Текст книги "Тяжело в ученье, нелегко в бою. Записки арабиста"

Настал мой час. Пришла заявка (так, кажется, это называлось) на отправку на практику за рубеж, получена с четырьмя – партийной, комсомольской, профсоюзной и административной подписями положительная характеристика. Я отнес ее домой и принялся ждать, куда и когда меня позовут.

Ждал долго.

Пока ждал, пришла повестка из Краснопресненского военкомата, где сообщалось, что меня призывают на шестимесячные военные сборы. Шел январь 1972 года. Ничего не понимая, я, законопослушный человек, отправился в военкомат, где мне живо объяснили, что военные сборы я буду проходить Туркменской ССР, в городе Мары, в учебном центре для иностранцев, то есть арабов.

Убеждать военкома, что меня заждались в Египте, что на этот счет есть характеристика, не имело смысла. Позже выяснилось, что сей ценный документ надо было не хранить дома на письменном столе, а немедленно передать в соответствующее военное учреждение, что-то заполнить, то есть действовать, а не ждать манны небесной, на которую я по малолетству рассчитывал.

Так что вместо встречи с египетскими пирамидами, мне предстояло коротать время на берегу впадающей в Каракумский канал речки Мургаб.

Глава вторая
Дело было в Марах

Ошарашенный произошедшим, я принялся собираться в далекие края, совершенно не представляя, что там меня ждет. Из учебников знал, что в Туркменистане, очень жарко, Каракумы, похожи на Сахару, по их пескам тоже блуждают верблюды и что Мары – это древний город Мерв с большой крепостью.

Времени получить более обширную информацию не было. Молодость пришлась на безынтернетную эпоху. Три дня на сборы, и в начале февраля на самолете Ил-18 я вылетел в Мары.

Ил-18 – мой самый любимый самолет. В отличие от «тушек», – о «боингах» мы тогда знали только понаслышке, – он был уютным, навевал покой. Вскоре эти Илы стали ломаться, даже гореть. Один раз такой пожар я увидел своими глазами. Было безумно жалко самолет, казалось, ему больно. В последний раз я встретился с Ил-18 в Турции, в Анкаре, в конце 1990-х. После посадки наш аэробус проезжал мимо ветерана. Вокруг Ила суетились люди, машины, шла загрузка. Он еще летал. И я был горд за эту машину с четырьмя винтами.

Но до того горделивого чувства было еще очень далеко, а пока по узкому шоссе такси катило меня в московское Домодедово.

То Домодедово совсем не походило на сегодняшнее, куда прилетают и с которого летят на родину мигранты из Центральной Азии. Сейчас невозможно представить, чем оно было позавчера, так же как позавчера невозможно было вообразить, чем оно обернется послезавтра. А тогда «Волга», сделав небольшой крюк, подкатила к строению, похожему на средних размеров областную библиотеку. Об аэропортовской безопасности говорить не приходилось. Да и то: Бен Ладен ходил в школу, а многие его соратники и единомышленники еще не родились. До самолетного трапа прогулялись пешком по аэродромному полю, что было даже приятно (тогдашние аэропорты по-доброму, как-то по-свойски показаны в советских кинофильмах).

До Ашхабада лёту часа четыре, и вот садимся в столице Туркмении. Ашхабадский аэропорт куда презентабельнее Домодедова. Он же столичный, республиканского уровня. Никакой таможни и паспортного контроля – это же свое, пока свое – СССР. Вот в 2001 году уже в независимом Туркменистане таможенный «шорох» оказался похлеще, чем в Нью-Йорке после 11 сентября. В 2001 году у меня хотели отобрать мною же написанную книжку «Исламское возрождение в современной России». Вернул ее от таможенников корреспондент журнала Time Юра Зарахович. Побаивались в Туркменистане американских журналистов.

В те годы представители американских средств массовой информации в Туркмении не попадались.

