Текст книги "Егор Летов и группа «Гражданская оборона»"

И вот наступила еще большая весна

Тем временем в стране и в мире происходили глобальные и необратимые изменения. Рушился Советский Союз, менялась карта мира, ярко разгорались локальные войны и национальные конфликты. В январе 1991 года Летов начал записывать свой «опус магнум», альбом проекта «Егор и Опизденевшие» «Сто лет одиночества», продолжая сочинять не только песни, но и стихи. Но теперь это был уже не сольный проект: в работе принимали активнейшее участие Константин Рябинов и Анна «Нюрыч» Волкова, ставшая на несколько лет соратницей и спутницей жизни Егора; играли старинный новосибирский приятель Летова Александр «Иваныч» Рожков, записавший с Летовым еще в 1985 году авангардный альбом «ГО» «ПСИХОДЕЛИЯ «ТУДЕЙ» (PSYCHEDELIA TODAY)» и участвовавший в работе над «Коммунизмами», и Игорь Жевтун. Работа растянулась для привыкшего все делать стремительно Егора на целых полтора года.

В мае 1991 года случилось непоправимое: погибла Янка. Ужас, охвативший всех нас в те дни, мучительное ожидание, растянувшееся с 9 мая, когда Янка пропала, до 17 мая, когда ее тело было обнаружено в реке Иня, необратимость потери надолго затмили все геополитические страсти, творившиеся вокруг. К тому времени Егор и Янка давно уже не были парой в традиционном, человеческо-обывательском понимании этого слова, но продолжали иногда видеться и писать друг другу очень трогательные письма, и связь между ними была уже на каком-то метафизическом уровне. И ее трагический уход был очень болезненным и сильным ударом для Летова. Обстоятельства смерти так и остались невыясненными, по официальной версии это был несчастный случай. Многие друзья Янки, и я в том числе, категорически отвергли версию самоубийства, несмотря на депрессию, которой она страдала в последние месяцы своей жизни. Выдвигались предположения о несчастном случае либо о нападении пьяных хулиганов. А что случилось с ней на самом деле, теперь уже, видимо, не узнает никто. После похорон Летов забрал у Янки дома все ее письма, черновики, пластинки и другие бумаги, остерегаясь, что иначе все это может либо пропасть, либо попасть в посторонние досужие руки. А в июне 1991 года в «ГрОб-Студии» был создан посмертный альбом-компиляция Янки под названием «Стыд и срам», созданный оставшимися членами ее группы и ближайшей Янкиной подругой Анной Волковой. За основу были взяты последние песни Янки, записанные в сентябре 1990 года в акустике в Новосибирске, а также отдельные, так никуда и не вошедшие треки из студийных записей разных лет в Омске и Новосибирске. Все электрическое сопровождение было записано вживую Егором Летовым, гитаристом Янкиной группы Сергеем Зеленским, Игорем Жевтуном и Аркадием Климкиным, также игравшими с ней на концертах, записывавшимися на альбомах, да и просто очень близко с ней дружившими. Ну а в финальной коде звучит нечеловеческой силы партия электрооргана в исполнении Кузьмы, словно душераздирающий и в то же время могучий и величественный реквием. И примерно тогда же Летов пишет песню «Офелия» для «Ста лет одиночества»: «Резиновый трамвайчик, оцинкованный май. Просроченный билетик на повторный сеанс». За долгое время, прошедшее со смерти Янки, многое и многими было сказано о ней и о Егоре сгоряча, в порыве необузданных эмоций и размышлений, да и просто зря. Спустя годы и мои собственные слова о некой вине Егора в ее уходе видятся мне крайне неразумными. К счастью, мы успели поговорить с ним об этом уже много позже и найти понимание, для меня лично это было крайне важно. А уж что чувствовал он сам в те страшные майские дни, можно только себе представить. По сей день гибель Янки остается для всех нас незаживающей раной.

