Текст книги "Врачебная тайна"

К счастью, она приехала! Я одним из первых прошмыгнул из своего укрытия в машину. Это я очень правильно сделал! Страждущих в это утро собралось больше, чем мог вместить автомобиль. Мне же до завтра ждать было не с руки.

В последний момент, когда «уазик» тронулся с места, я обернулся, посмотрел в окно и встретился взглядом с Климовым. «Упустили!» – казалось, прочитал я в его глазах. Мысленно показал ему неприличный жест.

Попасть в госпиталь было полдела. Главное – закрепиться в нем. Редчайший случай, когда мерзкое насекомое – клеща – можно привести в качестве положительного примера.

Проехав в ворота, «буханка» подкатила к единственному на территории высокому зданию – главного корпуса, судя по всему. В приемном покое доктор-сопровождающий сдал нас даме средних лет с сохранившейся фигурой. Очки в тонкой оправе придавали ей загадочный вид. Прибывших на осмотр она вызывала по одному. С чем приехали ребятки из других взводов, я не интересовался, чтобы не заболело то же самое. Хватало собственной головной боли, не считая отбитых костей.

Когда настала моя очередь, произнес свою легенду про насморк и левую половину головы. Гайморит у меня правда был, только давно. Симптомы, однако, помнил.

Тетя оказалась технически вооруженной, достала инструменты отоларинголога и в шесть секунд определила, что никакого гайморита у меня нет. Положим, я и сам это знал, однако стало обидно, что так быстро раскусили. Почувствовал, что судьба моя висит на волоске. Сейчас докторша позовет: «Следующий!» – и все. Назад, в учебку, где меня никто не ждет! Точнее – ждут, но не так, чтобы это вызывало ответное желание скорой встречи.

– А мне бы еще к майору Гоменскому, – пролепетал я.

– А что у тебя? – спросила дама.

– У меня это… ребра болят при дыхании.

– Майор Гоменский вообще-то начальник кожно-венерологического отделения, – просветила меня докторша. Я, пожалуй, заржал бы, если бы не серьезность положения, в которое попал. Следовало заранее узнать, где работает заветный майор Гоменский, которому нужна дармовая рабочая сила.

Дверь приоткрылась, неведомый мужчина в белом халате, надетом поверх формы, как у всех здесь, спросил:

– Марь Иванна, вы скоро отстреляетесь?

– Это ты мне скажи, Палыч, скоро ли я отстреляюсь? Тебе очередь видна.

– Ясно, – сказал Палыч, оценив толпу наших связистов. Дверь закрылась, я почувствовал, что соломинка, за которую схватился утопающий курсант Смелков, вот-вот обломится.

– Мария Ивановна, – робко позвал я.

– Откуда ты знаешь, как меня зовут? – удивилась она. Отвечая на вопрос Палыча, обо мне, видно, забыла совсем.

– Там, в направлении, только про насморк написано, – напомнил ей. – На слух я не жаловался.

Она улыбнулась.

– Может, тогда вы меня посмотрите?

– Хорошо. Раз на слух не жаловался, раздевайся.

Я снял хэбэшку, Марь Иванна глянула на мои плечи, грудь, ребра – все синие – и по-мальчишески присвистнула, чем сразу завоевала мою симпатию.

– Ты в часть не хочешь возвращаться? – догадалась она. – Тебе, может, к хирургу надо?

– Не хочу возвращаться, – честно подтвердил я. – Мне к хирургу не надо, но, если вернусь, кому-то действительно может понадобиться… Мне бы к майору Гоменскому. Слышал, ему работники нужны.

Мария Ивановна задумалась. Судьба моя опять висела на волоске…

– Хорошо, – сказала она. Взяла какой-то бланк, набросала на нем несколько строк и передала мне.

– Выйдешь из корпуса, пойдешь направо, последний корпус, у забора, почти в углу.

– Спасибо! – поблагодарил я добрую женщину. Хотелось сказать ей, подобно щуке, пойманной Емелей: «Может, и я вам как-нибудь пригожусь!» – да поскромничал. Узнай она, кто мой дядя, сама пришпорила бы воображение, и предлагать не пришлось.

Конечно, отец отмазал бы меня от армии и без дяди Васи. На призывном он сказал:

– Надоест расширять сознание, напиши, я тебя вытащу оттуда.

