Текст книги "Нельсон. Морские рассказы"

***

Механик Макаров подскочил от ужаса на койке. Неловко дёрнул обожжённой ногой. Боль пронзила его до мозга. Сдержав стон, он осторожно попытался положить ногу удобнее. Но она ныла, и что-то в районе пальцев нестерпимо жгло. Выпив пару глотков воды из кувшина, стоявшего на крепежах переборки, он глянул со своей лазаретной гравитационной койки в ноги. Там, на раскладушках, мирно посапывали Вадик и Серёга.

«Алика», слегка вибрируя корпусом от работы главного двигателя, мерно переваливаясь с борта на борт, шла своим курсом. Через пять дней – Япония. А там, глядишь, и через недельку домой.

Всё-таки он будет дома не в ноябре, а в августе. Он сходит с женой в осенний лес, они искупаются в море, он соберёт самый лучший букет полевых цветов. И, прикрыв ей глаза ладонями, спросит:

– Мамусь, а что ты сейчас хочешь от своего заплутавшего счастья?

И он вновь будет слышать её радостный смех. А вот вчера услышал её слёзы. Зачем он позвонил домой?

Хотелось сказать, что не в ноябре, а через пару недель он будет дома. Но женская реакция непредсказуема. В ответ были только слёзы и тревога:

– Ты живой, ты здоровый, ты не обожжён, цел?

И, несмотря на все увещевания, он не смог ни в чём её убедить.

– Ты меня всегда обманываешь. Я знаю, ты такой. Даже сейчас ты меня обманул.

Ну что сказать ещё? Ну, сделал ещё одну ошибку. Надо было звонить перед вылетом из Японии домой. Кэптин Брэдли так и сделает.

Убаюкивая, качается «Алика». Боль в ноге немного поутихла, и он стал опять засыпать…

***

Будильник радостно возвестил, что новый день уже пришёл. Яркое утреннее солнце уже заглядывало в иллюминатор спальни. Небо было без единой тучки. Бирюзово-синий океан катил свои валы зыби, и «Леди Белла» отвечала ему лёгким покачиванием. Слегка дрожа корпусом, она шла на северо-восток.

Я прислушался, различая работу цилиндров главного двигателя. Они, где-то внизу, отвечали равномерными басовито-мягкими ударами. Хорошо! Не зря поработали на стоянке. Теперь на месяц точно гарантирована надёжная работа моего «Зульцера». А там – придём в порт, вскроем, посмотрим…

Осталось всего-то двадцать дней до Кальяо. А там, в порту, я знаю, где есть телефон. Сразу позвоню Инночке. Ведь целый месяц я не буду её слышать. Наша «старушка» не имеет телефона. Хозяин сэкономил. Установил только телекс. Жаль, что не слышу её голоса. А так бы хотелось перекинуться парой слов.

Кран фыркал жёлтой водой. Побыстрее её спустив, я вымылся под душем, побрился и в свежем летнем костюме спустился в кают-компанию.

Кэптин Брэдли уже курил свою ароматную сигарету. Перекинувшись с ним парой фраз о хорошей погоде, о его отличной сигарете, о том, что осталось только двадцать дней перехода, я вместе с ним вышел из кают-компании.

Вадик что-то копался в кладовке. В дверях маячил Бармеджо.

– Владимирыч, какой из этих термостатов ему дать? – как всегда, с миллион первым вопросом вместо приветствия, встретил он меня.

– РТ 107. У нас же он полетел, – удивившись непониманию Вадика, я выбрал из ящика нужный термостат.

Бармеджо, получив его, сразу же испарился. Что-то напевая себе под нос, я быстро поднялся в каюту и переоделся в комбинезон.

Машина встретила меня своим жарким дыханием, воздухом горячего железа и нагретого масла.

На крышках всё было в норме, турбина свистела, как и положено ей на этих оборотах. Четвёртый механик Бакаланко уже принял вахту и, улыбаясь, приветствовал меня взмахом руки и лёгким поклоном.

Механики за ночь в журнале ничего лишнего не написали.

Валентино, электромеханик, что-то уже колдовал у распредщита. Я вспомнил, что вчера я ему дал задание почистить контактор насоса пресной воды.

