Текст книги "Тяжело в ученье, нелегко в бою. Записки арабиста"

Алексей Малашенко
Тяжело в ученье, нелегко в бою

Художественное электронное издание

Макет, оформление – Валерий Калныньш

Редактор Лариса Спиридонова

Художественный редактор Валерий Калныньш

Корректор Елена Плёнкина

Верстка Светлана Спиридонова

© Алексей Малашенко, 2021

© «Время», 2021

* * *

Глава первая
Арабистами не рождаются

На подлете к базе ВВС Арабской Республики Египет, неподалеку от городка Бильбейс, у египетского лейтенанта на Су-7 что-то пошло не так. Полет был боевой. Сижу я в наушниках возле руководителя полетами (РП) подполковника Геннадия Владимировича Коноплева и слушаю, на что летун жалуется. И ничегошеньки на его родном арабском не понимаю. Как уразуметь, когда за спиной четыре курса Института восточных языков при МГУ им М. В. Ломоносова[1]1
  С 1972 г. – Институт стран Азии и Африки (на правах факультета МГУ).


[Закрыть], а знаний по авиационным терминам – ниже нуля.

Подполковник все о своем твердит – что там у него еще случилось, проговаривает какие-то цифры. А я эти цифры, как правильно произнести, забыл.

Не знаю, не понимаю, бормочу.

А летун заходит на второй круг, сесть-то не получается. Коноплев, мужик спокойный и доброжелательный, смотрит на меня.

«Понимаешь. Все понимаешь, – говорит он, добавляет: – Ты ж комсомолец».

Был я тогда комсомольцем. И пока тот бедолага, кандидат в покойники, заходил на третий круг, цифры вспомнились. И стал чего-то переводить. Последние мои слова были «ихбат» (по-арабски садись) и е. т. м. (это по-русски). Он сел, а Коноплев сказал: «Вот, а твердил, что все забыл».

Ситуация описана в сдержанных, почти академических словах и выражениях. Если цитировать дословно все речевые обороты, ни одна цензура не пропустит.

Пессимистическое получается начало. Но из песни слова не выкинешь.

Случился этот позор летом 1972 года. Бильбейская база была одной из двух крупнейших – первая находилась в Джанаклисе, на севере страны. Наша – ближе к Суэцкому каналу и Синайскому полуострову, где чаще всего египетско-израильские столкновения и происходили. Раскройте карту. Там и сейчас неспокойно. Там – джихад, созданный в 1987 году. Там – ХАМАС («Исламское движение сопротивления»). Хамасовцев во всем мире, кроме России, считают террористами, и в Москву они часто наведываются поговорить насчет урегулирования арабо-израильского конфликта.

В 1980-е одно учреждение пригласило меня (за гонорар) почитать лекции по исламу перед мусульманами, обучавшимися на различных, не известных широкой публике курсах. Дело было в Подмосковье, неподалеку от города Пушкино. То были советские времена, когда говорить можно было только то, что дозволено. Тем более перед иностранцами. Однако я был предупрежден, что дудеть про марксизм-ленинизм и атеизм необязательно. Не та аудитория. Требовалось сказать что-то любопытно интригующее о новых подходах к исламу. Что я и пытался делать.

Самой внимательной частью моей аудитории были арабы, наверно среди них и будущие хамасовцы – спокойные парни, которые внимали мне с большим уважением, а может, даже и с надеждой – вдруг поддержит их СССР. Когда я, отвечая на их вопросы, переходил на арабский, их глаза загорались.

Забегаю вперед. Но ведь, пользуясь выражением Высоцкого, судьба кидает арабистов, «как котят» (он пел не про арабистов, но все же…).

…Расстался я с Геннадием Владимировичем и отправился в отведенный мне на базе чуланчик, размышляя о собственном ничтожестве. Как же так – четыре года учил этот язык, сдавал зачеты, полгода протрудился переводягой в учебном центре в городе Мары, что в Туркменской Советской Социалистической Республике (об этом ниже), а как дошло до настоящего дела, так и облажался.

И зачем вообще связался я с этим языком? На что уходит жизнь… Как это все случилось?

