Текст книги "Выживший в племени каннибалов"

– Такая же красная, как и у нас! – провозгласила она.

Другие женщины немедля повторили её жестокую проделку.

Как кипела кровь во мне! Я не мог защищаться, потому что на теле висели фанатички шамана. А между тем уколы шипов могут быть иногда болезненнее ран от копья или стрелы.

По лицу шамана, как тараканы, бежала корявыми морщинами злоба, оно дышало первозданной дикостью от вида и запаха крови, хотя соплеменники считали его по нашим меркам интеллигентом и интеллектуалом. Но вызывающий у них ужас. Ка-ра-и-ба-га был для всех даже больше того – высоко цивилизованным, потому что он съел неизлечимо больную женщину, избавив ее мужа от обузы. Убедил мужа, что так надо, что так будет хорошо без неё. “Прекрасный людоед” – говорили про него масоку, как мы говорим про кого-то: “прекрасный семьянин”, “прекрасный парикмахер”.

Наконец, женщины насытили своё любопытство от ощупывания и разглядывания моего тела и разошлись.

Рассказ о том, что наука у меня в приоритете, а козни шамана продолжаются

Визит к шаману оставил неприятный осадок. Я ушел от него, шатаясь, нетвердым шагом, и предпочел любоваться уникальной природой из-под куста отелло, с хищным взглядом склонившегося над стеблями дездемоны. Я едва мог оторвать взор от попугаев, поедавших спелые плоды василисы. Сезон дождей в этом году запоздал, говорят туземцы. Но вот уже несколько дней дует ласковый нежный ветерок, приносящий пряный запах кустов вероники вперемежку с анатолием. В чужой ботанике я абсолютный профан, поэтому растениям даю названия собственными именами. Цветы их глафира и нинель огромные, воздушные, темно-коричневые и чужие, но, взывая к памяти, почему-то напоминают мне родину в полночь при луне и волосы моей незабвенной жены Раи.

Меня посетило разочарование. О, как бы я мог посвятить себя служению науке! О, как бы я предавался научным исследованиям! О, как бы я подробно и аккуратно заносил в журнал все свои наблюдения, отыскивал и изучал редких, неизвестных ещё представителей флоры и фауны! О, как бы я завел себе тихую лабораторию, превратился бы в скромного кабинетного ученого и производил в микроскоп свои исследования с большой любовью и преданностью делу, и тысячи натуралистов и ученых по всему миру завидовали бы мне.

И снова меня посетило разочарование. Обещали микроскопы и оборудования двести килограмм. Где они? Я издал вопль отчаяния.

В общем, не отступаю, планов громадьё – поднять на щит науку. Для начала завести журнал, чтобы в него заносились обычным ежедневным порядком и будничная работа, и впечатления, и происшествия, в общем, каждый нерядовой случай, в том числе тогда, когда б открывалась новая страница познания, осуществлённая мною. На основании записей далее делать отчёты, писать диссертации и отправлять их в Академию наук. Но, главное, фиксировать события, ведь они могут оказаться эпохальными. Россия должна знать своих героев…

Ход моих мыслей сбился. Записи выводить, не имея бумаги, на чём-то с грехом пополам ещё можно, предположим, на картонках от коробок. А микроскоп где взять? Он является неотъемлемой частью научно-исследовательских работ. Это остановка научной деятельности и неполучение научных результатов”. Как же без микроскопа? Кому мне посвятить свои исследования? Как проявить талант исследователя в способности видеть и формулировать новые проблемы и достижения? Наука многого не знает, все познать наука не в состоянии в силу бесконечности свойств окружающего мира, и я хочу внести свой вклад в неё и предложить новые пути её развития. На острове много новых фактов, которые явно не укладываются в рамки прежних теоретических представлений. Если не описать их сегодня, сейчас, здание науки разрушится!

У меня опустились руки.

А пока все наблюдения приходилось держать в голове. Голова была моим рабочим столом, на котором мысленно громоздились микроскопы, термометры и барометры, а в центре красовался в коленкоровой обложке журнал с авторучкой.

