иначе?

Петюня был у матери уже третьим за последний год, с тех пор как я вышел из психушки. Первый, Федор, мужик угрюмый и неразговорчивый, не выдержал моих выкрутасов и ушел уже через неделю, так же молча, как и жил. Второй, которого я даже имени не запомнил, прожил и того меньше. На третий день пребывания у нас он, не прощаясь, исчез, прихватив все, что у нас было более-менее ценного. Ушел днем, когда нас с матерью не было, и даже дверь не закрыл. Наверное, для того, чтобы можно было свалить на кражу, если бы вдруг матери вздумалось заявить на него в милицию. Мать, конечно, никуда заявлять не стала, погоревала пару недель, повздыхала, а потом привела Петюню. Петюня подрабатывал на овощной базе грузчиком, иногда приворовывая, чтобы было на что выпить. Пил он крепко и все подряд. В первый же день у матери опустел флакончик с дешевыми духами, единственный подарок мрачного Федора, потом мой лосьон, и пошло-поехало. Через пару недель в доме не осталось ничего, что имело хотя бы мизерную долю спирта. Даже зубная паста исчезла, и на ее место мать поставила зубной порошок. Я сначала пытался отлупить Петюню втихаря от матери, но потом махнул рукой, поняв, что это бесполезно.

Сегодня воняло какой-то жуткой сивухой, и даже я, уже закаленный, едва не задохнулся от свирепого духа, гуляющего по квартире. Старлей, зажав нос рукой, спросил искаженным голосом у матери:

– Это Ваше чадо?

Мать, смущенно краснея, кивнула:

– Мое.

Он шагнул через порог.

– Очень хорошо. Я из милиции, старший лейтенант Безуглов. Нам надо поговорить.

Мать переполошилась:

– А что случилось?

Старлей, видимо, попривыкнув, отпустил ноздри и своим обычным голосом сказал:

– Пока ничего. Где мы можем поговорить?

Мать засуетилась, побежала на кухню, приглашая его пойти следом.

Он прошел, сел на обшарпанный табурет, брезгливо отодвинул от края стола объедки селедки и выложил на стол мой «Терминатор».

– Вот с этой игрушкой Ваш сын приходит в магазины и требует денег. Он у Вас правда… болен?

Мать торопливо подтвердила.

– Правда, правда, вы не сомневайтесь. У него и справка есть.

Она суетливо выскочила из кухни и вернулась с моей справкой.

– Вот. Он и в больнице психиатрической полтора года пролежал.

Она шваркнула меня полотенцем по спине и заголосила:

– Что ты опять натворил, ирод проклятый! Жизни из-за тебя не вижу!

Меня так и подмывало заорать, что жизни она из-за своих хахалей не видит, но вместо этого я скорчил плаксивую рожу и жалобно захныкал:

– Больно, мамка, больно. Не бей меня…

Старлей осуждающе посмотрел на нее, но ничего не сказал и уткнулся носом в бумагу. Внимательно прочитав, вернул матери.

– А он у Вас как, не буйный?

Мать испуганно замахала руками.

– Что Вы, что Вы… Да он мухи не обидит! Видите, какой он? Только хнычет все время да в игрушки играет, как маленький.

Я мысленно усмехнулся. Еще как обижу, если потребуется. Достали вы меня уже все. А особенно Петюня, козел вонючий. Хотелось мне это сказать, очень хотелось. Но я благоразумно промолчал. Вместо этого я схватил мать за подол и снова захныкал:

– Мамка, дай пожрать, дай пожрать, дай пожрать…

Она шлепнула меня по руке, умоляюще глядя на мента. Тогда я ухватил его за рукав пальто и снова завел на одной ноте:

– Отдай пистолетик! Отдай, отдай, отдай…

Он поднялся, протянул мне пистолет и сказал, обращаясь к матери:

– Понятно. Вы все же смотрите за ним.

Мать с горечью возразила:

– А когда? Работаю в двух местах, Вовка вон больной. Да и еще один на моей шее. Вон, слышите?

Петюня яростно фальшивил про «Варяга», терзая гармонь.

– И все же. Кстати, кто у Вас участковый?

– Зиганшин. Худенький такой, с усиками.

Мент усмехнулся.