По случайному совпадению летел я в одном самолете с полковником Главного управления кадрами Министерства обороны (ГУК) Александром Николаевичем Масоликовым, интеллигентным человеком, командующим всеми военными переводчиками. В ашхабадском аэропорту он помог мне донести вещи.

Из Ила пересели в скромный двухмоторный Ан-24 – главное воздушно-транспортное средство советской провинции – и… полный вперед.

В Ашхабаде было тепло. В Марах – холодно, очень холодно. Масоликову подали «Волгу», за мной тоже что-то прикатило. Ни о какой помощи в переноске чемодана и речи быть не могло. И это правильно! Здесь мы существовали с полковником в разных мирах.

Наступал зимний марыйский вечер.

Привезли меня, можно сказать, в гостиницу, а можно сказать, и в казарму. Один этаж, длинный коридор, в конце его помещение, которое только с большой долей условности можно назвать комнатой. Два ряда нар. На нарах сидят и лежат сорок два мужчины. Одна верхняя полка нар под самой лампой пуста. Она стала моей «кроватью».

Навстречу бросились два однокурсника – Игорь Ягупов и Сергей Ивановский, сосланные в Мары на несколько дней раньше. Их «кровати» были на первом ярусе. Солдат принес военную форму, которая – вот удача – оказалась мне впору, а позже сапоги, тут я успел назвать свой размер.

Не имевшим диплома о высшем образовании, то есть студентам, полагалась солдатская форма, а тем, кто его имел, – офицерская. Разница колоссальная – наши офицеры, могли гулять в своей где и когда угодно, а солдатам-переводчикам чтобы почувствовать себя полноценным человеком, всякий раз, вернувшись после трудового дня в казарму-гостиницу, приходилось переодеваться.

Мой приезд нельзя было не отметить, что было быстро и четко организовано.

Мы сидели на нарах, разливали, смеясь, балагурили о здешней жизни. К нашему столу, точнее к прикроватной тумбочке подходили знакомиться коллеги-арабисты из самых разных концов великой страны. Сорок два переводчика представляли восемь национальностей – таджики, узбеки, азербайджанцы, русские – москвичи и ленинградцы, белорусы, уйгуры (один человек) и эстонцы (тоже один). Фамилия эстонца была Оясаар, он был славный и, в полном соответствии с анекдотами, флегматичный парень.

Возраст переводчиков – от 21 года до 45 лет. Самыми молодыми были студенты-москвичи, ташкентцы и душанбинцы, самым «старым» оказался уйгур из Узбекистана. Этот переводчик, чью фамилию, увы, не могу вспомнить, был единственным, кто прибыл в Мары добровольно, по собственному желанию. Согласно бытовавшим в нашей казарме слухам, он с помощью приятеля, местного военкома, сбежал отдохнуть от своих не то пяти, не то семи детей. Говорил ли он по-арабски – тайна за семью печатями. Где и что он переводил, никто не узнал. Зато было известно, что он замечательный часовых дел мастер и действительно кому-то из начальства починил часы.

Контингент был разнообразный. Сергей Крылов, двадцати семи лет, из Москвы, трудился в зарубежной редакции Московского радиовещания; Дмитрий Згерский, тому было под сорок, успел поработать корреспондентом за границей (чуть не в Швеции). Остряк Дима относился ко всему происходящему с большим юмором и коротал время, склеивая из бумаги купленный в здешнем универмаге детский набор «Паровозик». Паровозиком все любовались. А Дима перед отправкой из Маров его торжественно сжег, обозначив завершение этого этапа своей жизни.

Ни мои два однокурсника, ни Сережа Крылов, ни Дима Згерский не дожили до дня, когда пишу эти записки. Увы, это не единственные потери среди марыйцев. Мне ж порой все еще кажется, что я только-только прибыл в туркменское захолустье.

Так вот. Когда было «нолито» и принято на грудь, кто-то вспомнил, что завтра приезжает высокое начальство из Ташкента, где находился штаб Туркестанского военного округа (ТуркВО), и по этому поводу состоится смотр части, куда нас призвали переводить – ее номер был, кажется, 44 708, – за разглашение военной тайны прошу не привлекать, потому как эта часть располагалась на территории ныне независимого государства.

