Текст книги "Хорь и Калиныч. Маленькие поэмы"

Хорь и Калиныч
Маленькие поэмы
Алексей Козлов

© Алексей Козлов, 2016

© Алексей Козлов, дизайн обложки, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Хорь и Калиныч

 
Есть в нашем крае деревня,
Не помню названия всё ж,
Раньше большие кочевья
Здесь вынимали нож.
Реки, леса и хаты —
Вот наш обычный ландшафт!
Жили здесь чаще солдаты,
Списанные на брудершафт.
 
 
Ссыльные в ветхой станице
Всё то стругали пень,
Как мне хотелось влиться
В тихую жизнь деревень!
В маленькой нашей станице
Изоб, пожалуй, под сто,
Любит здесь люд веселиться,
На дрын повесив пальто,
Любят бодаться колами,
Матерный любят частуш,
Любят дремать под стволами
Старых, корявых груш.
Бабы у нас красивы,
Не вавилонский сброд,
А парни все как гориллы,
Добрые наперечёт.
В этой деревне с обеда,
Деля и стол и кровать,
Жили два добрых соседа
Хорь и Калиныч их звать.
Хорь и Калиныч с испуга,
Иль без причины, кто б знал,
Любили жестоко друг друга,
Надев эполеты на бал.
Вместе они в мировую
Шли на германский редут
Мстить за отчизну святую,
Там, где лишь ляхи живут!
Солнцем овитые нивы!
Дон в угасании зорь!
Хорь отродясь белогривый,
Ну а Калиныч – как смоль.
Часто упившись в ср. ку,
Наш неземной кагал
Весело шёл в атаку,
А впереди – генерал.
В Февральскую, когда адом
Наполнился сельский дом,
Грабили царские склады,
Полные вражьим вином.
Быстро и точно стреляли,
Бегали, как братва,
 
 
Песню потом запевали
Стройные голоса два.
Песня у них величаво
Часто будила Фому —
Всё о Фабричной заставе,
Там, где закаты в дыму!
Которому Мать не успела
Даже уж слова сказать,
Когда за рабочее дело
Он заспешил умирать!
 
 
Есть в нашей родине слава!
В белых чулках, на коне,
Держа под мышкой бухало,
Скажет комбат, как бывало:
– Солдат Комсомольцев!
Ко мне!
Ко мне! Мы не пыль при дороге!
И не звериный сброд!
Знают на небе боги,
Кто здесь веками живёт!
И сразу из далей и высей,
Из сопок и дальних болот
В ответ донесётся: «Возвысим
«ОССОВИАХИМ» и Флот!»
Годами в военном горниле,
Под вспышками звёздных зорь
Честно отчизне служили
Верный Калиныч и Хорь.
 
 
В платье из кошенили
В чёрных чулках на меху
Вместе они кружили
В кавалерийском полку.
Вместе рубали белых,
Когда им привелось
Вдвоём проявляли смелость,
А не позорный авось!
Библия -луччая книжка,
А не …ня-заморочь!
Сын был у Хоря – мальчишка,
А у Калиныча – дочь.
Так бы их сердце и билось,
Дней уходила чреда,
Когда б той порой не случилась
В деревне большая беда.
С этой тревожной эпохой
Словно сроднился поэт,
Должно быть ещё с Еноха
Не было таких бед!
Дорогой от барского сада,
На хутор Колючий Пырей
Ехала с песней бригада
Вдоль колосистых полей,
«Хлеба стране!
Да скорей!»
Казалось чего ещё надо?
В мире большая страна!
Мы замочили гада —
Гада меньшевика!
Мы замочили кадета!
Тут им не Альбукир!
Кто нам спасибо за это
Скажет на весь мир?
Больше белый не будет
Гадить с попом заодно,
Больше кулак не прокутит
Всё трудовое зерно!
 