– Видно, хорошо его знаете, что сразу вспомнили. Обычно люди понятия не имеют, даже где находится участковый.

Мать протяжно вздохнула и тоскливо посмотрела в окно.

– Будешь тут знать. Соседи на нас часто жалуются, так что он, почитай, от нас не вылезает. То Вовочка чего набедокурит, то мужик мой.

– А телефон у Вас есть?

Мать махнула рукой.

– Да, там в комнате.

Старлей вышел и после недолгого разговора вернулся с озадаченным видом:

– Да ведь он же сидел! Почему сразу мне не сказали?

Мать криво усмехнулась:

– Сидел… Что же мне, всем бегать и кричать, что сын у меня с судимостью? Не виноватый он был. Компания ребят его девчонку изнасиловала, Вовка вступиться хотел, а подружка потом на него же и показала. Пошел один за всех, безвинный за виноватых.

Старлей с сомнением покачал головой.

– Так уж и не виноватый?

А во мне вдруг такая злоба вспыхнула, как тогда на суде, когда Нинка, сучка, подтвердила, что это я ее изнасиловал, хотя я ее и пальцем не тронул. Чтобы не выдавать себя, я подошел к окну, уперся лбом в стекло и стал негромко подтягивать Петюне, делая вид, что не обращаю на их разговор внимания.

Мать ответила устало, не скрывая горечи:

– Сомневаетесь? Да он тогда со сломанной ногой был, а ее на девятый этаж в строящемся доме затащили. Вы думаете, он бы туда поднялся? Я тогда на следствии и в суде все пороги обила, да только без толку все. Не поверили мне. Соплюхе этой поверили, а мне нет. Вову осудили, а те, кто виновен, на свободе гуляли. Всю жизнь ему искалечили.

– А как же его с шизофренией осудили?

– А он не болел тогда. Это уже потом, когда его во взрослую тюрьму перевели с малолетки. Он полтора года не досиживал, в больнице пролежал.

Старлей недоверчиво хмыкнул, но ничего больше не сказал. Он повернулся и пошел к двери, на ходу бросив матери через плечо:

– Вы за ним все же поглядывайте, не годится так…

Когда дверь за ним закрылась, я прошел в свою комнату и плюхнулся на постель, заложив руки за голову. Все тело мелко подрагивало от напряжения. Пока этот мент находился рядом, мне было не по себе, хотя я старательно это скрывал даже от самого себя. При всем его внешнем добродушии есть в его взгляде что-то такое, от чего у меня мурашки по спине бежали. Недобрый у него взгляд, волчий какой-то. Так и кажется, что видит меня насквозь и все мысли в моей башке как по бумаге читает.

В последние дни меня стали одолевать сомнения: а не зря ли я согласился с Ханыгой? Ведь если честно, то согласился не только потому, что должник Ханыги. Просто мне надоело так жить. До спазмов в горле надоело. Хочется жизнь переменить к лучшему. Сорвать бы один раз хороший кусок и слинять отсюда куда-нибудь. Все равно куда. В Сибирь, в Среднюю Азию, к черту в зубы! Лишь бы уехать и начать жизнь заново. Сделать себе документы надежные, заняться бизнесом. За деньги все можно.

А Ханыга умеет убеждать. Кассы он уже четыре раза брал и всегда без жертв, если не врет. Да и сам я уверен, что стрелять не придется. Пушки будут газовые, для испуга. И еще фактор внезапности. А пока спохватятся, мы уже будем далеко.

Нет, все же согласился я не ради Ханыги, не из-за его слов о воровском братстве и взаимовыручке. Понасмотрелся я на зоне, чего эта романтика стоит. Все эти сказки рассчитаны на стригунков сопливых. А меня на вторую неделю отсидки на зоне опустить хотели. За сопротивление так отделали, что очнулся я уже в санчасти, с сотрясением мозга. И если бы не Ханыга, то пришлось бы мне худо. Он же меня и обучил, как под шиза косить, он же помог в санчасти задержаться и не выходить на общие работы. И хотя психушка тоже не сахар, все же это лучше, чем каждый день обещанной смерти дожидаться.