«Тебе нужно подготовиться, – велел Ивановский, – примерь шинель». Лучше бы я ее не надевал. Она явно была сшита на дядю Степу и волочилась по полу. «Ничего, – успокоил Серега, – мы ее сейчас подрежем». Кто-то сбегал и принес ножницы размером с одноручную пилу. Резали долго и по очереди, периодически заставляя меня шинель надевать. Наконец прозвучало: «То что надо». Еще раз примерять «шинелку» – сил не было. Все разбрелись по койкам. Я забрался наверх, потрогал лампу – она оказалась холодной, люминесцентной.

…Сигнал к подъему раздался в семь часов. В одной гимнастерке я выскочил на улицу, чтобы умыться. И… теперь, какой была в 1972 году туркменская зима. А была она такой, какую не видывали даже старожилы. Долой жаркую пустыню, долой верблюдов. Стоял мороз минус 25. Добежать до сортира, почистить зубы еще было возможно. А потом… Шинелька-то была летней, как у немцев в сорок первом под Москвой (даже стало их немного жаль), спасибо маме, затолкавшей в чемодан теплый свитер. Можно было бы и не писать, но в феврале по утрам в военно-марыйском летнем сортире стояло три сантиметра ледяной мочи. Днем она к тому же таяла.

Чтобы закончить тему марыйского климата: в апреле того злосчастного года утром, случалось, было минус 15, а днем – плюс 15. Утром напяливали зимние солдатские шапки, а после обеда ходили с непокрытой головой, чем раздражали редкие, но злобные патрули.

Ловко намотав портянки – очевидно, это наследственное (один мой предок служил в царской армии), и облачившись в шинель, вместе со всеми я залез в автобус, и мы отправились в вышеупомянутую в/ч на смотр.

Там уже находился зам по тылу ТуркВО генерал-майор Положенцев, небольшого роста человек, которого мы заранее раздражали. Построили нашу переводческую группу, которая, смотрелась бандой анархистов или басмачей, вроде войска Абдуллы из «Белого солнца пустыни». По выражению наших физиономий – так точно. Ну не пялились мы на генерала, как положено по уставу. Для нас он был неизвестным, непонятным существом, как в сериале «Пришелец». Вот только пришельца в погонах никто не боялся.

Теперь поставьте себя на место Положенцева: выстроились, точнее столпились, штафирки с неуставными лицами, переглядываются да еще и плечами пожимают. Да еще и одеты с нарушениями «формы одежды» (есть такое армейское выражение, означающее все, что на тебе надето – от шапки до сапог, причем за нарушение этой самой «формы одежды» могут и наказать).

На правом переводческом фланге топтался немолодой азербайджанец в офицерских погонах без звездочек и в пирожке вместо фуражки. В таких пирожках во время ноябрьского парада стояли на Мавзолее члены Политбюро ЦК КПСС. За ним построились рядовые, за ними лейтенанты, потом опять рядовые. Построить нас в соответствии со званием или ростом никто не догадался. Генерал не знал, с чего (с кого) начать.

Начал он с «пирожка», представившегося «такой-то, такой-то – офицер без звания». Генерал остолбенел. Потом донеслось: «Такого не бывает, вы что, здесь охренели?» – повернулся он к одному из местных начальников. Ответом было молчание. На следующий день офицер без звания получил звездочку и в один миг стал младшим лейтенантом.

Несчастный генерал отправился на левый фланг и продолжил обход. Я стоял где-то в середине строя. Пройдя мимо, он опустил взгляд и увидел шинель выше колен – подрезали ее несколько человек, и каждый хотел как лучше. Наши глаза встретились.

«Это, б…, что?» – задал он вопрос, наверно, самому себе.

Потом повернулся и пошел вдаль. Смотр на этом закончился. Говорят, что наш генерал хотел проинспектировать еще и арабов, но его, к счастью, отговорили.

