Текст книги "МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе"

Алексей Юрьевич Колышевский
МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе

Пролог
Москва, Кремль, август 2006 г

1

Мир изменился… Так обычно начинаются все фэнтези-романы, от «Властелина Колец» включительно, а так как жанр этот премного специфичен, то всерьез сию пафосную заглавную фразу никто не воспринимает. В фантазийной прозе она нужна лишь для красивого вступления, для красного словца, для сладкого говнеца. Но мир действительно изменился. Это не моя фантазия, не наваждение лично мое, как отдельно взятого сумасшедшего горлопана, так как я совершенно нормален, как только может быть нормален человек, всю свою жизнь проживший в Москве.

Наверное, я мог бы написать «в Питере», «в Буэнос-Айресе», «в Нью-Йорке», но я там подолгу не жил и жизнь там, а вернее, те несколько дней, пусть недель, что довелось провести в этих чужих городах, не тронула меня, не царапнула по сердцу цепким кошачьим коготком, после которого вроде и не больно, но понимаешь, что кровь все-таки выступила. Вот так и с Москвой. Этот город настолько исцарапал меня, что не замечать его ко мне отношения я уже не в силах. Москва, словно кошка из кошмарного сна, приходит ко мне во всякую ночь и царапает, царапает… Она хочет прогнать меня, я больше ей не нужен. Или, может быть, она злится на меня за что-то и просто мстит так же, как миллионам своих жителей, как старых, так и новых, мстит одним посредством других. Старые страдают от нашествия новых, новые недовольны реакцией старых на свое появление. Иногда из всего этого получаются забавные короткие зарисовки в карандаше (так это, кажется, называется у художников). А иногда… Иногда масштабные картины ужасов, от просмотра которых сжимается сердце и кулаки.

Да, этот мир изменился, и в худшую сторону. Вы заметили, что в лучшую сторону ни черта не меняется? Наоборот: погода портится, грипп мутирует, все дорожает, люди все более раздражены, и когда утром едешь в электричке из пригорода, то кажется, достаточно одной спички, чтобы та великая взаимная ненависть, напряжение которой так сильно ощутимо между хомосапиенсами, вспыхнула, словно сероводород, со звуком выстрела вылетающий из задницы…

Я улетал из Москвы, я устал бороться с облезлой кошкой, приходящей каждую ночь. Москва превратилась в мой кошмар наяву, я перестал узнавать свой, прежде родной мне город, перестал ощущать себя его частью, нужной ему клеткой. Москва стала для меня черно-белым миром, где черный цвет (если учесть и все его оттенки от серого до свинцового) преобладает. «Поэтому, – думал я, проверяя в последний раз содержимое дорожной сумки, – самое время переместиться в какой-нибудь другой мир, в другой город хотя бы для того, чтобы понять, что и там все обстоит примерно так же, как здесь, но понять это не сразу». Так думал я, а внизу ждал меня таксомотор, и мыслями я был уже очень далеко от Москвы, но… Всегда есть что-то или кто-то, и он имеет на твой счет свои планы. Худо, что ты об этих планах никак не можешь знать, и лишь порой внезапно начинающее гореть лицо сообщает тебе, что кто-то вспомнил о тебе не вполне с добрыми намерениями. Гадать, кто это, – бесполезно. Все равно никогда не догадаешься…

2

На аппарате правительственной связи внезапно замигала красная лампочка. От неожиданности Гера чертыхнулся, свернул сайт закрытого интернет-сообщества, где вывешивались задания для кремлевских сетевых агентов – блоггеров, и снял трубку. На дворе давно эпоха высоких технологий, а эти аппараты все те же, что были полвека назад: пластмасса цвета слоновой кости, тянется к трубке витиеватый шнур, на аппарате вместо диска государственный герб, а все вместе – надежно защищенный от прослушивания анахронизм.

– Слушаю, – лениво ответил Гера, разморенный мыслями о предстоящем отпуске.

– Конечно, слушаешь. Не ссышь же ты, в самом деле, в трубку. Что еще можно с ней делать, как не слушать? – Генерал Петя был в своем репертуаре. Кленовский, давно привыкший к плоским шуткам генерала, страдальчески поморщился:

– А, это ты, Петр? Здорово.

– Чаю, здоровей видали, – парировал Сеченов, – ты блоггерам насчет хохлов задачу поставил?

– Да поставил. Куда ж они денутся?

