Текст книги "Ворота из слоновой кости"

– Мы обязательно примем меры, – повторил кремовый и, повернув голову и подняв руку, демонстративно посмотрел на свои наручные часы. Видимо, колхозник его уже слегка достал.

Теперь Кононов видел лицо мужчины в профиль. И этих одной-двух секунд ему вполне хватило. Он замер на месте, все еще оставаясь незамеченным, а потом отшатнулся к зарослям лопухов, скрывающим остатки церковной стены.

Он сразу узнал этого молодого мужчину, да что там мужчину – парня, который был гораздо моложе его, Кононова. Моложе на семь лет.

Это был Николай Кононов. Его отец…

Кононов застыл возле лопухов, вперив невидящий взгляд в блинообразные пыльные листья. Мысли стеклышками калейдоскопа метались в его сознании, пока не сложились в единственно правильный узор. Он все понял, и, сбросив сумку с плеча, согнулся, упершись руками в колени. Он не представлял себе, что ему делать с этим пониманием, распоркой застрявшим в душе, перегородившим душу. Он теперь знал, кого именно имел в виду Сулимов.

«Вы должны добраться до пионерлагеря «Луч», вашего лагеря, возле Отмичей, – говорил ему дон Корлеоне, – и побеседовать с одним человеком. Убедите его в том, что ему и его жене категорически нельзя заводить второго ребенка. Ни в коем случае!». – «Это отец Мерцалова? – спросил Кононов; вернее, не спросил даже, а просто констатировал. – Кто он? Как его фамилия?» – «Вы его сразу узнаете, – заверил Сулимов. – Он вам хорошо знаком». – «Но почему бы не назвать его? Это что, страшная военная тайна? Не беспокойтесь, никаким буржуинам я ее не выдам, даже и за ящик печенья и банку варенья». Дон Корлеоне лукаво прищурился и, усмехнувшись, ответил: «В любом деле должна быть какая-то недосказанность, интрига. Чтобы было интереснее этим делом заниматься». И Кононов тогда еще раз подумал, что вовсе не случайно выбор пал именно на него: седьмой отдел действовал не наобум, а вполне целенаправленно.

Он продолжал стоять, согнувшись, среди лопухов, потрясенный открывшейся истиной. Неподалеку продолжал раздаваться сипловатый голос колхозника, но Кононов уже не слушал его.

Значит, отец в семьдесят первом работал начальником пионерлагеря «Луч» – такой факт Кононову был неизвестен, ни сам отец, ни мама об этом не говорили. Либо как-то к слову не приходилось, либо он, Кононов, пропустил это мимо ушей – или напрочь забыл? А часто ли он интересовался прошлым своих родителей? В том-то и дело… Собой был озабочен, был погружен в собственный мир, только о своей персоне пекся, как частенько, увы, случается под этими небесами… Отец работал завучем в четвертой школе, на Володарского, так что вполне мог быть и начальником пионерлагеря; потом уже, в начале восьмидесятых, его забрали в облоно.

Но не это было главным; вернее, это было совсем не главным! Главное – Николай Кононов был отцом Мерцалова, изобретателя машины времени… Не только отцом Андрея Кононова, но и Мерцалова. Значит, у него, Андрея Кононова, был младший брат, носивший почему-то другую фамилию. Родной брат – ведь Сулимов говорил, что второго ребенка нельзя заводить отцу вместе с мамой, а не с какой-то другой женщиной. Выходит, тот, умерший почти сразу после рождения ребенок вовсе не умер?! Так было сказано матери, а на деле ребенка отдали каким-то бездетным и богатеньким. Богатеньким – и бездетным. Неким Мерцаловым… Если они из Калинина, их можно найти по телефонной книге. Или через адресный стол. Найти, заявиться к ним, плюнуть им в глаза и забрать ребенка… братишку… брательника… братана…

Кононов болезненно скривился и глухо застонал. Голосов больше не было слышно, только где-то в отдалении отрывисто и зло лаяла собака.

Какие Мерцаловы? Какой братан? Братан еще не родился – и он, Андрей Кононов, здесь и сейчас именно для того, чтобы воспрепятствовать его рождению. То есть – убить? А можно ли убить того, кто еще не родился?..