В Центре обучались египетская бригада и сирийский дивизион ПВО. Сирийский и египетский народы, мягко говоря, между собой не всегда дружат. Об этом, например, тактично упоминает в своей книге «Арабы» Ольга Бибикова. Это не помешало им скинуться в 1958 году на Объединенную Арабскую Республику (ОАР), прожившую до 1961 года. От ОАР у меня сохранились лишь почтовые марки. С институтских времен помню текст (его было приказано заучивать наизусть): «Арабское единство – есть истинная реальность». В Марах, когда сирийцы узнали, что они случайно вымыли после обеда тарелки за египтянами, то заставили их, египтян, перемывать всю посуду.

Вскоре выяснилось, что приехал я в Мары зря. Переводчиков, работавших с техникой, было в избытке, и меня некуда было пристроить.

Гражданские переводчики маялись с технической терминологией, которой их никогда не учили, и выкручивались как могли. Бывало так: арабский гость брал в руку деталь, произносил ее название, а несчастный переводчик заучивал новое словечко.

Легче было курсантам Военного института иностранных языков (ВИИЯ). Их техническому переводу худо-бедно учили. Они смотрели на гражданских с оттенком снисходительности, элегантно носили курсантскую форму и, пользуясь современным сленгом, тусовались отдельно.

Короче, за ненужностью по части технического перевода, попал я на спецкурс «Советский Союз», где не было никаких терминов, зато требовалось рассказывать о Советском Союзе, доказывая его преимущество перед всеми прочими, а заодно ежеутренне выступать с правильной политинформацией.

Делать это для своих – раз плюнуть. Но вещать арабам на арабском языке… Да еще отвечать на их вопросы… Лучше уж про рычаги, выключатели и гайки.

Итак, курс «Советский Союз». Первые десять минут арабскому контингенту интересно, причем не сам курс, а то, как щебечет переводчик. По выражению их лиц видно, что переводчик переводит «смешно», но это и хорошо, потому что хоть таким образом держит внимание аудитории.

Лекции по этому циклу были просты, но специфика аудитории никак не учитывалась. Читал их старший пропагандист полка старший лейтенант Б-ц, которому никто не объяснил разницу между советским и арабским сержантом. К тому же лектор не всегда аккуратно слушал программу «Вести» и мог произнести совсем уж непонятое.

Однажды он поведал о визите Председателя Президиума Верховного Совета Союза ССР Николая Викторовича Подгорного в Рюрию. Это сообщение переводил коллега из Ленинграда.

– Куда? – переспросил он.

– В Рюрию, – повторил лектор.

Переводчик перевел. Но червь сомнения в душе остался, и вечером он обратился с вопросом к коллегам. Самого сообразительного из нас внезапно осенило: может, речь шла о Социалистической Федеративной Республике Югославии, аббревиатура которой СФРЮ действительно звучит, почти как была «Рюрия».

Мне как-то досталось переводить рассказ о субботниках, в том числе о первом коммунистическом субботнике, в ходе которого, – дело было в 1918 году, – железнодорожники отремонтировали паровоз. Арабских военнослужащих этот момент нашей отечественной истории не взволновал. Их зацепило иное: субботник переводится как день субботы, а суббота у мусульман – день отдыха (а также вероломства и обмана), поэтому наш родной субботник ассоциировался в арабских головах с шабашем.

Толковать про субботний паровоз было очень непросто. Арабских слов не хватало. Нахлынул комплекс неполноценности, я напялил шапку и ушел, правильнее сказать, сбежал из класса.

Еще позорнее было только один раз, когда я сопровождал арабскую роту в столовую и не знал, как скомандовать «направо», «налево», «кругом», и они трижды промаршировали вокруг расположенного напротив столовой палисадника. Выручил курсант, который, налюбовавшись моими страданиями, отдал правильный приказ.

В этой столовой, уже с нашими солдатами, имел место случай, свидетельствующий, что не все в Советской армии шло по уставу. Обед. Заходит в столовую дежурный по части, молодой лейтенант. Откуда-то раздается голос: «…общественное порицание дежурному по части», и все хором: «У… сука». Видать, крепко обидел он рядовых сослуживцев.

