Текст книги "Ты нужен всем нам (сборник)"

Сон второй (плохой, тревожный, грустный)

Мой старенький, добрый «Витя Чаленко» входил потихоньку в Золотой Рог. Я, как всегда на подходах, находился в машине и управлял двигателем. Подходная суета всегда приятна. Всё помыто, чистенько, подкрашено. Все бумаги подготовлены. Я был готов ко всем проверкам. Наученный горьким опытом многих поколений механиков, я заготовил все бумаги на все случаи жизни, заполнил все журналы, формуляры. То есть был во всеоружии. Только волновала одна проблема. Судно было полностью загружено контрактными автомашинами, и каждый член экипажа вёз ещё по одной. В Японии в порту Кобе, где мы простояли неделю, всё было красиво и спокойно. А здесь, во Владивостоке, что-то беспокоило. Хотя перед подходом всем позвонили и всех предупредили о подходе.

Вахтенный принёс весть, что сходу идём к причалу, и там будет таможенное оформление, а обеспечение выгрузки будет контролировать ОМОН. Это уже намного лучше.

Наконец-то раздалась долгожданная команда «Машине отбой, готовность один час».

Я поднялся на палубу. Да… Во Владивостоке в середине февраля тепла не ощущается. Это не в Японии. Скользнул по причалу глазами. Вон знакомая группа крепких парней в кожаных куртках и норковых шапках. Таких «встречающих» видно издалека. Это уже вселяло успокоение. А эти две женские фигуры в шубах, что стоят напротив? Господи! Да это же Инночка с Леной! Саша их тоже увидел. И мы, стараясь перекричать шум вентиляторов, заорали в один голос и замахали руками.

Инночка была в новой каракулевой шубе до пят, на голове не менее изящная шапка и по плечам раскинуты её каштановые волосы. Лицо излучало улыбку. Она что-то говорила, но разобрать, что она говорила, было нельзя.

Плотник успел вооружить парадный трап, пока я бегал выключать этот воющий вентилятор. Саша начал опускать трап пониже. Я стоял на его нижней площадке и опускался вместе с трапом. Входить на судно нельзя, таможня ещё не оформила приход, но парой слов перекинуться можно.

– Здравствуй, любимый.

– Здравствуй, моя сладкая.

– Ну что, скоро к вам можно будет подняться?

– Таможня уже выехала, оформление много времени не займёт, – предположил я. Хотя, кто знает этих таможенников? – А ты чек на оплату пошлины выписала? – что-то вспомнилось мне.

– Всё нормально, не волнуйся, он здесь, – похлопала она по сумке и, для наглядности, чтобы показать его мне полезла в сумку.

– А где чек-то? – удивлённо подняла она на меня виноватые глаза, – Дома, что ли оставила? Вот растяпа! А может быть он тебе не будет нужен? – спросила она с надеждой.

Чувствовалось, что ей жутко не хотелось ехать за ним.

– Инночка, ты же понимаешь, что это защита вот от этих шакалов. – я кивнул на группки в кожаных тужурках, стоящих поодаль «кожанов».

– Лена, давай съездим за этим чёртовым чеком? – Инна обратилась с вопросом к Лене.

– Поехали, в машине всё теплее, а их к тому времени уже оформят, – тут же согласилась Лена.

И эти две прекрасные дамы сели, в стоящий рядом «Блубёрд» и, помахав нам ручками, уехали.

Тут я с ужасом обнаруживаю, что у меня в руках полная денег Инночкина сумочка со всеми документами. Таможни ещё нет, а у меня уже советские деньги. Пряча сумочку под телогрейку, бегу в каюту и прячу её. И тут, как тот наркоман, «А где же травка?». Думаю – найдут. Лихорадочно перепрятываю. Нет, не найдут. Вообще-то место ненадёжное. Опять прячу. Ну, теперь вроде бы всё в порядке – не найдут.

Но таможенники ничего не искали. Быстро, в течение получаса, они оформили все документы и уехали к себе.

