Текст книги "Безжалостные игры. Автобиографическая повесть"

Безжалостные игры
Автобиографическая повесть
Алексей Николаевич Крестьянинов

⠀

⠀

⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀Моей дочери

⠀

⠀

Таков закон безжалостной игры.

Не люди умирают, а миры.

Людей мы помним, грешных и земных.

А что мы знали, в сущности, о них?

Евгений Евтушенко

© Алексей Николаевич Крестьянинов, 2024

ISBN 978-5-0064-5076-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Так получилось, что эта небольшая, в общем-то, повесть писалась в течение многих лет, от случая к случаю, в свободное время. Складывалась, формировалась из каких-то обрывков воспоминаний, разговоров с родственниками, записей в старых, пожелтевших от времени блокнотах, некоторых сохранившихся в семейном архиве документов, писем. Но основу её составляют всё же воспоминания. И прежде всего – самого автора. Ведь создавалось не историческое исследование, мне было важно запечатлеть на бумаге лишь отдельные знаки времени. Причём представленные в сугубо субъективной авторской интерпретации.

Разрозненные фрагменты, из которых и состоит этот текст, не образуют какой-либо чёткой сюжетной последовательности. Более того, они не всегда даже стыкуются между собой. Иногда отдельные эпизоды вдруг повторяются, отчего-то всплывают снова и снова в подходящих и не очень подходящих для этого местах. А то и наслаиваются друг на друга. Что ж, таково свойство человеческой памяти, она подвержена каким-то своим, пока нам неведомым биохимическим законам.

И вот ещё что важно отметить: время в моём повествовании течёт не всегда линейно, как мы привыкли в обыденной жизни, то есть от прошлого к будущему. Скорее, оно как у Джона Уильяма Данна или, скажем, у аборигенов Океании, дискретно и весьма капризно. Ты переживаешь какое-то конкретное мгновение в прошлом под воздействием физических факторов, будь то случайный музыкальный аккорд, долетевший издалека, или едва уловимый, казалось бы, прочно забытый запах. И это мгновение может быть никак не связано ни с последующим, ни с предыдущим. Однако из таких вот разрозненных мигов и состоит вся наша жизнь, ибо:

 
Не вечный для времён, я вечен для себя:
Не одному ль воображенью
Гроза их что-то говорит?
Мгновенье мне принадлежит,
Как я принадлежу мгновенью!
 

Что, например, ощутит мой сверстник, вдруг услышав уже основательно подзабытую Роксану Бабаян с её двумя подругами, сидящими у огня? Думаю, память мгновенно перенесёт его в середину 80-х со всем присущим тому времени антуражем. Или… Уверен, доведись мне сейчас уловить запах какого-нибудь Sikkim от Lancome, как тут же из тумана 70-х возникнет одна женщина, предпочитавшая среди тогдашней всеобщей погони за «Сигнатюром» или «Быть может» именно эти духи всем остальным.

Возникает закономерный вопрос: кому нужен весь этот хронотоп, основанный на ассоциациях, реминисценциях и воспоминаниях? Кому он может быть интересен? Отвечаю: скорее всего, абсолютно никому! За исключением чрезвычайно узкого круга моих близких (для них и пишу). Тех, кто всё же интересуется своими корнями. Ну, может, ещё двух-трёх старых друзей: вспомнят они былые годы, ощутят ностальгию. А молодые пусть удивятся тому, что, оказывается, и до их появления на свет на этой земле кое-что происходило, кое-кто жил, любил, радовался и огорчался.

 
                                        * * *
 

Заканчивая это краткое предуведомление, хочу выразить благодарность моим дорогим сестрам Лидии и Ольге за советы и замечания, высказанные после прочтения первоначальных вариантов рукописи и в процессе её последующей доработки, за предоставленные фотографии и другие ценные документы; а Виктору, Фёдору и Алексею Захаровым, Егору Кулаковскому, Галине Маноскуртовой, Нине Вавиловой, Василию Ильиных, Сергею Симонову – за содействие в решении некоторых технических вопросов и уточнение ряда важных деталей.

