Текст книги "Призрачный сфинкс"

5. Сидония

В полумраке кабины посадочного модуля рыжим пятном выделялся экран внешнего обзора. Ральф Торенссен окрестил модуль «летающей консервной банкой», и эта «банка» была битком набита «сардинами» – одинаковыми серыми контейнерами. В контейнерах пока было пусто. Отстыковавшись от оставшегося на орбите «Арго» с командиром Маккойнтом, «эф-тин», ведомый Торенссеном, совершил запланированный маневр и нырнул в реденькую атмосферу Марса в нужное время и в нужном месте, чтобы с минимальным расходом топлива кратчайшим путем выйти к расчетному месту посадки в области Сидония.

Процедура расставания получилась короткой и без сантиментов: командир по очереди пожал руку и похлопал по плечу Уолтера Грэхема, Ральфа Торенссена и Майкла Савински, и лишь ладонь Элис Рут задержалась в его руке немного дольше. «Береги себя… и да поможет вам Бог», – тихо сказал командир Маккойнт и перекрестил Элис.

Рыжее пятно экрана светилось над головой Ральфа Торенссена, сидевшего у панели управления. Остальные трое участников Первой марсианской экспедиции, пристегнувшись ремнями, как в самолете, располагались в креслах, словно позаимствованных из салона того же обыкновенного рейсового авиалайнера, составленных в один ряд в тесном пространстве кабины. Проектировщики «летающей консервной банки» – «эф-тин» – успешно справились с задачей создания спускаемого аппарата, отвечающего трем главным условиям: максимальной компактности всего, находящегося вне грузового отсека; максимальной же, в пределах данного объема, вместимости этого отсека (по сути, модуль и был летающим грузовым отсеком с довеском кабины управления, «нанохозяйства» Элис Рут и двигательной системы); предельной простоты в управлении. В случае необходимости любой из участников экспедиции мог вывести модуль на орбиту; а уж будет ли он там выловлен или нет – всецело зависело от мастерства командира «Арго» Аллана Маккойнта.

Экран был рыжим, потому что внизу расстилалась покрытая пылью пустынная сухая ржаво-красная равнина, усеянная дюнами, невысокими зубчатыми скалами и каменными глыбами – свидетелями давних тысячелетий. «Эф-тин» по диагонали снижался над Сидонией, расставаясь с небом, где сиротливо пристроилось маленькое, в полтора раза меньше земного, тускло-желтое солнце – бледное подобие того светила, что так привычно освещает и согревает мир людей. Марсианское солнце – далекое и какое-то отчужденное, отстраненное – висело, окутанное легкой дымкой, в розовом, как ломоть семги, небе с едва заметными разводами облаков из кристалликов льда, и не в силах было согреть этот неласковый мир – там, внизу, на ржавой равнине, свирепствовал сорокаградусный мороз.

И вот уже заняли весь обзорный экран таинственные объекты Сидонии – модуль снижался над Сфинксом, а сбоку, справа, вздымались сооружения Города, а дальше, за ними, застыла под солнцем Пирамида Д и М, а слева от нее гигантским пузырем, словно выдавленным из-под поверхности каким-то давным-давно вымершим марсианским чудовищем, вздулся загадочный Купол – третья вершина равностороннего треугольника, создание древней расы, что канула в небытие, но оставила свой след под этим холодным солнцем.

И впервые над изъеденными временем марсианскими пространствами прозвучал человеческий голос. Это был голос эксперта Майкла Савински.

– Господи! – сказал эксперт. – Он чертовски похож на маску! Я когда-то видел такую же маску… в Бостоне, да, в Бостоне, на шествии в хэллоуин. Точно, видел! Вот чудеса! – Он повернулся к сидящему рядом Уолтеру Грэхему. – Согласен, Уотти? Видел такие маски?

Ареолог не ответил. Он впился глазами в изображение и, казалось, готов был вскочить с кресла и устремиться к экрану – если бы не ремни. Элис тоже, не отрываясь, глядела на проплывающую под модулем громаду, и только Торенссен, не поднимая головы, манипулировал клавишами управления.