Теперь ему было совершенно ясно, почему дон Корлеоне не назвал фамилию. Знал, скотина, что он, Андрей Кононов, ни за что бы в таком случае не согласился на этот прыжок в прошлое. И что же дальше? Что делать-то, как поступить?..

У него был брат… Господи, у него, оказывается, был младший брат! Вовка… Или Сережка… Почему он не спросил у этого гада, у этого сучьего дона Корлеоне, как зовут Мерцалова?.. Брата…

Брат…

Но что же, все-таки, делать? Плюнуть на эту свою долбаную миссию, вернуться к Волге, дождаться катера и уехать отсюда… И жить независимой жизнью, благо деньги позволяют, а когда кончатся – всегда к его услугам новые тайники, «рудники мои серебряные, золотые мои россыпи…» И пусть все идет своим чередом, и пусть братишка появится на свет… и в урочный час создаст машину времени?!

Кононов скрипнул зубами, подобрал с земли сумку и наконец разогнулся.

Сулимов все сделал правильно. Избавил от лишних переживаний, от мучительных раздумий – в общем, от ненужной головной боли. У него, Кононова, никогда не было брата, он никогда не видел этого брата… И не увидит. Брата у него – нет.

Шурша лопухами, Кононов выбрался на дорогу. Мужичка-колхозника нигде не было видно, а отец удалялся в сторону пионерлагерного футбольного поля, слегка помахивая левой рукой, а правую сунув в карман своих кремовых брюк. Прижимая сумку к боку, Кононов припустил за ним вдогонку через пустырь с останками вкопанных в землю обгорелых столбов – то ли виселиц времен Великой Отечественной, то ли подмостков для выступлений студенческих агитбригад. Отец шел, не оглядываясь, явно направляясь в лагерь (там царил «тихий час», который почему-то – из черного юмора, что ли? – называли еще «мертвым часом»), он уже дошагал до чуть покосившихся футбольных ворот, когда Кононов, лавируя между засохших коровьих лепешек, окликнул его:

– Товарищ начальник!

Отец замедлил шаг, повернулся к приближающемуся Кононову, и досада, обозначившаяся на его широкоскулом удмуртском лице, тут же сменилась вежливым «служебным» вниманием – так встречают посетителей чиновники разных госучреждений; вероятно, он принял по-городскому одетого Кононова за родителя кого-то из вверенных ему, начальнику лагеря, юных пионеров… хотя именно он, в данном случае, и был родителем…

– Здравствуйте, Николай Алексеевич, – Кононов остановился в двух шагах от загорелого мужчины с зачесанными назад волосами и ямочкой на подбородке; отец был чуть ниже его, и поуже в плечах. Таким молодым Кононов отца не помнил…

– Здравствуйте, – Кононов-старший сдержанно кивнул, но правую руку из брючного кармана не вынул, не протянул для рукопожатия. – С катера?

– Что? А, да! С катера… – Кононов с трудом проглотил подступивший к горлу комок; мысли его слегка путались, словно после дозы водки натощак. – Андрей, – представился он, прочистил горло и добавил: – Николаевич.

«Папка!.. Родной!..» – беззвучно кричал где-то в глубине, в колодце прошлого, пацан со сбитыми от футбола коленками, и было очень трудно справиться с этим пацаном; уже пятнадцать лет отца не было на этом свете – и вот! вот! – он был, вот он стоит в двух шагах – живой, молодой и пока что здоровый…

Именно в этот момент Кононов понял, что не будет делать никаких попыток проверить работоспособность машины времени и навсегда, до самой смерти останется здесь, в мире, где живут его мама и его отец.

– Слушаю вас, Андрей Николаевич. Какой отряд?

– Что? – опять не сообразил Кононов.

В карих глазах отца мелькнула тень недовольства и даже, кажется, неприязни, и Андрей Кононов с отчаянием подумал, что отец может принять его за действительно хватившего дозу водки в буфете на катере.