Внизу Фортич с Бангсалом начали красить борт. С виду они сосредоточены, в наушниках, не спеша, делали свою работу. Впереди ещё двадцать дней. Эту работу, по их понятиям, надо было сделать качественно, т.е. протянуть подольше. Они, весело скалясь, макали катки в бадью. Бангсал уже успел мазнуть Фортича по спине катком. Он вечно что-нибудь чудит. Но Фортич не обижается. Он говорит, что без шутки за год контракта у любого крыша съедет. И он в этом был прав.

У выхода из машины повар Ромио вытаскивал продукты из рефкамер. Вернее, вытаскивали два стюарда, а он, как начальник, руководил ими. Я перекинулся с ним парой слов и прошёл в рулевую, из неё – в углекислотную станцию. В ней стояли рефкомпрессоры.

Всё сегодня было замечательно. Незаметно за всем обходом пролетели два часа.

Смотрю, Фортич с Бангсалом уже стали подниматься по трапу. Что-то к себе в каюту пробежал Вадик, потом, уже по другому трапу, он спустился вниз.

Кофе-тайм. Святое дело. Я тоже последовал примеру подчинённых и поднялся к себе в каюту. Ополоснулся из ведра заранее запасённой водой. Переоделся в свежую футболку и шорты. Надел тапочки на босу ногу. Это у филиппков в норме: никаких носков. И со стаканом ароматного чая, принесённого стюардом, сел за стол.

Что-то Пол сегодня прислал? Капитан уже положил свежий телекс мне на стол. Вечно Полу что-то надо. Сидит себе в Гонконге и от безделья только бумажки шлёт. Ну ничего, отпишемся, не впервой.

Неожиданно наступила тишина. Прекратилась вибрация, не слышно работы главного двигателя. Замолчал только что включённый магнитофон. Вот это новости!

Что там Бакаланко натворил? Срываюсь с кресла, открываю дверь – и чуть ли не сбиваю Вадика с ног.

– Владимирыч! Горим! – запыхавшись, выкрикивает он.

Трап вниз, к станции быстрозапорных клапанов топливных танков. Третий механик их уже закрывает.

Хорошо! Налево, и по коридору вниз. Дым уже плотной завесой приклеился к подволоку. Стальная неизолированная переборка в машину пучится раскалённой краской. Отскочивший от лопнувшего пузыря кусок краски бьёт по щеке и левой руке. Не ощущая боли, стряхиваю их. Мчусь дальше, вниз, ко входу в машинное отделение.

Самодельная деревянная дверь приоткрывается – и из неё на четвереньках вылезает Бакаланко. Его выворачивает. Он кашляет. Внизу от чёрного дыма – чернота. Дым едкими клубами заполняет этот маленький коридорчик перед рулевой. Такого чернющего дыма я ещё не видел никогда в своей жизни. Всё! К углекислотной станции не пройти! В коридорах темнота. Вспомогачи встали. Света нет.

– Вадик! Бегом на правый борт, к пульту СО2! Открывай газ в машину! Я – на кап. Его надо закрыть, – кричу я Вадику.

Он бежал следом за мной и стоял за спиной. Услышав мой приказ, он только утвердительно кивнул головой и скрылся за углом.

Мчусь наверх по наружным трапам. У капа уже стоит Серёга. Он пытается подойти и отдать трос быстрого закрытия капа. Но вырывающиеся из капа клубы чёрного дыма с пламенем не дают этого сделать. Всё! Бесполезно! Сгорели! Как бы не было взрыва топлива. Переборки цистерн дизельного топлива, выходящие в МКО, не заизолированы. А в них семьдесят тонн. Только в расходной цистерне – пять тонн газойля.

У наружной двери с палубы к моей каюте замок испортился уже неделю назад, и она была закрыта на защёлку изнутри. Поэтому с палубы её не откроешь.

Пронеслась мысль, что надо хотя бы взять жилет из каюты. Но уже было не до этого.