Но было не до приборов в условиях чужого дома и примитивно отвратительных нравов на острове. Как говорится: когда пушки стреляют, музы молчат.

Я часто выходил на берег моря, жадно вдыхал запах бархатно-звездной ночи, мой взор обращался в небо на молочной спелости серп луны и дальше я возносился мыслями в северное полушарие. “Что меня ждет в будущем? Может ли чужбина доставлять радость, даже если психологически настроить себя должным образом в оптимистичной перспективе? Возможно ли возвращение на родину?” Эти вопросы волновали меня всегда и больше были обращены к жене Рае: как жить дальше, как жить так, чтобы не отсечь прекрасное прошлое и не думать ни о чём, кроме волнительного мига будущей встречи? Ужасное состояние, о котором нельзя ни с кем поговорить, ни с кем поделиться, даже со всё понимающим, преисполненным сострадания Хуаном, у которого родина тоже была не здесь на острове Кали-Кали. И в этом мы были неразделимы, понимая, безнадежность можно только усилить и усугубить, если предаваться безутешному горю. Или безнадежность скрасить, что я посчитал приемлемым.

Еще нельзя останавливаться на полпути, что свело бы на “нет” достигнутые успехи. Закрепить их – вот очередная задача.

И я всё делал для этого.

Встречный обмен идет живо и бесперебойно по курсу: двадцать кокосов – один воздушный шар плюс набор из иголок, ниток и пуговиц. Соотношение здесь приемлемое, диктуемое внутренними законами рынка, с обоюдного согласия сторон, хотя на родине за двадцать воздушных шаров мне не дали бы ни одного кокоса². Наборы шли по десять кокосов. В общем, гуманитарка пользовалась спросом не так себе, а хорошо.

В течение следующих месяцев я продолжал быть объектом всеобщего поклонения. Мне нравилось быть в роли сына моря, хотя туземцы этого не до конца понимали. Для них не существовало большего корабля, который придет за мной, чем их пирога. Они не воспринимали понятий, что есть географические точки на земле, где живут в мегаполисах скученными массами сразу по несколько миллионов человек – больше чем их племя.

Мой постоянно растущий авторитет пробудил зависть и раздражение в шамане, до этого имевшего неограниченное влияние на суеверных туземцев. Только благодаря хитрости и вероломству, он ещё пользовался всеобщим уважением, хотя в прошлом, сильно испытывая голод (это, живя среди роскошной растительности и многообразия пищи!), съел одну из своих жен, затем другую, без тени смущения и сожаления. Я у него встал поперек дороги, и он всё больше продолжал строить козни, поклявшись костями своих предков уничтожить меня. Как я позднее узнал откуда ноги растут, он успел настроить против меня, обвиняя в высокомерии и зазнайстве, большинство туземцев, утверждая, что я навлекаю на их племя различные беды. Теперь мне приходилось пожинать плоды его антирекламы. Я вкусил в полной мере, что на этом острове многие туземцы очень даже злы на меня. Их угрюмый вид и нежелание со мной разговаривать доказывали, как нелегко будет преодолеть недоверие, что на это потребуется немало времени, терпения, воли и такта в обращении с ними с моей стороны.

Я подолгу не выходил из хижины, предпочитая не обращать на интриги шамана никакого внимания, и не опровергая его несправедливых обвинений.

Прошло много дней, пока я, наконец, не разгадал истинные намерения Ка-ра-и-ба-ги, очень часто околачивающегося поблизости от моей хижины. Делал он это, чтобы позлить меня и вывести из равновесия, дожидаясь моей оплошности. Во всяком случае, как-то в полдень он, совсем голый, пришел к моей хижине. Его появление показалось мне забавным, что я не смог удержаться от непочтительного смеха, от которого он рассвирепел и, видимо, затаил обиду.

И все же шаман был дальновидным человеком. Застенчиво прячась за косяк двери, конфузливо улыбаясь и в то же время совершенно невольно проявляя некоторую фамильярность, он вошел в мою хижину, этим нестандартным поступком совершенно убив меня. И это человек, которому стоило только нахмуриться, как папуасы теряли головы, его гнев приводил их в неосознаваемое состояние, любой никчемный приказ его мог бросить их на верную смерть.