А сказкам про воровское братство пусть Сашка Ведерников верит. Он и сейчас-то у Ханыги на побегушках, а что дальше будет? Даром Ханыга ничего не делает, я уже убедился. И ведь Сашка, придурок, смотрит ему прямо в рот, свято верит во все. Надо же быть таким раздолбаем. Ну, да хрен с ним, с Сашкой, это его дело. Лишь бы помог кассу взять, а там я им обоим ручкой сделаю. Хватит с меня. Совком был, пэтэушником был, зеком был, шизиком. Не хочу больше. Жить хочу нормально. Чтобы копейки не считать, чтобы в душу никто не лез. Уеду. Первым делом куплю себе самую дорогую путевку в кругосветное путешествие. Хочу мир посмотреть, а то кроме этой дыры ничего не видел. Ну, разве что, Оренбург, да и тот через решетку. Помню, в детстве у меня мечта была, прокатиться по морю на теплоходе. Обязательно на белом. Я часто так и засыпал. По лицу слезы бегут от материных затрещин, а глаза закрою и вижу: море синее, чайки носятся, как угорелые, и пароход белый-белый, как облака на небе… И я стою на верхней палубе, в капитанской фуражке… Так всю жизнь и мечтаю, да только дальше этого дело не двигается. Отец как-то пообещал купить путевку на Черное море, да так и ушло это обещание вместе с ним… Уеду. Вот только мать… Все же жалко ее, несчастная она. Ну, ей можно будет денег подкидывать, без обратного адреса, чтобы не бедствовала. Хотя… один хрен, Петюня пропьет.

Отдохнув немного в своей комнате, я прошел в ванную, побрился, специально слегка порезавшись в двух местах, чтобы рожа постнее выглядела, и прошлепал босыми ногами на кухню. Мать стояла у плиты, помешивая половником варево в кастрюльке, и смотрела в окно заплывшими от слез глазами. На секунду у меня сердце сжалось от жалости к ней, но, подавив в себе желание подойти и обнять, я дернул ее за рукав и захныкал:

– Мамка, есть хочу, дай пожрать.

Она замахнулась на меня половником.

– Отстань, нетопырь! Горе луковое… Не готово еще. Поешь вон селедки с хлебом.

Наспех перехватив и выпив чай, я прошел в свою комнату, оделся и направился к двери. Заметив меня в куртке, мать прикрикнула:

– Куда опять собрался, идол! Сиди дома…

Не слушая ее, я хлопнул дверью, выскочил из душного подъезда на вечерний морозец и отправился к Ханыге.

Ханыга живет в паре остановок от меня, в двухэтажной развалюхе барачного типа, с обветшалыми стенами и скрипучими деревянными лестницами, из числа тех, что еще не успели пустить на слом. У подъезда я столкнулся с Сашкой. Этот прыщавый тип с рыжими прилизанными вихрами мне неприятен, и особой дружбы между нами не наблюдается. Он, идиот, страдает комплексом неполноценности, ему все время кажется, что Ханыга относится ко мне лучше, чем к нему, и из-за этого зол на меня. Кажется, он даже моей судимости завидует, думает, мне это авторитетности придает. Вот уже действительно, придурок. Сейчас этот неполноценный вырулил из-за угла, осторожно прижимая к животу допотопную авоську с пивными бутылками. Из кармана выглядывала бутылка водки. Я презрительно скривился, посмотрев на его деловую рожу, словно он Бог весть чем серьезным занимался.

– Опять на побегушках? Расположение завоевываешь?

Сашка нехотя буркнул что-то, отдаленно напоминающее приветствие, и скрылся в полутемном подъезде. Я нырнул следом за ним.

Ханыга сидел на кухне, одетый только в майку, потрепанное трико, в шлепанцах на босу ногу. На столе перед ним стояла пустая бутылка, пепельница, набитая окурками, валялись огрызки хлеба и засохшие ломтики колбасного сыра. Заметив меня, он с пьяным добродушием раскинул руки.

– О-о-о. Вованчик пришел! Садись, Вованчик, гостем будешь. Тебе пивка или водочки налить? Сашок у нас молоток, и пивка, и водочки принес, знает, чего корешам надо.

Я молча взял у Сашки из сетки бутылку пива, сковырнул о край стола пробку и разом высосал полбутылки. Отерев губы от горькой пены, взял из полупустой пачки, лежащей на столе, беломорину и, закурив, выпустил сизую струю дыма в потолок.