– Вот и молодец. Да пусть они покрепче их там пропердолят, мол, «салоеды изнасиловали Тимошенку. Пострадавшая обратилась в Страсбургский суд. Дело находится на рассмотрении у лесбиянки Карлы дель Понте». И вот что, ты мне нужен. Зайди-ка ко мне, поболтать надо.

– Ладно, сейчас буду, – хмуро буркнул в трубку Герман и не спеша направился в кабинет генерала Пети.

Он застал его в отменно расхлябанном виде: генерал релаксировал, закинув на стол ноги в надраенных до зеркального блеска ботинках, и курил огромную сигару «Cohiba». Был он небрит, глаза воспалены бессонницей, галстучная петля распущена дальше некуда, ворот рубахи расстегнут пуговицы на три. На письменном столе генерала были горой навалены какие-то папки с надписью «Дело», а содержимое одной из них Сеченов изучал, просматривая материалы и фотографии через узкие, держащиеся на кончике носа очки для чтения в платиновой оправе.

Гера поздоровался, но ответа не получил. Вместо приветствия генерал молча указал ему на кресло и некоторое время продолжал изучать справку, составленную, судя по верхнему грифу документа, в ведомстве, профиль деятельности которого носил деликатный характер и касался внешних интересов государства. Наконец он закончил читать, закряхтев, поменял позу и протянул Кленовскому фотографию:

– Скажи мне, вьюнош, тебе вот этот субъект знаком?

Гера мельком взглянул на фото, затем всмотрелся пристальней и закашлялся.

– Что? Воробей залетел? Али вафля семикрылая? – участливо и непристойно осведомился генерал Петя, – водички вон испей.

– Спасибо. – Кленовский смахнул выступившую от кашля слезу. – Конечно, я его знаю. Этот субъект не кто иной, как Марк Вербицкий. Мы с ним в свое время даже дружили. Он тоже работал в торговых сетях, был закупщиком по алкоголю, потом его, кажется, подстрелили какие-то суки залетные, но он выжил. Темная, одним словом, история. Я его давно не видел, года три-четыре.

– Что про него можешь сказать?

Кленовский пожал плечами:

– Да ничего особенного. Так… Обыкновенный жулик, откатчик. В свое время бухал по-тяжелому, потом вроде завязал. Умен, спортивен. Что еще?.. Язык у него подвешен будь здоров, ну это как у всех коммерсантов и мошенников. Помню, все жаловался мне на свою непростую личную жизнь. Мы с ним вместе в несколько стран летали на выездные семинары, которые организовывали алкогольные фирмы-поставщики. В целом нормальный такой парень, только иногда, по-моему, чересчур в себя уходит. Склонен к самоанализу, так сказать. А к тебе-то он как попал?

– Попал как? – Генерал Петя посмотрел на Геру поверх очков. – Да попал-то он, как оса в варенье, то есть основательно. Я всю ночь его дело изучал. Твой друг серьезный крендель. Таких дел наворотил, что даже тебе не снилось. Убивец он. Серьезный убивец международного масштаба. Ас! И ведь нигде не учился, не готовился, а поди ж ты… Вот послушай, – и генерал принялся читать прямо из «Дела»: – «Находясь в Аргентине, завладел огнестрельным оружием и уничтожил финансового директора организации Der Spinne Струкова, а также его телохранителя…», а вот еще: «…ранее, по непроверенным данным, был причастен к взрыву дома известного криминального авторитета Вертько, во время которого погиб как сам Вертько, так и находившиеся в доме в момент взрыва две женщины, личности которых установить не удалось… Анализ остатков взрывной смеси, найденной на месте преступления, позволяет сделать вывод, что взрывное устройство принадлежало к разновидности так называемого «техасского фейерверка». Этот рецепт неоднократно использовался в Соединенных Штатах Америки в период гангстерских войн двадцатых годов прошлого века…» А ты говоришь, нормальный парень.

– Ни фига себе, – вырвалось у Геры, – вот это да! Кто бы мог подумать?! А с виду вполне интеллигентный человек.

– Ты вон тоже с виду мальчонка из Гарвард бизнес-скул, а на самом деле мошенник, что пробу поставить негде, – язвительно заметил генерал Петя. Герман вежливо промолчал.

Сеченов тем временем встал, подошел к стенному шкафу и достал оттуда бутылку минеральной воды. Сделал несколько жадных глотков.

– Занадобился он нам, этот твой Вербицкий. Таки мы в нем имеем шкурный интерес, – отдышавшись, произнес генерал, – такое добро на дороге не валяется. Нужно его привлечь по этнической линии в качестве заплечных дел специалиста. Пусть поработает, раз он такой изысканный отморозок. Ты случайно не в курсе его взглядов на проблему нелегальной миграции?