Искренняя признательность также Маргарите Татариновой за её усилия по увековечиванию памяти земляков-шувакинцев, сражавшихся в рядах Красной Армии на фронтах Второй мировой войны.

Глава 1.
Бабушкина тайна

Моя бабушка по отцовской линии Лидия Фёдоровна Крестьянинова появилась на свет 14 февраля 1881 года (по старому стилю) в семье мещанина Фёдора Степановича Крестьянинова из города Глазова Камской губернии и его законной жены Анны Александровны (в девичестве Пономарёвой), о чём имеется соответствующая запись «в метрической книге Осинского уезда Фёдоровского завода Казанско-Богородицкой церкви за тысяча восемьсот восемьдесят первый (1881) год, в первой части о родившихся под №19». Воспреемниками новорожденной, то бишь крестными отцом и матерью, были осинский же мещанин Александр Дмитриевич Мельников и мещанка Евдокия Гавриловна Крестьянинова из города Сарапула, о чём также дано было соответствующее свидетельство, откуда мною и почерпнуты эти сведения.

Умерла бабушка 25 сентября 1963 года в украинском городе Никополе, где и была похоронена на старом городском кладбище, которое вскорости сравняли с землёй и застроили панельными пятиэтажками. Между этими двумя датами пролегла её длинная, причудливая и не слишком радостная жизнь.

Когда бабушка родилась, ещё царствовал Александр II, император-освободитель, давший вольную крепостным крестьянам. Через несколько дней после появления моей бабушки на свет он будет убит бомбой, брошенной народовольцем Гриневицким, и на престол взойдёт его сын, внук Николая I – Александр III. А в год, когда того сменит последний русский государь Николай Александрович Романов, бабушке уже исполнится тринадцать лет, и она к этому времени закончит прогимназию с её четырьмя начальными классами.

Когда моя бабушка родилась, были живы – подумать только! – Достоевский, Тургенев, Лев Толстой, Модест Мусоргский, Чайковский, Эмиль Золя, Мопассан, Виктор Гюго. За год до этого умер Флобер. Всего двадцать лет прошло с отмены крепостного права. Чехову шёл двадцать первый год, Уинстону Черчиллю – только шестой, Горькому было тринадцать. Ходили в школу Бунин и крестьянский сын Фёдор Шаляпин. Ещё не появились на свет Чапаев и будущий маршал Жуков, Чарли Чаплин и Мао Цзэдун, Шарль де Голль и Франклин Делано Рузвельт, Нильс Бор и Пабло Пикассо. Ленину было всего одиннадцать лет, Сталину не исполнилось и двух. Всё население земного шара насчитывало тогда 1,4 миллиарда человек, столько, сколько сегодня в Китае. Ещё не погибли в Первую мировую войну десять миллионов и во Вторую мировую пятьдесят миллионов человек. Но на белом свете уже была моя бабушка! Она жила в одно время со всеми этими ушедшими в вечность и оставившими неизгладимый след в истории людьми, и вместе с тем она жила в одно время со мной – целых пятнадцать лет, в самой середине двадцатого века. Она дышала с ними одним воздухом и вполне могла, если бы повезло, встретиться с кем-то из этих людей. Подумать только, она была их современницей, и вместе с тем современником бабушки был я, хотя между ними и мной пролегала, казалось, целая вечность!

Как всё-таки близко, рукой подать, отстоим мы от наших предков, в том числе самых далёких! Ведь даже от времени земной жизни Иисуса Христа нас отделяет каких-нибудь пятьдесят поколений! И как тесен этот безумный, безумный, безумный мир! Кто-то подсчитал, что между любыми двумя жителями Земли можно выстроить цепочку всего из шести человек, знакомых друг с другом. Получается, что я, грешный, живущий на окраине Москвы, через кого-то из моих приятелей, через приятелей этих приятелей и так далее, всего-то через шесть человек, или, как принято говорить, через шесть рукопожатий, могу выйти на любого обитателя нашей планеты! Хоть президента Соединенных Штатов, хоть бушмена из Южной Африки.