Он уселся на лавку и с заискивающей улыбкой ждал, когда я обращу на него внимание. Но можно ли доверять змее? Не есть ли она мать лукавства и лжи? Змея умирает, но яд ее зубов сохраняет силу в течение многих лет. Об этом мне помнится после прочтения “Песни о вещем Олеге” Пушкина.

– Чем я обязан визиту? – спросил я с резкостью и суровостью.

Он только ещё шире растянул рот в улыбке.

– Ка-ра-и-ба-га, так что тебе нужно?

Он задвигал широкими губами.

– Ка-ра-и-ба-га хочет один буф-буф, Капитана.

– Который буф-буф? – Я по цвету и форме разложил воздушные шарики.

– Вот этот, – он показал на один синего цвета.

– Один буф-буф? О! – вскричал я в притворном ужасе о воздушных шариках, заламывая руки, словно при упоминании чего-то огромного, дорогого и неосуществимого. – Зачем тебе буф-буф – эта никчёмная заурядность?

– Мне надо взять шестую жену.

– Так, тебе не хватает ещё одной жены!

– Да, Капитана. Я уже договорился.

– Рука Высшего Духа схватит тебя и накажет за многочисленные браки.

– Он сам сказал мне: “У тебя мало жен”.

Я подал набор из иголок, ниток и пуговиц, который он презрительно выбросил.

Удовлетворив его просьбу одним буф-буф, Ка-ра-и-ба-га всё не уходил.

– Чего ты ещё ждешь? – спросил я.

– Батат сильно вырос, свинина жирная, курицы несут яйца…

Я остановил его словоизлияния.

– Что ты хочешь?

– Рыба большая, женщины красивые! А буф-буф всё нет и нет…

Я подал ему очередной буф-буф. А он продолжал:

– Рыба пересолена, а потому жесткая. Сколько раз говорил, что рыбу нельзя сильно солить! Я битком набит солью. Чрево моё отяжелело от неё. Нет легкости сердцу, мои ноги ослабели и не носят меня…

У Ка-ра-и-ба-ги появились слезы, он явно хотел разжалобить меня.

– Так тебе мало буф-буф, ты ещё просишь?

– Да, да, ибо не густо буф-буф в моей хижине, и я могу умереть.

– Ещё два буф-буф надолго отсрочат твои похороны! – сказал я резко.

Даже получив своё, Ка-ра-и-ба-га не трогался с места.

С вымогательством бороться всегда трудно, но возможно, и я сказал:

– Вот тебе ещё два буф-буф твоим женам на подарки, преподнесешь им черепаховые гребни, только немедленно пропади с глаз долой.

– Однако, подарки твои хороши! – изумился шаман. – Я их принимаю, и буду стараться отвратить от тебя мщение Высшего Духа. Да пусть он не лишает тебя жизни!

Но его слова не означали, что мы стали друзьями.

Рассказ о том, что шаман перешел к решительным действиям

Однажды, когда я возвращался с моря, шаман подстерег меня, схватил за волосы, сжал за ребра и закричал:

– Вот твоя смерть! Посмотри и запомни это место, где шакалы и стервятники будут обгладывать твои кости.

– Почему ты собираешься применить насилие? – выкрикнул я.

– Ты свинячий хвост, козлиное копыто! – визжал он. – Бесполезный среди масоку. Похваляешься, выставляя себя над племенем, и хочешь, чтобы мы почитали тебя, как Высшего Духа. Мне давно надоела твоя наглость, и я решил покончить с тобой немедленно.

Перед тем, как на мою голову обрушится удар чудовищной силы, я успел увидеть невыразимо страшное, перекошенное яростью лицо, а выпученные глаза были налиты кровью.

Чувствуя его медленные тиски, я спокойно ответил:

– Не пристало мне бояться тебя! Ты уже давно убил бы меня, будь ты мужчина, а пока ты женщина, способная только угрожать мне постоянно.