 
В это же время за морем,
В тихой святой стороне
Стройный Калиныч за Хорем
Тихо трусил на осле.
Ах, золотистые дали,
Солнечный склон на горе!
Часто на фронте мечтали
Люди о новой поре!
Везли они в город на рынок
Снизку сушёных рыб,
Пару германских пластинок
И найденный в поле гриб.
Вместе они увидали
Пыльный отряд ездоков,
Вместе они поскакали
Встретить троих седоков,
Спросить их: «Питья не надо!
Может, ещё чего?»
А тут из Колхозного сада
Солнце уже ушло.
Хмурились донские дали,
Громко кричали враны —
А комсомольцы искали
Спрятанный хлеб страны!
Обшарили всю округу,
Тыкали штыком в копну,
И говорили друг другу:
«Хлеб спасёт нашу страну!»
Было его немало,
И обнаживши сталь,
Партия их послала
С заводов и фабрик вдаль!
Двое – малые ребята,
Третий – тёртый калач,
Всем – ничего не свято,
Плачь ты хоть тут, иль не плачь!
Долго не стал собираться
Солдат Комсомольцев вдаль:
– Мы – коммунисты ведь, братцы,
А не какая-то шваль!
Жизнь – не простая штука!
В ней победит не любой!
Был командир у них – сука,
Настоящий плейбой!
Калиныч неловко спешился,
С мыслями: «Ай-яй-яй!»
Он в этот год отличился —
Снял неплохой урожай.
И Хорь не обижен в пьянке,
Значит, расклад таков:
Снял он с хорошей делянки
Семьдесят семь мешков:
Десять мешков толокнянки,
Динадцать – мака стебли,
Сою он спрятал в портянки,
И двести мешков конопли.
«Вокруг нас ленивые морды,
Бия баклуши живут!»
В нём закипала гордость
За свой, за крестьянский труд!
Марья была довольна:
«Купим платок и шаль!
К Троице треугольный
Добавим летучий фонарь!
И заживём, как Саша…
Мельник! Ты помнишь его?..
Дом его – полная чаша!
В доме навалом всего!
Расчёска – о ней в гордыне,
Мечтал хитропопый Арон,
«Библия» в ледерине
И голубой патефон!
Теперь душевная рана!
Перевернулось всё вмиг!
Наполеоновским планам
Путиловец сделал кирдык!
А комсомольцы галдели:
«Это понятно ежу!
Вы, товарищ Петелин,
Не правы, я вам скажу!
Всякий в пустыне скиталец!
Вот, что я вижу, старик:
В рот им засунь только палец-
Руку отхватят вмиг!
У каждого хата с краю,
А хлеба навалом средь дыр!
Я этот народец знаю!
Всё закопали в сортир!»
Вы говорите, не надо
Вечером драть дышло,
Мол, из колхозного сада
Солнце уже ушло!
Умеет дать подзатыльник
Мелкопоместный барон!
Есть у него и будильник,
И городской патефон!»
Кто его знает, как встретят
Нас хуторяне под ночь,
Не каждый второй из них бредит
Нам с продразвёрсткой помочь!
Придётся метелить их горько,
Приказ командарма таков!
 
 
Хорь и Калиныч тихонько
Глянули из кустков.
Переглянулись неловко,
Руку подали вслед —
Коль уж идёт перековка,
То верных рецептов нет!
Прокравшись по кошенили
В революционном брэду,
Путиловцев всех замочили
В тихом колхозном саду.
Всех аккуратно разули,
Ни слова не выдав из уст,
И на могиле воткнули
Пышный смородинный куст.
Долго кукушка рыдала,
И каждый думал: «По мне!»
Долго заря полыхала
В невыносимом огне.
Жнец уберёт, что посеет,
Всё справедливо в миру!
Куст каждый год пламенеет
В августе на юру!
 
 
Есть в нашем крае деревня,
С названием Богудож.
Раньше большие кочевья
Здесь вынимали нож.
Вспомнилось старая рана
Рыжий комбат на коне,
И голосок из тумана:
«Солдат Комсомольцев!
Ко мне!»
Зимою по горло валило.
Снежное море в свету.
Я, вспомнил, когда это было, —
В тридцать первом году!
Вспомнилась дева – отрада,
Пыльное овин и село,
И как из колхозного сада
Солнце за гору ушло…
 

Хроника

 
О, как ужасно в век суровый,
Неблагодарный и пустой
Пребыть колхозною коровой
С босой, понурой головой!
Как грустно видеть в щель сарая
Топор, ведро, верёвку, пень,
А там вдали, где птичья стая —
Ошмётки дымных деревень!
Бежит по косогору стадо!
Грустит о добром Ильиче
Горбун с пропитым в детстве взглядом
С хлыстом тяжёлым на плече!
 
 
Как жутко муравьём родиться,
И на горбу таскать бревно,
Чтоб выжив чудом, возгордиться
И говорить: «Мне всё равно!»
Как больно быть пчелой – и мимо
Лететь неведомо куда!…
Их участь, впрочем, несравнима
С ужасной участью совка!
 