Но прежде нужно понять и согласиться с тем, что арабский, как и другой восточный язык, это – другая жизнь, чудо, соблазн, кошмар. Прикоснувшись к нему, оторваться невозможно. Услышав его, копаясь в его закорючках, чувствуешь себя другим. Так ощущают себя китаисты, японисты, кореисты, те, кто зациклен на хинди, ну и арабисты. Однажды мы заспорили – какой язык самый трудный. Всей дискуссии не упомню, но согласились с тем, что самый трудный – корейский. Наипростейшими были сочтены суахили – Восточная Африка, хауса – Западная Африка и турецкий. Для любознательных – людоед на языке хауса – ням-ням (nyam-nyam). Для любопытных – броневик по-монгольски – хуяк-машина. Так сказывали военные переводчики с монгольского.

Однажды, увидев в дореволюционной Большой Энциклопедии под редакцией С. Н. Южакова и П. Н. Милюкова китайские иероглифы, я сдуру стал их перерисовывать. Перерисовал. Забыл, а спустя лет пятьдесят в Пекине вдруг увидел один такой иероглиф на автомобильном номере. Узнал его и был счастлив. Колдовство?

Но сейчас только про арабский.

К арабам у меня симпатии с детства. В 1956 году мы – папа, мама и я переехали с Новослободской улицы из коммуналки в другую коммуналку, на Третьей Тверской-Ямской улице.

В новой восемнадцатиметровой комнате было просторно. Стояло пианино, диван, папин секретер, столик, на нем – белое пластмассовое радио с одной-единственной первой программой, «Маяка» тогда не было. В общем коридоре папа повесил – соседи не возражали – разноцветную карту мира.

Вот с 1956-го и слушал радио, по которому передавали новости со всего мира. В октябре означенного года с утра до вечера вещали про Ближний Восток. Я тогда узнал три новых слова – арабы, Суэцкий канал и израильская агрессия (то, что израильтяне всего-навсего евреи, не догадывался).

Много говорили про Гамаля Абдель Насера. Телевизора у нас не было, и в лицо я его не знал. Но имя запомнил. В году этак 60-м увидел Насера по недавно купленному черно-белому «Знамени»: добрый такой, улыбчивый. В 1972 году, находясь в Каире, я посетил его усыпальницу – это высокая арка, под которой стояла его гробница. Приставленные к ней часовые меня поначалу не заметили и гонялись вокруг святого места, покалывая друг друга пиками. Увидев одинокого посетителя, они немедленно доскакали до своих постов и вытянулись в струнку. Один из них неожиданно меня приветствовал. «Мархаба»[2]2
  Привет (араб.).


[Закрыть], – пробормотал он. «Мархабатейн»[3]3
  Дважды привет (араб.).


[Закрыть], – ответил ему я и подумал: порезвились бы так стражи Мавзолея Ленина…

Бежало время. Карту мира я узнал наизусть, а Ближний Восток сохранялся на ней каким-то личным кусочком. Я уже сообразил, что израильтяне и евреи не одно и то же. Евреи – свои, каждый день в гости ходят, а вот израильтяне – чужие, плохие.

Вот арабы – все хорошие, однозначно.

До арабского языка было еще далеко. Его призрак стал появляться тогда, когда лет в двенадцать-четырнадцать надо было хоть отдаленно, но задумываться над вопросом «кем быть». Подростком потянуло в мир искусства – отец и мать были артистами: папа тогда трудился в Театре Маяковского, а мама – в Центральном детском, а еще была ведущей сверхпопулярной в те времена радиопередачи «С добрым утром!».

Однажды пригласили меня сниматься в кино на главную роль в фильме «Рыжик». Мама не пустила – до сих пор не знаю почему. Что оставалось? Сидеть, уткнувшись в карту. Тут еще попалась в руки открытка «Вид города Каира». Представляете – сниматься не разрешили, а тут Каир – красивые машины, дома высокие, темно-голубая река Нил. От той картинки исходил волшебный запах. Как раньше пелось: «Люди идут по свету…». Захотелось «идти по свету». А где он? Не деревня же Черепково, где родители семь лет дачу снимали.