Сто Лет Одиночества

Удивительная и невероятная пластинка. В этот период не было никаких концертов, да и старые друзья видели и слышали Летова крайне редко, часто месяцами не зная, где он, как он и что он. А Егор тем временем создавал нечто такое, что потом станет на долгие годы главным его «прыжком выше головы», по его же собственным словам. Альбом-икона, альбом-реквием, альбом-катарсис, в котором за внешней простотой и легкостью скрывались чудовищной силы энергии и вселенные. Изменилось почти все, от поэзии до музыки, появилась теперь уже совсем очевидная взрослость и звериная серьезность. Гигантское, монументальное полотно, снабженное на обложке для пущей и бащей красоты репродукцией иконы «О отшествии преподобного в пустыню от славы человеческия» работы Константина Рябинова и Егора Летова.

Егор Летов: «В 1991 году умерла Янка. На эту тему есть чудовищное количество спекуляций. Я не знаю, что с ней тогда происходило. Мы последний год почти не виделись. У нее тогда появился молодой человек, она с ним жила. Расставание прошло не самым лучшим образом – такой резкий разворот в разные стороны. У нее наметился очевидный крен в сторону коммерциализации, тип, все для людей, народ нужно воспитывать, нести им добро и так далее.

А потом мне позвонили и сказали – Янка исчезла. Мы пытались что-то предпринять, даже к знахарям и колдунам ходили. Это длилось две недели. И вдруг я понял, что она умерла. Ко мне прилетела бабочка в пять часов утра. Это был махаон, они в наших краях вообще не водятся. Бабочка села мне на руку, крепко вцепившись в нее. Я попытался согнать ее, но она крепко держалась. Так я и шел по лесу с этой диковинной бабочкой. Я знал, что это она со мной прилетела прощаться. Я тоже простился с ней. Она выслушала меня и улетела.

Когда умерла Янка, мы выпустили “Сто лет одиночества”. Мы писали его полтора года и вообще тогда не выступали. Это был благодатный период, о котором я сейчас могу только мечтать. Я бы вообще концерты не давал. Играл бы один концерт в год, но так, чтобы это был настоящий праздник. Я хочу заниматься студийной деятельностью. Но с финансовой стороны не давать концерты очень сложно. Раньше было проще. За “Прыг-скок” я получил $25 тысяч. Когда у тебя есть такие деньги, работать гораздо проще. Деньги дают художнику свободу. Тогда я думал только о творчестве. Мы не ездили на эти ужасные концерты, мы сидели и сочиняли с утра до вечера. “Сто лет одиночества” – свободная работа, на ней нет печати каких-то обязательств. Но когда я этот альбом выпустил, пришлось взять паузу. Тут многое наслоилось – кризис среднего возраста, стойкое ощущение надвигающейся старости, проблемы с выпивкой. Это тоже нужно было пройти».

«Опизденевшие» так и остались исключительно студийным проектом, как, собственно, и «Коммунизм». При этом оба альбома, «Прыг-скок» и «Сто лет одиночества», стали в итоге если не самыми главными, то уж точно архиважнейшими произведениями Егора Летова за всю его обильную и насыщенную студийную жизнь. Цельными и законченными при этом, словно пули, отлитые из свинца, или памятники, вырубленные из гранита. Катушки и кассеты с их записями затирались в те годы до дыр, а вышедшие в скором времени виниловые пластинки запиливались до хрипоты, под них встречали Новый год, отмечали праздники, их слушали наедине, радовались и печалились. Удивление, граничащее с откровением. Семь озорных шагов за горизонт.

Москва, 8–9 декабря 1994 года, 10-летие «Гражданской Обороны» в офицерском клубе академии Бронетанковых войск, фото Алексей Марков.

Это знает моя Свобода

В 1993 году Егор Летов решает вернуться к активной деятельности, как концертной, так и (что для многих стало совершенной неожиданностью) политической. В очередной раз удивив своих многочисленных слушателей и поклонников, он делает серию программных публичных заявлений.