 
Не в плавках сила! Сила – в знаньях!
С тоской посматриваю я
На повторенья, заклинанья!
На участь честных средь ворья!
О, смертнорусская истома!
Да, наш удел весьма суров —
Как гости пребываем дома
Средь нагловатых чужаков!
Веками – пыль, глупцы и мухи,
Грязь непролазная дорог,
И те же нищие старухи,
Привыкшие латать носок!
Спит под звездой нерукотворной
Земля, рождающая дух…
Дух безнадёжности покорной
К всевластию навозных мух!
Пусть насмехаются соседи!
Всем вопреки умеем мы
Жить без Божественных Комедий
Комедией своей судьбы!
Порой средь дикого бедлама,
Спасаясь чудом от беды,
Мы смотрим в землю…
Где же яма,
В которой кончатся следы?
Прекрасны плесени узоры!
Чу, наводняют сирый стан
Легко линяющие своры
Попов, бандитов, партизан…
Кого ещё судьба подкинет?
О том не знает человек!
И это он пройдёт, и минет
Неведомо который век!
Рабы рабов при слове мёртвом!
Видать Всевышний нам велел
Дышать веками духом спёртым,
Отбросами заморских дел!
Но как придёт захватчик лютый
С освобождением своим,
Рабы в течение минуты
(Невесть зачем!) кончают с ним!
Чтобы потом свои сатрапы,
Забыв об участи рабов,
Набив карман, потёрли лапы
И улыбнулись средь гробов!
 
 
Я вижу их! Паны и слуги,
Запёртые в земную клеть…
 
 
P.S. …Не надо мне бы на досуге
Немецкой хроники смотреть!
 

Ходоки

 
В Лабутенах выделки нездешней
Сквозь поля, «Макдональдсы» и дрок
Шёл в Москву один хипарь сердешный,
По мирскому делу ходочок.
Нос картошкой, покрасневший яро,
Шарф на шее, сумка на горбе,
Ну и разумеется гитара
С фестиваля песни ДЦП.
В нём жила, как глист, мечта пиита
Повидать Володю, и ходок
По пути поддрачивал сердито,
Выдувая изо рта парок.
Шол в Москву увидеться с Мессией
Сорок дней и сто ночей подряд
Попросить «Недлинную Гуссию»
Уканать, уехать, принять йад!
Прекратить кристян и смердов грабить,
Сбереженья бабушкам вернуть.
Удивлялись все – такая память
Совести вовек не даст уснуть.
Уходили и сменялись лица,
Исчезал во тьме за домом дом
Удостоверение партийца
Прижимал он к сердцу кулаком.
Оттого, что родину наверно
Он любил с любою властью врозь,
Шол он сквозь раздолбанные фермы
И через погосты шол насквозь.
Проходил без шума робкой тенью,
Без кощунства, воплей и пальбы
Через монастырские владенья,
Где молились честные попы.
Шол и шол, переступая ловко
Чрез говно и всяческую слизь.
Он полгода не снимал толстовку,
И смотрел последним глазом ввысь.
Жаль не знал он Фоканова Вовку,
А не то б они точняк сошлись.
Не хотел стрелять он из базуки,
А хотел спросить орлов в гнезде:
Что же вы наделали здесь, суки?
Вы живёте здесь иль абы где?
Так и шол, стуча клюкой мужчина
И когда был несказанно пьян,
Кепарём или кустом жасмина
Гнал зелёных инопланетян.
Сверху облака и звёзды плыли
Свинка, Мышь, Лягушка и Варан
И сверкал как донышко бутыли
Сердцу дорогой Альдебаран.
Шол он в летний жар, метель и стужу,
Не снимая потных лабутен.
Не спросил никто: «Да почему же
И куда канаешь, старый хрен?»
В Лабутенах выделки нездешней
Сквозь поля, «Макдональдсы» и дрок
Шёл в Москву один хипарь сердешный,
По мирскому делу ходочок.
 

Троя

 
Ах, бедный Йорик! Помнишь, как с зарею
Меня кидал ты, когда мы в наперстки
С тобой играли, а порой в пристенок?
 
 
– Ни в коем случае, а в коем ли бы ни,
Но я о том, о том, о том, в чем сущность
Подслушанной за домино трепни!
Я сам в сад философский, словно в кущи,
Вхожу и говорю себе: «Верни!»
– Вернуть? Да никогда!
– Дурак!
– Ну, ни во веки!
– Меня ты рассмешил!
– Мне не до шуток!
– Что свойственно, о боже правый, миму?
– Идем в бардак, где можно скинуть схиму
Перед очами Марфы и Ревекки!
 