Тут и наши дамочки нарисовались. ОМОН их пропустил, а «кожанам», пытавшимся пристроиться за ними, путь был преграждён. А теперь уже никто не мешает мне обнять и расцеловать свою жену. Окунуться в ворох её волос и ощутить тепло твоего самого родного и близкого человека. Радость переполняет меня и так не хочется разрывать эти объятия. Но на палубе холодно, дует пронизывающий ветер. Мы заходим в надстройку и идём в каюту.

В надстройке тепло, а до каюты надо подняться только палубой выше.

– А где твоя сумочка? – спрашиваю я ехидненько.

– Ах! А где сумка? – всплескивает руками Инночка.

– Ладно, уж, в каюте у меня, – успокаиваю я её и смеюсь.

– Ух, и напугал ты меня. Там же все документы, – тоже смеётся Инночка.

– И деньги, – добавляю я.

– И точно, деньги. И что? Обошлось? – спрашивает она меня с надеждой.

– Всё хорошо, – говорю я, закрывая дверь каюты.

– Рад? – она заглядывает мне в глаза.

Вместо ответа, снимаю с неё шубу и крепко прижимаю к себе. Мы так стоим долго. То, целуясь, то, отрываясь от поцелуя, чтобы ещё раз посмотреть друг на друга.

– Не замерзла? – спрашиваю я заботливо, – Вот кофейник, кофе, бутерброды, фрукты. Перекуси. Мне надо сбегать в таможню, оформить машину, пока «кожаны» не насели. Она только до шести вечера работает.

– Подожди. Там же Сашины ребята. Они в обиду не дадут, – хочет она меня удержать.

Но уж если я что решил, то выпью обязательно, как поёт Высоцкий. Я одеваюсь и, под взглядом обиженных глаз, стараюсь уйти.

– Не обижайся, через сорок минут буду, – и закрываю за собой дверь.

Десять минут туда, пять минут уговорить, обольстить, сделать тысячу комплиментов этим матронам, десять минут на оформление бумаг, хорошо, что чек с собой и ничего не надо платить в кассу, которая уже полчаса как закрылась.

Весь в мыле, как, будто не февраль на улице, влетаю в каюту, закрываю дверь на ключ и, помахивая гордо таможкой, сажусь рядом со своей любимой.

– Всё! Теперь никуда!

– А домой? Ведь дети же тоже ждут, – пытается она хоть что-то сказать.

Но это получается у неё не столь убедительно, поэтому я продолжаю в том же духе.

– Чуть позже. Дай мне наглядеться на тебя. Соскучился очень.

– Что-то я этого не заметила, – бурчит Инночка, отодвигаясь от меня.

Да. Кажется, вулканчик оживает. Чем же мы его будем тушить? Наверное, только любовью и лаской. Слова тут бесполезны. Смотрю на столь дорогое мне лицо, на эти надутые губки, на неприступно вздёрнутый носик. Конечно. Я уже провинился. Уже обидел невниманием, она уже никому не нужна, уже все звёзды погасли и солнце никогда (запомните), никогда не взойдёт, а он всё бегает со своими бумажками… Эти мысли можно было читать в ореоле над её обиженной, склонённой головкой.

Но рубить, так рубить, а если рубить, то отрубать. Подсаживаюсь ближе, кладу руку на плечо, которое независимо дёргается. Второй рукой поворачиваю к себе, столь часто видимое во сне лицо. Снизу заглядываю в наши глазки. Они на меня не смотрят, огромные ресницы закрывают их наполовину. Утыкаюсь носом в щёку и ещё раз, с явным подхалимажем, заглядываю в глаза. Они полностью раскрываются. В них уже нет обиды.

О, зеркала моей души! Каждый раз, когда я в них гляжусь, я тону, не успев крикнуть «спасите». Мои зелёные зеркала, возьмите меня к себе, впитайте меня, не надо мне никакого остатка! Я утону в них, как и тысячи раз прежде, я ощущаю вкус губ, их бархатную нежность, аромат женщины. Женщины, которая меня любит, хочет, ждёт и воспитывает моих детей. О, счастье мне, что ты у меня есть. О, радость, что когда-то один из нас вошёл в нужную дверь, выбрал правильный путь и мы, соединив наши руки и сердца, никогда их уже не разорвём.