Опять уткнулся я в карту мира, ее ближневосточный кусочек. А там в 1967 году Шестидневная война. Вот это здорово. Каждому взглянуть на войну интересно. Некоторых тянет повоевать. Не осуждаю. Воюют за деньги. Но еще из-за остроты ощущений, чтобы вкусить от риска. Там взорвалось, здесь горит, тут стреляют. Жутко. Но заманчиво.

То, что любимые арабы продули ее за несколько суток, было обидно. Непонятно. Особенно если верить советской пропаганде, твердившей, что они становятся все сильнее и сражаются за правое дело.

Зато как интересно! Вьетнам меня как-то не интересовал. Может, потому, что находился слишком далеко от дома. Случись иначе, пошел бы учить вьетнамский. Как мой однокурсник Павел Познер (увы, уже ушедший), брат того самого Познера. Паша сыграл особую роль в моей жизни. На Ленгорах[4]4
  Воробьевы горы (с 1924 по 1991 г. Ленинские горы).


[Закрыть] на занятиях по физкультуре нас гоняли вокруг стадиона по три километра и лишь после этого ставили зачет. Меня хватало только на два. И тогда из кустов выпрыгивал Пашка, надевал мой номер и добегал до финиша. Не получи я благодаря Паше зачета по физкультуре, одним арабистом могло бы быть меньше.

Короче говоря, заявил я дома, что буду учить арабский язык и отправлюсь на Ближний Восток. Мать ничего не сказала, а отца мой «арабский бзик» заинтересовал.

Так был сделан первый шаг по дороге к бильбейскому аэродрому.

Другим шагом стало арабское слово «иттихад»[5]5
  Союз (араб.).


[Закрыть].

У папы был приятель Эдуард Аркадьевич Маркаров, худощавый, с острым взглядом человек, работавший в «конторе» (догадайтесь в какой), прекрасно знавший арабский, работавший в Египте и по мере сил вместе с коллегами помогавший тамошнему президенту Насеру.

В начале 70-х по советским экранам шел приключенческий фильм «Конец атамана», в титрах которого значилось: «Автор сценария Тропинин». На самом деле сценаристом был Эдик, как обращался к Маркарову папа.

Как-то, войдя ко мне в комнату, Эдуард Аркадьевич взял два карандаша, сложил их (получился настоящий «калям»[6]6
  Основной инструмент для каллиграфического письма в арабской и других восточных письменностях.


[Закрыть]) и написал на листе бумаге красивое слово «иттихад». Бумагу с этой «отравой» хранил я долгие годы.

…В Московский государственный институт международных отношений (МГИМО) меня не допустили, потому что не хватило комсомольского стажа. Для поступления туда в 1968 году требовалось пребывать в ВЛКСМ не менее двух лет, а я накопил только год. Все, что Господь ни сделает, только к лучшему. В том году арабского отделения в МГИМО не было. В Институте восточных языков при МГУ – было. И долгий комсомольский стаж не требовался. ИВЯ тоже считался престижным, хотя не до такой степени.

В ИВЯ на арабское отделение я поступил. Радостное событие домашние отметили на Пушкинской площади в ресторане «Лира», был такой в доме, где ныне обитает Макдоналдс.

1 сентября я пришел на первое в жизни занятие по арабскому языку. Первая арабская группа состояла из восьми человек, среди которых была лишь одна худенькая и напуганная девушка по имени Аврора. Расселись в темноватой, узкой аудитории. Это сейчас Институт стран Азии и Африки (ИСАА), бывший ИВЯ, изнутри выглядит изысканным храмом науки. Тогда все было скромнее, кое-что из обстановки сохранилось с XIX века.

В комнатку, где сидели, вошел темноволосый мужчина в очках, а с ним красивая женщина с настороженным лицом. Мужчина представился: доцент Грачья Михайлович Габучан, а его спутницу звали Людвига Ивановна.

Пробежавшись взглядом по нашим физиономиям, Габучан обратился к своей спутнице: «Людвиги Иванна, вам не кажется, что опять набрали идиотов, посмотрите на них».

(Грачья говорил в нос с армянским прононсом.)

Такого не может быть, – не верили мне знакомые, когда я рассказывал про первый урок в университете. Я и сам стал подумывать, мол, это все мне померещилось. Решил проверить. Два моих однокурсника Олег Гущин и Виталик Расницын слово в слово повторили, что сказал Грачья.