Иногда демонстрировали короткие пропагандистские фильмы, которые вызывали у зрителей непредсказуемую реакцию. Показали фильм про Вьетнам, в котором его северная, социалистическая часть сравнивалась с южной, капиталистической. Социалистический север шел в цветном варианте, юг – в черно-белом. На севере по пустынным улицам прогуливались разодетые в национальные одежды хорошенькие вьетнамочки. Было скучно. На черно-белом юге шла бурная жизнь с ресторанами, буржуазными танцами и прочими гадостями. Не лишенные юмора арабы спрашивали – так где лучше? В Южном Вьетнаме жизнь веселее.

Как-то раз попытались распространять среди спецконтингента труды Ленина на арабском языке. Не ведали в политотделе, что компартия в Египте запрещена, да и коммунизм – бранное слово, тождественное атеизму. Нечто подобное делалось в Алжире. Там в руки к солдатам «случайно» попал «арабский Маркс». Случился скандал, классика изъяли, и больше его никто не видел.

Да и в Марах местные пропагандисты были жестко раскритикованы прибывшим из штаба ТуркВО умным, интеллигентным полковником (жаль, не записал его фамилии), который пытался объяснить, что отечественные методы партийно-политической работы для арабских бойцов не годятся. Советско-арабской дружбе марксизм-ленинизм только мешал. Советская, впрочем, как и нынешняя российская, пропаганда утонченностью не отличалась.

Вот так и жили, вот так и переводили.

В один прекрасный день начальство решило, что переводчики слишком пассивны по части общественной жизни. И то правда, ленивы мы были. К тому же еще и посмели возмущаться непритязательным образом гарнизонной жизни.

И было отчего. Взять хотя бы, где и как нас кормили. Потчевали переводчиков не в столовой, где кормили арабский контингент, а в сапожной мастерской, и, как сказывали знающие люди, тем, что недоедали арабы. «Мебель» в сапожной описывать не буду – сами догадайтесь. Переводчики это терпели, не обращали внимания, полагая, что так и положено.

Но однажды один вольнодумец, поднявшись от того, что считалось столом, вдруг объяснил присутствующим, как к нам относятся. И мы внезапно сообразили, что за людей нас не считают.

Тут началось. Помните (кто постарше) фильм «Броненосец Потемкин»? Точь-в-точь как в истории с червивым с мясом. В 1990-е, когда появилась «историческая правда», стали писать, что никакой тухлятины на броненосце и в помине не было, просто революционным морячкам надоела дисциплина, но тогда в Марах, в 1972-м, запашок действительно шел.

Короче, разразился бунт. Понятно, к чему мог привести бунт в Советской армии. Но озлобленным переводчикам ничего не было страшно. Прорвало и автора этих строк, который забрался на пустую бочку и произнес короткую, бестолковую речь.

Далее все в распахнутых шинелях, расхристанные, отправились длинною толпой в гостиницу, выкрикивая разные нехорошие слова в адрес начальства. Мимо прокатился газик с комендантом гарнизона, которого все должны были бояться. Но он проскочил мимо и скрылся. Комендант сообразил – с повстанцами лучше не связываться. Бунтовщики были абсолютно трезвы, и, похоже, это еще больше смущало местное командование. Существуй тогда запрещенное к упоминанию «Исламское государство», нас бы живо обвинили в терроризме – и… конец. К счастью, его тогда еще не изобрели.

Вечером в казарме состоялось всенародное обсуждение эпизода. Никто ни о чем не жалел, никто не боялся последствий.

Последствия же начались уже на следующий день. Из Ташкента прилетел начпрод ТуркВО, седой благообразный полковник с армянской фамилией, нас перевели в офицерскую столовую с официантками, и ташкентский визитер подходил к каждому столу и по-отечески спрашивал: «Ну, сынки, вкусно?» Нам повезло куда больше, чем морякам с «Потемкина».