Когда моя бабушка родилась, женщины ещё носили кринолины, которые, правда, уже выходили из моды, а мужчины – цилиндры и фраки. До пляжного костюма оставались десятилетия. На карте Земли имелось множество белых пятен, куда не ступала нога человека. Ещё никому не удавалось достичь Северного и Южного полюсов. Не существовало телефонной связи и радио, авиации и кино, не бороздили моря подводные лодки. Электрическое освещение являло собой большую редкость, а первый серийный автомобиль с двигателем внутреннего сгорания, напоминавший рессорную конную коляску, был выпущен господином Бенцем только спустя четыре года после появления на свет моей бабушки.

А когда бабушка умерла, почти в каждой российской деревне смотрели телевизор, города сверкали неоновыми огнями, в космос уже слетали Гагарин, Титов, Николаев, Попович, Терешкова. Вовсю готовились к высадке на Луну американцы, если, конечно, они действительно там побывали. В мире словно грибы росли атомные электростанции. Путешествие на реактивном самолёте стало обычным делом. Миллионы людей сходили с ума, слушая «Битлз», Марию Каллас, Элвиса Пресли, Святослава Рихтера, Бенни Гудмена, Луи Армстронга и Диззи Гиллеспи. На планете почти покончили с оспой, чумой, сибирской язвой; научились излечивать туберкулёз, потому что Флеминг, кстати, родившийся в том же году, что и моя бабушка, давно уже изобрел пенициллин; начали строить электронно-вычислительные машины. Большинство колоний обрело независимость. Население земного шара увеличилось более чем вдвое – до 3,1 миллиарда человек. И все эти перемены произошли на протяжении жизни одного человека – моей бабушки.

Помню, как я поражался её рассказам о том, что в царское время она могла позавтракать на полкопейки, которые ей вручали родители перед уходом в школу, и потом ещё перекусить купленным из этих же денег яблоком. Или тому, что уже в совершенно другое время, после революции, скинувшей царя-батюшку, о котором, кстати, бабушка всегда отзывалась с симпатией и уважением, буханка хлеба стоила несколько миллионов дензнаков-«керенок» и эти, с позволения сказать, деньги, которые не имело смысла разрезать на отдельные купюры, люди отмеряли погонными метрами, прежде чем расплатиться с продавцом. Я тогда не мог даже предположить, что спустя несколько десятилетий и моему поколению придётся пережить нечто подобное – в 90-е годы двадцатого века инфляция также измерялась тысячами процентов, ценники на прилавках менялись по многу раз на день, а мы все были в то время миллионерами, хотя и едва сводили концы с концами…

Что же я знаю о бабушкиных родителях, то есть о моих прадедушке и прабабушке? Увы, почти ничего. Вспоминаю своё раннее детство и вижу на стене нашего убогого жилища в уральском посёлке Шувакиш два чёрно-белых фотопортрета: бородатый, как мне тогда казалось, очень старый человек в сюртуке и строгая, но миловидная дама, также одетая по моде середины девятнадцатого века – барыни и господа в таких одеяниях часто встречались в школьных учебниках по истории и литературе. Это и были мои пращуры по отцовской линии – бабушкины родители, умершие довольно рано. Анна Александровна Крестьянинова скончалась в 1911 году от гнойного аппендицита. А несколькими годами ранее, простудившись на рыбалке – оступился и упал в холодную воду, – умер её муж Фёдор Степанович.

По воспоминаниям бабушки, о чём мне, уже взрослому, поведала мама, у мещан Крестьяниновых была в Соликамске винная лавка. Жили они, судя по всему, зажиточно, так как держали прислугу: приказчика, кухарку, садовника. Но после смерти отца семейства всё сразу оборвалось. Анна Александровна, как моей маме рассказывала бабушка, была «очень неприспособленной к жизни барынькой», делать ничего не умела и только распоряжалась – благо было кому отдавать приказы. Но, оставшись без мужа, «растерялась» – мамино словечко. Да и было от чего: у неё на руках осталось пятеро детей! Самой старшей была моя бабушка Лидия Фёдоровна, затем шёл её брат Алексей, следом – Николай, потом – Екатерина и самая младшая – Александра. Торговля вскоре пришла в полный упадок, семья разорилась. Бабушка когда-то считалась отцовской любимицей, а самой весёлой среди детей была Катя. Такой она оставалась и в старости, это уже помню и я – любящей шутки и безобидные розыгрыши неунывающей старушенцией!