– Я не из отряда, – поспешно сказал он. – То есть, ни сына, ни дочери у меня в вашем лагере нет. Я по другому вопросу, Николай Алексеевич, – Кононов наконец-то взял себя в руки. – Я из больницы… по поводу вашей жены… Галины Михайловны…

Смуглое лицо Кононова-старшего побледнело. Он порывисто шагнул вперед, вынув руку из кармана:

– Что с ней?

– Да нет, с ней все нормально, – торопливо сказал Андрей Кононов и мысленно обложил себя со своей медвежьей неуклюжестью матом высотой с манхэттенские небоскребы. – Я не совсем точно выразился. Ваша жена жива-здорова, не беспокойтесь, ради Бога! Просто кое-кто у нас в больнице халатно отнесся к своим обязанностям… можно сказать, спустя рукава… Должен был поставить в известность, но не…

– Да что случилось-то? – почти выкрикнул отец и сузил и без того узковатые, не славянского разреза глаза. – Вы толком можете объяснить? Какая больница? Какая халатность? Что с Галей?

– Я же говорю: ничего. Ни-че-го! – для убедительности Андрей Кононов прижал руки к груди, продолжая беззвучно поливать себя матюками. – Давайте присядем, – он показал на лавки, врытые в землю под соснами вдоль футбольного поля (на одной из этих лавок он когда-то вырезал – вернее, вырежет – перочинным ножом и свои инициалы и дату), – и я вам все объясню.

Отец исподлобья глянул на него – теперь в этом взгляде читалась тревога, – молча повернулся и быстрым шагом направился к ближайшей скамейке. Андрей Кононов вытер взмокший лоб и еще раз мысленно обругал себя.

…Плыли над соснами пушистые легкие облака, вызывая избитые ассоциации с клочками ваты, в деревне изредка и нехотя, словно отрабатывая повинность, перекликались петухи, а Кононов сидел на скамейке бок о бок с вновь обретенным отцом и, опустив голову, чтобы отец не видел его глаз, занимался самым обыкновенным враньем. Той самой ложью во спасение, ложью, призванной изменить будущее. Но во имя чего бы ни была ложь, она все равно оставалась ложью…

Он, видите ли, врач-гинеколог первой городской больницы, той самой больницы, где находятся медицинские карты Кононова Николая Алексеевича и Кононовой Галины Михайловны. Работает там совсем недавно, всего несколько месяцев. В ожидании крупномасштабной проверки по линии Минздрава, главврач обязал весь персонал внимательнейшим образом просмотреть медицинские карты граждан, приписанных к первой городской, – для вскрытия упущений и наведения должного порядка. И вот он, врач-гинеколог, обнаружил в медицинской карте гражданки Кононовой Галины Михайловны запись, сделанную его предшественником: «Поставить Кононову Г. М. в известность…». И никаких отметок о том, что Кононова Г. М. действительно была поставлена в известность.

– О чем? – глухо спросил отец, напряженно, сцепив пальцы в замок, выслушивающий «легенду» Кононова. – Что вы забыли ей сказать?

– Не я, – не поднимая глаз, ответил Кононов, чувствуя себя последним подлецом. – Я тогда еще не работал в первой городской. Видите ли, Николай Алексеевич… Вашей жене, Галине Михайловне, больше нельзя рожать… и забеременеть тоже нежелательно… Могут возникнуть осложнения… в силу специфики организма… Я узнал, что вы здесь, хотел позвонить, а потом подумал, что по телефону о таких вещах не совсем удобно. У меня сегодня выходной, вот и решил прокатиться. И, думаю, мой коллега не совсем прав: ставить в известность нужно не Галину Михайловну, а вас, Николай Алексеевич… А вот ее как раз в известность ставить и не надо.

Отец пошевелился. Кононов чувствовал на себе его взгляд, но продолжал сидеть с опущенной головой, блуждая глазами по бурым сосновым иглам и сухим шишкам, разбросанным в утоптанной траве под ногами.

– Это очень серьезно… доктор? Требуется операция? – голос у отца теперь стал не только глухим, но еще и каким-то надтреснутым.

– Никакой операции не требуется и никакой угрозы здоровью нет. Это не болезнь, а особенность организма. Поверьте, Николай Алексеевич, есть немало женщин, которым не рекомендуется рожать во второй раз.