 
* * *
В часу втором я третий позвонок
Четвертой власти гладил пятернею,
А стал шестеркой, когда в день седьмой
В восьмерку превратилась ось телеги,
И годы полетели – девять, десять,
Одиннадцать, ети их всех, но тут
Двенадцать рыл апостолов явились
И все на одного, да, все на одного
Двенадцать месяцев, двенадцать иностранцев,
Счастливый рой, я был так возбужден,
Что не заметил следующих чисел,
А надо бы, но умоисступленье
Заворожило черного дрозда.
Да надо бы, бы надо, бы, бы надо,
Когда б не тот ли, кто там же еще?
Никто нигде никак не засветился,
Я потерял дорогу, красоту,
Земную жизнь прошел до половины
И в предпоследней трети опочил,
Чтоб силу инкарнации изведать,
И вот проснулся скунсом в колесе
С своею миской, ложкой и струею.
Ко мне порой приходят пионеры,
Шахтеры, проститутки, даже бомжи,
Доцент, два кандидата, академик,
Русалка, извлеченная из тины,
Кибальчиши, Плохиш, два Буратино…
Приходят зайцы с длинными ушами,
Слоны и рыси, я на них смотрю
Раскосыми и жадными очами,
Как гордый Буревестник или змей,
Потоками Иордана омытый,
Вблизи Крестителя с его желанной шайкой,
Да, медным тазом, коий угодил
На голову Отчизны величавой
И с ног свалил свирепого колосса,
Что назван был Империею Зла,
Иль просто импиреей, в час досуга
Меня ты, няня, от беды спасла
Попавшего между враждебных рас
И в Болдино, старушка, проводила,
И там я на закорках написал
Все лучшее, что мыслимо в природе.
Здесь я бродил по хвое, мху, по водам,
Как по суху, хотя был мокр от страха,
За судьбы Родины, меня здесь пристрелили
Сарданапал-злодей, о той дуэли
Я в небе вспоминаю… Нет, Ильич,
Не зря мы шли извилистой дорогой
И все мы не умрем, и гордый дух
Заводчика Морозова и Павла
Все ж в нас живет, как бренная свеча
В руке у обезьяны павиана.
Ужо тебе! Ужо тебе! Далила!
Вблизи Кремля московскими ночами
Я часто проходил, терзая ноги
О Мавзолей, где Штирлиц величаво
Годами охранял от мух святыню
И духов отгонял своею тростью,
О злачные притоны, о бараки,
Черемушки, омоновцев, солдатов,
О Керасиров, вылезших некстати
Из-под земли Вальпургиевой ночью
И о тебя Нерон Цезарионыч,
Источник столь свирепого пожара,
Что мне не по себе, скажу по чести.
И там, вдали от Новгородской Сечи,
Цепляя фалды Грозного царя,
Копеечку просил на пропитанье
И получил по жопе сапогом.
Да, было все, да было все, да, было,
И есть что вспоминать: о комсомоле,
Репейном морсе, сталинских ударах,
Брижжит Бардо, Кибелле многогрудой,
О поездах, грохочущих в пустыне
Своими буферами золотыми,
Стене Китайской, коей я дарил
Любимые напевы Шаалиня,
Ядра Кунфу, Конфуция, от плебса
Ядреной отделенного стеной.
Я не забыл, забыл ли я, я помню
Издательство, где я сточил всю жопу
Об эти стулья, гвозди и столы
Труды великих гадов и мерзавцев
По чести превзошедших Герострата
В своем маразме чистом и святом.
Я испытал, мне ли мечтать о лучшем?
Не мне, не вам, придут другие люди
И в ясности товарища узрят,
Который композитором от бога
Рожден в деревне Синей Ляпеги
Взрос как крапива, в город занесен
Монгольскою Ордою Чингиз Хана,
Чтоб, как Рязань, нас всех испепелить
Назло туземцам добрым из Борнео,
Мадагаскара, Чада и Шри Ланки
Я проклинаю напрочь эти бусы
Да Гаму и Колумба и Авось,
Который надругался над Юноной
И пысал супер-мощною струей.
Здесь обмелел мой разум и рассудок
Сгустился над землей, здесь я сточил,
Я говорил о том, две ягодицы,
И волчьей ягодой накормлен был сполна,
До основанья. Пиррову победу
Я одержал носком от сапога,
И Крошка Цахес был тому свидетель.
О нем я помню. Сплав благих народов,
Честнейший смертный, хулиган и вор,
Чья мудрость превзошла диван Гафиза,
Изгнанник, Дантовед и демагог.
Во дни сомнений тяжких и раздумий
Я б вырвал, если б мог, его язык
И сжег в костре далекой Саламанки.
Его друган – завзятый Вороненок,
Нахохлившись сидел на облучке
И карканьем тревожил птицу-тройку,
Изобретенье русского царя
Где три богатыря на Черномора
Идут веленьем русского народа
И пестуют Антихриста гузном.
Чекиста три: два добрых и немой
Встают пред оком ласковым Перуна,
Готовые на подвиг и на смерть.
И Крошка Цахес, уцелев случайно
В горниле испытаний и побед,
На отдых вызывает Вороненка,
И вдохновенно чадо двух народов,
Честнейший смертный, смотрит в небеса.
От Кнессета судьбою отделенный
Он здесь осел, и тихо угнездившись,
Пустив коренья в Северной Пальмире,
Он был одним из тех, кого люблю.
Он сеял только доброе, но втуне
Пошли его деянья всеблагие,
И проповедь похерена была
Все семьи одинаково счастливы,
Ну а в несчастье разница, ничтяк.
Так он бряцал пред нами фонарями
Вокруг двух глаз, их не могло быть больше.
Природа нас такими сотворила —
Уродами без страха и упрека,
Лишив навек достоинства и чести,
Но напоив божественной струей.
Да, он бряцал пред нами фонарями,
Бряцал и бряцал, бряцал и бряцал,
Пока ума бедняга не лишился,
Даря супруге толоконный лоб
С индийской мушкой посреди пустыни
Сократовского лбищи или лба.
За блуд с позором выгнанный пинками,
Он моросил слезами по притонам,
И дочерей свирепых проклинал,
И сыпал пепел на башку седую,
Где муторно торчали три сосны.
Он напоил послушливые стрелы
Нетрезвых шуток ядом самомненья
И проклинал Гоморру и Содом.
Все языки смешал он в Лукоморье,
Но башня не поднялась у него,
Поскольку средь зеркал одни Горгоны,
И кротостью не славятся они.
Как блудный сын бродил он по вселенной
И призывал на головы мерзавцев
Все беды, бури, стрелы и мечи,
Пока не обносившись, с голой жопой,
Он не осел в конторе на шесток.
Мир горний пробуждался по утрам
Своим Кукареку. Здесь я кончаю
Историю Ромео и Джульетты
Которые любили так друг друга
Что отошли в один и тот же день
Так пусть же, пусть же, пусть же Конь Троянский
Струю испустит над челом скитальца,
Сколь многоумным, столь и всеблагим.
Кончаю я пред Господом и вижу:
Гонимые сверкающей звездою,
Волхвы уже несут свои дары —
Бочонок рома, ладана и смирны
И десять пар колготок «Филодоро».
Нет виноватых! и слеза страдальца
Струится меж персей у Андромахи…
Я не могу! Прости, Кизил Троянский
И прочие бабцы, я ухожу
Под грозами и бедами Вселенной!
 