Отец категорически не хотел понимать, почему я, после успеха своей первой персональной выставки, вознамерился полтора года месить грязь сапогами.

– Из глины тоже можно что-то вылепить, – сказал я ему тогда.

– Да ты не глину месить будешь, а… – Отец посмотрел на мать, присутствующую при разговоре, и не стал продолжать.

– Кроме всего прочего, папа, как я стал бы в глаза друганам смотреть, когда они из армии вернутся?

– Так ты из солидарности с ними?

– Нет, – вынужден был признать я. – Из солидарности с ними я поступал в институт.

– Ты сам выбрал технический вуз, а не художественную академию.

– Сам, сам…

– Послушай, Олежек. Ты думаешь, будешь там наблюдать жизнь, людей, да? – с иронией спросил отец. – Помнишь у Жванецкого: «Что может думать об архитектуре мужчина, не имеющий прописки?»

– Это ты к чему?

– Тебе там, не выспавшемуся, голодному, затюканному работой, будет не до наблюдений. Поспать бы минут шестьсот – станет главным желанием.

Следовало признать, с начала службы отца я вспоминал не раз. Однако и своей нити все же не терял. Пожалуй, я был единственным придурком в части, который, пройдя через какую-нибудь ситуацию, напрочь лишенную романтики, типа шкрябания деревянных полов куском стекла с последующим натиранием мастикой, или наряда по столовой, в замызганной «бэушной» хэбэшке, воняющей черт знает чем, потом радовался приобретенному опыту. Серега спросил меня: «Может, ты мазохист? Тебе доставляет удовольствие оказаться в стремном положении?» – «Главное, не дать себя поставить в такое положение, после которого женщина надолго остается в положении», – отшутился я. Возможно, это был самый дурной каламбур в моей жизни, не знаю. Лишенный амбиций оратора, я направлял все свое честолюбие лишь в область изобразительного искусства. При Сереге однажды уже успел проявить себя – когда отдыхали у Ромы в лазарете с солнечными ожогами. Попросив у доктора лист бумаги и карандаш, изобразил сержанта Шляхова, тогда еще вполне себе живого. Шляхов отличался шикарной улыбкой: вывернутые наизнанку губы, блестящая металлическая фикса, придавали его лицу выражение, будто сержант подглядывает в женской бане. С таким выражением я его и нарисовал, вложив в руки младшего командира на портрете некий листок. Подписал: «Сержант Шляхов рассматривает порнографический снимок». Слова «порнографический снимок» мне не понравились – слишком прямолинейно. Ластика не было, зачеркнул эти слова и поверх вывел: «Портрет Ломоносова». Немного поразмыслив, зачеркнул и Ломоносова. «Фотографию Анджелы Дэвис» – осталось в окончательном варианте. Серега захихикал, я поклонился… Знал бы тогда, что Шляхов скоро покинет нас навсегда, ни за что не стал бы рисовать карикатуру, из чувства благодарности.

Следуя указанию Марь Иванны, я понял, почему она сказала про корпус КВО, что тот находится «почти» в углу. В самом углу имелось еще одно строение, и по мощной вытяжке я догадался, это морг. Веселенькое соседство!

В целом госпиталь походил на пионерский лагерь. Те же одноэтажные длинные корпуса с занавесочками на окнах, цветники, разделенные асфальтовыми дорожками, портреты героев войны на щитах. Гастелло, Матросов, Зоя Космодемьянская, казалось, с укором смотрят на сонм симулянтов, окопавшихся здесь.

Я попытался прочитать, что нацарапала Марь Иванна на рецепте, но тщетно. Еще ни одному смертному не удавалось разобрать почерк врача. Может, так и обратиться к майору Гоменскому: «Не поможете прочитать, что здесь написано?» – «Подателю сего прописана трехведерная клизма, дезертирская твоя душа!» – ответит он.

Мысленно выразил надежду, что в КВО не заваливают работой настолько, что пациенты в итоге переселяются в здание напротив. Судя по тому, как шумела вентиляция, оно не пустовало.

Невысокий паренек в черной бархатной пижаме подметал крыльцо корпуса кожно-венерологического отделения. Боец поспешно посторонился, пропуская меня, – срок службы, видно, за плечами имел небольшой. Живые черные глаза глянули заинтересованно и по-доброму.