Серёгина каюта находится рядом, у входа в надстройку по правому борту. Он ныряет в неё. Дым в коридоре опустился уже до пояса. Вокруг темно и черно. Глубоко вдыхаю, нагибаюсь как можно ниже и бегу по коридору. Надо пробежать прямо восемь метров, потом налево за углом – трап наверх, и в метре от него – дверь моей каюты. В ней, может быть, ещё нет дыма. Добегаю до трапа, дым ест глаза, ничего не видно, темнота.

«А если и там наверху дым? – проносится мысль. – Добежать назад дыхания не хватит… Да чёрт с ним, с жилетом», – разворачиваюсь назад и выбегаю на палубу. Глубоко вдыхаю свежий воздух.

Да! Если бы побежал за документами, которые были в каюте, дыхания бы не хватило.

Ветер сносит дым с пламенем на правый борт. К шлюпке и плотам правого борта уже не подойти. Они горят. На главной палубе есть ещё один плот. Серёга выбегает из двери своей каюты с жилетом, ящиком лапши и одеялом.

– Только и успел взять, – возбуждённо блестя глазами, орёт он.

– На главную палубу! Там плот! Давай его скидывать! – кричу ему.

Вадик выбегает из коридора:

– Какая-то падла открыла дверь из машины, и весь коридор в огне и дыму! Не смог я добраться до ящика дистанционки, – в бешенстве орёт он.

– Давай плот скидывать. Сейчас может топливо взорваться. Большая температура в машине, – тоже ору ему.

Рядом стоит филиппок и плачет, умоляюще протягивая ко мне руки:

– СО2. СО2. Чиф, включи, пожалуйста, СО2.

– Да пошёл ты на фуй со своей СО2, – это я проорал по-русски. – Где твоё место? – а это, уже спокойнее, произнёс по-английски.

– У шлюпки, – автоматически ответил он.

– Так иди и помогай её спускать, – вновь ору я на него, видя, как остальные филиппки с капитаном во главе, все в жилетах, с вещами, начинают спускать шлюпку.

А мы втроём кидаемся к плоту. Но не тут-то было.

Инспектор в Гонконге заставил капитана перевязать узел вытяжного троса на прессостате вместе с его слабым звеном. И сейчас плот было невозможно сдвинуть с места.

Он был ещё привязан к тому же капроновым кончиком к леерам. Узел не поддавался. Ну не грызть же его зубами! Лихорадочно ищу что-нибудь железное. Вон! Кусок шпильки от крышки? Как я его давно хотел выкинуть за борт! Но всё руки не доходили. Теперь наше спасение здесь! Хватаю эту шпильку и луплю по этому треклятому кончику. Быстро перебиваю узел, крепящий плот к леерам, распутываем плот от паутины верёвок и кидаем его за борт. Он смачно плюхается в зеркальную гладь воды. Линь держит его за судно, и плот начинает раскрываться.

Слава богу! Один есть. Хочу погладить крест на шее. Но я же его снял, когда мылся! Вот невезуха! Он же остался в каюте.

Вадик с Серёгой уже бегут к другим плотам на левом борту. Я, кинув ещё последний взгляд на раскрывающийся плот, устремляюсь к ним.

Дикая боль обжигает правую ногу. Это струя кипятка из разорвавшегося пожарного шланга бьёт меня. Непроизвольно из глотки вырывается душераздирающий крик боли…

***

Механик Макаров подскакивает на койке и хватается за свою ногу.

– Что, Владимирыч, опять кошмары донимают? – участливо спрашивает Вадик. – Сейчас сходим на завтрак, потом возьму бинты. Сделаем тебе перевязочку, не волнуйся. До Японии пять денёчков осталось-то. А там и доктора рядом. Не переживай. Хотя и меня они донимают чуть ли не каждую ночь.

– Не говори, Вадя. И мне всякая хренотень по ночам жить не даёт, – как всегда спокойно говорит проснувшийся Серёга.

«Алика» всё так же мерно переваливается с борта на борт. Двигатель работает мощно и ритмично. Что ж. Она новая. Ей только шесть месяцев. Не то что было нашей «Леди Белле» – двадцать семь. У «Алики» всё впереди.