Позвонил Саша, и сказал, что уходит с ребятами с судна, потому что о машинах переживать не стоит. Выгружать наши машины будут только завтра утром и только под их присмотром. Спросил, нужна ли помощь.

– Нет, сейчас и мы пойдём домой, – с благодарностью за заботу ответил я ему.

– Ну, счастливо добраться, – пожелал в ответ Саша, Хороший мужик Саша. Интеллигентный, настойчивый, сдержанный. Мне он очень нравится. А Инне – Лена.

Стали одеваться, собирать вещи. Неожиданно в дверь постучали. Я подумал, что это снова Саша и, без задней мысли, открыл дверь.

Вот это да! В дверях стоял «шкаф», за ним второй, чуть поменьше. «Шкафы», как бы невзначай, потеснили меня от двери. Амбалы заполнили всю каюту. Закрыв дверь и, не спросив разрешения сесть, устроились на креслах, как у себя дома. От такой наглости я потерял дар речи. У нас так на судах не принято и я уже просто отвык от такого нахальства. А они начали сразу в лоб.

– Это Ваша машина стоит на корме слева под рострами?

– Моя. А почему это вас интересует?

– Мы бы хотели её купить, и дали бы за неё неплохую сумму, – самый здоровый, без дальнейших объяснений, начинает вынимать из всех своих карманов деньги. Тройки, пятёрки, какие-то облигации и ещё что-то. Весь стол был завален этим барахлом. Ого, сколько у него карманов! И тут я понимаю, что оба эти лба, абсолютно пьяны. Миазмы от них, как и они, сами, заполнили всю каюту.

– Нет. Машина не продаётся, она уже оформлена в таможне, – как можно спокойнее, пытаюсь объяснить я, – Вам что, ничего не объяснили, только что отъехавшие ребята? – пытаясь, как можно спокойнее, объяснить ситуацию.

Но, в ответ, начались уговоры, посулы, предложение мнимых благ от, нагло рассевшихся, амбалов. Но я стоял на своём. И тут, не выдержав, вмешалась Инночка.

– Ребята, вы, что плохо понимаете по-русски? Вам же сказано не про-да-ёт-ся, – она еле сдерживала бешенство.

– А ты, вообще молчи. С тобой не разговаривают, – отмахнулся от неё самый здоровый.

Такие слова моей жене говорить нельзя. Это для неё, как красная тряпка для быка. В таком состоянии Инночка не имеет страха, она теряет чувство опасности. У неё существует только ярость от нанесённого оскорбления. Такое хамство её моментально взрывает. Щеки бледнеют, и без того огромные глаза, раскрываются ещё больше и начинают излучать огонь. Её лучше сейчас не задевать. Последствия непредсказуемы.

– А вот за эти слова, ты у меня завтра прощение будешь просить. Здесь же, но в другом обществе, – зловеще обещает она амбалам.

Смотрю. Амбалы мои чего-то струхнули. Видя их замешательство, я сразу меняю тактику:

– Вот именно, давайте завтра здесь в полдевятого встретимся. Приходить только в трезвом виде и только тогда поговорим. С такими балдыми я дел иметь не хочу.

«Шкафы» посовещались, собрали деньги и мирно, бочком покинули каюту.

Смотрю, моя жёнушка ни жива, ни мертва. Бледная, руки трясутся, лезет за валерианкой в сумочку. Всё, опасность прошла, задор закончился. Обычная женская реакция.

– Они больше не придут? – еле слышным голосом спрашивает она.

– Да вроде, нет, – пожимаю плечами, а у самого тоже под ложечкой сосёт.

– А они нас в порту не выловят?

– Кто его знает? Чего-то испугались? Если сейчас не тронули, то, значит, и в порту не тронут.

– Пошли домой, а то мне что-то плохо, уже еле-еле выдавливает из себя Инночка.