– Нет, я понятия не имею, – честно признался Герман, – мы с ним этого никогда не обсуждали. Но я могу предположить, что коли он москвич и цвет кожи у него белый, то гостям с Кавказа, и не только, он не больно-то и рад. В конце концов, подстрелили-то его на улице именно гастролеры.

– Это не факт, что не рад, – парировал Сеченов, – тут проверка нужна, прежде чем ему что-то такое поручать. И проверка серьезная. Ты сегодняшнюю криминальную сводку по Москве читал?

– Да ну ее, – поморщился Гера, – у меня нервы не выдерживают читать все это. Убийства, грабежи, угоны. Живешь себе спокойно, так вроде и нет всего этого, а прочитаешь, и на душе становится тяжко.

– Значит, не читал, – словно не слушая Герины стенания, проговорил генерал, – на-ка вот, прочти. Убита этой ночью целая семья. Отец, мать и маленький ребенок. Убийцы, предположительно, гастарбайтеры, делавшие ремонт в соседней квартире.

Гера взял у Сеченова лист, принялся читать и, дойдя до фамилии потерпевшего, весьма сильно изменился в лице.

– Не может быть, – хрипло проговорил он, – я отлично эту семью знаю. Это же мои друзья! Я их ребенка крестил! – Герман сорвался на крик: – Да что ж такое происходит-то?!

Генерал молча написал что-то на маленьком листке с липкой полоской, согнул его пополам и отдал Герману. Тот был близок к истерике, поэтому сначала, глядя в листок, ничего не понял:

– Что это? Адрес какой-то…

– Это Вербицкого адрес, – пояснил генерал Петя, – поезжай сейчас к нему, представься, кто ты и откуда, отвези его на место преступления, чтобы его проняло как следует. После этого мне позвонишь и расскажешь о его реакции. Идет?

– Идет, – Гера вдруг понял, что отпуск его накрывается, – а если он заартачится или какой-то форсмажор произойдет?

– На случай форс-мажора у тебя всегда есть звонок другу, – ткнул себя пальцем в грудь, усыпанную сигарным пеплом, генерал Петя. – Поезжай быстрей, а то он собрался из страны улететь, будет лучше, если ты его до отъезда из дома перехватишь.

…Спустя полчаса Гера позвонил и доложил, что он разминулся с Вербицким буквально на секунды. Генерал Петя, наставив своего парламентера на путь истинный и дав ему все необходимые указания, возбужденно потер руки. Начиналась его игра, он находился в своей родной стихии. Прошло несколько минут, и на Третьем транспортном кольце, при въезде на Савеловскую эстакаду, внезапно загорелся небольшой автобус. Мгновенно образовалась пробка, которая за короткое время растянулась на несколько километров. План генерала Пети работал, как швейцарский часовой механизм. Без сбоев…

Люди и звери
Москва, сентябрь 2006 г

1

 
По колеровке, врачей путевке
Я покидаю лагеря – а-а-а-а-а… —
 

надрывался хриплый голос в радиоприемнике. Этот голос и песня эта, гадостная, липкая, воняющая суточным окурком, наполненная каким-то невероятно мерзким, тупым, животным упоением исполнителя, стала для меня тем рубиконом, перейдя который обратной дороги уже не сыскать.

– Слышь? Как тебя?

– Чего? – недружелюбно откликнулся таксист и на всякий случай поправил что-то в кармане своего потертого кожаного пиджака. О таких пиджаках говорят: «милая винтажная вещица», хотя я на три тысячи процентов уверен в том, что таксист в таких изысках гламурного сленга не осведомлен. Что там у него в кармане? Мне представилась маленькая гирька для весов, привязанная на тонком ремешке: кистень. Хлоп! – по башке, и клиента можно выгружать. А может, у него там нож? Или популярный нынче травматический пистолет «Оса», из которого запросто можно вышибить мозги, если выстрелить с близкого расстояния. Ведь продают же эту ерунду, и притом вполне законно! Хотя нет, и не ерунду уже. Какая же это ерунда, когда из нее можно убить человека?

Убить человека… Убить целый мир. Раввин Берл-Лазар выступал по ящику и сказал, что человек – это целый мир. Значит, и я – мир, и таксист этот – мир, и тот, кто горлопанит на волне «Шансона» про лагеря, – он что, тоже «мир»? Тяжело с этим мириться (тут надо бы поставить смайлик, но, типа, если подумать, то ну его на хрен, смайлик этот).