Егор Летов: «Мы творим на сцене не музыку, это не традиционное искусство и, может быть, вообще не искусство. Это сродни языческой религии, магическому действу. Мы несем глобальные, солнечные, революционные ценности. Творчество – серьезное дело, как война, борьба, преодоление. Задача слушателя – преодолеть инерцию обыденщины. Это – не дискотека: не “разрядка”, наоборот, делюсь с залом своей энергией. Иногда – с избытком. Порою в зале вспыхивали побоища, беспричинные драки, поэтому мы в 1990 году прекратили концертировать. Многое тогда было неясно, но теперь ситуация в стране изменилась. Задача – сокрушить темные силы, высасывающие в черную энергетическую дыру социальную энергию народа, пробудить гнев и направить на революцию. Поэтому наши концерты сейчас – больше политика, чем что-то другое. Власти страшатся наших слов… Но нас не запугать, и нам верят: если готов отдать жизнь, значит, есть ради чего жить».

В октябре 1993 года Егор и Кузьма появляются у мятежного Дома Советов в Москве, где Егор выражает слова поддержки опальному парламенту и призывает собравшихся к восстанию против антиконституционного переворота. После расстрела Белого дома и подавления мятежа Летов впадает в настоящее отчаянное сопротивление действующей власти. Вместе с Эдуардом Лимоновым и Александром Дугиным они создают Национал-Большевистскую партию, начинают выпускать газету «Лимонка», параллельно сообщая о новом патриотическом движении «Русский Прорыв», музыкальной акции прямого действия. В «Русский Прорыв» наряду с «Гражданской Обороной» влились «Инструкция по выживанию» Романа Неумоева, группа «Родина» Олега Судакова, а сочувствие и поддержку движению выразили также вернувшийся в это время на сцену Вадим «Черный Лукич» Кузьмин и многие другие музыканты, соратники, как предпочитал их называть Егор. Ультраправые и леваки, анархисты и идеалисты, отчаянные националисты и радикальные коммунисты – публика тогда под этими знаменами собиралась весьма дикая и красочная. Неминуемый раскол среди тех, кто до этого момента любил и слушал «ГО», последовал незамедлительно. Лейблы и музыкальные магазины демонстративно отказывались от продажи и распространения чего-либо, так или иначе связанного с Летовым, не отказывая себе в удовольствии делать громкие заявления по этому поводу. Средства массовой информации, высказав свое мнение о происходящих с Егором переменах, вводили негласный, но очень действенный бойкот на любое упоминание его самого, его группы и его деятельности, бойкот этот в той или иной мере продлится несколько лет. Собственно, уже с первой пресс-конференции с участием Летова многие удалялись чуть ли не бегом, то же самое касается и первых больших концертов под флагом «НБП» и «Русского Прорыва». Бойкот не был таким уж стопроцентным, но публичных платформ для высказывания у Егора осталось не так много: фрагментарная профильная музыкальная пресса, переживавшая тогда далеко не самые лучшие времена, и патриотические издания, круг читателей которых был весьма специальным.

Москва, 25 сентября 1999 года, интернет-кафе «Скрин», концерт Егора и Сергея Летовых, фото Геннадий Авраменко.

Егор Летов: «Вся история человечества – это борьба Идеалов и Интересов. Мы стоим на стороне Идеалов, даже если это дело заведомо проигрышное. “Проигранное дело поэзии…” А против нас воюют Интересы – вот придут коммунисты, отберут у меня мою лавочку. Поэтому на стороне Ельцина нет ни патриотов, ни вообще каких-либо идеалистов, даже “демократов”, и собрать вокруг себя людей он может только одним способом – постоянно запугивая гражданской войной и тем, что отберут собственность, “мою личную”, пусть даже это полушка, заработанная в переходе. За Ельцина – только страх, вот они от страха и собрались вокруг него, все эти “Голосуй или проиграешь”, все эти рокеры, вся эта мразь. А с другой стороны очень хорошо видно, кто чего стоит».