Гигантский монолит, более темный, чем окружающая его равнина, был, несомненно, создан когда-то природой – и столь же несомненно было то, что этот каменный массив подвергся обработке инструментами, изготовленными разумными существами. Никакие ветры, дуй они с разных сторон хоть и десять тысяч лет подряд, никакие дожди и волны, никакие перепады температур не смогли бы сотворить из одинокой горы того, чем она предстала взорам землян – вырезанной из камня улыбающейся маской с четкими очертаниями, с глазницами, заполненными чем-то белесым – то ли лед это был, то ли туман, – отчего лицо – вполне человеческое лицо! – имело странную схожесть с земными античными статуями, вызывающими неприятное чувство своими слепыми глазами. Изображение Сфинкса на экране разительно отличалось от многочисленных фотографий, сделанных с борта космических станций, оно словно беззвучно твердило, отбрасывая все сомнения скептиков: надо мной поработал разум моей планеты…

Улыбающийся колосс со слезой под правым глазом отодвинулся в угол экрана. Все ближе, словно поднимаясь из глубин, подступала к модулю ржавая равнина – и Торенссен, на миг полуобернувшись к потрясенным только что открывшейся картиной коллегам, отрывисто предупредил:

– Держитесь. Врубаю тормозные.

Модуль содрогнулся от импульса запущенных тормозных двигателей, завис над марсианской поверхностью между Сфинксом и Куполом и медленно, словно приседая на все укорачивающихся и укорачивающихся огненных струях, рвущихся из дюз, осел на россыпь мелких камней, окутанный тучей взметнувшейся вверх бурой пыли. Первая марсианская финишировала.

Некоторое время все сидели молча, возможно, думая каждый о своем. Все-таки, наверное, это очень здорово – ощущать себя первым, знать, что ты первый… Впрочем, Торенссен, похоже, пока еще не прочувствовал всю уникальность момента – он тщательно проверял по индикаторам работоспособность всех систем «консервной банки». А Элис и Майкл Савински после некоторого послепосадочного оцепенения, не сговариваясь, обратили взоры на руководителя группы Уолтера Грэхема – младшего сына преуспевающего темнокожего бизнесмена из Айовы, давшего Уолтеру возможность получить превосходное образование.

Грэхем, словно только что очнувшись, тряхнул курчавой головой, расстегнул ремень безопасности, но подниматься из кресла не стал. Как-то отстраненно глядя на экран, показывающий одну только непроницаемую ржавую пелену, он произнес:

– Прибыли. Поздравляю с успешной посадкой. Начнем по программе. – Он взглянул на пилота. – Ральф, выходи на связь с бортом… и как у нас там снаружи? Уши не отморозим?

В распоряжении экспедиции были прекрасные комбинезоны с терморегуляторами, «обкатанные» на антарктической станции на Земле Королевы Мод при температурах, достигающих минус пятидесяти, а также предоставленные министерством обороны герметичные шлемы и компактные баллоны с дыхательной смесью из арсенала диверсионных групп, предназначенных для действий в условиях высокогорья. Имелось также и оружие в виде пистолета «магнум-супер», находящегося у руководителя группы. Поскольку стрелять на Марсе было, вроде бы, не в кого, то оставалось предположить, что оружие включили в список необходимого оборудования для пресечения возможного бунта… или все-таки кто-то в НАСА и в самом деле верил в неких кровожадных уэллсовских марсиан? Второй такой же мощный «магнум» лежал в сейфе командира «Арго» Маккойнта. Неужели в том же космическом агентстве всерьез считали, что блеск марсианского золота способен довести экипаж «Арго» до конфликта, который можно устранить только с помощью оружия? По этому поводу Элис Рут, показав знакомство с русской классикой (будучи школьницей, она играла в самодеятельном театре), еще в самом начале полета заявила: если все знают, что висящее на сцене ружье должно обязательно выстрелить – почему бы просто не разрядить его еще в первом акте? На что Аллан Маккойнт, улыбаясь, ответил: пистолет – это чтобы отбиваться от возможных атак НЛО…

Торенссен, изучавший показания наружных анализаторов на дисплее, вместе с креслом развернулся от панели управления и обвел коллег круглыми от изумления глазами.