 
* * *
Когда бы лень меня не увлекала
В свои чертоги, шхеры и палаты,
Я был бы членом мощного Рот-Фронта
И делал на досуге шоколадки,
Купался б в молоке, сусле и пиве,
И был бы сыром на вершине голой
Вдали Сизифа злого с кирпичами.
Я бы воздал величию бесштанных
Борцов за правду, мытаря Матфея
Я б переплюнул на олимпиаде
В амфитеатре спаленной Помпеи,
Везувий многоротый проклиная.
Я б дал оценку всякой божьей страсти
И взвесил на весах дела людские.
Я был бы там, где жгли Джордано Бруно,
И мог быть птицей Феникс, коей Фридрих,
Великий сын немецкого народа
В свирепой битве обломал рога.
Иль вру, иль вру, иль вру —
Франциск Асизский
Нашептывал стихи Шехерезады,
Взопрев от многословья. Я б не был,
Кем быть хотел, и быть бы мог, кем не был!
Гетерою без страха и упрека,
Аспазией в разборках меж спартанцев
И бешеным Атиллой с головою
Размером с чан пивной, но Медный Всадник
Мне пересек абсциссу, ординату
И голову в Борнео потерял.
Он бродит по лесным холмам Кинтайра
Как Пол Маккартни, Леннона ища.
Я остаюсь собой, междоусобье
Меж пчелами благими проклинаю
И пью на брудершафт змеиный мед.
Я удаляюсь. Множась, словно слухи,
Мои раздумья погребли мой разум
Под пеплом Антарктиды, и пингвины
Благословенья просят у меня.
 