Будет Новый День

Самый дикий скандал случился, когда 28 мая 1994 года популярнейшая «Программа А», руководимая недавно ушедшим из жизни Сергеем Антиповым и выходившая на центральных российских телевизионных каналах, не только устроила профессиональную съемку концерта «Гражданской Обороны» в рамках акции «Русский Прорыв» в Москве, но и выпустила Егора Летова в прямой эфир, где он сделал серию программных политических заявлений на всю страну, прямым текстом призывая к вооруженному восстанию. После этого телефон московской «штаб-квартиры “ГО”», указанный сгоряча Летовым в эфире, постоянно разрывался от звонков, а гастрольную деятельность группы по России и на Украине было уже не остановить.

Егор Летов: «Только пламя революции поможет миру родиться заново, сотворит мир новый. Мне всегда была близка революционная эстетика: взрыв пассионарности, огненно-революционные ценности, наибольший накал ее я вижу в 1917–20-х годах. Мне кажется, что потом все несколько угасало, с каждым последующим периодом – система умирает без огненного стержня… Искры революции – это искренность, утверждение ценностей от сердца. Без этого – ничего. Андрей Платонов после революции ходил по деревням – и там ему говорили, что теперь, после революции, не будет больше смерти. И когда какой-то дедушка умер, все поняли, что что-то не так…»

В концертный состав «ГО» времен «Русского Прорыва» и вообще в 1990-е годы, после возвращения группы на сцену, входили наряду с Егором и Кузьмой барабанщик Александр Андрюшкин, гитарист Игорь «Джефф» Жевтун и бас-гитарист Аркадий Кузнецов. Чуть позже в группе появились Евгений «Махно» Пьянов, игравший на гитаре и басу, и гитарист Евгений «Джексон» Кокорин («ИПВ», «Чернозем»), сменившие соответственно Джеффа и Аркадия Кузнецова. Но, вообще говоря, за всю историю «Обороны», как студийную, так и (в особенности) концертную, говорить о постоянных составах приходилось крайне редко – участники призывались и отзывались, иногда возвращались обратно, меняли инструменты и так далее. Относительная стабильность наступила только в самый последний период деятельности Егора и группы, в 2000-е годы, когда в коллективе всего лишь раз поменялся барабанщик.

Но не гастролями едиными, как говорится: именно в этот период Егор активно сочиняет песни и стихи, а также приступает к записи сразу двух альбомов. Работа над которыми оказалась весьма непростой.

Солнцеворот, или Невыносимая Легкость Бытия

Егор Летов: «“ГрОб-Студия” – это очень сложная кухня. В 1995 году наконец-то появился восьмиканальник, пульт фирменный. Писали альбом, который оказался очень тяжелым. Писали его при задействовании огромного количества стимуляторов, наркотиков. В этих альбомах ни одной, наверное, ноты, сыгранной или спетой в нормальном, “трезвом” состоянии. Все делалось на износ». (Важное замечание – Егор никогда не употреблял стимуляторы внутривенно, имеются в виду не первитин и прочие амфетамины, а разнообразные таблетки «аптечного происхождения», сиднокарб и тому подобное. Ну и, конечно, ЛСД.)

Нет ничего удивительного, что оба альбома, выпущенных сначала на аудиокассетах, а потом и на CD, прошли в то время для прессы как бы незамеченными, а если и встречались отзывы, то по большей части нелицеприятные или в лучшем случае недоуменные. «Идея появилась после октября 1993 года. Мы поняли, что не можем оставаться в стороне. Наше оружие – что можно было сделать в то время – это музыка, песни. Первая идея была – записать что-то вроде двух больших сорокапяток, где были бы задействованы “ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫЖИВАНИЮ”, “ДК”, “ЧЕРНЫЙ ЛУКИЧ”, мы, может быть, еще кто-нибудь. Я сочинил тогда песни “Родина”, “Победа”. Но постепенно выяснилась невозможность такого проекта – по причине тяжелой ситуации, в том числе финансовой.

Москва, интернет-кафе «Скрин», 26 сентября 1999 года, онлайн-видео-конференция с Егором Летовым, фото Геннадий Авраменко.