Свыкнуться с мыслью о близкой и неминуемой смерти было тяжело. У нас в роду все люди крепкие. Видя, что дело плохо, я резким движением освободил голову, оставив в его руке клок волос, затем мой обидчик броском от бедра вознёсся высоко, чуть не в самое небо. Я был доволен наказанием, понесенным несостоявшимся убийцей: мои два помятых ребра не стоили пробитого черепа шамана о ствол смоковницы – от удара её ветки качались, как морские водоросли в шторм.

– Что с тобой случилось? – спросил вождь Нь-ян-нуй, увидев на мне гематомы.

– Я хотел мирно поиграть с одним человеком, но игра затянулась, нас опьянила, стала чересчур буйной и от того неосторожной и травматичной, – уклончиво ответил я.

– Нельзя, разве, было остеречься?

– Мы пытались увернуться, но встреча пришлась на одной тропе – она была узкая, чтобы разминуться.

Догадавшись о подоплеке ссоры, вождь сказал, обнадежив меня:

– Знаю, это шаман. Он по тропе идёт широко, расталкивает всех, никому не уступает прохода. Он сделал недоброе дело. Счастье, что тот, кого он хотел убить, остался с нами, живой и невредимый! Я не потерплю нападок на моего брата, во всем похожего на нас. Я не позволю шаману оскорблять тебя и, тем более, наносить тебе раны.

– Но как сделать так, чтобы он оставил меня в покое? – спросил я.

– Ты претерпел раны от шамана, я считаю его преступление равным злодеянию, которому оправдания нет, и, согласно нашим обычаям, ты должен отомстить своему обидчику. Или членам его семьи или рода. По крайней мере, мы этого ждем от тебя. Разрешаю тебе самому произвести приговор над ним, явно виновным в покушении на твою жизнь.

– Каким образом?

– Он достоин смерти или всякой другой расправы…

– Например?..

– Можешь съесть его… или кого-то из его родственников.

– Я готов разорвать его на мелкие кусочки!

– Ни в коем случае – это слишком жестоко! – поморщился Нь-ян-нуй. – Но съесть его надо обязательно.

После этих слов вождь сразу посветлел.

Пришлось дать ему честное слово.

– Шаман встал у меня поперёк горла, и я как удав расширю пищевод для него!

– Правильно, сделай доброе дело. Толкай его туда. Твоё горло должно превратиться в большой длинный пустотелый бамбук, расширенный с одного конца и зауженный с другого, чтобы назад не вернулся.

Все эти соображения побудили меня принять любезное предложение вождя, но не прошло и часа, как я убедился, что не способен на какую-либо месть даже в состоянии самого грандиозного противостояния или исступления, даже неимоверного голода или помутнения рассудка.

Длительная болезнь шамана оставила меня на некоторое время без его персонального внимания.

Только на время.

Ка-ра-и-ба-га снова был замечен мною подозрительно заглядывающим в хижину ночью, и делавшим попытку войти в неё, но я жестом и словом “табу” остановил его. И ещё сказал:

– В моей хижине нет места для таких людей, как ты, и я надеюсь, ты сюда скоро не войдешь!

– Нет, войду!

– Никак нет, убирайся отсюда!

Не знаю, что на шамана подействовало – угроза или предупредительное слово, но он ушел, сказав мне:

– А все-таки я храбрее гиены, смелее тебя, Капитана! Я прошел через сонмище духов, прокрался через их ущелье, чтобы их раздобрить, я разбросал там черепа, я на четвереньках продрался через горы и обратно. Мне надоела говядина и поросятина, и человеческое мясо! Я слушал пение духов, носящихся там в темноте, одного даже поймал и съел совсем ещё теплого! Ха, ха, ха! Вкусное мясо! Вот что может сделать Ка-ра-и-ба-га.

Он ещё хвастался разными злодеяниями, учиненными им:

– Я как-то съел много манирока – они все здесь, – он похлопал по своему животу. – Рвутся наружу – но ни один не убежал. От меня не ускользнешь! Потом я съел… свою третью жену! Ха-ха, теперь она среди них, и пусть своей трескотней и склоками докучает им, а не мне!

Бедные женщины, претерпевшие изуверство! Вот это было откровение.