Через несколько дней произошло совсем уж забавное. На построении к нам обратился зам по тылу части майор Присяжнюк. Он сказал, что напрасно мы жаловались. А потом неожиданно добавил: «Вот в Освенциме действительно плохо кормили, помню». Так ли он сказал или нам послышалось, утверждать не стану. Пришлось ли ему находиться в Освенциме, тоже не знаю. Но вскоре бедолагу уволили из части и, говорят, вообще из армии.

В такой непростой политической обстановке перед переводчиками была поставлена задача сделать стенгазету. Большого восторга это не вызвало, но, кажется, Згерский предложил назвать газету «Мутарджим» (что означает переводчик), всем понравилось, и дело пошло. Кто-то написал стихи, кто-то нарисовал иллюстрацию – толпа солдат, а где-то в глубине толпы торчащая женская нога на шпильке. Главным материалом была передовица, написанная без единого глагола. Заканчивалась она словами «ибо это наше общее дело». Однако газетка прошла «цензуру» – наверно, никто из начальства не удосужился ее прочесть. Была только одна просьба изменить название, что главный редактор немедленно сделал. Газету назвали «Дружба», и эта большая белая бумага провисела на стене в коридоре два месяца. Потом она пропала. Сказать правду, это я содрал ее со стены в день отъезда как бесценный сувенир. Позже я подарил «Дружбу» марыйскому сослуживцу, и она бесследно исчезла, растаявши в бездне арабистики.

Кстати, о дружбе. Без кавычек. Переводчики жили мирно. Но не без обособления по национальной идентичности. Азербайджанцы тусовались отдельно, таджики – отдельно, узбеки тоже отдельно. Русской тусовки не было, но так уж получилось, что ленинградцы сблизились с узбеками, москвичи – с таджиками. Национальных пристрастий в таком раскладе не было. Просто моя койка, после того как удалось перебраться на нижний ярус, оказалась бок о бок с лежанкой неформального лидера таджикской мини-общины Нуреддина Курбанова. Он и его соплеменники пили чай из пиалушек. Как-то на чаепитие пригласили и меня. Чай был пропитан водкой или водка чаем. И то и другое мне пришлось по вкусу. Такова специфика советского, а позже и постсоветского ислама.

В начале 1990 года в Москве проходила конференция Партии Исламского Возрождения Таджикистана (ПИВТ). Я болел, но меня уговорили выступить, обещав отвезти и привезти обратно на машине. Я поставил условие: чтобы после мероприятия дали спиртного – что было необходимо по состоянию здоровья и из-за высокой температуры.

После конференции члены ПИВТ попросили немного обождать, а потом завели в узкую комнату, где состоялся очень качественный фуршет. С тех пор к «грозному исламизму» отношусь я с пониманием, а порой и с симпатией.

И уж коль речь зашла об исламе, для тех, кто не понял: марыйско-арабское воинство полностью состояло из мусульман. Начальство это не вполне сознавало. Как-то на глаза попалась антирелигиозная лекция, которую предполагалось прочесть мусульманам. Мало того что в ней говорилось, что Бога нет, там еще кондовым языком разъяснялся вред всякой религии, в первую очередь ислама. Атеистический опус был написан в расчете на советского мусульманского солдата. Среди прочего в него была вставлена «новелла» о том, как призывник по фамилии Ибрагимов пришел в армию верующим, но, «разговаривая с офицерами, неверующими сослуживцами, получив знания на занятиях, понял, что религия это обман». О чем пресловутый Ибрагимов и написал в письме к своей невесте-мусульманке, убеждая ее бросить верить в Аллаха. На того умного полковника из ТуркВО лекция произвела неизгладимое впечатление. Слава Всемогущему Аллаху, ее никто никому не прочел.

Начальство в религиозные дела не лезло, а приезжие мусульмане веру в Аллаха, скажем, не слишком афишировали. Но вот однажды в апреле, когда наступил священный Ид аль-Кабир, над воинской частью, по-арабски, раздался призывный голос муэдзина. Взмыла исламская молитва не только над в/ч 44 708, но и над всем туркменским городом, который, на удивление, оказался не только советским, но и мусульманским.