Затем стало понятно, что замысел перерастает во что-то большее… В 94-м году я сочинил почти все песни из вышедшего двойника – “Солнцеворот” и “Невыносимая легкость бытия”, они писались как одно целое. Записывать стали в 95-м. У меня принцип – “сделай сам”, так что начали работать в домашних условиях, на “Олимпе”. Когда записали первые 9 песен, наш бывший директор Евгений Грехов неожиданно (для меня) привез цифровой восьмиканальник, и пришлось затратить около десяти месяцев, чтобы адаптировать записи с “Олимпа” для цифровых записей. На самом деле, это была ошибка, надо было, конечно, записывать все заново, а то невозможно состыковать по звуку ни орган, ни голос… Затем, когда мы наконец-то все состыковали, довольно быстро записали болванки обоих альбомов. Технически запись сделана довольно интересно, потому что там много хитростей – например, играют восемь гитар в унисон… Мы сделали такой звук, какого, вероятно, нет в природе. Мы полностью добились того, чего хотели. Если, например, об альбоме “Сто лет одиночества” я мог говорить, что мы максимально приблизились к тому, что хотели выразить, то здесь – сделали все, как надо, хоть и ушло чудовищное количество времени и энергии. Присутствует и метафизический план, неотделимый от нашего творчества. Как только записали альбом – около года назад, – из группы неожиданно, в последний момент, ушел Кузьма (Рябинов). Как раз когда он должен был подкрутить ручки и отрегулировать свой бас. Они очень разные, хотя – части единой работы, отражающей нашу жизнь в коммуне почти за полтора года. Я сначала хотел сделать альбом “Новый день”, куда вошла бы песня “Родина” и так далее, – боевой такой альбомчик, минут на тридцать. Потом он еще больше оброс песнями. В окончательном варианте первый альбом – “Солнцеворот”, там обложка просто роскошная. Это – прямое руководство к действию. Второй альбом – более философский, что ли… Там – о том, что нужно осмыслить для действия. Мне неловко говорить – то есть работа закончена, мы победили… Лучший альбом, наверное, если уж и не всего рока, то наш, во всяком случае. Впрочем, в нем самом все сказано».

Впрочем, никакой «информационной поддержки», рецензий и прочих атрибутов нарождавшегося в России доморощенного шоу-бизнеса «Обороне» не требовалось ни тогда, ни раньше, да и позже. Пусть эти песни теперь не так быстро «уходили в народ», как в прежние времена, но сам-то Егор прекрасно понимал, причем всю свою жизнь, что он сделал сильную вещь, и вещь эта работает, и будет работать еще сильнее, дайте только срок. Ну а сами песни всего десятилетие спустя будут называть шедеврами и откровениями, от «Мертвых» до «Дембельской», от «Забота у нас такая» до «Нечего терять», не отказывая этим могучим полотнам в цельности и завершенности. Ну разве что кроме названий самих альбомов: в 2005 году при переизданиях «Солнцеворот» стал «Лунным переворотом», а «Невыносимая легкость бытия» – «Сносной тяжестью небытия», как говорил Летов, «чтобы сбить пафос». Стена звука, бесчисленные гитары и голоса, хлесткие и точные образы, море музыки и инструментальных фрагментов, гаражная психоделия и бесконечные коды – и при чем тут вся эта нелепая музыкальная критика, этого тогда не заметившая или сделавшая вид, что не заметила.

Москва, октябрь 1999 года, Егор Летов, фото Геннадий Авраменко.

Егор Летов: «Вероятно, опустошенность – неверное слово. Победители – мудрые люди, и у каждого из них – состояние свершения, а оно печальное. Мудрый человек – он платит всем своим, самим собой, чтобы было хорошо другим. Это необходимая жертва. Есть притча: пока ты поднимаешься на гору, думаешь, что это самое главное, но вот поднялся, а там спуск, и еще одна гора, еще выше и страшнее первой, и далее. Я верю, что история человека и человечества не круг, а спираль, стремящаяся все выше и выше вверх».