А «Леди Белла» осталась одна в океане, в пятистах милях к северу от Гавайских островов, глубоко осевшая в воду кормой из-за затопленного машинного отделения, сгоревшая и брошенная на произвол судьбы.

Затонет ли она от первого же циклона? Или будет месяцами бродить по океану, как Летучий Голландец, пока её не найдут и не отбуксируют в порт на разгрузку и дальнейшую разделку? Ведь весь груз остался цел. Топливо в дизельных цистернах, из-за затопления машины, не взорвалось.

Когда «Алика» уходила с места аварии, механик Макаров долго стоял на корме и смотрел вслед этой частичке своей судьбы, брошенной в океане жизни. Слёзы сами наворачивались на глаза. Но их сдувало ветром надвигавшегося циклона. Всё-таки как много хорошего у него было связано с ней, с «Леди Беллой».

А сейчас пора ковылять на завтрак. Их повар, чилиец, изумительно готовит.

«Шатура»

После четвёртого курса я был направлен на практику на теплоход «Шатура», который ходил на линии Находка-Магадан.

Это был четырёхтрюмный лесовоз польской постройки, примерно двенадцатилетнего возраста. В то время он ходил на линии Находка-Магадан и экипаж его в основном состоял из проштрафившихся моряков. Это тех, кто по каким-то причинам что-то нарушил в таможенном законодательстве при пребывании за границей. А если короче, то тех, кто где-то и когда-то нажрался и залетел, но только из-за милости администрации не был уволен из пароходства. Все себя на этом судне считали временными, и поэтому «Шатура» имела плачевно-ржавый вид.

Пароход был каботажный. Ребята, которые когда-то проштрафились, сейчас отрабатывали на нём свой срок, чтобы им по-новому открыли визу. Такая была система в своё время в Советском Союзе.

***

Чтобы открыть визу, то есть получить паспорт моряка, нужно было целый год отработать в каботаже и проявить себя с лучшей стороны с точки зрения командно-политического состава судна, а если яснее, то в лице помполита.

Это был помощник капитана по политической части, а ими были, в основном, неудавшиеся штурманы, электромеханики, начальники радиостанций и те, кто прошёл специальный курс обучения на специальных политических курсах в Одессе или Хабаровске.

Администрация судна в лице капитана и партийной организации судна только ходатайствовала о новом открытии визы молодому моряку или «залётчику», то есть мотористу, матросу, механику или штурману, перед пароходством. Администрация судна писала бумаги, собирала собрания, утверждала решения этих собраний и… отправляла всё это куда-то наверх. А там уже какой-то божественный дядя решал ничтожную судьбу очередного грешника. Ходить ему за границу – или не бывать там никогда.

Ну а нам, курсантам, после нескольких лет учёбы тоже открывали визу.

Но у меня пока её ещё не было, потому что после перевода из Мурманского высшего инженерного морского училища в Дальневосточное высшее инженерное морское училище, по мнению командира нашей роты Сысоева Геннадия Гавриловича, я ещё не созрел для того, чтобы с честью представлять наше Советское государство за границей из-за многочисленных «залётов».

Вот поэтому визу мне ещё пока не открыли. Даже несмотря на то, что учился я очень хорошо. За сессию в моей зачётке иногда бывали и тройки, хотя в основном она была заполнена отметками и повыше. Но вот с дисциплиной у меня постоянно были проблемы. А если бы я был уличён во всех «самоволках» и остальных проступках, которые случались со мной очень часто, то, наверное, меня давным-давно бы выперли из училища.

Но, слава богу, я уже окончил четвёртый курс – и был направлен на индивидуальную практику. Это явилось только результатом моей учёбы. Те, кто учился только на тройки, – те проходили коллективную практику на учебных судах «Профессор Ющенко» и «Меридиан». А везунчики, то есть отличники, и даже те, кто не был отличником, проходили индивидуальную практику на судах загранплавания. Им визу открывали заранее. У некоторых из них родители были «у власти», то есть начальниками в администрации края, города или каких-нибудь райкомов и парткомов.