– Выключи! Замучил шансон твой. Найди чего-нибудь другое.

Таксист хлопнул своей лапой по кнопке магнитолы, и сиплый голос (оh, Jesus!) умолк.

– Интеллигент, что ли? – Он закурил и, прищурившись от дыма, поглядел на меня. Мы стояли в пробке возле Рижского вокзала уже двадцать минут, и я давно изучил все, что окружало меня в прокуренном салоне машины и снаружи, где напирали со всех сторон нервные автолюбители, а по тротуару сновали прохожие, велосипедисты и счастливые обладатели мототехники. По всей видимости, ему тоже наскучило разглядывать прохожих и он решил переключиться на самую лакомую в таких случаях добычу, то есть на пассажира. По глазам таксиста я понял, что тот рад завязавшейся беседе и ему наплевать, что началась она столь недружелюбно. Главное для него – сам процесс разговора. Он – хомяк со стажем. Хомяками я называю племя таксистов. Почему? Да потому, что норовят побольше схомячить с пассажира, урвать, стибрить все, что плохо лежит. Потому, что знают все злачные места и частенько занимаются сводничеством, имея процент с приезжих уличных шлюх, которые зачастую возвращают его натурой. Таксисты не брезгливы и всеядны, им лишь бы что-нибудь поиметь. А вообще-то мой опыт общения с таксистами – это отдельная история, о которой я, быть может, позже расскажу.

– Интеллигент или нет – это неважно. Просто я блатняк не выношу. Ты с какой стати его слушаешь? Зону топтал, что ли? Владимирский централ, ветер северный?

– Да нет, слава богу. – Таксист быстро-быстро перекрестился несколько раз и, поплевав через левое плечо, постучал костяшками пальцев по рулю. – Было там по малолетке, но сошло, на учет только поставили в детской комнате милиции. Делов-то на муравьиный чих.

– Ну так тем более! Вот ты слушаешь эту хрень и притягиваешь зону к себе. Понятно?! В музыке, в стихах, везде энергия. Что слушаешь, тем и пропитываешься. Вот наберешься этой гребаной романтики, и сам не заметишь, как угодишь за решетку. Я тебе серьезно говорю!

– Ты как этот… Как Малахов, который по утрам бабкам в уши фуфло заряжает, – осклабился таксист, – или этот мудак бородатый, который все про гороскопы нудит. Как его? Забыл я…

Малахов… Лысый проповедник самолечения и шарлатан. Сколько несчастных, уверовавших по русскому обычаю в телевизионное слово, доверились малаховскому «учению». Скольких из них уже не вернуть… Вместо того чтобы пойти к врачу, читают его книжки, наполненные бредом и манией величия этого гуру с внешностью комбайнера. Читают и гробят себя, лечась мочой и керосином, высчитывая лунные сутки, в которые полезно заниматься тем-то, а тем-то – нельзя. Аудитория его утреннего шоу на первом канале – это армия зомби. Они порвут за своего «учителя», а он вместо того, чтобы пить мочу и прикладывать к пяткам глину, вместо того, чтобы взять, да согласно своему же учению и поголодать, откушивает в самых дорогих ресторанах и рассекает на «Лексусе». Знакомые мне врачи, настоящие, серьезные врачи, которые спасают жизни, все в один голос говорят, что Малахова необходимо запретить, так много им приходится потом излечивать запущенных малаховских последователей, а некоторым помочь уже нельзя…

…Впереди нас стало чуть посвободнее, и он включил передачу, отвлекся. Морда небритая, кадык ходит вверх-вниз словно шип – сейчас пробьет кожу и окажется, что внутри таксиста инопланетяне отложили яйцо с паразитом. Лучше так, чем как есть на самом деле. У таксиста увеличена щитовидная железа, и он сдохнет от рака спустя три года. Я это ясно вижу. Опухоль прорастет ему в легкие, и тогда конец. Нет, он не смотрит программу «Малахов плюс», просто ему лень раз в год пройти диспансеризацию, лучше водочки с корешами дернуть. Поэтому и мрут у нас мужики в 60 лет, мрут из-за собственной лени.