– Здравия желаю! – приветствовал я паренька шутливо. – А где мне искать майора Гоменского?

– Прямо по коридору, слева кабинет.

– Спасибо. – Я ценил редкую возможность быть вежливым. До сих пор чаще приходилось показывать зубы. В крайнем случае – ими скрипеть.

Пройдя предбанник, я вопреки декларированному гаймориту почувствовал какофонию запахов. Слева, из сортира, потянуло хлоркой, – видно, там недавно провели дезинфекцию. Прошел чуть дальше, справа пахнуло кашей. Настоящей, на молоке, не паршивой сечкой, какую давали в учебке. Заглянув в открытую дверь пищеблока, увидел чудо: двух женщин в коротких поварских куртейках с засученными рукавами, протирающих столы. Дальше по коридору завоняло подмоченными пеленками, как в садике. «Учебка – это детский сад…» – вспомнилось в очередной раз. Двери в палатах были хоть и застеклены, но прикрыты занавесками, поэтому я не мог пока разглядеть счастливчиков, обитающих в раю. Постучался в кабинет, потянул дверь на себя, услышал: «Да, да!»

Майора Гоменского, сидящего за столом, можно было бы назвать рыжим, окажись его волосы чуть светлее, так много было веснушек у него на носу. Среди рыжих я дураков еще не встречал, хитрецов – сколько угодно.

– Разрешите, товарищ майор? – Китель висел на соседнем стуле, поэтому я не сомневался, что нашел того, кого искал. Врач сделал жест рукой, приглашая.

– Слушаю.

– Вот. – Я протянул ему листок с абракадаброй. – Рядовой Смелков, в/ч номер… Меня к вам Мария Ивановна направила.

Он прочитал то, что было написано.

– Хм. Готов поработать? А что делать умеешь?

– Да… все.

– Все, значит, ничего? – спросил с иронией Гоменский. Я смутился.

– Хотел сказать, работы не боюсь… Постараюсь, чтобы и моей работы никто не испугался…

– Ну что же, хорошо, коли так. – Гоменский как будто именно это и хотел услышать. – Из учебки связи, говоришь? Что же это у вас там сержанты так себя не берегут?

Я только пожал плечами, мол, такие сержанты. Да, история вышла громкая, у всех на устах, – подумал.

– А ведь у нас лежал, я его помню. – Лицо начальника отделения приняло задумчивое выражение.

«Шляхов лежал в госпитале? А с чем?» – подумал я, догадавшись, что Гоменский имеет в виду не последнее пребывание Шляхова в их заведении, когда бедолага пребывал в коме.

– Пьют, что попало. Ладно! – Гоменский прихлопнул легонько ладонью какую-то бумагу на столе. – Дела найдутся… – Он посмотрел на меня пристально. – Да ты не бойся! Работой не завалим… Авинзон! – крикнул он.

– Я! – донеслось откуда-то издалека. Через пару секунд в дверь вошел тот самый метельщик в бархатной пижаме.

– Натан, переодень человека! И пусть староста Латусь зайдет ко мне.

– Хорошо, – согласился Натан. Я испугался, майор сейчас гаркнет: «Хорошо живет на свете Винни-Пух, твою мать! А солдат должен отвечать: «Есть». Но этого не произошло.

– Подожди возле каптерки, я сейчас, – сказал Натан, когда мы с ним вышли в коридор. Каптерка обнаружилась сразу у входа. Поначалу я ее не заметил, поскольку дверь была покрашена, как стена. «Значит, в госпитале тоже тырят», – решил я, отметив, что дверь металлическая. Армейская мудрость, впрочем, гласила, в армии воров нет. Есть тот, кто, мягко говоря, профукал.

– Ну-с, какой костюмчик вам подобрать, сударь? – спросил меня каптерщик Авинзон, открыв дверь в свою кладовую.

– Можно черный камзол, как у вас, сударь? – в тон ему ответил я. – Хочу быть похож на графа де Бюсси.

Авинзон, перебиравший плечики с пижамами и халатами, обернулся ко мне:

– Графиня де Монсоро? Читал. Мне, правда, больше понравился шут Шико.

– Мне тоже, – согласился я.