Ах, ты, моя сладкая. Видно, что ей действительно плохо. Но через полчаса она успокоилась, и мы пошли по тёмному порту к трамвайной остановке, чтобы добраться домой. В трамвае Инночка совсем отошла от перенесённых переживаний и её озорные глаза сверкали от воспоминаний, как эти два «шкафа» перетрусили от слов столь хрупкого создания.

Только позвонили в дверь, как она сразу распахнулась и Алёна с криком:

– Папочка, милый, как я соскучилась, – бросилась мне не шею. Данила тёрся рядом, тянув свои ручки ко мне. И когда, взгромоздясь мне на руки, освоился, сразу спросил:

– А ты корюшку привёз?

– Нет, сынок, корюшки не было, но у нас есть яблоки и мандарины, – этого хватило, чтобы он юркнуло с рук, и полез в сумку.

Достали подарки. Каждый стал их примерять на себя. И такие красивые, одетые в обновки, сели за стол.

Инночка, всё ещё, взволнованная от пережитого, стала заставлять стол снедью. Поставила на стол бутылку «Монастырской избы». Детям была «Коко-кола». За разговорами пролетел вечер. Когда детвора улеглась, можно было уже уединиться и нам. Два, истосковавшихся сердца, всегда стремящихся друг к другу, две половиночки, волей судьбы, разносимые в разные стороны, наконец-то соединились.

Разговоры, поцелуи, объятия, стремление сделать близкому самое лучшее, на, что ты способен, делали нас счастливыми. Каждое слово и жест – всё было создано для этого. Мы понимали желание любимого, и от этого счастье близости было огромным. Оно было нам наградой за разлуки и трудности, которые каждый из нас вынес в одиночку.

Не успел прозвонить будильник, как Данила уже проник к нам в кровать и, устроившись между нами, вертел своей беленькой головкой, задавая кучу вопросов. От шума проснулась Алёна и тоже легла в серединку. Даниле хотелось быть поближе ко мне, Алёне тоже. Началась свалка. Тут уже и будильник не нужен. Сон сняло, как рукой. Даниле – в сад, хорошо, что он находится под окнами дома. Алёне – в школу, одну остановку на трамвае, а мне в порт. Инночка взяла отгул, и мы отправились на судно вместе.

В восемь часов мы были уже на судне. Ребята, обеспечивающие нашу безопасность, уже приехали и поджидали грузчиков. Я пригласил их на кофе к себе в каюту. За кофе Инночка рассказала им о вчерашнем инциденте со «шкафами». И тут один из них всунул голову в дверь каюты. Увидев ребят, он обомлел, но те поманили его пальчиком. А когда он бочком втиснулся в каюту и прижался к дверному косяку, объяснили ему его неприличное поведение, в результате тот выдавил из себя:

– Извините нас, Инна, мы не хотели причинить Вам беспокойство, – и испарился.

Этих двух амбалов я не видел даже на выгрузке машин. На свою «Либерту» я поставил свежезаряженный аккумулятор и осмотрел её целостность после ночи в родном порту. Она мне нравилась. Двигатель 1,8, стального цвета, комби, на шипованных, с литыми дисками на 175/13 колёсами, смотрелась отлично. Ни ржавчинки, ни вмятинки – картинка, а не «Ниссан».

Грузчики, пощёлкав языками, взяли 25 рублей за выгрузку, зацепили за колёса моё приобретение и перенесли на причал. Инночка вынесла оставшиеся вещи и…

Двигатель работал бесшумно. Прогрелся. 1-я, 2-я, 3-я и мы выкатываемся из порта. Я ещё не совсем почувствовал машину, поэтому вёл её осторожно. До дома доехали быстро. Выгрузили вещи и тут, моей единственной и ненаглядной, вздумалось съездить на базар. Ладно, поехали. Мне и самому хотелось поездить. Быстро накупили всего, на что упал взгляд, и тут очередная мысль была выдана моей женой:

– Знаешь, мне через неделю на права сдавать, давай я потренируюсь на нашей машине в безлюдном месте, – предложила она.

Я возразил, что сдавать ей придётся на «Москвиче», что руль с другой стороны, но все доводы были бесполезны.

– Ладно, поехали, – неохотно согласился я.