Это грозило неприятностями армейскому начальству, особенно если учесть, что в Учебном центре трудились люди из КГБ, призванные оградить советских людей – гражданских и военных – от того, что тридцать лет спустя, получило название «исламской угрозы».

Следствием было быстро установлено, что египетские «заговорщики» проникли в радиорубку, обманув сержанта, в введении которого она находилась, прихватив с собой магнитофонную пленку с молитвой. Бдительности сержант Черновал не проявил, а когда до рубки добрался кто-то из офицерского состава, поезд уже ушел и веское слово муллы царило над соседними с Учебным центром городскими кварталами.

Серьезных последствий этот печальный провокационный эпизод не имел, хотя, помнится, сержанта все же отстранили от радиорубки. Но на офицерском собрании был, как обычно, поставлен вечный советский вопрос о бдительности.

Кстати, об офицерских собраниях. С этой формой общения я столкнулся впервые и был поражен его содержательностью и непосредственностью.

У нас собрания проводились в большом клубе, рассчитанном человек на двести, и зал был почти полон. Обсуждались вопросы совершенствования учебного процесса и боевой подготовки, но говорили, однако, и про текущие дела.

Например, командир части полковник Б-в как-то раз долго распекал одного подполковника за то, что тот ездит на своем мотоцикле без шлема. Подполковник лениво оправдывался. Раздраженный Б-в перешел к другой теме, предварив ее словами «офицеры нашей части пьют, как лошади». С этим утверждением никто не спорил.

Следующий сюжет был более увлекательным. Неподалеку от Учебного центра на улице Розы Люксембург располагалось женское общежитие, где обитали высланные из больших, городов, в том числе из Москвы, проститутки. Было их много и хватало всем. Вдруг выяснилось, что солдатский и сержантский состав их посещает, а офицеры про это ничего не знают. «Оживление в зале», а потом громкая реплика: «Мы исправимся».

Уж коли речь зашла о марыйском сексе, сразу отмечу, что проблем с венерическими заболеваниями не было. Ни у наших ребят, ни у арабских друзей. Жрицы любви себя блюли. А тамошние лекари боролись с этой напастью, как нынешние с коронавирусом.

Бывали сложности другого рода.

Любили арабские офицеры прогуляться по городу, но тут их поджидали неожиданности – попросту говоря, могли обокрасть. Да и сами зарубежные гости, чтобы раздобыть толику советских рублей, шли на рискованные коммерческие сделки, то бишь толкали что-нибудь местным жителям, что на советском лексиконе именовалось спекуляцией.

В каждом туркменском городе есть базар – тикинка. В выходной продать и купить на тикинке можно все, что душа пожелает. Даже оружие. В самом центре толкучки на земле расстелены ковры. Когда продавец ковров слегка откидывает край материи, то можно увидеть пару автоматов Дегтярева (хорошо знакомые по фильмам о партизанах), один калашников и пистолеты. Это точно не легенда. Торговец и не пытается скрыть свой товар.

Неподалеку в открытую идет торговля травкой и прочими радостями жизни. Переводчики наркотики не употребляли. Мы пили водку, кое-кто рисковал и глотал туркменские портвейны – Карабекаульское и Ашхабадское вино. Алкоголь хранил от наркомании.

Однажды на тикинке подбегает к нам, – мы были вместе с Игорем, – и возмущается египетский капитан: часы-де у него украли. Соображаем. Действительно украли – часы, японскую «Сейку», которая в советскую эпоху была признаком достатка и стоила 230 рублей. Носить на руке «Сейку» – это по теперешним временам почти что кататься на «Порше».

Мы с Игорем только-только облизнулись на шашлычок. А тут – международный скандал. Поморщились, потом улыбнулись и пошли в милицию. Заходим. За столом сидит одноглазый капитан туркменской национальности. Объясняем ситуацию. Он усталым голосом:

– Ну говорил же я им (кому им?), чтоб не пускали этих в город. Спроси у него, – это уже к нам, – какие часы, где украли?