– За бортом плюс десять и три… – сказал он срывающимся голосом.

– Десять и три – чего? – не понял Уолтер Грэхем.

– Градусов, – проникновенным полушепотом пояснил пилот и тут же чуть ли не закричал: – Больше пятидесяти по Фаренгейту!

– Не может быть, – уверенно заявил Грэхем. Он был ареологом – специалистом по Марсу, и считал, что знает Марс как свои пять пальцев. – Датчик неисправен, давай резервный.

Он поднялся и, стуча тяжелыми ботинками по полу кабины, направился к дисплею. Элис и Майкл Савински обменялись удивленными взглядами: в это время и в этом месте температура за бортом никак не могла быть плюсовой!

– А эт-то еще что такое? – потерянно вопросил Уолтер Грэхем, уставившись на только что возникшие на дисплее строки. – Азот – семьдесят восемь, кислород – двадцать один… Откуда? Что это, черт побери!

В кабине модуля воцарилось всеобщее недоуменное молчание. Числа, которые бесстрастно застыли на дисплее, были совершенно абсурдными в данной ситуации. Все члены экспедиции прекрасно знали, что атмосфера Марса на девяносто пять процентов состоит из углекислого газа. Если же верить показаниям датчика – а проба забортного воздуха была взята буквально за несколько секунд до посадки, – воздушная оболочка (по крайней мере, в окрестностях Сфинкса и других искусственных объектов Сидонии) ничем не отличалась от земной! Можно было, конечно, и в этом случае объяснить все неисправностью анализатора – но поломка двух датчиков сразу…

– Кто-нибудь скажет мне, куда мы прилетели? – среди всеобщего ошеломленного молчания задал вопрос Уолтер Грэхем. – Может быть, это какой-то другой Марс?..

…Давно уже исчезла поднятая при посадке рыжая пыль, и на обзорном экране была видна пустынная равнина, и вздымалась в отдалении, закрывая чуть ли не полнеба, громада Марсианского Сфинкса, и тусклое солнце поднималось все выше в розово-желтое уже небо. Повторные замеры и анализы дали все те же числа: температура за бортом – плюс десять и тридцать четыре сотых градуса по Цельсию; состав воздуха практически аналогичен земному. Факты говорили о том, что в районе посадки модуля существует непонятно каким образом и когда возникшая совершенно невероятная аномалия…

Это было странно, это было интересно, это требовало обоснований и объяснений; если хоть какие-то объяснения или хотя бы намеки на них и могли возникнуть, то лишь в ходе длительных размышлений и дискуссий… но размышления требовали времени, а время свое Первая марсианская должна была занять не размышлениями и рассуждениями, а вполне конкретной работой. Да, дело предстояло вполне конкретное, и нужно было браться за него – ради чего, собственно, летели-то за тридевять пространств?

Специалист по Марсу Уолтер Грэхем поступил так, как сплошь и рядом поступают в ученых кругах: он поименовал явление, определив его как «феномен Сидонии», классифицировал его как «аномалию невыясненного генезиса», принял ее как данность и вместе с другими участниками экспедиции приступил к выполнению скрупулезно составленной еще на Земле программы. Программа, конечно же, включала одним из пунктов осмотр объектов Сидонии, но главным, стержневым, в ней было совсем другое: докопаться до золотого руна и переправить максимально возможное количество драгоценного металла на космический корабль «Арго»: золото Эльдорадо – в трюм галеона!

Выйдя на связь с Алланом Маккойнтом, Уолтер Грэхем коротко обрисовал обстановку и, получив от озадаченного командира благословение, приступил к выполнению программы, где были четко расписаны задачи и действия каждого участника Первой марсианской; эти действия были уже неоднократно отрепетированы на земном полигоне в предполетный период.