Вот если с сегодняшней точки зрения рассуждать о результате нашего обучения, то на учёбе в Училище, которая рождает истинных моряков, я бы оставил только троечников. Потому что все отличники, хорошисты и дети влиятельных родителей вскоре после окончания Училища ушли на берег и на пароходы смотрели только с берега.

Морю они не отдали ни капли своей души, да и жили только для себя. Для них главным заданием жизни было только – получить диплом. А остальное – Вася не чешись. Романтики в этом не было. Да и какая романтика в жизни механика? Грязь, постоянные нарекания за невыполненный ремонт, переживания, постоянно грязная роба, замазученные руки и тело, которые свели в могилу не одного из моих друзей, истинных троечников. Недаром наша профессия, профессия механика, штурманами пренебрежительно называется «маслопуп». И ими же пренебрежительно бросалось в наш адрес: «Жопа в масле, грудь в тавоте, но служу в торговом флоте». Иногда это писалось на стенках туалетов «замазученными» пальцами уставших пацанов.

***

После несложного оформления документов в отделе кадров Дальневосточного пароходства я выехал в Находку.

Ночной поезд доставил меня в этот морской город, вытянувшийся вдоль берегов бухты Находка.

Погода была самая что ни на есть приморская. Туман, морось и слякоть.

Мне ещё в отделе кадров Мария Александровна рассказала, как добраться на судне, которое стояло на мысе Астафьева.

***

А эта Мария Александровна до самого окончания моей работы в Дальневосточном пароходстве была своеобразным маяком, ведущим моряков по всем закоулкам бюрократии пароходской жизни. Честь ей, слава и память за это.

***

Поэтому до Находки я доехал без приключений. Промок, конечно, до нитки, но цели достиг.

На проходной узнал, где стоит эта самая «Шатура», и без труда нашёл её на контейнерном терминале мыса Астафьева.

Приняли меня на судне хорошо.

Вахтенный матрос сразу же отвёл меня в каюту второго механика.

Он осторожно постучал в открытую дверь:

– Степаныч! К вам нового моториста прислали.

Из глубины небольшой каюты вышел полный, похожий на колобок, лысоватый мужичок с пронзительным взглядом.

– И кого это в очередной раз прислало нам наше родное Пароходство? – как бы с издёвкой произнёс он.

Матрос протянул ему мои документы.

Степаныч напялил на внушительный нос очки и уставился в бумажки, которые передал ему матрос.

– А, студент, – протянул он разочарованно. – Ну что ж. Иди вниз. Вань, – обратился он уже к матросу, – покажи ему Колькину каюту. Там он пока будет жить.

А потом, сквозь очки вновь пронзив меня взглядом, обратился ко мне:

– Устроишься, пообедаешь, а потом уже, после разводки, поговорим о твоей работе.

Второй механик сразу окрестил меня студентом. Это название так и прилипло ко мне на всю практику.

Поселили меня в каюту с мотористом, который в данный момент спал после ночной вахты. Поэтому, чтобы не тревожить сон своего соседа, я прошёл в столовую команды и сидел там, перебирая газеты и дожидаясь обеда.

Вот уже после обеда и началась моя трудовая деятельность. На послеобеденной разводке меня определили на работу к третьему механику.

Это был высокий худой дядька, от которого за версту несло перегаром. Видимо, перед обедом он немного «подлечился», поэтому работать ему не очень-то и хотелось.

Увидев меня, он оценивающе окинул меня взглядом сверху донизу, а потом наоборот. Почесал в затылке и пробубнил:

– Пошли. Будем динамку разбирать. За стоянку надо её сделать.

Мы спустились вниз, на нижнюю платформу, и он подвёл меня к трёхцилиндровому дизель-генератору, который уже был частично разобран.

– Вот его и будем курочить, – прокричал он мне на ухо.

Хотя дизель-генератор, который вырабатывал ток для судовых нужд, работал на правом борту, за главным двигателем, но для меня, с непривычки, было очень шумно. Через пару часов я привык к этому шуму и почти его не замечал.

– Вот ключи, – кивнул он мне на ящик, – бери их и начинай снимать лючки картера. Будем масло оттуда выкатывать. Когда будет всё готово, позови меня.