Выехали на шаморовскую дорогу. За Горностаем Инночка села за руль. Сначала тронулась рывком, потом уже плавней, переключилась на четвёртую скорость. Под музыку Поля Мориа, в теплом салоне ехалось прекрасно. От возбуждения Инночка раскраснелась, стала ещё красивее, и сердце моё успокоилось и растаяло. Остановились, чтобы снять верхнюю одежду и шапки. Сложили их на заднее сиденье, и вновь она тронулась легко, плавно набрала скорость и под эту музыку ехалось бы, да ехалось…

– А что это за жёлтая полосочка на спидометре? – как бы невзначай спросила она.

– Когда стрелка её достигнет, то зазвенит колокольчик, – объяснил я, напряженно вглядываясь в дорогу.

– Давай попробуем, до колокольчиков? – озорно предложила она.

– Давай, только дальше. Там ровный, длинный участок дороги, – бездумно ответил я, – Только я сначала пристегнусь.

Вот и этот участок. Двигатель заурчал натужнее, стрелка поползла к отметке 110 км/час. Колокольчик зазвенел:

– Работает! – радостно воскликнула она.

– Сбрасывай газ, – я едва успел сказать эти слова, как спуск закончился. В конце его была замёрзшая лужа, а дальше на 2–3 километра была ровная дорога и ни одной машины.

Машину на луже бросило влево.

– Ой, что это? – закричала Инночка и закрутила руль в сторону заноса («Ниссан» был переднеприводным), потом беспорядочно вправо, влево. Машину развернуло поперёк дороги и выбросило на правую обочину. Бабах. Тишина и темнота…

Та-ак, значит жив. Я пошевелил пальцем на руке. Хо! Шевелится – нормально. Что это за запах? Аптечка что ли разбилась? Но тишина и темнота. Боюсь открыть глаза. Да они, по-моему, и не открываются. Да нет. Одно веко приоткрылось, и в щелку я увидел белый потолок. Ого! Я в больнице что ли? И тут рядом голоса. Один, видимо пожилой женщины. Другой, вроде бы девичий.

– Этот-то всё также, а у того с той недели начались какие-то изменения. По-моему в лучшую сторону. Я просматривала сегодня диаграммы, на них это заметно.

Ага, тот – это значит я. Значит уже больше недели я здесь. Вот дела. Бабахнулись, значит неслабо. А где же Инночка? Что с ней? Как бы всё это узнать?

– Смотрите! У того что-то на осциллографе забегало!

– Да, недаром вчера были какие-то пики.

Слышу, подходят ко мне. Кто-то склоняется надо мной. Запах тонких духов и хороших сигарет.

– Голубчик, а Вы не притворяйтесь. Откройте глазки.

Эх! Не надуришь этих врачей! Пришлось один глаз приоткрыть.

– Здравствуйте. Ну, вот и молодец, выкарабкался.

Пытаюсь что-то сказать, но ни черта не выходит. Даже зло берёт!

– Катя, смажь ему рот. По-моему, он не выкарабкивается, а взлетает, Так, его дела пошли лучше, – она смотрит на ленту осциллографа.

Ощущаю во рту прохладу, свежесть ментола, губы, уже не как камни, вроде, в них даже пульсирует кровь. Открываю слегка глаз. Доброе, участливое лицо женщины, чем-то напоминающее мать, опять надо мной. Ах, вот она какая этот мой врач.

– Ну, вот и хорошо. Открывай, открывай свои глазки. Второй тоже. Ты же мужик. Давай, действуй!

А, знаю я ваши штучки. Всё-то вы подбадриваете, стараетесь надурить, а тут может быть, обрубок какой-то валяется. Обрубок ли? А ну, если я шевельну ногой? Ого! Пальцы на ноге зашевелились. А на второй? Тоже шевелятся. Значит, руки, ноги есть, башка прилеплена. Всё. О’кэй. Живу! Но где же Инночка? Сквозь туман слышу ещё какие-то ободряющие слова, но я их не слушаю. Концентрирую мысли, например, на пальце. Шевелю – нормально. На другом. Шевелю – нормально. И так контролирую все части своего тела. Боюсь только открывать глаза. Ну да ладно, чёрт с ними, не скиснут. Давай попробую. И второй открывается. Вижу свет, улыбающееся лицо врача и медсестры.