Застегнув комбинезоны и надев шлемы коммандос – датчики датчиками, а рисковать не стоило, хотя экспресс-анализ забортного воздуха и показал полное отсутствие какой-либо органики, – итак, полностью облачившись, они стояли у выходного люка, отделяющего их от мира Красной планеты – Уолтер Грэхем впереди. Прежде чем привести в действие механизм замка, ареолог обернулся к своим спутникам:

– Наверное, нужно сказать что-нибудь этакое… «Этот маленький шаг одного человека – гигантский прыжок человечества»… или что-то в этом роде, – его голос звучал и по рации, и был слышен сквозь шлем. – Но мне, честно говоря, ничего в голову не лезет. Разве что – «наконец-то на красном появился черный», – он криво усмехнулся при полном молчании остальных, отрицательно покачал головой. – Нет, не то… Нет изюминки. Ладно, пошли!

Люк медленно подался вперед и в сторону, с громким шорохом развернулся трап – и Уолтер Грэхем вышел под розово-желтые марсианские небеса. Однако торжественного сошествия на поверхность Марса не получилось – на последней ступеньке ареолог неожиданно споткнулся и чуть не упал…

«Господи, этого еще не хватало! – смятенно подумал Грэхем. Он не был суеверным, и все же… – Господи, пусть все будет хорошо…»

Ступать по Марсу было легко – каждый из астронавтов весил здесь чуть ли не в три раза меньше, чем на Земле. Впервые этот пейзаж наблюдали не бесстрастные объективы фотокамер, а глаза людей. Первых людей на Марсе. Впрочем, бортовая видеоаппаратура тоже вела непрерывную съемку. Вокруг расстилалась приглаженная ветрами равнина, с одной стороны вздымалась пятигранная Пирамида, левее возвышался Купол, с другой стороны впечатался в небо массив Сфинкса, а на близком горизонте темнели сооружения Города. Воздух был чист и спокоен, над головами астронавтов светило солнце, и едва угадывался в небе призрачный полумесяц Фобоса, а под ногами, на тринадцатиметровой глубине, лежало золото…

Этот пустынный мир когда-то был живым миром, с лесами и полноводными реками, морями и покрытыми высокой травой равнинами. Тут жили разумные существа, похожие, судя по Марсианскому Сфинксу, на людей, это и были люди – люди Марса; у них были свои города и селения, они молились своим богам и сочиняли музыку, рисовали картины, слагали стихи и сооружали грандиозные монументы в память о великих событиях. Почему исчезла древняя марсианская раса? Или она не вымерла, а переселилась в недра планеты? Или, подобно библейским персонажам, совершила грандиозный Исход через пустыню космоса на Землю? Не потому ли землянам снятся иногда странные, нездешние сны?..

Уолтер Грэхем с детства мечтал побывать на Марсе. Именно поэтому он и стал ареологом. И, конечно же, он читал «Марсианские хроники» своего соотечественника Брэдбери. Нет, Грэхем, разумеется, не верил в то, что Марс до сих пор обитаем – вернее, не надеялся на это, – и знал, что их Первую марсианскую не ожидает судьба описанных фантастом из Иллинойса экспедиций – и все-таки сердце его учащенно билось, а взгляд цеплялся за каждый камешек, за каждое углубление в красном грунте, словно надеясь отыскать следы тех, кто был здесь и только что ушел отсюда, завидев спускающийся с неба летательный аппарат чужаков.