Прокричав всё это мне на ухо и обдав меня неповторимым амбре, он ушёл наверх.

Я посмотрел на ключи, подобрал нужные и принялся за работу.

С непривычки ключи то не подходили к головкам болтов, то неожиданно соскальзывали с них. При таких манипуляциях я даже ободрал в нескольких местах кожу с рук.

Колупался я около часа. Когда лючки были сняты, а трубы разобраны, я пошёл искать третьего механика.

Найти его я нигде не мог. Но из одной каюты левого борта неслись громкие голоса. Было понятно, что там пьют. Я постучал туда и вошёл.

За столом сидело несколько человек. Среди них был и третий механик.

У всех в руках было по стакану, которые были частично наполнены. На столе, накрытом газетой, были разложены селёдка, лук и хлеб.

Когда я вошёл, то жаркий спор, на звук которого я и пришёл, прекратился.

Все в недоумении смотрели на меня:

– Ты кто такой? – заплетающимся языком спросил меня одетый в грязную робу кучерявый моторист. – Чо те тут надо?

– Третьего механика ищу, чтобы сказать ему, что работу я сделал. Что дальше делать? – обратился я уже к третьему механику.

С дивана донёсся пьяный голос:

– Так это же наш студент! Он динамку разбирает. Масло надо с картера выкатать. Щас. Обожди. Вот допью, и пойдём, – он осоловевшим взглядом оглядел окружающих и поднёс стакан ко рту.

– Нет, – прозвучал абсолютно трезвый голос, – так не пойдёт. Парень только что приехал. Ещё ничего не знает. А вы тут его нагружаете. Завтра будете его нагружать. А сейчас надо познакомиться, – и он протянул мне руку, – Вадим. Токарь.

Я пожал его неширокую шероховатую сильную ладонь:

– Алексей.

– А-а, – протянул кучерявый, – это ты мой сосед? Колян, – и тоже пожал мне руку, – будем, значит, вместе кантоваться, – весело подтвердил он.

Из самого угла здоровенный мужик тоже протянул мне свою, нет, не ладонь, а лопату:

– Сергей. Сварной. Давай садись.

– Нет, – упрямо долдонил третий механик, размахивая одной рукой. Второй он виртуозно держал стакан, не расплескав из него ни капли, – он должен сегодня работать.

– Да хорош тебе, Васильевич, – перебил его сварной, – завтра все вместе всё и сделаем. Даже если и не будем успевать, то чуток задержимся после рабочего дня, – за подтверждением он обратил взгляд на Вадима.

– Точно так и будет. Так что, Васильевич, не переживай. К отходу мы соберём твою динамку.

Тот что-то невнятно промямлил, но в знак согласия мотнул головой и допил содержимое стакана. Потом тупо посмотрел в его донышко и отвалился на спинку дивана.

– Готов, – констатировал Колян. – А ты садись. На. Вот тебе стакан, – он протянул мне пустой стакан. – Завтра будет вся твоя работа. Сегодня никак ничего не получается, – он приподнял плечи и немного развел руки в расчете, что я его пойму, – только вахта.

– Ну, ты и вахтенный! – ехидно усмехнулся Вадим. – А ты, Лёха, не стесняйся, – он плеснул мне в стакан из бутылки. – За знакомство.

Знакомство продолжалось ещё долго. Но к вечеру все угомонились и разошлись по каютам.

Утром и в самом деле ребята взялись за динамку, и к отходу она была собрана и обкатана.

Вот с такими парнями и пришлось мне начинать свою индивидуальную практику.

А теперь «Шатура» опять подходила после очередного рейса к тому же самому причалу в Находке.

Причал находился на мысе Астафьева. Это был специальный контейнерный терминал, плотно уставленный рыжими трёх– и пятитонными контейнерами.

Пограничники его не охраняли. Они охраняли только иностранные суда, которые приходили за лесом. Лесные причалы находились левее, и чтобы пройти к проходной или на рейдовый катер, приходилось всегда проходить мимо них. Молодые пограничники подозрительно косились на нас, а мы в свою очередь с интересом смотрели на суетящихся на палубе иностранных моряков, наблюдая за их иностранной жизнью, о которой нам столько много рассказывали чёрных сказок.