И стали мы учить арабский язык. Громом обрушился он на нас, оглушив своими «нелепостями»:

– писать надо справа налево;

– у каждой буквы по четыре написания – в начале слова, в конце слова, в середине его и отдельно;

– 10 пород глаголов (что такое порода, не скажу, все равно не поймете);

– двойственное число;

– про падежи и говорить не стоит, их хоть и не так много, как в русском, но все равно путаются в голове.

Произношение. Разговаривать лучше на низких тонах. Так солиднее. Поэтому голос садится быстро. Теперь попробуйте попереводить семь часов подряд… Нервы не выдерживают. Поневоле приходилось расслабляться традиционным способом.

Студенческая легенда гласит, что когда мы учились на третьем курсе (те, кто до него добрался), декан историко-филологического факультета Виктор Васильевич Преображенский, говоря о низкой тяге тогдашней молодежи к учению, конкретно про нас сказал: «Первая арабская группа – одни пьяницы, бабники и картежники». Допустим, что так, но ведь и учились же.

От той нашей группы из восьми человек на белом свете осталось только трое. Не все ребята пали в сражениях за свободу арабов. Просто так случилось. Арабистика – дело нервное.

Первый раз в этом тексте упомянуто слово «легенда». Легенды будут и дальше. Насколько они правдивы, судить не берусь. Я в них верю, они формируют душу арабиста.

Была еще одна, вторая арабская группа. В ней, между прочим, учился будущий посол России в Тунисе Сережа Николаев. Группа отличалась от нашей, первой, личным составом – половину ее составляли девушки, и, кроме того, там, помимо арабского, проходили французский. В первой группе учили английскому.

Однако в первой нас, франкофонов, выпускников французских спецшкол, было большинство. Мы слушали песни Адамо, Азнавура, Брассенса, а не каких-то Битлов и Роллингов. Когда в аудиторию впорхнула моложавая «англичанка» и поприветствовала нас: «Хеллоу, бойз», мы, не сговариваясь, хором ответили: «Бонжур, мадам». Это было подсознательно, никто не хотел ее обидеть. Она посмотрела на нас с отвращением.

У меня английский не заладился с самого начала. Я и теперь-то, после двадцати лет, проведенных в Московском центре Карнеги, прожив почти три года в Штатах, в нем барахтаюсь. В Вашингтоне в 2000-м, после какой-то конференции я радостно признался директору Московского центра Карнеги остроумцу и весельчаку Эндрю Качинсу: «Здорово, что я стал вас всех понимать». – «Главное, мы тебя стали понимать», – обрадовал меня Энди.

В арабской переводческой карьере английский мне пригодился только однажды. Дело было в алжирском городе Батне в Военной школе боевого оружия (Lécole Militare des armes de combat), главном военном училище Алжира. Ее начальником был уроженец Батны, будущий президент Алжира (1994–1999) Ламин Зеруаль. Вся военная техника была советского производства, советники – советские майоры, подполковники и полковники. Обстоятельно о Батне расскажу в отдельной главе. Сейчас только про английский.

Так вот поступило в Батнинское училище некое количество новейшей техники. Какой конкретно – писать не буду, а то еще привлекут за разглашение военной тайны. К железу прилагалось его техническое описание, инструкции. Открыли – там всё по-английски. Кто ж в Батне его прочтет. Тут-то я по дурости и брякнул, что кроме арабского учил еще английский.

Короче, подвели меня к одному ящику, достали бумажки на английском. Посмотрел я на то, что там написано, закурил и перевел надпись, гласившую «Destinated to Iraq»[7]7
  Предназначено для Ирака (англ.).


[Закрыть].

Пошел, доложил начальству. Что было дальше, не могу сказать, главное – от меня отстали. Много лет спустя, коллега арабист, работавший в Ираке под Багдадом, услышав эту байку, прокомментировал: «Слушай, старик, а мы в это время тогда “Шилки”[8]8
  Советская зенитная самоходная установка, на вооружении с 1964 г.


[Закрыть] ждали, ждали. Может, это просто совпадение?»