– Ханыга, меня сегодня мент в гастрономе прихватил.

Руки Ханыги, открывающие бутылку с водкой, на секунду замерли. Он остро и совсем трезво глянул на меня из-под лохматых бровей. Переварив новость, пожал плечами, налил полстакана водки, одним глотком опрокинул себе в глотку и спокойно спросил, пьяно рыгнув:

– Ну, и что ты психуешь? Все идет, как задумано. Мент убедился, что ты придурок?

– Да.

– Ну, вот видишь. Убедился, отпустил. Чего тебе еще надо? Не психуй, сынок, не надо. Наше дело спокойно надо делать. Я бы даже сказал – хладнокровно.

Я еще немного отпил из бутылки, чувствуя, что меня начинает поташнивать от его рожи и злость начинает холодить руки.

– Я не психую, но дальше так продолжать опасно. Если еще раз застукают, то меня на контроль поставят, и мое постоянство уже нам на руку не сыграет. Когда на дело пойдем?

Ханыга сунул в рот папиросу, прикурил и мрачно посмотрел на меня.

– Что, фраер, очко взыграло? Это тебе не бабу силком брать…

Заметив, что я побледнел от злости, он сказал успокаивающе:

– Ну, ну, ну! Только без этого. Не заводись, я пошутил. И сам знаю, что ты парень горячий. Только спешить сейчас не надо. Спешить надо знаешь когда? Вот то-то же. И ты мне дела не ломай, и себе, кстати, тоже. А потому делай, что велю, и не вякай покуда. Когда будет надо, тогда и пойдем.

Я раздраженно переспросил:

– Когда будет это «когда надо»?

Ханыга от моего упрямства тоже обозлился:

– Вот что, парень. Ты из себя козырного не строй, я здесь главный, понял? Не забывай, что ты мне по гроб жизни обязан. Вот Сашка ждет и не вякает, и ты жди.

Я огрызнулся, чувствуя, что готов огреть его бутылкой по угловатому черепу.

– Сашка по магазинам не ходит, под дурака не косит. И не его сегодня мент прихватил, а меня.

Ханыга закивал плешивой башкой.

– Верно. Потому и доля у него будет меньше, согласно риску. А ты за свой кусок стараешься.

Он хлопнул себя по худым коленям волосатыми ручищами и крякнул:

– Ладно, соколики, скоро пойдем. У меня на почте одна шалава работает, она сообщит нужный момент.

Я вскинул на него глаза, а Сашка аж подался вперед всем своим худым телом. Облизнув пересохшие губы, я растерянно спросил, чувствуя, как горячая волна растекается по груди:

– Какая шалава? И почему на почте? Хотели же кассу брать…

Плеснув себе еще водки, Ханыга успокоил меня.

– Шалава темная, не трухай. Она ничего не знает, я у нее в обход все узнаю. Почему на почте, спрашиваешь? Потому, что там охранной сигнализации нет, допер? Через пару-тройку дней пенсионерам деньги привезут. Ты знаешь, сколько у нас в районе пенсионеров? А я поинтересовался: почти двадцать тысяч. Каждому по сто – сто пятьдесят штук, прикинь – сколько будет?! То-то же! Деньги, конечно, привозят не в один день, а частями. Выберем день, когда будет больше, я у шалавы своей узнаю. Вот так, орелики!

Пораскинув мозгами, я согласился с его рассуждениями и нехотя буркнул:

– Ладно. Ты наш уговор не забыл?

Крякнув от выпитого, Ханыга занюхал хлебом и оскалил остатки прокуренных зубов:

– Будет тебе ксива, будет. Только сначала поработать надо. Вот отхватишь лимонов сто пятьдесят и – гуляй. Кум королю, сват министру.

Допив пиво, я поднялся.

– Ну ладно, я пошел. Накануне сообщи мне.

На улице я почувствовал, как меня потряхивает, то ли от возбуждения, то ли от вечерней прохлады. Нет, все-таки не просто решиться на такое, очень не просто. Но, представив себе весь сегодняшний день, я стиснул зубы, засунул руки поглубже в карманы и, нахохлившись, направился к остановке, мысленно убеждая себя, что все сойдет гладко.