“Он несет всякий вздор!” – подумал я. Слова шамана заставили меня задуматься – в его болтовне могла быть и доля правды.

Еще он сказал мне, жутко надув живот, желая посеять суеверный страх:

– Твоя жизнь в пасти акулы или крокодила. Так или иначе, ты не жилец на этом свете.

В ответ я заявил:

– В таком случае тебе нужно напасть на меня, когда я сплю, ибо иначе не представится удобного случая и не удастся нанести мне вред.

Я надеялся, что шаман, наконец, одумается, прекратит причинять мне неприятности, но, внемля моим последним словам, он решил подобраться к моей хижине сверху. Вот как это случилось. Думая, что я дома, он забрался на высокое дерево и обрубал каменным топором его ветви. Он решил похоронить меня, сбросив почти все ветви на хижину и загородив мне выход. Хорошо, что это происходило в моё отсутствие. Для надежности претворения своего злобного замысла до конца, он решил залезть выше, чтобы срубить верхушку. Но несколько верхних ветвей, упав на вершину соседнего дерева, отскочили назад и сильно ударили его в грудь. Он рухнул с большой высоты. Я нашел его на полу своей хижины, в которую он попал, проломив крышу. Много времени он пролежал без сознания, а придя в себя, лишился голоса и долго пытался объяснить мне жестами, как ему плохо, и чтобы я принес ему воды.

Я подал воды, более того, вправил одну конечность, выходил его до ходячего состояния, и он не нашел в этом ничего предосудительного. Во всяком случае, шаман, хромая, бродил по деревне с палкой для опоры, глаз у него так распух, что в течение нескольких дней он им ничего не видел. Эти увечья придавали ему крайне смешной вид, так как он и без того был неуклюжим и уродливым. Но что удивительно, настало спокойное время, и я ни разу не слышал, чтобы он на меня низводил напраслину.

Я уж грешным делом подумал, что после моих заботливых и ласковых ухаживаний, наконец-то, приобрел в лице шамана если не друга, то хотя бы с чувством благодарности товарища, но тогда же пришлось заметить, что шаман не стал относиться ко мне более дружелюбно. Всё же, последний еще не раз доказывал, что он как был, так и остался психопатической фигурой, склонной к насилию.

Ка-ра-и-ба-га не прекратил бродить вокруг моей хижины, явно намереваясь меня прикончить, но мне постоянной бдительностью удавалось избегать смерти. Несомненно, он исполнил бы своё данное ранее обещание, подвернись ему удобный случай.

Его хроническое мельтешение перед глазами причиняло мне бесконечные неприятности. Я пригрозил шаману жестокой карой, если он осмелится повторить свои попытки, и взял за правило делать вид, будто совсем не замечаю его постоянных козней.

После ещё одной неудачной попытки меня застать врасплох, он от ярости и неудовлетворенной жажды мщения стал демонстрировать в сторону моей хижины, как ритуальные действия, непристойно-сладкие глаза и эротические оскорбительные жесты, которые обычно позволяют себе только неспокойные женщины в недружелюбном кругу. Эта его нимфомания вызвала насмешки над ним даже со стороны соплеменников.

И всё же этот туземец продолжал мне не давать покоя своими проделками. Если мы встречались с ним на одной тропе, он никогда не уступал дороги, даже когда шел налегке, а я нес на спине тяжелую поклажу. Как бы то ни было, постоянные преследования шамана мне надоели, и я старался его избегать. Не желая оказаться по соседству с Ка-ра-и-ба-гой и, чтобы не пересечься с ним, я придерживался проторенных мной троп. Но глупо не столкнуться случайно не в назначенный срок и в неопределенном месте. Он встретился мне в сопровождении спутников там, где от дороги отходила моя тропа. Он остановился, и я услышал:

– Подождите здесь и смотрите, пока я не прикончу этого белого человека.