– Не болезнь… – обронил отец, и по его тону было понятно, что он не очень-то верит в искренность «гинеколога».

Кононов повернул голову и впервые с начала разговора взглянул на отца. И сказал со всей уверенностью, на которую был способен, и у него получилось убедительно, потому что на этот раз он не лгал:

– Николай Алексеевич, даю вам честное слово: это не болезнь. И поверьте мне, пожалуйста: ваша жена доживет, как минимум, до следующего тысячелетия.

Это Кононов знал наверняка. А вот отцу не доведется проверить истинность этого утверждения, потому что для него все сроки закончатся гораздо раньше. В девяносто третьем…

Кононову вдруг неудержимо захотелось открыться отцу, рассказать всю неправдоподобную правду – и он изо всех сил стиснул зубы. В том-то и дело, что правда была именно совершенно неправдоподобной – а какими фактами он мог ее подтвердить?.. «Я – ваш сын, Николай Алексеевич. Тот, который сейчас в Калинине, трехлетний. Я – это он и есть, только из будущего, и он – это я. Машина, понимаешь, времени…» Ну, и какой можно ожидать реакции на подобное заявленьице? «Бурашевский», – подумает отец. Под Москвой – Белые Столбы, а под Калинином – Бурашево. Областная «психушка».

Отец долго и внимательно смотрел на него, и было видно, что он успокаивается. Потому что и малому, и большому было известно: советский доктор не может врать! А значит, действительно, все в порядке, ну а насчет второго ребенка, насчет братика или сестрички сынишке Андрюше – что ж, можно прожить и без второго ребенка, живут же люди, лишь бы с Галей, с Галочкой, с Галчонком все было хорошо.

– Спасибо, доктор, я все понял, – наконец произнес отец. Помялся, слегка покраснел, расцепил пальцы. Добавил смущенно: – Будем… буду предохраняться.

– Вы уж нас извините, Николай Алексеевич, – поспешно сказал Кононов, чтобы отец забыл о своей неловкости. – Проморгали.

– Может, это и к лучшему, что Гале ничего не сообщили, – отозвался отец. – Вы правы, ей это знать совсем ни к чему. Спасибо, что приехали. А телефон у нас третий день не работает, между прочим. Скоро подъем, на полдник у нас чай с ватрушками. Пойдемте в столовую, попьем чайку.

– С удовольствием, – Кононов вновь взглянул на повеселевшего молодого мужчину, который когда-то катал его на санках и учил играть в шахматы, и носил на плечах на первомайской и ноябрьской демонстрациях, и читал ему сказки, и… – А вы, Николай Алексеевич, нас не забывайте, приходите. И не только когда, не дай Бог, прихватит, а так, для профилактики. Главное ведь – профилактика, чтобы потом не лечиться.

Он знал, что слова эти совершенно бесполезны, что ни за какие коврижки отец добровольно не пойдет в больницу ради какой-то там профилактики, но тешил себя единственной мыслью: впереди еще целых двадцать с гаком лет и все еще можно изменить. И с мамой тоже…

«Вот и все, – думал он, шагая рядом с отцом мимо лагерной линейки с поднятым флагом. – Задание выполнено… Вот и все…»

Да, задание было выполнено, и жизнь продолжалась – он будет жить здесь, в мире собственного детства, и состарится здесь, и умрет в назначенный час, как умирали, умирают и будут умирать все родившиеся под этими небесами. Он потерял брата, но обрел маму и отца, вновь обрел маму и отца – и обрел самого себя, трехлетнего… Он найдет предлог, он напросится в гости, он будет хранителем этой семьи и своим собственным хранителем… Ради этого стоило жить. Ради этого стоило вернуться в прошлое.

Он шел к знакомой столовой мимо танцплощадки, беседок и качелей, и солнце детства безмятежно светило сквозь ветви высоких сосен, и все было хорошо в этом лучшем из миров…

«А ведь если мама не будет рожать, то и операцию ей потом делать не будут, – подумал он. – И это тоже хорошо, это просто здорово. Может быть, именно после той операции у нее все и началось…»

– Знаете, доктор, вы мне кого-то напоминаете, – сказал отец. – Мы с вами раньше не встречались?