Вернемся в ИВЯ. Первое домашние задание было – написать четыре страницы палочек справа налево. Я хмыкнул, а потом чертил их три или четыре часа. Старался, нажив кровавые мозоли на пальцах. Не верите – попробуйте сами.

И началось.

Каждый день – домашние задания, ответы на уроках, зубрежка слов с их правильным произношением. Арабский был изнурительным трудом, каторгой… бежать с которой почему-то не хотелось. Предложи мне сменить арабский на киносъемки, я бы выбрал арабские закорючки. Магия.

На четвертом курсе, освоившись с арабским, я по ночам переписывал Коран, подпольно вывезенный из Египта между нестираными рубашками. Мусульманином не стал, но в исламоведение незаметно погрузился.

Говорят, что на разных заседаниях Сталин на лежавшей перед ним бумаге черкал: «Ленин-Ленин-Ленин». Я обычно пишу по памяти первую суру Корана. Под нее хорошо думается.

Когда-то я написал «Мой ислам», легкомысленную, но честную книжку, про которую знаменитый мусульманский деятель молвил: «Это его ислам». И был прав. Сейчас я пишу о моем арабском языке, о моем Ближнем Востоке и, простите, опять немного о моем исламе.

Во втором семестре первого курса был диктант. После него в класс вошел Грачья, бросил на стол странички с диктантом и принялся нас обличать. Самый умный из группы Митя Прокофьев сделал всего восемь ошибок и получил три с минусом. Дмитрий действительно был одарен способностями к языку (он потом выучил еще и иврит). Самый глупый сделал сорок восемь ошибок (может, и больше). Да, подумалось мне, прав был Грачья, когда, первого сентября сказал, что набрали идиотов. Главным идиотом оказался я.

Нас заставляли учить наизусть небольшие арабские тексты, некоторые из них запомнились навсегда. Как-то раз в Бильбейсе арабский капитан, послушав мой перевод какого-то авиационного регламента, с раздражением спросил: «Ты вообще правильно говорить умеешь?» – и от обиды я продекламировал ему один из выученных на первом курсе текстов. Капитан обалдел, а потом заключил: «Ты арабский знаешь, но учи термины».

На втором курсе мы переписывали тексты, написанные нашими предшественниками. Выяснилось, что лучше всех эти тексты писал и знал наизусть некий Витенька Посувалюк, – так ласково называла его наша преподавательница арабского Людмила Григорьевна Ковалева. И ежесекундно ставила нам его в пример. Витеньку Посувалюка мы ненавидели дружно, всей группой.

Напрасно. Виктор стал выдающимся дипломатом, служил послом в Ираке, а затем стал заместителем министра иностранных дел Российской Федерации. Он слишком рано ушел из жизни, что нанесло урон российской внешней политике. При сумасшествии, которое назвали «арабской весной», после нее Виктор наверняка добился бы большего, чем нынешние российские политики.

Возможно, я не прав, но, похоже, нынешняя ближневосточная дипломатия с точки зрения профессионализма уступает прежней. Она слишком несамостоятельна, зависима от Администрации Президента, является не более чем исполнительницей ее указаний. Недаром обмолвился однажды на заседании Совета по внешней и оборонной политике Сергей Лавров: «Я занимаюсь не внешней политикой, а дипломатией». Нет фигур, сравнимых с Евгением Максимовичем Примаковым или с тем же «Витенькой» Посувалюком.

В связи с Примаковым упомяну одну не лестную для меня историю. В свою бытность директором Института востоковедения АН СССР он принимал какого-то арабского деятеля. В этот момент я проходил по второму этажу мимо его кабинета. И какой-то «негодяй»-начальник велел – пойди, помоги там ему с арабским языком. И втолкнул в кабинет. Когда я запереводил, Евгений Максимович посмотрел на меня не скажу с брезгливостью, но с явным сожалением. Потом он и его гость продолжили разговор на хорошем арабском языке. Легким мановением руки директор отпустил меня на все четыре. Примаков, вопреки тому, что о нем некоторые судачат, арабский знал очень хорошо.

О Посувалюке я узнал еще до поступления в институт. Придя подавать документы, я увидел в огромной, великолепной институтской стенгазете его фотографию и заметку, что, – точно формулировку не помню, – студент Виктор Посувалюк награжден медалью за боевые заслуги за проявленный героизм, и позавидовал рано ставшему знаменитым студенту.