С этими словами он сложил свою ношу на землю, достал нож и знаками велел мне глядеть вверх. Я понял, что он приказывал в последний раз взглянуть на небо, потому что готовился меня туда отправить. Приближаясь мелкими шажками, Ка-ра-и-ба-га поднял нож над головой, целясь в меня. Какое-то время между нами продолжался безмолвный поединок взглядами и кружениями вокруг. Замерев некоторое время в таком зловещем положении и поняв, что этим меня не запугаешь, он – как воины перед битвой – начал бесноваться, прыгая из стороны в сторону и испуская победные вопли. Так как он при этом продолжал изрыгать проклятья и целиться в меня, я решил действовать на опережение. Да, я понимал, что жизнь мне скупо отпускала средства к существованию, и что сохранить её удастся лишь при крайнем напряжении всех сил. Неожиданный оборот вокруг себя и моя нога, вобравшая в себя полет и энергию пращи, молниеносно сделала то, что никто из присутствующих туземцев толком ничего не понял.

Шамана по воздуху отбросило на несколько метров, а его спутники разом, точно снопы, пали на землю. Ноги их так тряслись, что они, вставая, не могли устоять даже на корточках. Некоторые осмелились взглянуть в мою сторону, поднимая немного голову. Было интересно видеть выражение страха, написанное на их лицах: рты полуоткрыты, языки чуть не выпали, глаза также были расширены более обыкновенного, но ещё никто не мог внятно произнести слова.

– Унеси своё страшное оружие! Не мечи молнии! – повалившись в ноги, стали просить они. Трясущимися руками многие из них делали знаки, чтобы я больше не повторял этого.

Последствия от удара шаман ощущал долго. Лишь к концу следующей недели его сознание прояснилось, а состояние несколько улучшилось. Об этом в деревне только и разговоров было.

Многие сошлись в одном мнении:

– Да, это был удар молнии!

– Только почему-то в ясный день! – сомневались скептики.

Брожение в разговорах приняло громкий характер обсуждения и под конец все пришли к заключению:

– Очень правильно – бог Дуссонго может всё, он молнией убил шамана и тут же подарил ему жизнь!

Все принялись криками на всю деревню превозносить божество.

– Бог Дуссонго велик!

– Бог Дуссонго умен!

– Бог Дуссонго великодушен!

Диву даюсь, но туземцы очень смышленый народ, а некоторые их представители чересчур мстительны. Это я опять про шамана, который не удовлетворился объяснением про удар молнии без грома.

Он настойчиво кружил кругами вокруг меня, он надзирал с удивительным упорством и проворством за всеми моими передвижениями, но уже не задирался, и наши мимолетные встречи нос к носу он всегда обставлял словами:

– Как, ты ещё не уплыл за море? Почему не покинул остров к своим друзьям, ведь ты обещал?! – Его наивная искренность меня поражала.

Проникновение в мое жильё стало его идеей фикс. Нового посещения в хижину надо было ожидать день на день и, так как дикари очень чувствительны к незнакомому шуму, я решил устроить шаману сюрприз. Очередной его визит был встречен торжественным фейерверком с взрывом. Я надул штук пятьдесят воздушных шаров и спокойно улегся отдыхать от дневной духоты. Ждать не пришлось долго. Когда шаман в свой приход – на этот раз днем – сунулся носом в мой дом, колючки мигом пронзили шары. Хлопок был такой силы, что лицо Ка-ра-и-ба-ги представляло забавное зрелище: оба его глаза расширились, губы плотно сомкнулись, щеки побелели. Через секунду шамана словно ветром сдуло, а вслед за ним в деревне поднялась суматоха и крики, от которых содрогнулись небеса.

Некогда гуси спасли римский Капитолий от варваров, а воздушные шары меня. “Спасибо вам, милые!” – мысленно произносил я хвалу.

После этого случая шаман долго не досаждал мне, но я чувствовал – это спокойствие обманчивое. Всё же это показное затишье пугает и тревожит меня – шаман не такой простой человек, чтобы где-то в какой-то момент не активизировать всю свою злобу против меня.