– Все может быть, – ответил Кононов после некоторой заминки, стараясь, чтобы его голос звучал ровно. – Город не такой уж и большой.

– Да, город небольшой, – согласился отец. – Зато Москва рядом, и в Ленинград, если нужно, не так сложно махнуть.

– Запросто, – поддержал тему Кононов. – За выходные можно и в Москве, и в Питере побывать, если «Русской тройкой».

Он сказал это и тут же запоздало прикусил язык, потому что никакого сверхскоростного экспресса «Русская тройка» не было еще и в помине. Но отец, похоже, принял эти слова за подобие шутки.

– На тройке Радищев ездил, а мы на «Красной стреле», – сказал он, открыл дверь столовой и сделал приглашающий жест. – Прошу.

Кононов вошел в столовую и услышал, как где-то возле дач хрипловато задудел горн, возвещая об окончании «мертвого часа». «Вставай, вставай, порточки надевай! – всплыло в памяти давнее, пионерское. – Вставай, дружок, с постели на горшок!» И от этих полузабытых звуков у него опять защипало глаза, и он окончательно понял, какой лотерейный билет подарила ему судьба: выигрышный билет в страну детства, тот самый проездной билет, о котором когда-то пела Эдита Пьеха:

Ночью из дома я поспешу,

В кассе вокзала билет попрошу,

Может, впервые за тысячу лет:

«Дайте до детства плацкартный билет».

Тихо кассирша ответит: «Билетов нет…»

А ему, Андрею Кононову, посчастливилось раздобыть такой билет в собственное детство.

7

…И кончилось лето, и прошла осень, и в весну превратилась зима, да и сама весна со дня на день собиралась обернуться новым летом…

В конце мая тысяча девятьсот семьдесят второго года Андрей Николаевич Кононов сидел за столиком на открытой площадке киевского ресторана «Метро» над входом на станцию метро «Крещатик» и неспешно угощался фирменной котлетой «метро» (в ee мякоти находился туннель, залитый маслом), прихлебывая из высокого бокала пиво «Бархатное». Одет был Кононов в легкий светлый костюм и никакой клади при себе не имел – большая дорожная сумка с вещами находилась в двухместном номере гостиницы «Мир», а та что поменьше, с деньгами, была закрыта в автоматической камере хранения на киевском железнодорожном, или, как тут говорили, «зализнычном» вокзале. А еще встречались здесь странные вывески: «Перукарня», «Взуття», Троянда», «Паляниця»…

Майское солнце светило вовсю, но не могло пробиться сквозь тент над столиком. Отсюда, с высоты третьего этажа, открывался прекрасный вид на Крещатик. Зелень каштанов, многолюдье тротуаров, вереницы автомобилей, внушительные здания в стиле сталинских времен…

Ресторанная площадка была почти пуста – далеко не каждый пойдет в ресторан в два часа дня в разгар рабочей недели. Кононов медленно жевал котлету и задумчиво смотрел на Крещатик. И сравнивал его с другими улицами, на которых ему довелось побывать.

«Главная улица – лицо города, – лениво размышлял он, скользя взглядом по девчонкам, сидящим на скамейках бульвара. – А лица разные бывают, как у этих девчат. Бывают выразительные, броские, яркие – кажется, запомнишь сразу и навсегда… А бывают и тусклые, бледные, схожие друг с другом в своей неяркости… Выразительные, конечно, гораздо интереснее…»

Он прикрыл глаза, представил себе одну картинку, вторую…

Суета, пестрая толкотня автомобилей, похожих чем-то на песчинки в стремительном беге потока, разноцветные пятна, мчащиеся вдоль утесов-домов, и внезапно – задумчивый Александр Сергеич в обрамлении старинных фонарей, навеки застывший на пьедестале среди автомобильного гула на фоне кинотеатра – творения совсем другой эпохи. Вот тебе и образ Москвы – головокружительно летящей современности, то здесь, то там с разбегу натыкающейся на гулкие провалы в прошлое…

Раздольно раскинувшийся холодноватый строгий Невский проспект, глубина его наполнена ровным гулом моторов и шелестом шин, прозрачная глубина с навеки взвившимися конями на мосту над серым спокойствием воды – и вдалеке, на фоне серого хмурого неба золотится шпиль Адмиралтейства…

А вот теперь, справа, – монументальная каменная дуга от Прорезной до площади Калинина. У подножия дуги плавно текут троллейбусы и легковушки, и шины ласкают асфальт со звуком, схожим с мягкой украинской речью…

А Дерибасовская?! Вот ее-то уж точно не спутаешь ни с какой другой, в ней, как в зеркале, отражается весь бесшабашный город – «жемчужина у моря».