Снимок 1916 г. Слева направо: Алексей Фёдорович

Крестьянинов, брат моей бабушки; его первая жена;

Александра Фёдоровна Крестьянинова, самая младшая

из бабушкиных сестёр (в замужестве Вотинова);

моя бабушка; Екатерина Фёдоровна Крестьянинова,

ещё одна бабушкина сестра (в замужестве Гурина)

Не знаю почему, но у меня с детских лет присутствовало ощущение, что в нашей семье с бабушкой связано нечто таинственное и непостижимое, чего мне в силу возраста не полагалось знать. Может быть, это чувство возникло вследствие каких-то отрывочных, приглушенных, полных иносказаний разговоров взрослых, время от времени достигавших детских ушей. Может быть, в силу непохожести бабушки на других окружавших меня людей, её какой-то аристократической сдержанности в изъявлении чувств, что, впрочем, не распространялось на меня, её любимого внука, а также из-за некоторых иных, совершенно немыслимых для той среды, в которой все мы тогда обитали, вещей. Например, хорошо помню, как однажды она получила по почте надушенную открытку со стихами, написанными красивым каллиграфическим почерком, с нажимами и завитушками – тогда ещё не было шариковых ручек и наряду с чернильными авторучками часто писали обычным пером.

Моя бабушка Лидия Фёдоровна Крестьянинова.

Пермь, август 1906 г.

Чтобы понять всю фантасмагоричность и нереальность события, надо представить себе наш убогий быт того времени, наше жилище, являвшее собой низенькую засыпную избушку-землянку в одну-единственную комнатку, стоявшую на краю пристанционного посёлка, почти сплошь застроенного столь же жалким жильём. Рабочий люд, обитавший в посёлке, был весьма простецкого нрава и озабочен одной-единственной проблемой – как прокормить семью, как выжить теперь уже в мирное время, коль удалось уцелеть в недавней страшной войне. Помнится, даже пили тогда несравнимо меньше, чем сейчас, – вопреки распространённому мнению о царившем в те годы якобы поголовном пьянстве. Словом, в полном соответствии с Марксом общественное бытие определяло сознание окружающих нас людей. Какие уж тут стихи!

Однако простота быта в нашей семье ни в коем случае не означала простоты нравов. По-видимому, это также шло от бабушки, очень выдержанной и аккуратной во всем, начиная с одежды и кончая выстраиванием взаимоотношений со снохой, то есть с моей матерью, с которой у бабушки далеко не всё и не всегда складывалось гладко, что понимал даже я, ребёнок.

Одевалась бабушка не похоже на других. В 50-х годах ей было уже за семьдесят, отца она родила почти в тридцать девять, но я не могу припомнить её в затрапезном, старушечьем одеянии. Наверное, дома она облачалась в халаты, носила то, что попроще. Но когда выходила из нашей трущобы в люди, для меня начиналось ощущение праздника. Потому что тогда бабушка надевала своё самое лучшее, оно же и единственное, выходное платье. Скорее всего, это был обычный наряд из модного тогда крепдешина, и одевалась бабушка, конечно, по возрасту. Но платье сидело на ней не как на других старушках, а особенно благородно, по-старорежимному, ведь большýю часть своей жизни бабушка, как я уже говорил, прожила при царе. И это праздничное одеяние предвещало мне массу удовольствия, ибо означало, что мы отправляемся на электричке в город. Обычно она вела меня в Гастроном №5 на улице Вайнера, в самом центре Свердловска, неподалёку от универмага «Пассаж». Там, в кондитерском отделе, мы садились за столик на возвышении, и нам приносили мороженое или густой взбитый крем в восхитительных блестящих вазочках.