– Ну вот, молодец, а теперь на сегодня хватит. Отдыхай. Катя, сделай ему обычный массаж и подкорми. А то ведь отощал за четыре-то месяца. Да пусть спит.

Мама дорогая. Четыре месяца я тут валяюсь!!! Вот это бабахнулись. Но где же Инночка? Что с ней?

– А ты, дорогой, пока ешь, спи. Скажу твоей жене, чтобы завтра пришла, а то она тут все пороги пооббивала. Иногда я позволяю ей посмотреть на тебя.

Чувствую в животе какое-то наполнение. Ничего себе! Это они меня через трубку во рту чем-то нашпиговывают.

Ну, слава Богу! С Инночкой всё в порядке! Я её, мою золотую, завтра увижу. Она посмотрит на меня своими изумрудными глазами, улыбнётся и голосом, непередаваемой нежности, спросит: «Алечка, ну как ты там?». Быстрее бы завтра. Что-то мягкое обволакивает голову. Я куда-то лечу. Но бабаха нет. «Значит, засыпаю», – промелькнула последняя мысль…

Опять голоса. Те же самые. Открываю глаз. Исподтишка подсматриваю.

– Давай, давай и второй открывай, нечего симулировать немощность. Давайте, девочки, сделайте-ка ему хороший массаж и приподнимите его.

Если просите, то открою. Открываю оба глаза. Стараюсь оглядеться. Шевельнул головой. Нормально. А ну-ка ещё раз. Получилось. Отлично! Потом спорт и бег сделают своё дело. А сейчас мне бы всё только слегка расшевелить. Чьи-то руки начинают массаж ног. В ступнях щекотно. Хихикаю.

– Смотри, он уже смеётся, – слышится радостный голос от моих ног.

– Значит завтра побежит, – уверенно говорит врач.

Но иногда эти руки доставляют и боль. Но я терплю. Поднимается голова. Теперь я уставлен не только в потолок. Вращаю глазами справа налево, потом наоборот. Три женщины – все улыбаются. На той стороне лежит какой-то ханурик весь в проводах. Вообще-то, я от него, наверное, мало, чем отличаюсь, но уже чувствую своё превосходство над ним, другим.

– Ну что же. Выглядишь молодцом! Причешите его, девочки. Руку-то хоть сможешь поднять, герой?

Пытаюсь это сделать, но что-то она, какая-то ватная. Раз, другой, ещё попытка. Рука едва оторвалась от одеяла, но тут же упала. Пытаюсь сказать что-то, но не получается.

– Не перенапрягайся. Пока не надо. Тебе после такого сильного сотрясения теперь надо всё делать осторожно, постепенно. А пока есть потеря речи, возможна амнезия.

Амнезия? Что-то знакомое. А… Это, что я ничего не помню. Вот уж дудки. Это в американских фильмах ничего не помнят, а я всё помню. До капельки. Но вам об этом не скажу. О, да она же говорила, что я к тому же и немой. Вот хорошо Инночке будет. Она же теперь сможет мне говорить всё, что захочет, а в ответ не услышит ни одного грубого словечка. Одно плохо, что никакого. А она же любит ещё и ушами. Но что-нибудь изобретём. Быстрее бы ей разрешили придти.

– Всё, клиент готов, – в шутку говорит Катя.

– Тогда я сейчас приведу жену, – говорит другая медсестра.

– Хорошо, – как-то глухо говорит врач и устраивается в углу палаты.