Среди прочих окончивших ИВЯ знаменитостей упомяну Жириновского, учившегося года на три старше в турецкой группе. Позже расспрашивал его однокурсников, что это был за человек. Его никто толком и не помнил. Незаметной он был персоной, пока не связался со странной фирмой «Завидия», выведшей его в «политические персоны». Учился, но уже позже афганист Евгений Киселев. Есть нынешний путинский пресс-секретарь Дмитрий Песков, который, зная турецкий, должен разбираться в Турции, но, похоже, его профессиональные знания в российской политике на Ближнем Востоке не слишком востребованы.

Помимо фото Посувалюка, в стенгазете попалась заметочка, в которой говорилось, что студент Г. Косач не едет в зарубежную командировку «за аполитичные высказывания в дни Шестидневной войны».

Какие уж там аполитичные высказывание допустил в то время Гриша, можно только догадываться. Спустя много лет крупнейший в России специалист по Саудовской Аравии профессор Григорий Григорьевич Косач сказал что-то вроде того, что его не так поняли.

Нас учили разные преподаватели, учили разным языковым аспектам. Самыми непонятными были занятия с Алкаином Альбертовичем Санчесом. Он втолковывал нам арабскую грамматику. Не имея ни малейшего призвания к лингвистике, я слушал его лекции, как эхо в сосновом бору. Красиво, но непонятно. Поэтому я и говорю по-арабски с минимумом грамматических изысков.

Не могу не вспомнить добрым словом об Элеоноре Порфирьевне Бобылевой, пытавшейся учить нас синхронному переводу. Быть синхронистом – артистический дар. Сделать синхронистом абы кого невозможно. Эленора Бобылева это понимала и раздражалась. И все-таки какие-то первичные истины синхрона она в нас вдолбила.

Однажды Эленора Порфирьевна устроила дерзкий эксперимент: рассадила нас в наушниках по кабинкам и сказала, что включает магнитофонную запись отрывка из Тургенева, который мы должны хоть как-то перевести на арабский. Далее планировалась публичное прослушивание получившегося перевода.

Представьте себя в закупоренной кабинке, в ушах звучит описание природы русского классика (он был дока по этой части), которое надо переложить на язык, где пишут справа налево. Вообще русскую классику переводить на чужой язык невозможно. Ну почти невозможно. Хотя моему другу Абдалле Хаба это удается. Как-то раз он дал свой перевод чеховского «Медведя». Здорово!

Так вот, сижу я кабинке, потею от ужаса, а из наушников: «…по серому небу тяжко ползли длинные тучи; темно-бурый кустарник крутился на ветре и жалобно шумел…» Пытаюсь войти в литературу, со страху забываю даже знакомые слова и… матерюсь, матерюсь – я ж здесь один, никто не слышит. Выпустила Элеонора Порфирьевна нас из кабинок, дала послушать, чего мы там напереводили, а потом сказала: если хотите послушать Малашенко, то пусть девушки выйдут. Если записать перевод классика на бумаге, это выглядело бы так: «темно-бурый кустарник н/л[9]9
  Ненормативная лексика.


[Закрыть] крутился на ветре н/л. И н/л жалобно шумел н/л».

Помимо с нами, грешными, Бобылева работала с разной публикой. Например, ставила арабское произношение хору, кажется, Приволжского военного округа, которому предстояло на гастролях в Египте исполнять песню «Родина моя» (местный аналог «Широка страна моя родная»), что по-арабски звучит – «биляди». Представьте припев песни в исполнении сотни здоровых русских мужиков в военной форме, вы не ослышались, именно: «Биляди, биляди, биляди…» – и учтите, что в хоровом исполнении первая «и» редуцируется.

Обучение арабскому языку могло принимать самые разные формы. Качественный арабист должен знать арабский мат. Юноши осваивали его самостоятельно. Рассказывали, что с девушками проводились спецзанятия. Как и кто проводил, сказать не берусь. Однако необходимость в такого рода обучении сомнений не вызывала.