Страна безмолвия и тьмы

После записи и выпуска «Солнцеворота» и «Невыносимой легкости бытия», сочинения стихов, активной концертной деятельности, политических заявлений и прочих атрибутов прилива жизненной энергии у Егора было ощущение, что прямо сейчас поток живого творчества хлынет из него с утроенной силой. Он даже говорил мне весной 1997 года: сейчас, мол, пойдут стихи, я это чувствую. Но вместо этого случилось совсем обратное, и Летов замолчал на несколько лет, продолжая регулярно давать концерты, но не написав при этом ни одной новой строчки.

Егор Летов: «Это бывает по-разному. В основном это возникает как некий образ, появляется определенная ключевая фраза, на которой строится песня. И, как мясо обрастает вокруг кости, вокруг этой фразы все выстраивается – текст, музыка и т. д. В песне “Поздно” – это одна из лучших песен из последних альбомов – ключевой была фраза “живые звери”. Она появилась после того, как у меня умер кот. У меня вообще в доме живут три кота. И кот, который у меня 11 лет прожил и был прямо как мой сын… Я чуть с ума не сошел. Я был действительно на грани помешательства. Мы многих друзей схоронили из нашей команды. Но люди слишком любят жизнь для того, чтобы быть живыми. “Слишком странный, чтобы жить, слишком редкий, чтобы умереть” – это про нас. У животных нет сознания для осознания смерти. Даже у детей оно есть. Поэтому людей не жалко по большому счету. Просто человек защищен каким-то образом сознанием этого конца. А они нет. И после смерти кота у меня было ощущение какой-то безысходности. Это какая-то дыра чудовищная, которая уже ничем не затягивается. Месяца два у меня все это крутилось в голове, пока не возникло “живые звери – ясные глаза – передозировка на все оставшиеся времена”».

Политика в то время пока еще никуда не делась из жизни Егора, хотя он уже в полной мере понимал, что многие оппозиционные деятели его просто используют как популярного молодежного идола. Приманку, ловушку, не то чтобы совсем уж для дураков, но именно как человека, которому верят и за которым готовы будут пойти куда угодно.

Тогда же, весной 1997 года, у нас с Егором состоялся очень длительный разговор по междугороднему телефону, фрагменты из которого в итоге были оформлены как интервью под чутким руководством и редактурой его самого.

Алексей Коблов (далее А. К.): Выходят сразу два альбома?

Егор Летов (далее Л.): Да. Первый – «Солнцеворот», как бы 1995 года, второй «Невыносимая легкость бытия» – 96-го.

А. К.: Ты заметил, что дистанция между «ГО» и публикой – все больше?

Л.: Она с каждым годом все растет и становится все непреодолимее. С другой стороны, кто с нами остается сейчас – люди, которым это необходимо… Голландцы снимали репортаж и опрашивали всевозможный народ на концерте. Один сказал, что ему наплевать, фашисты мы или коммунисты, самое важное, что мы выражаем эмоции, которые он испытывает постоянно. Мы эти эмоции выражали и выражаем, а людей, которые их испытывают, становится все меньше.

С другой стороны, появляется определенный контингент, причем совсем молодежный, то, что называется пацаны, которые что-то слышат и понимают не на уровне интеллекта. К которому мы никогда не обращались.

Все, что мы делаем, – это эмоциональное все-таки дело. Во всяком случае развесистая дуля всей этой мрази… для всех БэГэ там и для всего этого дерьма. В целом я удручен, потому что поколение мы проиграли. В большинстве своем это, конечно, подонки, мразь.

А. К.: В знаменитом интервью в «Контр Культ Ур’а» № 3 ты говорил о смерти духа. Что ты скажешь сейчас?

Л.: Не могу в двух словах, конечно, объяснить. Ситуация абсолютно плачевная, всем ясно. В политическом плане мы уже не люди. Все, мы хуже албанцев. Судя по последнему футбольному матчу с Кипром – хуже киприотов. Смерть духа? На Западе она уже давно произошла. У нас – не знаю, но уже близко.

Если народ выбирает Ельцина, так чего этот народ достоин?