А сейчас судно быстро ошвартовалось у причала. Вокруг стояла тишина. Никому-то мы здесь были не нужны. Наш причал был безлюден.

После каждого рейса желающие могли съездить домой. На это у них была установлена очередь. А нам, кто был «бездомным», приходилось все стоянки куковать на судне. Поэтому, как только судно приходило в порт, мы сразу же имели возможность выйти в город.

Только об этом надо было поставить в известность своего главного начальника – второго механика. Мы были обязаны подойти к Ивану Степановичу и отпроситься у него. Если он давал на увольнение своё добро, то надо было сразу смываться, а то тот мог и передумать через пару минут.

А так как я был пока ещё совсем зеленый, то в город мне и не надо было идти. Моей задачей было только одно – посвятить себя изучению машинной установки и работать под руководством моих остальных двух начальников: Вадима – токаря и Серёги – сварщика.

Вадим был парень лет тридцати. Он уже отслужил в армии, работал на заводе, женился, а потом развёлся. И вот сейчас он отрабатывал год, чтобы ему открыли визу.

Вадим был токарем. Он был нормальным мужиком, неразговорчивым, но всегда понимающим тебя и всегда готовым прийти на помощь. В токарке у него всегда был идеальный порядок. Станок у него был отлажен как часы, и любые вещи, которые заказывал ему Иван Степанович, Вадим мог выточить виртуозно.

Серёга был примерно такого же возраста, ему было слегка за тридцать. Он в то же время был и лекальщиком. Он тоже был после армии. На вопрос, как он оказался на «Шатуре», он только махнул рукой:

– Будет время, расскажу, – было заметно, что такой разговор ему был неприятен.

Он был не очень-то и разговорчив, но дело своё знал отменно. Было чему у него поучиться. Серёга был классным лекальщиком. То есть он умел так притирать форсунки на главный и вспомогательные дизеля, что после его ремонта ни один цилиндр не дымил, и все цилиндры на двигателях работали ровно, без излишнего разброса температур.

В лекалке у него всегда были чистота и порядок. Дело своё он любил и хорошо знал. Меня он окрестил студентом и гонял так, как и было положено старослужащему. Хотя поначалу это было обидно, но потом я привык к этому. Когда я уже приобрёл небольшой опыт, Серёга даже стал уважительно относиться ко мне, ведь я же в перспективе должен стать механиком.

А сейчас у меня заканчивался второй месяц практики, и я уже ощущал себя оперившимся птенцом, который уже всё может и всё умеет. Но вот летать самостоятельно ещё не научился.

Особенно после того, как мы работали с четвёртым механиком. Тот только в прошлом году окончил наше училище, но вид у него был профессорский. Со мной он разговаривал только через губу, постоянно пытаясь чем-нибудь поддеть, подчёркивая, что он старше и умнее меня. А когда я его называл просто Женя, то он подчёркивал, что он не Женя, а Евгений Михайлович.

Но после того как мы с ним поработали на одной из грузовых лебёдок, он перестал задирать нос и остался для меня просто Женей.

Ивану Степановичу показалось, что одна из грузовых лебёдок как-то странно шумно работает. Я был выделен четвёртому механику в помощь.

Надо было вскрыть лючки картера редуктора, чтобы осмотреть шестерни. Мне пришлось их вскрывать, а мой начальник Евгений Михайлович только подавал мне ключи и забирал открученные болты.

Когда лючки были вскрыты, то четвёртый механик Евгений Михайлович принялся вставлять свинцовую проволоку в зубья шестерён, чтобы снять выжимку, для определения зазоров и обнаружения места предполагаемого «странного» шума. Конечно, всё это было правильно, согласно учебнику по судоремонту профессора Меграбова, лекции которого мы с удовольствием слушали.