Кононов приехал из Одессы накануне, и впечатлений у него было больше чем достаточно. А в Одессу он попал из Кишинева – как оказалось, вполне заурядного городка с отменным, впрочем, вином на разлив. На одесском «зализнычном» он сразу попал в окружение напористых голосистых женщин, наперебой предлагавших жилье рядом с морем – и сдался почти без сопротивления, потому что сопротивляться было не только бесполезно, но, возможно, и вредно для здоровья.

Квартира, в которой он временно поселился – отдельная комната, телевизор, торгующая на Привозе одинокая хозяйка и полдюжины кошек, – выходила окнами в типичный для Одессы тихий дворик – обрамленное стенами домов подобие квадратного апеннинского «патио» с длинной арочной подворотней, старыми раскидистыми кленами, не опавшими, а уже по-есенински «вовсю зелеными», постоянно сохнущим на веревках бельем, кошками, сидящими на подоконниках, и забранным ржавой решеткой круглым бетонным срубом колодца. Воды в колодце не было, но, по местному преданию, за чашкой чая поведанному Кононову хозяйкой, где-то в глубине колодца находился один из входов в катакомбы, что, подобно туннелям метро, вдоль и поперек пронизывали подземные толщи, над которыми распростерся город. С улицы подворотню обрамляли два чугунных столбика – свидетели девятнадцатого века; к ним когда-то извозчики привязывали лошадей. Теперь лошади в Одессе перевелись, и по вечерам во дворе устраивались на ночлег чей-то «москвич» и горбатый «запорожец». Подворотня выходила на тенистую улицу. Море действительно было совсем рядом: восемь-десять минут неторопливой ходьбы – и можно увидеть подернутую дымкой серо-синюю гладь и застывшие на ровной линии горизонта далекие туманно-призрачные силуэты кораблей, наводящие на мысли о «Летучем Голландце»…

Там, в Одессе, три дня назад, произошла у Кононова встреча, повергшая его если не в смятение, то в весьма близкое к этому состояние. Он, вдоволь накричавшись и напившись пива на футбольном матче с участием «Черноморца», неспешно шел по Приморскому бульвару не без мысли закадрить какую-нибудь одинокую гражданку; денег в карманах было полным-полно – ресторан, шампанское, коньячок… а там уж как получится. Бросив рассеянный взгляд на скамейку, он словно приклеился подошвами к земле. На скамейке, ссутулившись, сидел длинноволосый парень в светлой безрукавке и серых брюках, глядя в пространство перед собой неподвижными, словно слепыми глазами. Это был тот самый парень, которого Кононов видел у подъезда своего дома в Москве две тысячи восьмого года. Это был тот самый парень из калининской столовой, которого он видел в семьдесят первом, в день своего появления здесь, в этом времени. Не близнец, не двойник, а именно тот самый. Именно тот самый!..

Правда, насчет того, московского, у Кононова были сомнения – все-таки не разглядывал он тогда специально то ли пьяного, то ли обкуренного субъекта, но калининского запомнил хорошо. На скамейке сидел именно он – и вновь в каком-то странном, чуть ли не коматозном состоянии.

С трудом переставляя ноги, Кононов подошел к скамейке, остановился перед парнем и, превозмогая себя, выдавил, сумев даже состроить на лице некое подобие приветственной улыбки, вспомнив про американское «чи-из»:

– Добрый вечер, земляк. Ты ведь из Калинина, да? Я тоже оттуда.

Парень не шелохнулся и вообще ничем не показал, что услышал обращенные к нему слова. Он продолжал невидяще смотреть прямо перед собой и, как почудилось Кононову, даже не дышал.