Ну почему! Почему вокруг ничего интересного! Этот говенный мир давно созрел для глобальной катастрофы. Люди без войны, без эпидемий зажрались и превратились в снобов, особенно в Москве. Мне сложно судить, как там обстоит дело еще где-то в стране. Я знаю, что жить можно только здесь, потому что тут можно сделать деньги. Все остальное – это захолустье, в котором не хрена делать. Иначе зачем, спрашивается, в Москву едет такое количество всякого народу, превращая ее в пиццу? Город-пицца с ингредиентами, от которых может сильно поплохеть, может сделаться заворот кишок и непроходимость толстой кишки. В каждом есть дерьмо, и дерьмом этим каждый стремится поделиться с ближним. И его не волнует, что у того, ближнего, своего дерьма хватает. Поэтому растет и ширится в моем городе ненависть. Чем больше людей тебя окружает, тем больше от них дерьма, а это никому не нравится. Мы все подобны туче одинаково заряженных частиц. Никак не можем притянуться друг к дружке, налетаем и отталкиваемся, бах-бабах!

Таксист вновь рискнул включить музыку. На сей раз это был Олег Митяев. Я взмолился:

– Слушай, у меня нет запоя, я не импотент, выключи ты своего Митяева! Давай лучше анекдоты рассказывать, – предложил я, – все лучше, чем твоя музыка. (Он кивнул. Понравилась идея. Сейчас я тебя!) Только, чур, я первый. Идет?

– Ага.

– Короче, так, дочь основателя теории психоанализа Зигмунда Фрейда Анна Фрейд как-то однажды утром постучалась в спальню отца. Тот спросил, что ее привело к нему в столь ранний час. «Папа, мне приснился странный сон, – ответила Анна, – и я хочу, чтобы ты мне его растолковал». Зигмунд Фрейд, само собой, важно потряс кисточкой ночного колпака и приготовился слушать. «Снится мне, что я лежу в кровати в своей спальне и вдруг дверь открывается и заходит Юнг. (Это такой известный психолог, – пояснил я для таксиста.) И протягивает мне банан. Но он вовсе не спелый, а какой-то гниловатый. В общем, не взяла я у него банан, и он ушел. Потом вошел Адлер, и вновь с бананом. Но и его банан мне не понравился. Слишком он у него мелкий оказался. А потом, папа, заходишь ты, протягиваешь мне превосходный, спелый, душистый банан, и я его с радостью беру и начинаю есть. Как ты можешь это объяснить с точки зрения психоанализа?» Зигмунд Фрейд поперхнулся и говорит: «Знаешь что, дочь моя Анна? Иногда банан – это, знаешь ли, просто банан».

В салоне повисло молчание. Таксист выглядел так, словно я только что сказал ему, что не верну взятых в долг денег. Ни тени улыбки на лице его не было. Он был серьезен, хмур и агрессивен.

– А дальше-то чего? – вдруг совершенно неожиданно спросил он.

– Ничего. Я весь анекдот рассказал. До конца.

– А чего же тут смешного? – с раздраженным непониманием спросил он. – Над чем, блядь, смеяться-то?

– Понимаешь, Зигмунд Фрейд – это такой чувак, который придумал психоанализ, я же сказал…

– Какой на хер анализ?

– Психолог он, я говорю, – все более забавляясь происходящим, принялся объяснять я, – он утверждал, что самое сильное желание человека – трахаться, и во имя этого своего желания он только и живет. Фрейд везде и во всем видел фаллические символы…

– Чего? Какие символы? – Таксист был раздражен так, как обычно бывают раздражены люди, вдруг осознавшие всю бездну собственной тупости.

– Да хуи ему везде мерещились, – не стерпел я, – хуи, понимаешь? Сигару он курил, к примеру. Ну, и утверждал, что он не просто так любит ее курить, а это вроде как хуй, который он подсознательно не прочь бы пососать. Но не потому, что он там гамадрил какой, а потому, что у его матери было мало молока и он попросту недоел в младенчестве. Ну, и банан – это, по Фрейду, тоже хуй. Получается, что его дочь пришла и рассказала, что ей приснилось, как она трахается с собственным папашей, который ей все мозги засрал насчет своего хуиного психоанализа. Теперь-то хоть въехал, чудак-человек?

– Ы-гы-гы-гы-гы-гы-гы-гы! – довольно заржал (именно заржал, словно мерин) таксист. – Теперь понятно. А-га-га-га-га-га!

– Молодец, – я перевел дух, – вот видишь, насколько все просто оказывается. Главное – это иметь подход к людям из различных слоев населения, говорить с ними на привычном для них языке. Тогда и люди к тебе потянутся. Чего мы стоим-то? Рассосалось вроде? Давай быстрей, если не забыл: я в аэропорт опаздываю!