Политика сейчас для нас стала жестокой реальностью. Если не оказываешь сопротивления, имеешь неприятности, унижения и притеснения все большие. И если народ соглашается, причем в самом плачевном и позорном смысле, чего тогда ожидать? Грядет либо катастрофа, либо революция.

Мы начинаем новый этап «Русского Прорыва». Я надеюсь, что к нему присоединится «КАЛИНОВ МОСТ». Предварительное согласие на этот счет вроде бы есть.

А. К.: Для тебя самого Сибирь остается по-прежнему чем-то особенным?

Л.: Конечно, но если говорить о населении… У нас разруха, как и везде, но мелкая, вялотекущая. В Москве заметно расстояние между верхами и низами. У нас от голода никто не мрет, бомжей не такое изобилие, бандитов поменьше. Но в целом ощущение откровенной децентрализации. Москва – наплевать, страны единой тоже нет. Живем здесь сами по себе, скоро у нас деньги свои наверняка появятся… Колчаковщина такая. Так что все, началось.

А. К.: А что для тебя есть Родина?

Л.: Родина для меня – Советский Союз. Я здесь родился.

А. К.: А ощущение Родины?

Л.: Ощущение Родины – это язык, ландшафт, это идея, определенная идеология, символика, традиция, эстетика и мораль. Сейчас эстетика нашего государства российского – другая, мораль – другая, вообще никакой нет, территория – и та уже не та…

Распад полный. Смердит кругом. Я ездил по стране с «акустиками» этак года три достаточно интенсивно. Весьма удручающее впечатление. Особенно после того, как войну в Чечне проиграли. Собственно говоря, не проиграли, а… сдали.

А. К.: Ты выступал последние годы с концертами на юге России?

Л.: Да, там у меня на концерте было больше половины народу в зале тех, кто в Чечне воевал. Контрактники, казаки. Отличнейшие люди. Дарили патроны на память.

А. К.: Твоя публика поменялась?

Л.: Я думаю, нет. Та же самая, только еще более злая и яростная. Так же как и я, ставший еще более националистом и еще более коммунистом.

Она сменилась после возникновения «Русского Прорыва», разделившись в целом на два лагеря: первый – эстеты, интеллигенты, «демократы». И вторая часть публики – живая, деятельная, боевая. Экстремисты. Вояки. Публика у нас – красочная. Это и националисты, и ультракоммунисты, и, разумеется, анархисты, и просто – яркие люди.

А. К.: В свое время ты говорил, что одиночки опаснее для социума, чем целое движение.

Л.: Когда творческие одиночки собираются в стаю, происходят революции, тогда происходит самое страшное для этого тоталитарно-обывательского мироустройства.

Теперешний режим и есть режим одиночек. Настоящих, клинических, идейных. Всех этих краснопиджачных, которые друг друга боятся, понимаешь? Демократия – это и есть режим, где каждый сам по себе, где у каждого свой особняк; против них идут массы…

А. К.: То есть с появлением «Русского Прорыва» был избран путь коллективного спасения?

Л.: Да. В этом смысле мы смыкаемся с православием, с истинным христианством.

А. К.: А что повлияло на такой выбор для тебя лично?

Л.: Что значит: повлияло? Если бы было необходимо личное спасение, я бы группу не собрал.

А. К.: А были люди, к мнению которых ты прислушивался?

Л.: Прислушиваться я, конечно, прислушиваюсь. Я могу много назвать людей, кого я уважаю, но мнение всегда сугубо свое. Мне очень нравится Александр Зиновьев. В принципе я читаю «Завтра», «Советскую Россию», но, наверное, ближе все-таки Зиновьев. Но я не могу сказать, что они на меня влияют. Я с ними солидарен.

А. К.: В прошлом году умер Сергей Курехин, с которым ты был знаком.

Л.: Очень, честно говоря, жалко, что мы с ним так и не записались, хотя ужасно хотелось.

В первый раз я с ним играл очень давно, году этак в 1983-м, в Москве… Это был один из первых концертов, когда я на сцене появился. Но в целом это был блистательный мистификатор-пианист. Мы ему с Кузьмой стих посвятили, памяти его.