 
* * *
Быть пидором без страха и упрека
Не мой удел. Стремлюсь я в раже бранном
Под грозные твои, о Троя, стены,
Под этот ров и Дантовы спирали,
Где я надеюсь сотворить подкоп.
И мужеством свергая неприступность
Стать твердой лапой у Пяти Углов.
Уже вдали созвездья Андромеды
И Сириус и Солнце, все планеты,
Плывущие в бескрайний океан,
Заложник штиля, мрака, Кровью Марса
Я напоен. Все ближе, ближе, ближе
Твои бока нелепые, Земля.
Бильярдный шар, попавший в эту лузу
В потоке света я эфир взрезаю
Сплотившийся вкруг крупповским железом
И вот уж над похищенной Европой
Склонить крыла. Включаю тормоз, чтобы
Смочь разыскать в провинции Востока
То место, из-за коего сыр-бор,
Тот город, вкруг которого вся драка
Кипит как суп с костями агнеца.
Уже блестит надменный щит Гектора
Я отражаюсь в нем небритой рожей,
Желая поучаствовать в разделе
Чужих домов и прочего добра.
Войска истомлены отнюдь не блудом,
С цветами Рипербана, Монпарнаса
И чайной церемонией. Отнюдь!
Пустой желудок вкупе с вожделеньем
Всетщетно огрызает эти стены,
Не в силах подступиться. Льется дождь
Последних стрел и масло из лампады
Поместной Ярославны, смоль и ядра
Уже текут на голову мою.
Струятся вниз. Над силой тяготенья
Смеется тот, чьи бренные мгновенья
За пять минут вселенной сочтены.
Но замысел, созрев плодами ада
Из-под земли сегодня вырастает.
Войска уходят, оставляя хлам,
Костры и пики, но блестит победно
Схороненный в кустах Троянский конь
На тонких ножках лживое созданье,
Подарок черта глупости чужой
И никого. Из крепости высокой
Вылазит первым пьяный Чиполлино,
Поддерживая юных герцогинь.
Спартак выходит с детскою трещоткой,
Сицилии дитя, он так любим
Арийским плебсом, жадным до наживы,
И деревянный конь уже скрипит
Суставами, колеса напрягая,
Чтоб влезть в ворота, где его уж ждет
Омытая кухарками пивная.
Внутри коня порядок и покой
Все затаились, червяки в навозе
И ждут сигнала, закурить нельзя,
Не выдав хитрый план, над коим бились
Монтень и Маркс, Шилькгрубер и Эйнштейн.
Глаза слезятся камедью и медом.
Завернутые в старые трусы,
Мечи не брякнут о базальт обшивки,
Но Шатл взлетел. Ату его, ату!
 
 
Густее всех чернил, ночная мгла
Вокруг клубясь и пенясь, окрылила
Тугую дверь и скрипнула она.
Война, война, война, война, война!
Пусть глупый сон узнает силу фальши!
Пузатой Гаргамелле в тесном стойле
Покажет силу праздного ума!
Среди резни, костров, огня и взвивов,
Солдат, средь лестниц, не найдется места
Где бы гнездо свилось для тишины.
 
 
Так гордые ахейцы победили!
Так хитрость, мудрость наглая и злая
Разделала безумцев под орех!
Так был затоплен древний Геркуланум
Святой водицей Марсовой клоаки,
Так шум времен повертывая вспять,
Бог Марса показал себя опять!
 
 
* * *
О бедный Йорик! Череп из бумаги
Я так любил вращать, предполагая
Как все могло бы быть, как все стряслось,
Все изошло и все накрылось крышкой,
Как вышло все из Гоголевской длани
Из плащаницы, на которой Бог
Свой облик отпечатал и отлил.
Когда приходит черная суббота,
Двенадцати святошам вопреки,
В одиннадцать часов нисходит кто-то
По десяти ступеням у реки.
Обременен девятым легионом
Цезарион восьмой бросает в бой
И семеро следят над ним со стоном
Свечение планеты голубой
Пред ликом опрокинутой девятки
Оставшиеся пятеро бредут
И с собственной судьбой играют в прятки
У них в запасе несколько минут.
 
 
И троица над Тройственным союзом
Смеется двойне нерожденных льдин,
Но верен дому и вселенским узам
Корабль, что держит путь во мгле.
Один.