– Эй, очнись, – Кононов, нагнувшись, легонько похлопал его ладонью по плечу. – Пойдем, пивком угощу.

Парень неожиданно легко поднялся, даже не взглянув на Кононова, и, не проронив ни слова, шагнул мимо него, так что Кононов невольно отшатнулся. Мелькнуло совсем рядом молодое, но словно бы неживое лицо, лицо античной статуи, приводимой в движение какими-то скрытыми моторчиками – и Кононов успел заметить несколько белесых не выбритых волосинок на скуле знакомого незнакомца.

«Что за ерунда?..» – растерянно подумал он и тяжело опустился на скамейку, провожая взглядом удаляющуюся фигуру. Спустя несколько секунд странный парень затерялся среди прогуливающихся по бульвару людей.

Может быть, это соглядатай, направленный Сулимовым вслед за ним, Кононовым, для контроля за выполнением задания? Но уж больно необычный этот соглядатай, да и задание-то уже выполнено. Или он все-таки обознался? Или же это одессит, по случайности очень похожий на тверского жителя?

Не верилось Кононову в такие случайности, но никаких других версий в голову ему не приходило. Самым лучшим было бы не придавать значения этой встрече, постараться забыть о ней – но Кононов знал, что такое у него вряд ли получится. Какой-то чуть ли не мистикой веяло от этой встречи, и в душу невольно закрадывалась непонятная тревога. Вернее, тревога-то как раз была вполне понятной, она была из разряда тех эмоций, которые овладевают человеком при столкновении с явлением, объяснить которое он не в силах… Все-таки гораздо проще и удобнее было считать эту встречу очередным совпадением – мало ли на какие фортели подчас способна жизнь…

И тут, сидя на вечернем бульваре неподалеку от Потемкинской лестницы, Кононов очень к месту вспомнил несколько разных историй, вычитанных когда-то из газет – там, в Москве нового тысячелетия. О том, как автор романа об океанском суперлайнере, сам того не ведая, предсказал постройку и гибель «Титаника». О целой серии перекрестных совпадений, касающихся двух американских президентов – Авраама Линкольна и Джона Кеннеди. Опять же о книге, где рассказывалось о потерпевших кораблекрушение в океане – оставшись в маленькой шлюпке и мучимые голодом и жаждой, они, кинув жребий, зарезали юнгу, и питались его мясом и пили его кровь; а потом эта история повторилась в действительности; тем же было название корабля и так же, как и в книге, звали юнгу – и оставшиеся в живых пили его кровь, чтобы не умереть от жажды… А Джонатан Свифт с его двумя еще не открытыми в то время спутниками Марса – хотя тут дело достаточно темное… Наконец, совершенно мистические события произошли с каким-то американским актером, лет сто или двести тому назад. Актер умер вдали от родного то ли городка, то ли поселка и был похоронен на чужбине. А через много лет океан размыл прибрежное кладбище, и гроб с прахом актера понесло течением вдоль побережья Северной Америки. И еще через сколько-то там времени вода выбросила его на берег того самого то ли городка, то ли поселка!

Чересчур убедительными эти истории Кононову не казались – но все-таки… Мало ли на свете совпадений… И потом, с чего он взял, что парень именно тот самый? Бывают ведь и двойники, в газетах и об этом не раз писали. Но почему двойник парня из калининской столовой такой же странный?

В ресторан он в тот вечер так и не пошел, и не заглядывался на симпатичных одесситок, а до темноты бродил по бульвару, стараясь не думать ни о чем.

Одесса… А теперь – Киев… Почти год он прожил в этом мире, и носило-мотало его как осенний листок, и менял он города, совсем как в песне, которую под гитару пел Баклан-Ножкин в кинофильме «Ошибка резидента» с Георгием Жженовым в главной роли, роли шпиона – хотя на шпиона артист Жженов был совсем не похож…