– Черной пижамы вашего размера не будет, сударь. Могу предложить синюю. Пойдет? – Он снял одно плечико с вешалки, демонстрируя.

– Какая разница, – махнул рукой я, принимая «товар». – Пойдет, конечно. Охмурять здесь все равно некого. Поварихи – не в счет.

– Это дело вкуса, – заявил не по годам развитый юноша, хоть ростом мал. – Но, ты не видел медсестру Люсю. Быть может, когда увидишь, еще прибежишь просить прикид пофасонистей.

– Вот как? – делано удивился я. О том, что, в общем-то, ради их медсестры сюда и прибыл, Авинзону говорить не стал.

Покинув каптерку, я столкнулся носом к носу с широкоплечим парубком моего роста, белолицым, имеющим крупный нос с чересчур узкими ноздрями-щелочками. Заговорил, – показалось, у него насморк. Ему, вероятно, закосить гайморит было бы легче, чем мне. Догадался – передо мной староста Латусь. Почему-то сразу понял, товарищами мы с ним не станем, и не только на вкус и цвет. То, что на нем пижама коричневая, а на мне синяя – ничего не значит, держался высокомерно. Словно фамилия его имела такое генеалогическое древо – на козе не подъедешь. Не будем уточнять, какой.

– Переоделись? – спросил Латусь скорее Авинзона, нежели меня. – Это хорошо.

– Да. Плохо, если в морге тебя переоденут, – согласился я. Латусь хмыкнул, покосившись на меня, и пригласил:

– Пойдем, отведу тебя в нашу, вторую, палату. В первой ссыкуны лежат, дизурики. А в третьей – десантура. Будешь себя плохо вести – подселю к нему.

Я догадался, что Десантура – это один человек, а не целая комната парашютистов. В этот момент дверь комнаты как раз отворилась, и показалась голова. Не знаю, могла ли эта голова разбить о себя бутылку, а рукой – кирпич, но лицо у нее точно было кирпичом. Голова была в халате. Из-под халата торчали волосатые ноги с крупными икрами.

– Новенький? – спросила голова.

– Новенький, – подтвердил Латусь. Голова исчезла.

– Это он и есть? – догадался я.

– Он, – подтвердил Латусь.

Не сказать, чтобы я все детство бегал по деревне в красной рубахе и на корриде, тем более, не бывал, но быки мне все равно не нравились. Особенно на двух ногах. Десантура не вызвал у меня симпатии.

Латусь открыл дверь в конце коридора, я увидел ряды двухъярусных, как у нас в учебке, кроватей, разделенных проходом, слева – окна, и в торце одно. Пол был, слава богу, крашеный, значит, натирать не требуется. Мастурбацией я бросил заниматься еще в подростковом возрасте, так толком и не начав. А были у нас во дворе настоящие энтузиасты этого дела!

Латусь подвел меня к окну в торце и, указав на нижнюю кровать, сказал:

– Твоя.

В поезде я больше любил спать на верхней полке, но здесь и нижняя койка, подумал, – ничего, поскольку я все же во второй, а не в первой палате.

Староста вернулся ко входу и прилег с книжкой на свою кровать. Проводив его взглядом, я подумал, что слово «староста» не люблю с тех пор, как посмотрел первый фильм о партизанах в годы Великой Отечественной войны. Даже то, что староста нашего класса, Лена Тихвина, была первой красавицей, не изменило положения, тем более что она довольно быстро переквалифицировалась в комсорги класса, затем – школы. Интересно было бы узнать, где она теперь, кем, главное – с кем?..

В палате, кроме Латуся, мной замечены были еще двое. Один – худосочный сифилитик, жертва собственных проводов, как я узнал позже. Оприходовал деваху, о которой до сих пор вспоминал с упоением: «Задница у нее – во! Такой станок, прикинь!» «Станок», очевидно, оказался бракованным…

Другой – кудрявый здоровяк, отдыхающий на втором ярусе в углу. Выдержав паузу для солидности, он спросил меня:

– Откуда ты, братан?

– Из учебки связи, – был мой ответ.

– Родом откуда?

– А! Из Горького.

– О! Зема почти! Я – из Мурома. Илья. Илья Муромец, короче.

– А я – вещий Олег, – пошутил я.

– Нормальная компания, – оценил Муромец. – Табачком не богат?