Впрочем, времени на подобные размышления не было. То, что мог позволить себе еще один соотечественник Грэхема – Торо, проводя дни в уединении на берегу лесного пруда, не мог позволить себе руководитель экспедиции, преследующей вполне определенные прагматические цели. Побродив с десяток минут по равнине возле модуля и полюбовавшись пейзажем, астронавты принялись за работу. Были взяты для экспресс-анализа пробы грунта. Была проведена еще одна видеосъемка – теперь уже не с борта «летающей банки», а непосредственно с поверхности. Майкл Савински подготовил бур и расконсервировал экскаватор. Ральф Торенссен проверил исправность автоконтейнеров и собрал транспортер для выемки грунта из котлована – а предстояло переместить не одну тонну, чтобы добраться до лежащего на тринадцатиметровой глубине золотого щита. Элис Рут провела еще один сеанс радиосвязи с «Арго» и занялась обустройством быта – оборудованием спальных мест в грузовом отсеке и подбором пищевых продуктов. Уолтер Грэхем испытал на поверхности небольшой двухместный вездеход. Работать в комбинезонах было жарко, шлемы и баллоны с дыхательной смесью оказались совершеннейшим излишеством, но Грэхем пока осторожничал…

Бур вонзился в рыжий грунт, пошел вниз, пробиваясь сквозь толщу нанесенных за Бог знает сколько лет наслоений. «Арго» нужно было загрузить золотом снизу доверху, превратить в летающий золотой слиток – а для этого «консервной банке» предстояло совершить не один рейс из Сидонии до орбиты и обратно… если только там, в глубине, действительно находилась сплошная золотая целина, а не отдельные золотые островки…

Бур вернулся из разведки – и все вздохнули с облегчением: золото – было! Для верности произвели бурение еще в трех местах, по углам нанесенного на карту квадрата – и вновь не обманулись в своих ожиданиях. Золотая подкладка простиралась под равниной, возможно, до самого Купола и Пирамиды, и можно было приступать к рытью котлована. И продолжить бурение в других местах, чтобы определить – хотя бы приблизительно – размеры золотого слоя.

…Работали до сумерек, забыв о времени и не обращая внимания на голод. Все были охвачены азартом, хотелось делать все как можно быстрее и сделать как можно больше. Однако Уолтер Грэхем нет-нет да и поглядывал на темную громаду Сфинкса, предвкушая тот момент, когда они доберутся до золота и он возьмет вездеход и отправится к древнему сооружению, очень похожему сверху на маску со слепыми глазами – маску с праздника хэллоуин в земном городе Бостоне.

И лишь когда командир Аллан Маккойнт с орбиты самым категоричным образом приказал прекратить работы и устраиваться на отдых, участники Первой марсианской разогнули натруженные спины. Небо было уже не розово-желтым, а темно-лиловым, в нем сверкали Фобос и Деймос, и сотни звезд, до которых никогда не суждено дотянуться человечеству – да и зачем? Звезды были далеко, и с их, звездной, точки зрения, перелет с Земли на Марс – миллионы и миллионы километров! – был даже не шагом, не шажком, а так – ходьбой на месте в собственном доме…

В «консервную банку» возвращались, еле волоча ноги от усталости – не помогала и пониженная сила тяжести. Позади осталась выемка, уже полностью скрывшая оставленный в ней Майклом Савински экскаватор, и высокий конус перемещенного с помощью транспортера грунта. В это время суток тут должен был царить как минимум семидесятиградусный холод, однако датчик показывал устойчивый плюс… И это продолжало оставаться необъяснимым. Впору было задуматься о вмешательстве каких-то сверхъестественных сил, но Уолтер Грэхем не верил в сверхъестественное, твердо усвоив древний тезис о том, что чудо – это просто явление, происходящее в соответствии с пока неизвестными нам законами природы. А где-то на уровне подсознания затаилась у него мысль о том, что эта невероятная аномалия, которая, как говорится, не лезла ни в какие ворота, каким-то образом связана с объектами Сидонии. Точнее, с одним из них – с Марсианским Сфинксом…

– Золото добывать – это, конечно, хорошо, – со вздохом сказал Майкл Савински, следом за Уолтером Грэхемом поднимаясь по трапу к люку модуля. – Но хотелось бы и вон там хоть чуть-чуть побродить, – он показал на почти черную в сумерках громаду Сфинкса, – посмотреть, потрогать своими руками.

– Потрогаешь, Мики, непременно потрогаешь, – заверил его Грэхем. – Вот только задачу свою выполнишь – и устроим тебе экскурсию. И Ральфу тоже.