Рассказ о том, что в науке нельзя быть безучастным

Сейчас самое время остановиться в кратких чертах на том, что мне известно об острове Кали-Кали. Это место настолько красиво и спокойно, что при благоприятных условиях мало, кто из цивилизованных людей захотел бы его покинуть. Поразительно плодородие этой земли! Обилие съестных припасов составляет одну из самых примечательных особенностей этих мест. Десять батальонов могли бы квартировать здесь, не имея ни малейшей надобности в провиантских обозах. Стоило только потрудиться – сорвать плоды да в рот положить.

Там, где склоны были лишены древесной растительности, росли дикие бананы: они поднимались вверх и своими пышными шатрами осеняли самые высокие холмы, прогулки по которым небезопасны из-за крутизны и скользких банановых шкурок. Сотая часть этих бананов шла в пищу туземцам, десятая часть шла на еду домашним животным и обезьянам, а всё остальное превращалось в свалку отходов. Гниющие в изобилии поваленные стволы бананов и валяющиеся на земле переспелые плоды издавали противный запах, от которого меня выворачивало. Кистью руки я измерил плоды здешних бананов и оказалось, что они длиной почти в локоть, а толщиной в мою руку у предплечья. Удивительно, вся растительность шла в увеличение словно кто-то добавлял в почву усилитель роста. Находил обыкновенный подорожник, вымахавший до размера лопуха, а он в свою очередь был высотой в два метра.

Однако мои природные познания в отношении острова не столь велики из-за моего случайного характера попадания на него и отсюда неподготовленности к превратностям судьбы. Тем не менее, тщательно собираю сведения, касательные флоры и фауны. К сожалению, центральная часть острова все ещё остается недоступной, а потому неисследованной, поскольку громадные деревья спускают свою листву до самой поверхности земли, а различные паразитирующие на них растения и бесчисленные лианы образовывают своими гирляндами сплошную стену, пройти которую без топора почти невозможно. Единственно, что я отметил для себя, природа подарила туземцам свой мягкий, жаркий, влажный климат. А места здесь, действительно, уникальные. Только скучающий, недовольный, ворчливый, малокровный и страдающий отверделостью печени чужеземец, встав на трехметровой высоты муравейник и глядя на обросшие мхом скалы в грядах невысоких гор, разделенных речушками, лихо несущимися по лощинам, воскликнет: “Да где же тут красота! Эта показуха, что ли, и есть красота?”

Замечу мимоходом, что я не зоолог, не антрополог, ни этнограф, ни геолог; из каждого раздела хорошо усвоил один-два популярных термина: пальмы, лианы, скальпы, набедренные повязки, коралловые рифы, поэтому да простят мне читатели упущения чисто энциклопедического характера. Но насколько я понял, в биологическом отношении остров Кали-Кали имеет свои особенности. Какие? Опять же по вышеперечисленным соображениям подробно описать их не могу из-за своей неискушенности и закоснелости в познании мира, вдобавок давали знать пробелы учебного процесса.

Мои соображения касаются и происхождения, и распространения народностей. Помню ещё из курса географии, что есть малайцы, меланезийцы, полинезийцы, австралийцы и т.д., отличающиеся по языку, по наружности и характеру. Для меня они предстают, как собирательный образ, сконцентрированный в одном слове – папуасы. Поэтому мне трудно разрешить вопросы: где находятся исторические корни масоку, к какой ветви их отнести, к какой группе народов они ближе по происхождению, языку, менталитету и традициям, в чём их расхождения с другими народами. Масса вопросов одолевала даже меня, совершенно постороннего наблюдателя. Так всё же, масоку – кто они такие, к какому народу мои туземцы относятся, а возможно это совершенно новая ветвь человечества, доселе неизвестная науке на пороге двадцать первого века?

Я ловлю себя на слове, что самое время изучать теорию этногенеза различных народов с разной культурой на практике, начиная с острова Кали-Кали, и задействовать себя в качестве первооткрывателя.

Жизнь среди туземцев оставляла мне полную свободу деятельности для последующих наблюдений, поэтому я свою жизнь подчинил дальнейшему изучению быта масоку.