– Имеется. Пойдем, подымим.

Муромец живо спрыгнул с кровати:

– Уши опухли без курева.

– Знакомое состояние, – посочувствовал я. – Отоларинголог здесь не поможет.

Когда мы с Ильей проходили мимо старосты, я гостеприимно протянул ему раскрытую пачку:

– У?

– Курить вредно, – отрезал Латусь.

– Выпить у меня нечего, – извинился я.

Увидав в моих руках «Столичные», Илья обрадовался:

– О! Мне хороших еще полгода не видать, – сказал.

– Дедушка Советской армии? – спросил я с уважением.

– Да, подходит срок. Решил вот отдохнуть немного перед дембелем.

Мы вышли на улицу. Мимо дефилировала пара медсестричек – обыкновенные девушки, ничего особенного, но с голодных глаз в каждой виделась изюминка. Говорят, солдатикам подсыпают бром в еду, чтобы о девушках не думали, но у нас в учебке, видно, и на броме экономили, поэтому я вполне разделил цоканье языком Ильи Муромца. Ему, здоровяку, видимо, требовалась богатырская доза, или может, за время службы иммунитет выработался, и химия больше не брала.

– Как тут житуха вообще? – спросил я.

– Скука, – пожаловался Муромец. – Работать мне по сроку службы не положено, книжки читать надоело, думаю уже в часть возвращаться. Отоспался, отъелся, даже растолстел. – Он похлопал себя по животу. А то в части было загоняли совсем. Туда поезжай, сюда поезжай!.. Да еще командир мой, зам по тылу, разведенный, ходок тот еще! Все на бл…ки по ночам гонял. Я же водила… Ты, как я понял, в учебке курсантом?

– Да, только призвался, летом, спецнабором, после вуза.

– Институт окончил?

– Политех… Только осматриваюсь, как да что. Замечаю, некоторые и в армии умудряются жизнь наладить: в городок дорожку протаптывают, бухалово знают, где взять, девочек веселых находят…

– Не говори, – охотно поддержал тему, подброшенную мной неспроста, Муромец. – Тут к Латусю один чувак из хозвзвода приходит, Назар, тоже дед уже. Так он типа сантехника штатного. Живет, как у Христа за пазухой. В городок свободный выход имеет, на работу туда постоянно ходит. У гоп-компании и выпить всегда есть, и закусить. Вечеряют, когда Гоменский уходит, в тихушку и хрен кого пригласят!

К обеду в отделение стал стягиваться народ. Я узнал Саню Курносова. Его перевели в «хозвзвод Гоменского» из травмы. Саня обрадовался мне и удивился:

– Ты здесь как?

– Чем я хуже тебя, Саня? Тоже побили. Темную устроили, сволочи!.. Ты, кстати, как отболтался? Раз Али Баба на свободе, значит, не вдубасил его?

– Не-ет. Соврал, с ангара навернулся. Сначала будто бы на крышу сарая спланировал, с нее – на кучу строительного мусора. Отсюда и синяки. Переломов нет, слава богу… А ты?

– Простуду закосил, – не стал вдаваться в подробности я. – Слушай, Саня. Ты слышал, что наш доктор, капитан Горящев…

– Да, да! Он меня сюда вез. Даже не подумал, что в последний раз вижу…

– Пойдем-ка, покурим. Расскажи про ту поездку. Вы с Ромой… э‑э‑э… с капитаном Горящевым заезжали куда-нибудь по дороге?

– Вроде нет… Куда нам заезжать? Разве что к почте. Зайти к кому-то хотел он.

– Так. Зашел?

– Не застал вроде. С водилой хохмили потом.

– А конкретнее? Вспомни, это важно.

– Водила что-то пошутил про почтальонок каких-то, типа подколол доктора, а Горящев заставил его рассказать, откуда тот их знает. Ездовой пытался съехать с базара, но Горящев, эдак, со смешками, с шуточками, видать, разговорил его.

– Что именно водила сказал доктору, ты слышал?

– Нет. Капитан впереди сидел. Мотор ревет, машину трясет, – только отдельные слова… А зачем тебе это надо?

– Да так… Хочу кое-что выяснить для себя, – уклончиво ответил я.