Он повернул голову в сторону Сфинкса – и в этот момент сгущавшуюся темноту над этим исполином расцветили багровые сполохи. Непонятные вспышки следовали одна за другой, с разными интервалами, словно где-то наверху, на каменном лике, беспорядочно мигал гигантский фонарь.

– Что это? – сдавленно произнес застывший на трапе Майкл Савински.

Ни ареолог, ни пилот не ответили ему. Вокруг стояла тишина, дул слабый, то и дело пропадающий ветерок, и в этой тишине вновь и вновь озаряли небо над Сфинксом багровые вспышки.

6. Демиург

Возвращению Игоря Ковалева в психиатрическую больницу поспособствовала его мать. Она все-таки вышла замуж и переселилась к своему новому избраннику, оставив квартиру Игорю, который по-прежнему предпочитал одиночество и, как и в юности, совершенно не интересовался женщинами и жениться не собирался. По юридической части он не работал, хотя, пропустив год, все-таки закончил университет; увлекшись компьютерами, он стал неплохим специалистом по их обслуживанию и ремонту и заключил договоры сразу с несколькими мелкими фирмами.

У матери остался ключ от квартиры Игоря. В тот день, безрезультатно позвонив несколько раз, она отперла дверь и обнаружила сына неподвижно лежащим на диване с самым отрешенным видом; остекленевшие глаза его уставились в одну точку. Мать принялась трясти его за плечо, громко называя по имени, но он только вяло отмахивался и не произносил ни слова. Решив, что Игорь находится под воздействием какого-то наркотического вещества, мать принялась искать следы этого наркотика в комнате, но ничего не обнаружила. Зато ее внимание привлек лежащий на принтере рядом с компьютером распечатанный лист бумаги. Прочитав распечатку, мать вновь принялась было теребить Игоря, продолжавшего лежать с тем же застывшим выражением лица, а потом, предположив, что странное состояние сына может быть проявлением вернувшейся душевной болезни, позвонила доктору Самопалову, еще двенадцать лет назад давшему ей номера своих рабочих и домашнего телефонов.

Так тридцатитрехлетний Игорь Владимирович Ковалев вновь стал пациентом Виктора Павловича Самопалова, которому вот-вот должно было стукнуть сорок шесть.

Наметанным глазом доктор без труда определил, что больной пребывает в онейроидном состоянии, и вскоре человек, в котором когда-то жил (или так и продолжал жить?) граф Романьи, был приведен в чувство с помощью внутривенного вливания пятипроцентного раствора барбамила и электросудорожной терапии. Доктор прочитал и то, что было напечатано на листе бумаги, переданном ему матерью Ковалева. Там были стихи, очень различные по стилю.

Первыми шли такие строки:

Черный сон мои дни Затопил по края: Спи, желанье, усни, Спи, надежда моя!

* Не очнуться душе! Всё окутала мгла. Я не помню уже Ни добра и ни зла.

* Колыбелью плыву Я под сводами сна, И одно наяву – Тишина, тишина…

За этим стихотворением следовало другое, тоже без указания имени автора. Доктор Самопалов не был склонен считать, что его, как и предыдущее, сочинил Игорь Ковалев. Что-то знакомое чудилось ему в этом стихотворении: возможно, когда-то, в молодые годы, он уже читал его. Или, во всяком случае, что-то подобное.

И одиночество над нами как дождь: встает над морем вечерами и простирается там, за холмами, до неба, им чреватого всегда. И с неба падает на города.

* Оно струится ливнем на рассвете на переулки, смутные вначале, когда тела обнявшиеся эти уже того не ищут, что искали, и люди в ненависти и печали одной постелью связаны навеки…

* Тут одиночество уходит в реки.

Следующее стихотворение было доктору Самопалову незнакомо, и в нем четко прослеживалась та же тенденция:

В лицо мне веет ветер нежащий, На тучах алый блеск погас, И вновь, как в верное прибежище, Вступаю я в вечерний час.

* Вот кто-то, с ласковым пристрастием, Со всех сторон протянет тьму, И я упьюсь недолгим счастием: Быть без людей, быть одному!