А ещё бабушка любила музыку, симфоническую, оперную. Особенно ей нравились тенора: Лемешев, Козловский, Александрович. Штопая носки или вытирая посуду, она слушала долгими вечерами наш старенький радиоприёмник «Рекорд», и вместе с ней впитывал музыку я. С тех пор у меня на всю жизнь сохранилась любовь к этим чарующим звукам, осталось ощущение уюта, домашнего тепла и какой-то необыкновенной умиротворенности, когда тихо звучит классическая музыка.

Да, наше семейство в посёлке многим отличалось от других. И это не просто моё сугубо эгоистичное, пристрастное мнение, не какая-то запоздалая фанаберия. Несколько лет назад во время одной из служебных командировок я встретился в Свердловске, который давно уже снова стал Екатеринбургом, со своим закадычным другом детства Васей Ильиных. Мы не виделись сорок с лишним лет и поначалу даже не знали, о чём говорить. Но мало-помалу нас захватили воспоминания.

– Знаешь, – сказал мне Вася, – если бы не ваша семья, моя жизнь могла бы сложиться совсем по-другому.

– О чём это ты? – не понял я.

– Когда я приходил в ваш дом, – ответил он мне, – то будто бы в другой мир попадал! Эта непременная скатерть на обеденном столе, эти блюдечки, десертные ложки, розеточки под варенье… У нас такого отродясь не водилось, хотя дом был побогаче вашего. И у соседей всё было по-другому – щи хлебали чуть ли не из общей миски. А у вас всё словно в кино! Тогда-то я и сказал себе, что буду жить так же, чего бы мне это ни стоило.

Сегодня Василий Терентьевич Ильиных, крупный инженер, проработавший много лет на одном из уральских оборонных заводов, на заслуженном отдыхе. Он лауреат Государственной премии, автор нескольких изобретений. И, добавлю, заядлый рыболов, исколесивший вдоль и поперёк не только Урал, но и его окрестности, побывавший едва ли не на всех озёрах и реках этого благословенного края…

С другом детства Васей Ильиных (слева).

Встреча через пятьдесят лет.

Вернёмся, однако, к бабушке. Думаю, узнай соседи о полученном ею стихотворном послании, наверняка сочли бы и её, и того, кто прислал открытку, если не сумасшедшими, то не совсем нормальными точно. Это была весточка от какого-то преданного бабушкиного поклонника времён её далёкой юности, дожившего, как и она, до преклонных лет. Как я понял по ироническим репликам родителей, человек этот каким-то образом сумел разыскать бабушку после многолетних усилий и теперь периодически слал ей стихи, может быть, даже собственного сочинения. Тогда в силу возраста и плохого знания букв я не мог оценить их поэтические достоинства. Подумал только, как красиво выведены строчки, вот бы мне научиться так! Естественно, это относилось лишь к художественному, каллиграфическому исполнению послания.

– Интересно, этот кавалер сам стихи сочинил или переписал у кого-то? – с ехидцей промолвил папа.

Бабушка не опускалась до каких-либо объяснений и загадочно молчала. Потом отправила открытку в сундук, где хранились какие-то пожелтевшие от времени письма, перевязанные голубой ленточкой; совсем уж старые, дореволюционные фотографии, наклеенные на тяжёлые плотные картонки; афиши любительских спектаклей, в которых она участвовала, будучи совсем молоденькой барышней, и много других загадочных вещей, вызывавших у нас, детей, жгучий интерес. Но сундук этот открывался крайне редко, зато когда уж это случалось, мы со всех ног бежали к перебиравшей свои сокровища бабушке и засыпали её вопросами:

– Баб, а что это такое? А это?..