Обед показался сказочно вкусным, только я по привычке слопал его очень быстро, все боялся услышать любимую фразу наших сержантов: «За‑а-кончили прием пищи. Вы‑ы-ходи строиться!» После обеда настал тихий час. Не соврал хохол в лазарете! Меня не оставляло ощущение, что расслабился по чьему-то недосмотру. Боялся, явится Гоменский и сильно удивится: «Смелков! А ты чего развалился? Не успел поступить, уже сачкуешь? Тебя вагон чугуния ждет!»

Однако Гоменский хоть и заглядывал, ни слова не сказал, я мирно уснул.

По окончании тихого часа был… полдник! Я подумал: слава богу, что эти несчастные в учебке не знают, как люди живут в госпитале! Всем скопом утром побежали бы вместо зарядки к больничке записываться в симулянты, чтобы попасть сюда хоть на денек. При этом никто ни на какие работы пока не гнал. В своей тумбочке я нашел «Роман-газету», читал ее в уюте и комфорте.

В палату вошел новый человек – паренек, казавшийся выше ростом из-за худобы.

– Художник! – позвал Муромец. Я вздрогнул, позабыв, что в армии инкогнито насчет своих талантов. Иначе оглянуться не успеешь – запрут в штабе до дембеля с плакатными перьями и тушью, карты подписывать.

– Чего? – отозвался паренек.

– Закончил стенгазету? Когда моим дембельским альбомом займешься?

– Больно вы скорые! Творческий процесс – это вам не метлой мести.

– Ты своей метлой меньше мети, – посоветовал Муромец. – Хочешь меня без альбома оставить?

– Сделаю, сделаю…

Я вгляделся в лицо собрата, и мне оно не понравилось. Скобка рта загнута уголками книзу. Выражение надменное. «Устал я от вас. Надоели вы мне все», – казалось, хотел бы он сказать. Украдкой глянув на книжки, что он положил на тумбочку, узнал пособие по шрифтам, и «Лениниану» с картинками. Понятно – Ильича срисовывать для стенгазеты. Рисовальщик среднего пошиба. Любой профессиональный художник Ленина нарисует с закрытыми глазами. Вероятно, хлопец устроился на тепленькое местечко в части, потом нашел еще более теплое – в госпитале. Почувствовав свою незаменимость, стал зазнаваться.

Я поймал себя на мысли, что порой накатывает мизантропия. Тревожный симптом. Мизантропию, вероятно, вылечить труднее, чем сифилис.

В Горьком, на нашем «Монмартре» близ художественного салона, братья художники рисовали все больше пейзажи и натюрморты, те хорошо продавались. Я же – «натюр морды». Не имел цели заработать лишнюю копеечку, на сигареты хватало с карандашных портретов за пятнадцать минут. Меня всегда интересовали люди.

Прозвище Лицемер – сижу, мол, целый день лица меряю, – прилипло ко мне. Я не обижался, поскольку сам же его и придумал, о чем не знали те, кто повторял. Однако в армии, пожалуй, был риск превратиться из портретиста в карикатуриста.

– А что, художник хорошо рисует? – спросил я у Муромца в очередной перекур, – мы добивали мою пачку «Столичных».

– Да ну! Тут Гоменский спросил его, сможет ли портрет дочки нарисовать. Стал хвостом вилять, типа, это надо долго присматриваться к человеку… Если только с фотографии… В этот момент в сортир вошел сам художник – легок на помине. Муромец слегка смутился, я же сказал, как ни в чем не бывало:

– Да, портрет нарисовать – дело непростое.

Художник закуривать не стал, берег здоровье. На мои слова про портрет и ухом не повел, будто его не касалось, принялся мочиться в писсуар и в середине этого процесса громко пукнул, показав, что со здоровьем у него все в порядке. Муромец посетовал:

– Эх, надо было спичку поднести! Улетел бы, как ракета.

Художник лишь покосился на дедушку Советской армии, ответить поостерегся.

– Впрочем, он и так отсюда скоро вылетит, – позлорадствовал Илья, когда жертва его злословия уже покинула туалет. – Начальнику госпиталя надо клуб оформлять, наш живописец не потянет. Я слышал, как Гоменский перед полковником извинялся…

Я взял себе на заметку, спросил:

– А что, дочка у Гоменского симпатичная?