Легенда. Рассказывают: одной девочке, не то старшекурснице, не то целой выпускнице, поручили работать с небольшой арабской делегацией. Это были египтяне, которые мгновенно сообразили, что юная леди петрит только на классической арабской «мове», а с матом вообще незнакома. Вот они с ней матом и разговаривали.

Бедняжка ничего не понимала, зато с радостной улыбкой кивала головой. Барышня была на редкость старательной и записывала все услышанное от братьев-арабов в блокнотик. Блокнотик показала искушенной подруге. Та ей популярно объяснила, как к ней обращались зарубежные гости и что ей предлагали. К делегации вернуться она отказалась, зато сленг выучила.

И еще одно имя – Харлампий Карпович Баранов. Он у нас не преподавал. Мы его никогда в жизни не видели. Я о нем только читал в сделанной в Институте востоковедения книжке «Слово об учителях». Харлампий Карпович был нашим «злым гением». Он создал главное орудие пыток – арабско-русский словарь.

Словарь был нашей путеводной звездой, иконой. Без него понять и перевести что-либо с арабского языка было невозможно. Словарь был толст и огромен. У каждого порядочного арабиста он сохранился надорванным, измятым, даже изжеванным. На четвертом курсе от моего словаря отвалилась обложка.

Много лет спустя мне подарили новый. И у меня оказалось целых два барановских словаря. Встал вопрос – зачем нужен старый. Выбросить рука не поднялась. До сих пор стоит на полке без обложки темно-зеленый «талмуд», подаренный, кстати, Эдуардом Аркадьевичем Маркаровым, тем самым, который написал слово «иттихад».

Кроме арабского нас учили истории. И хорошо учили. Древней арабской – Левон Исидорович Надирадзе, который через слово произносил «вообще так». Однажды он изрек главную кораническую мысль: «Ля илля илля ля, Мухаммад, вообще так, расул Алла»[10]10
  Нет божества, кроме Бога, а Мухаммад посланник Аллаха (араб.).


[Закрыть].

Девятнадцатый век читал Николай Алексеевич Иванов, двадцатый – Наталья Сергеевна Луцкая и Роберт Григорьевич Ланда. Интересно было у всех. Они не только учили, но еще и привязывали нас к арабскому миру. Слушать их было – все равно как читать интересную книгу: а что там дальше?

Иногда лекции по истории проходили на последнем этаже института в комнатках бывшего университетского общежития. Как говорил про эти узилища мой друг Сережа Новиков, «здесь писал еще маленький Герцен». Одна из «аудиторий» состояла из двух комнатенок: в первой мы слушали про историю Палестины, во второй стояла древняя чугунная ванна, которая, судя по ее виду, действительно знавала юного Герцена.

Чаще всего мы встречались с Ландой как раз по соседству с ванной. Его лекции были интересны, умны и очень объективны, что в советские времена было непросто. С одной стороны, ничего, скажем, «диссидентского», с другой – огромное количество фактов, характеристик и некий подтекст: мол, вот какие были дела и такие люди. Из лекций Ланды становилось ясно, что все не так однозначно, и «мы» не всегда правы, и «они» не такие уж плохие и агрессивные. Его занятия были именинами сердца. Ланда много писал о своих поездках по арабскому миру, я ему завидовал и хотел подражать. В середине 80-х даже написал книжку «Три города на севере Африки» (про Каир, Батну и Бенгази), редактором которой оказалась сестра Посувалюка Людмила Негря, которая первый вариант рукописи раздраконила. Книжка после правки все ж вышла.

Перед экзаменами по арабскому языку всегда было страшно. На первом курсе экзамен шел несколько дней не то по семи, не то по девяти аспектам. Было чувство, будто продираешься по чащобе и не знаешь, где в какую яму попадешь и какой сук свалится тебе на голову. Пересдача казалась кошмаром. Два раза восходить на лобное место…Кому-то пришлось проделывать это даже трижды. Остальные экзамены тоже не выглядели прогулкой по райскому саду, но на них можно было как-то выкрутиться. На арабском – никогда.

Впрочем, экзаменаторы не всегда были вампирами. Однажды великий Габучан, во время экзамена вышел в коридор, повел вокруг очами и вдруг обратился к дрожащему студенту Сереже Жилкину:

– Что, Жилкин, – спросил он, – боишься Грачью Михайловича?