Переводим пострадавшему. Тот объясняет. Капитан на секунду задумывается. Вызывает сержанта:

– Позови Ахмеда (не Ахмеда, так Мухамеда).

Сержант уходит и минут через пять возвращается с Ахмедом, парнем с худым, уставшим лицом.

– Ахмед, – обращается к нему одноглазый, – отдай этому его часы.

Ахмед молча вынимает из кармана «Сейку» и кладет их на милицейский стол.

– Иди!

Ахмед выходит.

На лице у египтянина радость.

– Шукран, шукран[11]11
  Спасибо (араб.).


[Закрыть], – улыбается он.

Одноглазый пожимает плечами и машет рукой. Мы прощаемся.

В Туркменской ССР советской власти было не слишком много. На марыйских улицах встречались беспаспортные курды, некоторые с длинным кинжалом за поясом. Человек в высокой шапке с ножом не смотрелся экзотикой, но просто был частью местной жизни.

Канализацию в Марах вырыли, но она не работала. И в ее колодцах жили люди. Люди эти, понятно с криминальным прошлым, съезжались в республику на зиму и обживались в канализационном подполье. Время от времени приподнимался люк, и оттуда вылезал человек, присаживался, курил и отправлялся по своим делам.

Марыйский милиционер, – с ним я оказался за одним столиком в питейном заведении с вывеской «Кафе», – проникшись ко мне доверием, в деталях описывал тамошнюю криминальную обстановку.

Поведал он о «доме пыток», куда местные, как сказали бы сейчас, авторитеты приводили людей, мучили их, а потом не спеша убивали. На вопрос «за что?» представитель власти только махнул рукой. Пыточное учреждение располагалось центре Мар у моста через Мургаб. Такой, знаете, невзрачный двухэтажный домик с окнами, забитыми досками. Говорили, что пол там на восемь (почему именно на восемь?) сантиметров пропитан кровью. Достопримечательность, одним словом.

На работу мы проезжали улицей, по обеим сторонам которой стояли лагеря, и их обитатели с крыш бараков от души махали нам руками. Мы – им.

Другой, уже не криминальной достопримечательностью были городские, как их еще прозвали, «купеческие бани». В этих банях я всегда снимал за один рубль апартаменты, состоящие из предбанника, точнее сказать холла, размером с небольшой ресторан, коридора, двух душевых кабинок, ванной и парной. Вдоль стен – всегда теплые каменные лавки. Каменные стены были попорчены советской эпохой, кафельный пол потрескался во времена борьбы с басмаческим движением, душевые чуть поржавели. Но из них текла вода – горячая и холодная мягкая мургабская вода. В этом постаревшем храме чистоты и дезинфекции каждую неделю я проводил два счастливых часа. Банный уют – самое сладкое воспоминание из марыйской жизни.

Туземное население военную форму не уважало. Некоторые скверные мальчишки подходили к красноармейцам, внезапно вскидывали руку, вскрикивая: «Хайль Гитлер». Может, их предки действительно поджидали фюрера? Теперь поди проверь.

Бывало, что военных избивали. Проломили голову одному капитану, тяжелоатлету. Как-то раз напали на Игоря. Вечером он, добежав до гостиницы, выдохнул, что по дороге из кустов выскочили люди и, закричав: «Сейчас, солдатик, мы тебе ушки подрежем», – бросились за ним. Игорю удалось вырваться.

Был уж совсем разудалый случай. Сидим, играем в карты. Из открытого окна вползает проволока, подцепляет висевшие на стуле брюки и медленно удаляется обратно в окно. Несколько секунд все сидели как зачарованные, потом рванули на улицу. Там уже никого, только брюки на земле. Смешно. Но, знаете ли, и страшновато. Средь непозднего вечера, при горевших лампочках, напали на казарму. Почти теракт.