– Фифа. Заходит иногда. Любит что-нибудь заумное завернуть. Что ни фраза, то непонятка. Наутилус Помпилиус ходячий! – зачем-то добавил мой «почти зема».

После ужина, во время которого я окончательно понял, что не смогу спокойно смотреть в глаза Сереге Перепелкину, если не переведется в госпиталь следом за мной, устроился в своем углу и тихо балдел, стараясь не шевелиться, чтобы сало лучше завязалось. Кто знает, сколько еще по возвращении в учебку придется лапу сосать?..

Стали появляться новые личности. Вошел Десантура. Вел он себя тихо и мирно, но народ инстинктивно отпрянул от входа поближе ко мне. Десантура опустил седалище на койку напротив Латуся. Парнишке, обитавшем на ней, что-то сказал, тот исчез. Я представил себе, как часто парнишке приходится «покурить», «погулять», «подышать воздухом…» Столько раз, сколько вздумается голубому, в смысле – берету, навестить своего кореша – старосту. Следом за Десантурой явился служивый в форме, не в пижаме. Он поставил на пол портфель, в котором тяжело звякнуло железо. Сантехник Назар, догадался я. Сантехник по-приятельски хлопнул по плечу Десантуру, пожал руку ему и Латусю.

У Назара были большие внимательные зеленые глаза, круто изогнутые брови. Серьезный дядя. Вот только уши подгуляли – ну, чисто Чебурашка! Мог бы потешную рожицу скроить с таким «локаторами». Но, кажется, он не собирался этого делать. Мужички уселись обсудить что-то. По губам я умею читать только некоторые слова, и, хотя такие порой слетали с уст, в целом тема беседы мне осталась непонятна. Быть может, обсуждали, как сообразить на троих в грядущий выходной, когда не будет майора, а может, хотели замутить чего-то еще.

До сих пор я не видел своего соседа, а он был, поскольку койка выглядела обитаемой, и в тумбочке лежали туалетные принадлежности. Наконец, появился. Низкорослый крепыш, похожий на гриб-боровик. Его толстые губы, казалось, навсегда сложились в улыбку, но вряд ли это было тем диагнозом, с которым он сюда попал.

– Как, Бондарь, на склад что-то новенькое завезли? – поинтересовался у вновь пришедшего художник.

– А тебе, Рафаэль, что за дело? – возвысил голос староста, зорко отслеживающий со своего сторожевого поста ситуацию. – На ушко мне скажи об этом, Бондарь!

– Скажу, скажу, – прогудел Бондарь хриплым голосом, продолжая улыбаться. Он хотел было присоединиться к мафии, членом которой являлся, судя по тому, как подвинулся Десантура, давая возможность присесть рядом, доложить, но рта раскрыть не успел, – в палату вошел Гоменский и позвал его за собой. Я был на полпути к выходу – собирался покурить, и не упустил возможности прислушаться, зачем Гоменский пригласил Бондаря к себе в кабинет. Прежде чем Бондарь прикрыл дверь, успел услышать слова «ревизия» и «инвентаризация». В туалете меня нагнал Муромец, прочно севший на хвост насчет табачка. Сигарет было не жалко – закончатся, может, курить брошу. Давно собирался. Муромец втянул меня в разговор, как там, на гражданке, теперь? Новый генсек, удивляющий всех тем, что говорит без бумажки и ходит в народ, его мало интересовал. Больше – девки, как, не перевелись еще? Я успокоил его, как мог. По весне, сказал, когда переходят на капрон, ослепнуть можно.

После перекура Муромец отправился обратно в палату, мечтать дальше о девках и дембеле, а я решил подышать свежим воздухом для разнообразия. На крыльце стояли Бондарь и сантехник Назар. Судя по длине дымящихся сигарет в их руках, только что закурили. Я услышал то же слово «инвентаризация», дальше оба замолчали и уставились на меня недобро. Я прошел за угол и двинулся вдоль здания, еще не придумав, куда? – но, чувствуя спиной чей-то взгляд. Видимо, «заговорщики» решили проверить, не встал ли я тут погреть уши.

Дойдя до конца отделения, я вновь завернул за угол, придумав себе занятие – почистить подоконник от упавших веток. Дело по меньшей мере странное, если кто вдумается. Где это видано, чтобы солдат сам себе находил работу? Это покушение на устои! Зачем тогда начальство?..