– Боюсь, – тихо отвечал Сережа.

– Ну тогда пойдем выпьем коньяку, чтобы не боялся.

Грачья повел его в расположенный неподалеку от ИВЯ на углу улицы Горького и Манежной площади ресторан «Националь», где они выпили по хрустальной рюмке. Вернулись обратно, и Жилкин сдал арабский, если память не изменяет, на четверку.

У востоковедов, в особенности у арабистов, есть чувство корпоративности. Тем более если они закончили один институт. Говорят, что сейчас это чувство размывается. Но у былых поколений оно сохранилось. Помочь своему – это у нас в крови.

Не помню, чтобы кто-нибудь из наших плохо говорил об ИВЯ. Те учителя, которых мы поначалу боялись, теперь вспоминаются самой доброй памятью. Все разбежались кто куда. Но на тридцатилетний юбилей института очень многие из нас выбрались. Праздник проходил на Ленгорах. Большой зал, президиум, шум. Называют ректора, при котором мы учились, завкафедрой арабской филологии профессора Сан Саныча Ковалева. Все встают. Не договариваясь, каждый сам по себе. Овация. Не видел, были ли слезы на глазах у Ковалева. У моего соседа они проступили.

Но это потом. А пока мы, уча арабский язык, начинаем задумываться, что дальше. Наступил третий курс, а вместе с ним разговоры о студенческой практике, которая мыслилась не иначе как поездка за границу. Это сейчас все катаются, как хотят и куда хотят, – были бы бабки. В наши времена пересечение государственной границы было событием огромного масштаба. Для этого требовалась непонятная для современной молодежи «выездная виза».

У меня к тому времени уже был печальный опыт несостоявшейся заграничной поездки. Я учился на первом курсе. Отец трудился в Министерстве культуры СССР, и его направили с одним (не помню с каким) знаменитым театром в Англию. Папа, несмотря на ответственный пост, был наивен и решил взять меня с собой. Для поездки требовалась характеристика от института. Утверждал ее партком. На парткоме была произнесена фраза: «Среди лучших студентов вы не значитесь. Как же вы будете представлять за рубежом нашу страну?»

Мой ответ прозвучал абсолютно неприлично, зато искренне: «А я никого представлять не собираюсь, я еду за папины деньги». Партком усмехнулся и принял соответствующее решение, и зарубежная гастроль была отложена на несколько лет, то есть до студенческой практики на арабской ойкумене.

Поездку в далёко мы все ждали. Сказать по правде, не только из-за романтики дальних странствий, но еще и по чисто меркантильным соображениям.

Старшекурсник Саша пришел в гости в огромной серой шубе, купленной в «Березке». Мне захотелось такую же. Жажда наживы служила одной из причин, по которой мы рвались на Ближний Восток, а оттуда – прямиком в магазин «Березка». Сегодня тоже очень многие из тех, кто сражается за мир и справедливость в Сирии, Ливии или еще кое-где, заботятся больше о кармане. Это нормально.

В те времена за работу за границей платили сертификатами. Их было три вида: с синей полосой – для тех, кто работал в соцстранах, с желтой (жп) – тем, кто трудился в развивающихся. И бесполосные – для тружеников в капиталистических государствах. Самые ценные были «бп», на них в «Березке» можно было купить всё, главное – виски. Те, что с синей полосой, соцстрановские, котировались ниже всего. На «жп», в просторечии на «жопу», можно приобрести почти все, что на «бп».

Еще одна легенда. Как-то раз ехали советские советники по египетскому шоссе. Трасса была неровная – то яма, то канава. И застал путников долгий ливень. Застрял их автобус в глубокой впадине. Заливает его водой, да так, что пришлось перебираться на крышу. Залезли. Был среди них один осторожный, недоверчивый майор, который всегда возил с собой те самые желтополосные «деньги». И вот стоя на автобусной крыше, он вспомнил, что самое главное – сумку с сертификатами оставил внизу, в затонувшем автобусе. Бегал несчастный мужик по его крыше и кричал: «Спасайте сертификаты!» Народ сочувствовал, но все равно хохотал.