А потом, как часто и необъяснимо случается с вещами, открытка куда-то затерялась вместе с другими посланиями того безвестного автора, бабушкиными бумагами и письмами, хотя некоторые артефакты, представляющие для семьи историческую ценность, у нас хранятся до сих пор. Например, одна из тех самых театральных афиш. Кстати, сам факт бабушкиного участия в любительских постановках, случившихся в какие-то незапамятные времена, тоже резко выделял её из всего нашего поселкового окружения, вознося над всеми на недосягаемую высоту. Правда, скорее всего, подобное ощущение существует лишь в моём сегодняшнем несколько рафинированном воображении…

Итак, бабушка понимающе и чуть снисходительно воспринимала лёгкую иронию моих родителей по поводу стихотворных упражнений её былого воздыхателя, но проявляла полное равнодушие к попыткам последнего возобновить знакомство. Лишь спустя много лет я понял, а, точнее, узнал причины этого безразличия.

В детстве я не задумывался, почему у меня есть бабушка, но нет дедушки. Вернее, дедушка у меня имелся, но один, мамин отец – дед Василий. Но ведь у каждого человека должно быть два деда, один с маминой стороны, другой – с отцовской. У меня же был лишь один – по материнской линии! Поразительно, но не только в раннем детстве, а и позже, в период отрочества и юности, я предпочитал, как сказали бы сейчас, не заморачиваться на эту скользкую тему, довольствуясь какими-то невразумительными отговорками родителей типа того, что, дескать, умер дедушка совсем молодым. Очевидно, в то время меня волновали совершенно другие проблемы и было абсолютно наплевать на генеалогию. А может быть, я интуитивно противился узнаванию правды и избегал размышлений по этому поводу. Скорее всего, справедливо и то и другое. Но рано или поздно семейная тайна должна была раскрыться. Случилось это, однако, уже в пору моего студенчества, когда бабушки давно не было в живых и расспросить её ни о чём я не мог. Удивительно, но, несмотря на то что я раньше не давал себе труда особо задумываться на данную тему, теперь, когда я узнал всю правду, мне показалось, что нечто подобное я, собственно говоря, и ожидал услышать. Хотя о какой всей правде могла идти речь, если узнать о ней мне пришлось из скупых пересказов родителей, которые и сами-то не были посвящены во все перипетии таинственной бабушкиной истории.

В перевязочной земской больницы. Вторая справа —

моя бабушка. Соликамск, август 1907 г.

Одним словом, отцом моего отца был австрийский военнопленный, оказавшийся в русском плену в Первую мировую войну. Какими судьбами его, то ли простого солдата, то ли капрала, а может быть, и офицера, занесло на Урал, в госпиталь, где работала сестрой милосердия моя бабушка, теперь одному лишь богу известно. Но в январе 1919 года родился мой папа, а незадолго до этого вышеозначенный военнопленный покинул Россию, очевидно, по истечении срока пребывания в плену. Кто может осудить бабушку за её поступок? И правомерно ли вообще так ставить вопрос, ничего не зная по существу об этой истории? Какие глубины человеческих чувств, какие переплетения людских взаимоотношений, наконец, какие драматические обстоятельства, не позволившие этим двум людям навеки связать свои судьбы, скрыты от нашего сегодняшнего взора под толщей ста лет, минувших с тех пор? А то, что бабушке тогда уже исполнилось тридцать семь лет и она до сих пор не была замужем, разве это не имеет значения?

О глубине бабушкиного отчаяния можно судить по тому, что именно тогда она отказалась от Бога, по-видимому решив, что он отвернулся от неё, и с тех пор уже никогда не ходила в церковь, не держала в доме икон и даже не осеняла себя крестным знамением. Не помню вот только, носила ли нательный крестик. Такое её поведение составляло разительный контраст с истовой набожностью моей матери, выросшей в глубоко православной деревенской семье. И мне, типичному продукту советско-пионерского воспитания, в далёкие детские годы всегда было тревожно наблюдать эту странную семейную дихотомию: искренне верующую в Бога совсем ещё молодую советскую женщину, каковой в тот период была моя мать, и утратившую такую веру мою старенькую бабушку, которая когда-то, в своей прошлой жизни, тоже ходила в церковь, отстаивала литургии, исповедовалась и принимала причастие.