Не об этом ли спросить поманил меня рукой офицер от здания, что располагалось напротив?

Хотя, вряд ли. Он же не мог знать, сам я или кто приказал?

Подойдя ближе, разглядел две звездочки вдоль погона – прапорщик. Усатый бравый рубака, балагур, кутила и бабник – с виду. При этом скромный в быту во всем, что касается себя лично. Таким я увидел его портрет. Прапорщик мне понравился.

– Прикурить есть? – Он изобразил руками, как чиркают спичкой о коробок.

– Так точно, – протянул ему коробок. Он прикурил, вернул.

– Разрешите с вами подымить, товарищ прапорщик? – спросил я.

– Изволь, – с некоторым удивлением согласился он и вытащил из кармана пачку.

– Нет, спасибо, у меня есть. Я достал свою пачку «Столичных».

– Хорошо живешь, – заметил прапорщик. Сам он курил «Приму».

– Посылку получил. Угощайтесь!

– Нет, благодарю. Я к своим привык… Захворал? – спросил он меня.

– Пустяки, насморк.

– В каком месте? – Прапорщик красноречиво посмотрел вниз.

– Нет, не там, – засмеялся я, вспомнив, в каком отделении лежу. – Обыкновенный. Гайморит.

– Все, что лечится, не страшно, – философски заметил прапор.

– Бывает такое, что не лечится? – догадался я, глянув на вход в то помещение, что было у него за спиной.

– Правильно мыслишь, – сказал хранитель морга. – У меня там двое хануриков лежат, антифризу напились. Можешь себе такое представить?

– Нет, не могу, – признался я. И вправду, глупость должна иметь предел, за которым нельзя призывать в армию. Вряд ли со мной согласился бы военком, по должности считающий, что на службе любому найдется применение.

– Вот и я – с трудом… Еще, капитан один себе пулю в лоб пустил из-за несчастной любви. Не жилось ему!

«Рома здесь? – прострелило меня. – Ну да, где же ему быть?» То, что капитан Горящев находится в гарнизонном морге, подняло в душе смутное чувство, что это противоречит чему-то такому, что я слышал или видел недавно. Но чему – понять не успел, внимая дальше прапорщику.

– Сержант тоже выпил отравы из шинка. Сюда привезли, не откачали… Что такой серьезный стал?

– Нет, ничего, – поспешил заверить я. – Пока в институте учился, на «Скорой» санитаром подрабатывал, всякое видел. Покойников не боюсь.

– Не боишься? – поймал меня на слове прапорщик. – Молодец. Может, поможешь мне тогда жмура одного переложить?

– Конечно, – согласился я, будто каждый день этим занимаюсь.

Войдя в предбанник, постарался отключить обоняние. А попав в само помещение, приготовился зашорить глаза, чтобы не видеть лишнее, но перед тем успел заметить в ячейках, похожих на почтовые, только большего размера, вещи – покойников, очевидно. Мне бросился в глаза капитанский погон на кителе и рядом всякая мелочевка: часы, записная книжка, пачка «Столичных»…

Перекладывая тело с каталки на стол, я побледнел, наверное.

– Что, повело? – присмотрелся ко мне прапор. – Иди на воздух быстрее!

Я выскочил, движимый одной мыслью, и, прежде чем прапор показался следом, успел мгновенно заменить пачку «Столичных» в ячейке своей собственной, а украденную сунуть в карман пижамы. Кажется, прапорщик не успел заметить.

– Что, нехорошо? – все вглядывался он в мое лицо.

– Нормально.

– Спасибо, что помог.

– Не за что.

Унося ценную добычу, я размышлял, есть ли в этом прок? Для чего Рома перекладывал в эту пачку сигареты? Что за цифры я видел на ней?

У входа в отделение меня встретил Муромец, надеясь еще стрельнуть сигаретку. Пришлось соврать, что кончились, прижимая рукой карман, чтоб не увидел выпирающую пачку. Мне было бы сложно объяснить, как в пачке «Столичных» у меня оказались теперь болгарские сигареты. Рома ведь их курил в последние дни, сколько я помнил.

Когда я вернулся на свою койку, на меня уставился своими черными, как два жука, буркалами Бондарь.

– Новенький? – спросил он меня.