Далее шли такие же характерные строки, которые воспринимались как отрывки из разных стихотворений:

Я задыхаюсь в вашей суете, Я одинок в толпе гудящей, Я одинок, как путник в темной чаще. Я задыхаюсь в вашей суете.

И далее:

Никем не очарован я, Нет у меня любимых строк. Я бесконечно одинок Под бледным солнцем бытия.

Продолжением темы выглядели напечатанные еще ниже две строчки:

Ничего мне в жизни не хочется – Лишь не троньте мое одиночество!

И завершала эту подборку неизвестно чьих стихотворений одно-единственное, расположенное «лесенкой», в стиле Маяковского, утверждение:

А наяву лишь одно: Пустота.

Пустота.

ПУСТОТА…

После того, как Игорь Ковалев начал уже вполне адекватно реагировать на окружающее, доктор Самопалов показал ему этот листок. И тут выяснилось, что Ковалев ничего не может сказать относительно им же самим, вероятно, распечатанных на принтере стихотворений. Они, по его утверждению, были ему совершенно незнакомы. Поэзией он никогда не увлекался, стихи читал давным-давно, еще в рамках школьной программы, и в памяти с тех пор остались только разрозненные строки из «Евгения Онегина», «Погиб поэт! – невольник чести…» Лермонтова да парочка коротких стишков с еще более ранних времен, то ли Барто, то ли Маршака – вот, пожалуй, и всё…

Откуда взялся этот листок в его принтере, он не имел ни малейшего понятия. Но вполне определенно заявил, что никто ему эти стихи для перепечатки не давал, и что работать на его домашнем компьютере тоже никто не мог – гостей он к себе никогда не приглашал и ни с кем не общался, за исключением, разумеется, клиентов. Но с клиентами он говорил об антивирусных программах, дисках, модемах и прочих компьютерных делах, но не о поэзии.

По словам Ковалева, в тот день он безвылазно сидел дома, шаря по Интернету в поисках свежей информации, касающейся мира компьютеров, попутно заглядывая то туда, то сюда и не замечая течения времени (что вовсе не являлось патологией, а было привычным состоянием, пожалуй, любого юзера). Впрочем, он помнил, что оторвался от своего занятия и пообедал, а потом вновь сел за компьютер. А вот что было дальше…

О том, что было дальше, Игорь не мог, собственно, сказать ничего вразумительного, кроме того, что ощутил «какие-то картины и фигуры в голове», именно ощутил, по его утверждению, а не увидел, словно у него в голове «шло какое-то кино». Но что это были за «картины», что за «кино», он так и не смог сформулировать доктору Самопалову. «Это как сон, который забывается при пробуждении, – сказал он. – Остаются какие-то обрывки, хочешь их поймать, удержать, а они тают. Это все равно что пытаться рассмотреть узор снежинки, положив ее на горячую сковородку. Только мне кажется, это было что-то нереальное…»

Помолчав, Игорь добавил: «Вот и все, Виктор Палыч. А в себя пришел на знакомой койке, – он грустно усмехнулся. – В вашей обители».

В лечебной практике доктора Самопалова хватало случаев зрительных псевдогаллюцинаций и сновидных фантастических переживаний, возникающих, в частности, при онейроидной кататонии. Там было всё: и грандиозные автокатастрофы с горами трупов и грудами обгоревшего железа, и землетрясения, сметающие с лица земли целые города, и сонмища отвратительных насекомых и змей, заполоняющие дома и улицы, и гигантские цунами, и стаи летучих мышей, застилающие небо. «Все люди превратились в скелеты, – делился с доктором своими онейроидными видениями один из пациентов. – Эти скелеты бегали по городу и теряли свои кости… Было и ужасно жутко и смешно одновременно…»

Ощущения, испытанные Игорем Владимировичем Ковалевым, похоже, принадлежали к той же категории.