При откровенной одежде и аскетическом образе жизни, когда застегивать было нечего и запахиваться не надо ни во что, и только украшения из различных видов ракушек, как безделушек, составляли основное прикрытие тел, пуговицы и, тем более, кусающиеся иголки из гуманитарной помощи оказались в таком случае туземцам на первых порах не нужны, но далее стали входить в моду. Как широкоходовой товар, резинотехнические изделия воздушные шары, в частности, за их форму, пошли на “ура”, и спасали меня не раз от безнадежности и жалкого прозябания, а то и самой смерти. Называют их буф-буф, наборы из иголок, ниток и пуговиц – карассо, а меня – Капитана, благодаря рекламным стараниям Хуана. Когда туземцы просят: “Капитана, дай карассо!” – не могу отказать этим добродушным, уже просто ручным, дружелюбно настроенным, хорошо меня принявшим и удивившим большой тягой к знаниям, людям. Я как-то и не заметил, что они быстрее выучили и перешли на сносный мой быт, чем я одолел их примитивный туземный язык.

Рассказ о том, что меня переполняют мысли о миссионерстве

Однажды я задумался, если с буф-буф (воздушные шарики) было всё понятно, то каким образом слово карассо прилепилось к обычным наборам из трех иголок, шпульки ниток и нескольких пуговиц, всё на одной картонке, когда и каким образом это произошло, мое это слово или туземцев, но так конкретно не смог восстановить в памяти. Помню, что при демонстрациях возможностей часто показывал большой палец вверх и причмокивал губами от удовольствия. Видимо при этом переходил на русский язык и произносил ключевое слово “хорошо”. Этимология слов – странная и удивительная наука! “Хорошо” превратилось в устах туземцев в “карассо”. В какой-то момент я почувствовал, что часто употребляющееся в словаре туземцев карассо приобрело ещё и смысл изъявления благодарности. Не удивился, когда они стали приветствовать друг друга словом карассо взамен своего “доброе утро”. В этот момент на пуговицы, нитки и иголки они не смотрели, как на безделушки, и уже не обращали внимания на кусачие свойства иголок. Трансформация слова “Капитана” тоже была удивительна и поучительна. Напоминаю, это произошло тогда, когда я высказывался Хуану и Хуане, что капитан корабля оказался разгильдяй, при этом неистово бил себя в грудь, показывая, что я пострадавший. Видимо оттого, что я часто и эмоционально повторял слово “капитан”, они назвали меня Капитана. Не совсем мне понравилось, что в “Капитана” они стали вкладывать религиозный смысл “чужак, пришелец, человек из-за моря”. Даже начал остерегаться, как бы не сделали из меня божество!

Как я и полагал, те зерна добра, которые вносил в душу туземцам, увязших в закостенелом язычестве и варварстве, впоследствии принесут свои плоды просветительства. Так и случилось. Зерна упали на благодатную почву. Последующие уроки эволюционного воспитания не явились каким-то шокирующим испытанием для туземцев, хотя сначала они выражали смущение. Но далее… Я не отрицаю, я подтверждаю, что далее они даже не были глубоко озадачены и задеты моей бестактной демонстрацией воздушных шаров и наборов, и им не надо было сдерживаться, а мне ломать лед недоверия. В итоге, у них получалось владение навыками, если не очень, то приемлемо, даже не хуже, чем у учителя. Здесь решающую роль сыграло то, что я вовремя сделал ставку на радикально-настроенную молодежь, которая всегда является наилучшим проводником всего нового и передового и не умеющая скрывать свои чувства так хорошо и законспирировано, как взрослые люди. Только молодежь способна на революции, всё остальное, рукотворное людьми, называется переворотами. И вот эти молодые люди во главе Хуана и Хуаны, золотая молодежь острова, смотрели на меня с восхищением и подобострастием, как попугаи, подражая во всем мне, а за ними потянулось старшее поколение. Я стал, хотя не для всех, одной из достопримечательностей острова, и это вскружило мне голову, и не то чтобы слегка, а порядком. Я парил в воздухе как птица, я не чувствовал под собой земли. Я был опьянен до умопомрачения. Я купался в лучах славы с утра до вечера от выпавшего на мою долю успеха, от шальной мысли: “неужели, кто-то ещё из туземцев есть неспособные по отношению ко мне в проявлении признательности и любви?”