Бабушка так и не вышла замуж, всю свою жизнь прожив вместе с сыном, моим отцом. Сначала в семьях сестёр, а когда папа женился, демобилизовавшись после войны, – в его, то есть в нашей семье. Скорее всего, она навсегда вычеркнула из памяти этот горестный эпизод своей биографии, того самого военнопленного, и никогда не упоминала о нём ещё и потому, что в 30-х годах это было уже не безопасно, а позднее – просто бессмысленно. Но и другие претенденты на её руку и сердце вроде того джентльмена, славшего ей открытки со стихами, с тех пор бабушке, думаю, были уже не нужны…

Мать и сын: бабушка с моим будущим отцом.

Сентябрь 1931 г.

Одно время у меня ещё имелся шанс побольше узнать об этой романтической истории. Пусть не из первых рук, бабушки-то уже не было на свете. Однако в живых ещё оставались её две сестры и один из братьев. Возможно, они могли бы что-нибудь рассказать. Но мы воистину ленивы и нелюбопытны, причём настолько, что часто не даём себе труда разобраться даже в собственной родословной!

Бабушкины братья и сестры были людьми примечательными. Один из них, Алексей Фёдорович Крестьянинов, всю свою жизнь, как и мой отец, протрубил на железной дороге. Сначала водил маневровые паровозики, шустрые, почти игрушечные, чем-то напоминающие суетливого, раздухарившегося человека. Потом пересел на солидные магистральные локомотивы. Работал на Урале, в Забайкалье и на КВЖД – Китайско-Восточной железной дороге. Здесь в 30-х годах прошлого века он каким-то образом предотвратил крушение поезда, за что и получил звание «Почётный железнодорожник». В советские времена это была очень высокая степень профессионального отличия, о которой, кстати, всегда мечтал мой папа и заработать которую ему так и не удалось. Звание это тогда давалось за исключительные поступки и обеспечивало существенную прибавку к пенсии, а также возможность один раз в году бесплатно проследовать по железной дороге в так называемом мягком вагоне, скажем, к месту проведения отпуска и обратно.

В памяти моей мой двоюродный дед, дядя Алёша, как мы все его звали, остался высоким, сухощавым, лысым стариком, обладавшим спокойным и добрым нравом. Лицом он был чем-то похож на артиста советского кино Олега Жакова, а лысиной – на советского же кинорежиссёра Сергея Герасимова. Его крупный породистый нос был весь в тонких красных прожилках, но не из-за пристрастия к алкоголю, а по совершенно другой причине. Ему, паровозному машинисту, часто приходилось в любую погоду высовываться из кабины мчащегося на полном ходу, выбрасывающего клубы дыма и снопы искр локомотива, чтобы лучше оценить окружающую обстановку. И обжигающий встречный ветер незаметно делал своё чёрное дело – кожа лица дубела, а нос приобретал характерный для людей его профессии облик.

Где-то на железной дороге он встретил и свою вторую жену Агриппину Семёновну, работавшую зажигальщицей сигнальных фонарей и стрелочницей. Я хорошо помню эту тихую бездетную пару пенсионеров, жившую в разделённом надвое доме на краю пристанционного посёлка Шувакиш, расположенного километрах в двадцати от города Свердловска. Вторую половину дома занимала семья Гуриных, также состоящая всего из двух человек: Екатерины Фёдоровны – сестры моей бабушки, а значит, и дяди Алёши, и её мужа, Ефима Петровича, подполковника в отставке. Их родной сын Володя умер во время войны от белокровия, а приёмная дочь Галина проживала отдельно. Тётя Катя, если уж продолжить кинематографические сравнения, в старости внешне была чем-то неуловимо похожа на актрису Татьяну Ивановну Пельтцер и обладала совершенно замечательным, уравновешенным, весёлым и неунывающим характером.