Сейчас, сейчас я её увижу. Сердце начинает учащённо стучать, руки невольно сжимаются в кулаки. Я весь напрягся, Знакомое ощущение ожидания встречи. Сколько раз я его испытывал, приходя из рейса. И тогда когда моя любимая меня встречала, то на рейдовом катере, то на причале, то с властями, а то и просто так, когда я шёл из магазина с покупками или с трамвая с работы. Стучи сердце, волнуйся, ведь за эти мгновения встреч и радости от них, я готов отдать всё, что у меня есть! А когда встречаются взгляды, после длинной разлуки, то это вновь восстанавливается нить жизни, это с новой силой вспыхивает любовь и вызывает необъяснимый подъём духовных и моральных сил. Сейчас это произойдёт! Сейчас всё прежнее во мне всколыхнётся вновь!

Слышны шаги, открывается дверь и в лучах солнца, падающего из окна, появляется она, ведя за руку Данилку. Солнце так ярко освещает её, что виден только её контур, а всю – нет. Она делает ко мне шаг, выходя из этого солнечного круга. Но что это? Кто это? Нет извините. У меня амнезия, как вы говорите, но зачем мне это подсовывать? Не настолько уж я амнезирован, чтобы не узнать свою Инночку.

Какая-то белая круглая морда. Прищурив свои подлые глазки, тянет ко мне свои руки со словами: «Здравствуй, Алечка». Но что за голос? Это не её голос. У нас нет такого голоса, у нас нет этих противных рук, прищуренных глаз. И подталкивает ко мне какого-то пацанёнка с лицом кавказской национальности, чёрного и курчавого.

– Иди Данилка к папе.

Не мой это сын! Где белые кучеряшки? Где кругленькая, с румянцем во всю щёку, мордашка моего Балихонистового? Вы что меня все здесь за дурака считаете? Я поворачиваю голову к врачу.

Твою господа Христофора Колумба через Панамский канал! Чего вы мне подсунули? Она встает и уверенно говорит:

– Нет у него никакой амнезии. А Вы. Елена Алексеевна, идите и заберите отсюда Романа. Извините, Алексей Владимирович, за эксперимент, но ведь Вы сами пытались ввести нас в такое заблуждение. Тяжело и грубо, но извините.

Ни фига себе «извините». Господи, прости меня за грубость. Это у меня чуть все шары не повылезали, я чуть не рёхнулся, а она «извините». Но постойте, где же тогда моя Инночка? Что с ней?

– Но Вам придётся пережить ещё более трудные испытания, будьте готовы к ним, – продолжает она, – Ваша жена тогда погибла, а Вы только чудом остались живы. Да и то мы собирали Вас по кусочкам. Через месяц – два, Вы будете в норме. Постарайтесь привыкнуть к новой жизни.

Вот это похуже того бабаха. Как так, что её нет? Её совсем нет? И никогда не будет? Не будет громадных, всепоглощающих глаз? Не будет бархатных губ? Никогда не будет голоса, и никто мне так не скажет: «Алечка», как только она могла говорить. Была бы сила, разбомбил бы вас к чёртовой матери со всеми вашими экспериментами, собиранием по кусочкам. Но руку невозможно поднять даже для того, чтобы вытереть, заполненные слезами, глаза.

Один. Я один. Её нет, и только сейчас я об этом узнаю. Хотя, что там… На второй день моего сознания. Не будет улыбки. Не будет тепла. Не будет смеха. Не будет ласки. Не будет любви. Как метроном стучат тяжёлые фразы. Не будет жизни…

Глаза полны слёз. Они текут, и я в них захлёбываюсь. Я ничего не могу с собой поделать. Я плачу. Беззвучно глотаю одну слезу за другой. Из-за них в глазах темно, как будто наступила ночь. Из груди вырывается рыдающий вопль, я стараюсь его подавить, но он разрывает меня изнутри…

Темнота. Мерно работает главный двигатель. От ритма его работы судно слегка вибрирует. Я ищу рукой край, мокрой от пота, простыни и вытираю слёзы. А они всё катят и катят из глаз, как струйки пота по телу, когда в машине в тропиках идёт работа. Долго-долго лежу, ещё не осознавая, что это всего лишь сон, что уже две недели я действительно не слышал голос своей Инночки. Завтра приход в порт. И первым делом, что я сделаю, это из первого же автомата позвоню ей.

До конца рейса оставалось два с половиной месяца…

1997 г. Аравийское море