Тогда, в первый день своего пребывания в году одна тысяча девятьсот семьдесят втором от Рождества Христова, расставшись с отцом, он вернулся из Отмичей в Калинин. И две ночи провел в сарае, стоящем во дворе одного из корпусов университета, – а в нескольких десятках метров находился и его дом, где была его мама, где был он сам – трехлетний карапуз, знакомый ему, Кононову-из-будущего, по старым фотографиям, которые он забрал с собой в Москву после смерти мамы, вместе с другими вещами; жилплощадь числилась за университетом, и никаких прав на нее у давно уехавшего из Калинина Кононова не было. Этот высокий сарай, крытый черепицей, помнился ему с детства. С его крыши они – приятель и сосед по дому Толька Морозов и его двоюродный брат Юрка – прыгали в высокий сугроб, выхваляясь друг перед другом своей удалью. В этот сарай они залезали, разобрав черепицу на крыше, и курили там, валяясь на огромной горе метелок, которые университет закупил, наверное, на две-три сотни лет вперед. Именно там, на этих колючих метлах, и нашел пристанище Кононов – благо теплыми были летние ночи.

А потом, получив, наконец, фотографии на паспорт, он на трамвае отправился в Затверечъе, где на одной из неприметных, почти деревенских, без асфальта, улиц с деревянными домами, едва выглядывающими из-за высоких заборов, находился и нужный ему дом.

Адресом снабдил его Сулимов – там обитал некий народный умелец, большой специалист по изготовлению фальшивых документов. Участь его в будущем была незавидной – ведь Сулимову этот спец был знаком, несомненно, из очередного уголовного дела. «Посадили его только в конце восьмидесятых, – сказал Кононову дон Корлеоне, – так что никакого риска для вас нет. Записей он не вел и вашу фамилию не упоминал. Да и погорел, собственно, не на этом». Кононов слушал Сулимова, и в памяти его вдруг проявилась песенка, застрявшая там с пионерского детства: «Мы взяли эту падлу, свели в энкаведе – и больше эту падлу я не видал нигде»… Хотя умелец был, конечно же, не самой большой «падлой» тех времен.

После того, как Кононов несколько раз придавил пальцем кнопку звонка у ворот, глазок в железной калитке открылся – и он, согласно наставлениям Сулимова, произнес: «Я по рекомендации Артиста». Калитка открылась и молчаливая женщина неопределенного возраста провела его в дом. Там Кононов вручил хозяину – весьма интеллигентного вида, моложавому, хотя и заметно лысеющему мужчине с маленькими острыми глазками – фотографию и бумажку со своими анкетными данными. А к вечеру следующего дня, вновь переночевав в сарае, получил в меру потрепанный паспорт, расплатившись с умельцем немалым количеством все тех же десяток с профилем хитромудрого вождя российской революции. В паспорте значилось, что он, Кононов Андрей Николаевич, родился 6 мая 1931 года в РСФСР, а именно в городе Новосибирске, что он русский, а паспорт выдан ему Ленинским районным отделом внутренних дел того же города Новосибирска, а прописан он, Кононов Андрей Николаевич, еще дальше от Калинина – в таежном городе Красноярске, по улице Советской, 21. Печати и штампы были четкими, вид на фотографии у Кононова был очень честный, и вряд ли у кого-нибудь могли возникнуть сомнения в подлинности этого «молоткастого и серпастого», воспетого еще поэтом-бунтарем Владимиром Маяковским.

В тот же вечер, отметив обретение паспорта легким ужином в плавучем ресторане «Чайка», пришвартованном к волжской набережной, Кононов попытался поселиться в гостинице – одной… другой… третьей… – и понял, что это серьезная проблема. «Нет, – отвечали ему, как известному мистеру Твистеру, – в гостинице мест…» В конце концов, уже около полуночи, ему удалось, сунув в паспорт десятку для администраторши, устроиться в чуть ли не пятидесятиместном помещении, полном казахов и армян, в Доме колхозника возле центрального рынка. Только на одну ночь! И тогда же Кононов решил, что нужно, не откладывая, отправляться в большое турне по Советскому Союзу. И, пока тепло, начать с Северо-Запада: Ленинград, потом Таллин, Рига, Вильнюс… Но перед этим обязательно заехать в Москву, где находился еще один указанный Сулимовым тайник – деньги на такое путешествие требовались немалые, а он не собирался ни в чем себе отказывать. Это был его приз, его вознаграждение за сохранение неприкосновенности прошлого и будущего…