А. К.: Ты как-то говорил в одном из интервью о том, что творчество граничит со смертью и смерть является главным вдохновляющим фактором.

Л.: Конечно, такое может быть. Но я бы сейчас выразился иначе. Особенно после моих экспериментов с ЛСД (года, наверное, четыре на них ушло). Смерти нет, есть нечто другое. Испытание. Подвиг. После ЛСД я убедился в том, что воля человеческая безгранична. И сила человеческая безгранична, и сила творчества, ума и т. д.

А. К.: А свобода?

Л.: Свобода, ну я скажу известную фразу: высшая свобода – это отказ от всей свободы (смеется).

Свобода с точки зрения политики сейчас – это нивелирование всех ценностей, которые имели значимость доселе. Слова чего-то стоят, когда ты можешь за них жестоко поплатиться, страшно жестоко. Когда тебя убьют за эти слова. При свободе слова все слова – болтовня.

А. К.: А что долг для тебя в таком случае?

Л.: Долг?.. Долг – это Родина. Это – сопротивление. Это – война. Это – правда. Это то, что ты должен сделать в этом мире.

Вологда, 29 апреля 2006 года, концерт «Гражданской Обороны» в клубе «Кислород», фото Алексей Устимов.

Вологда, 29 апреля 2006 года, концерт «Гражданской Обороны» в клубе «Кислород», фото Алексей Устимов.

А. К.: Почему ты вернулся к названию «ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА»?

Л.: Ну как, это – символ. Это центр, откуда все берется. Вокруг которого кучкуются всевозможные проекты – КОММУНИЗМЫ, сольники и т. д. «ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА» вообще группа… Да, это панк, да, но панк очень психоделический. И до сих пор я считаю, что единственный такой в стране. Больше таких групп я не слыхал и вообще.

А. К.: Теперь хочу тебя спросить о твоей самореализации.

Л.: Реализовался я на 100 %, причем это могу сказать без всякой ложной скромности. Об этом очень хорошо Ринго Старр как-то сказал: на определенном уровне однажды берешь барьер 100 % и выше этой планки ты не шагнешь, понимаешь, не бывает 200 %. Ну а потом опять берешь 100 %, опять, понимаешь? Ну пока я живой… я еще не устал.

А. К.: Артем Троицкий как-то сказал: «Андеграунда у нас нет. Ну разве что – “ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА” какая-нибудь».

Л.: Троицкий очень хорошо в свое время где-то заметил, что ему не импонируют такие люди, как «ГО», потому как – «мизантропы». Ну это правильно в некоторой степени. Мне больше животные «импонируют». Я могу это констатировать, можешь даже в статье это напечатать. Да, я хожу ежедневно в лес, потому что в лесу гораздо лучше, уютнее, реальнее, чем на улицах, в жилищах. В лесу я себя чувствую ДОМА (смеется), на улицах я себя чувствую, ну как медведь по улице идет. Как слон. Как мышь. Как гроб на колесиках.

Ты меня спрашивал относительно потенции творческой и т. д., мы вот все это время звереем, понимаешь, год от года, чудовищно, то, что нас тут ожидает, – это из области кометы, которая разорвется на части. Мы озверели. Мы группа озверевшая. Насчет андеграунда: не знаю, я вообще не представляю себе «зависимого» рока. Это нонсенс.

А. К.: Ты слушаешь новые группы, которые у нас появляются?

Л.: Нет, не слушаю. Да у нас ничего и не появляется.

А. К.: Где ты давал концерты в последнее время, когда будешь в Москве?

Л.: В Москве буду играть 16 мая, в «Крыльях Советов». Выступал в Белоруссии две недели назад. Это дело нужное и хорошее. Надо поддержать Лукашенко, он классный человек. Нам бы его вместо Ельцина.

И в то же самое время состоялся еще один наш с ним разговор, тоже опубликованный, сильно перекликающийся с его монологами в патриотической прессе начала 1990-х годов, и еще более свирепый.

А. К.: На выборах ты выступил в поддержку Зюганова… Зюганов проиграл. А ты?