С помощью системы поиска Интернета выяснилось, что первое стихотворение принадлежит перу французского поэта девятнадцатого столетия Поля Верлена, а второе – то, что было смутно знакомо Виктору Павловичу, – написал в начале двадцатого века известный австриец Райнер Мария Рильке и называется оно «Одиночество». Не было проблем и с определением авторства третьего стихотворения: им оказался Валерий Брюсов. А вот с остальными строчками ничего не вышло – в Интернете их не было. И доктор Самопалов предположил, что их сочинил сам Игорь, находясь уже в состоянии психоза и не осознавая своих действий.

Последующие беседы с пациентом из седьмой палаты привели заведующего отделением к мысли о том, что у Игоря Ковалева возник еще, ко всему прочему, и синдром метафизической интоксикации, ведущим признаком которого, как известно любому психиатру, являются почти непрерывные размышления больного о глобальных философских и социальных проблемах: о смысле жизни и смерти, о предназначении человечества, о соотношении внешнего мира и души, о коренном преобразовании социума и прочих высоких материях. Казалось бы, ну и что тут такого: не о том ли самом испокон веков размышляют философы, которых нет оснований причислять к психически нездоровым людям? Однако же ни Платон, ни Спиноза, ни Гегель, ни Кьеркегор не называли себя «демиургами» – а Игорь Ковалев называл себя именно так и просил доктора Самопалова обращаться к нему именно так: Демиург, а не Игорь Владимирович.

Демиург, как известно – это наименование созидающего начала, созидательной силы, творца, это божество, творящее мир. Игорь Ковалев с какого-то момента начал считать себя создателем реальности.

Судя по его словам, эта мысль пришла ему в голову уже в больнице. Собственно, даже не пришла в голову – он просто отчетливо услышал прозвучавший у него внутри голос: « Ты – Демиург».

Игорь Ковалев был абсолютно уверен в том, что это не его собственная мысль; он воспринял ее как не подлежащую никакому сомнению переданную ему истину, как посланное из горних сфер откровение или даже приказ, и не имел намерения искать какие-либо обоснования этого тезиса. Это невесть откуда и почему пришедшее утверждение позволило ему по-иному взглянуть на историю с Черным графом. «Я сам создал ту эпоху, Екатерину Медичи и Черного графа, – заявил он доктору Самопалову. – И себя в образе графа Романьи. А создание мое вышло из-под контроля и повернулось против меня, как это часто бывает».

И доктор Самопалов пометил в рабочем дневнике: «Синдром Кандинского – Клерамбо проявляется в виде бреда воздействия». И в который раз с привычным сожалением подумал о том, что вряд ли хоть когда-нибудь возможно будет постичь до конца все лабиринты и тайники человеческой психики, представляющей собой поистине самую великую загадку бытия…

Тихий стук в дверь заставил Виктора Павловича оторваться от созерцания больничного двора, медленно погружающегося в мягкие сентябрьские сумерки.

– Да, да, войдите, – сказал он, отворачиваясь от окна.

Дверь медленно открылась и в кабинет вошел человек, который только что представлялся неясной тенью за матовым дверным стеклом. Игорь Владимирович Ковалев.

– Прощу вас, – доктор показал на кресло у низкого столика. Он никогда не беседовал с пациентами, восседая за своим рабочим столом.

Ковалев пересек кабинет, неслышно ступая домашними тапками по светло-коричневому линолеуму, сел, и доктор вслед за ним опустился в такое же глубокое мягкое кресло по другую сторону столика.

Во внешности Игоря Владимировича Ковалева не было ничего особенно примечательного: среднего роста молодой худощавый немного сутулый мужчина с коротко подстриженными темными волосами, составляющими некоторой контраст с довольно бледным лицом. Глаза у Ковалева были карие, они близоруко и слегка рассеянно смотрели на окружающее, словно мысленно Ковалев находился где-то в другом месте. Одет он был в лимонного цвета футболку с короткими рукавами и красной надписью «Елисавет-250» на груди и синие спортивные брюки, но по его угловатой фигуре нельзя было сказать, что он увлекается спортом – просто все та же больничная традиция.