А я, в нарушение всех советов профессора Меграбова, взял проволочку, опустил её до дна и померил уровень масла в корпусе редуктора. Мерное стекло было разбито и заглушено. Оказалось, что масла в корпусе редуктора было очень мало. Ведущая шестерня его только-только захватывала. Да и то это масло оказалось обводнённым. Хорошо, что лебёдками пользовались очень мало. Их использовали только для подъёма стрел, но не для выгрузки и погрузки, для чего они предварительно предназначались. Сейчас грузовые операции проводили только береговыми кранами, и поэтому шестерни ещё не заклинили и зубья на них не повылетали.

По-хорошему, этому Жене за такое содержание лебёдок надо было сделать прокол в талоне рабочего диплома. Но на «Шатуре» это не практиковалось.

Масло слили. Картер я промыл и вытер насухо, а потом заполнил свежим маслом. Лебёдка стала работать без «странного» шума, который слышал Иван Степанович. Я об этом случае никому не рассказал. Но четвёртый механик Женя после этого перестал задирать нос передо мной.

Всё равно, несмотря на все свои пролёты, Женя строил из себя опытного и умелого механика. Когда он заступал на вахту в восемь утра или в восемь вечера, то у него был такой важный вид, что впору было орать:

– Раздайся грязь, кишка ползёт!

Вскоре он списался в отпуск. Визу ему открыли, и я его очень долго нигде не встречал. Только потом, лет через двадцать, я встретил его в пароходстве, когда он уже был старшим механиком. Но каким гнусным он был четвёртым механиком, таким он и остался старшим механиком. Ничего его не переменило, ничему его жизнь не научила.

Зато с токарем и сварщиком, с Вадимом и Серёгой, у меня даже возникла дружба.

А с Коляном – кучерявым, высоким и разбитным парнем – у меня даже завязались приятельские отношения.

После «знакомства» в каюте у сварного Колян тут же взял меня в оборот, показал каюту, рассказал о нюансах жизни на судне. О том, кто чего стоит и кому можно доверять, а кого и опасаться надо. Разные люди были на этом судне.

Сам Колян занимал нижнюю койку, а я, как молодой, – должен был спать на верхнем ярусе. Там мне всегда было удобно. Потому что когда я учился два года в Мурманске, то тоже спал на этом втором ярусе. И мне от того, что сейчас я займу этот второй ярус, было просто замечательно.

Койка закрывалась шторкой. Свет от ночника не тревожил соседа, так что можно было спокойно читать книги или учебники, даже когда Колян отдыхал после вахты.

Колян стоял вахту со вторым механиком, поэтому ложился он спать часов в девять вечера. Перед полуночью его поднимали на вахту. И только после четырёх утра он опять приходил в каюту. И опять спал до одиннадцати часов. Так что мы с ним почти не виделись. То он спит, а я на работе, то наоборот. В каюте почти всегда стоял полумрак. Броняшки на иллюминаторах почти всегда были полуприкрыты.

Каютка была небольшая – только койка в два яруса, диванчик под иллюминатором, небольшой столик, тумбочка и шкафчик. В углу уместился небольшой умывальник, и в этом заключалась вся экипировка каюты мотористов.

Душ и туалет были в коридоре на противоположном борту. Так как я был курсантом, то был ко всему этому приучен, поэтому для меня это не составляло никаких трудностей и не представляло никаких неудобств.

Рабочий день у нас начинался в восемь часов утра. Без десяти восемь мы обязаны быть на разводке.

Она происходила в небольшом выделенном помещении в коридоре, где были установлены две скамейки. Мы садились и чинно ждали восьми часов. Кто-то закуривал, а в остальном это сводилось к тому, что по прочтении приказаний второго механика из потрёпанного журнала все расходились по выделенным работам.

У нас был электромеханик, который всё-всё знал. Он обязательно рассказывал на каждой разводке какой-нибудь интересный случай из жизни или истории. Задавал различные вопросы, на которые трудно было найти ответ. Наверное, он читал энциклопедию, потому что вопросы эти были такие энциклопедические, что иногда даже трудно было представить, что можно было ответить на них. У этого электромеханика был электрик. Он был из нашего училища. Его, как и меня, на «Шатуру» прислали на практику. Я его знал – это был небольшого росточка невзрачный пацанёнок. Глазки всё время опущены, слова от него не добьёшься. Колян, как я помню, его звали в роте электромехаников.