Соседи-родственники были очень дружны, часто заглядывали друг к другу в гости, благо для этого надо было пройти всего несколько шагов по двору вдоль стены, от одного крыльца до другого. Агриппина Семёновна, тётя Груша, была отменной стряпухой. Это понимали даже мы, дети, когда по праздникам в её доме накрывался стол, на который выставлялись немыслимо вкусные, неправдоподобно пышные и румяные шаньги, сладкие завитушки из сдобного теста, подовые пироги с рыбой (дядя Алёша слыл заядлым рыболовом), с капустой и даже с редькой. Всё это было с пылу с жару и запивалось морковным чаем, заваренным кипятком из самовара (с настоящим чаем тогда, в середине 50-х, была напряжёнка), заедалось ароматным земляничным, малиновым или клубничным вареньем. Дядя Алёша шутил: «За умение стряпать я тебя и полюбил, Груша».

В отличие от этой совершенно аполитичной четы, Гурины были старыми большевиками. Конечно, не с дореволюционным партстажем, но всё же вполне приличным, внушавшим в то время уважение окружающим. Гурин-супруг, хоть и имел лишь начальное образование, в Гражданскую войну воевал у красных и стал командиром, правда, невысокого ранга. Какого он был рода-племени – неизвестно. В младенческом возрасте его подкинули одной бездетной супружеской паре преклонного возраста. В приложенной к подарку записке только и значилось: крещёный, зовут Ефимом. Случилось это за три или четыре года до начала нового, двадцатого века в рабочем районе Перми – Мотовилихе. Ефим Петрович Гурин всегда был идейным ленинцем и принципиальным коммунистом. Настолько принципиальным, что во время войны с фашистами отправил при молчаливом согласии жены своего единственного слабого здоровьем ещё несовершеннолетнего парнишку-сына трудиться рабочим на оборонный завод в Ижевске, где тот, сполна хлебнув лиха, испытав голод и холод, надорвался от непосильного труда и недоедания, заболел лейкозом и очень быстро умер. Думаю, тётя Катя до конца жизни не могла простить ни себе, ни мужу эту ужасную потерю, хотя вслух и не говорила об этом.

Насколько я помню, оба регулярно посещали партийные собрания, часто отправлялись по общественным делам на электричке в Свердловск, заседали в каких-то исполкомах, советах и других столь же серьёзных органах. В доме у них всегда была идеальная чистота и спартанская обстановка. На кухонном столе, застеленном простой клеёнкой, лежали свежие газеты с аккуратно, под линейку, подчёркнутыми красным карандашом статьями, очевидно, носящими руководящий характер. Но, несмотря на весь этот скучнейший антураж, Гурины были весьма компанейскими и весёлыми людьми. У них часто собирались шумные посиделки, как правило, состоящие из моих родителей, бабушки и соседей-родственников, живущих за стеной. Иногда в соответствии с предварительной договоренностью к компании присоединялись и другие поселковые аборигены, поддерживающие с этой гостеприимной четой приятельские отношения. Спиртного пили не много, во всяком случае я не помню, чтобы кто-то когда-либо напивался во время таких застолий. Закуска была немудрёной, но зато её было много – главным образом пельменей. Их любили все, и готовились они в огромных количествах – сотнями штук! Нам, детям, накрывали отдельно, пельменями нас кормили в первую очередь и потом отправляли на улицу, если летом. Ну, а если дело было зимой, когда долго не набегаешь на морозе, то ничего не попишешь, разрешали остаться дома.

Такие застолья бывали долгими и весёлыми, со смехом, шутками и остротами, на которые был весьма горазд мой папа, с громким пением хором, а иногда и с танцами под патефон, а позднее – под радиолу. Мы, малышня, любили подобные посиделки взрослых, ибо к нам в таких случаях все были добры и снисходительны, и мы под шумок проказничали как могли. Когда все уставали, включался телевизор «Беларусь», казавшийся чудом тогдашней техники по сравнению с допотопным «КВН», громоздким телевизионным ящиком, экран которого был размером меньше почтовой открытки. Смотреть его приходилось не иначе как через огромную выпуклую стеклянную линзу, полую изнутри и заправлявшуюся дистиллированной водой. Но и такой телеприёмник был в нашем посёлке редкостью. А вот Гурины, как особо заслуженные люди, имели упомянутую мной «Беларусь», располагавшую экраном не в одну почтовую карточку, а в полторы…