Текст книги "Петровка. Прогулки по старой Москве"

Петровка
Прогулки по старой Москве
Алексей Митрофанов

© Алексей Митрофанов, 2023

ISBN 978-5-4490-9897-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Улица Петровка – своего рода главное московское торжище.

Во-первых, здесь находятся два очень дорогих и очень знаменитых магазина с богатейшим прошлым – ЦУМ и Петровский пассаж. Во-вторых, кроме них здесь размещалось (да и размещается поныне) множество различных лавочек, маленьких магазинчиков, каких-то закутков и ловушек, в которых тоже постоянно чем-нибудь торгуют. Ну и помимо перечисленного улицу пересекает Кузнецкий мост – исторически прославленный центр французского предпринимательства. Да и Столешников, который примыкает к Петровке – тоже имеет ярко выраженный коммерческий характер.

А на периферии улицы – ГУМ (до него не больше десяти минут ходьбы), улица Тверская (тоже, в общем-то, не чуждая предпринимательства), «Детский мир» и прочая, прочая, прочая. Выбраться на шоппинг и не прогуляться по Петровке – вещь немыслимая.

Особенный же пик торговли приходился на начало прошлого столетия и на период нэпа. «Вечерняя Москва» писала о Петровке в 1926 году: «Пройдем вдоль стен, застланных зеркальными витринами… Флотилии узконосых лаковых штиблет, груды паутинного снежного белья, какие-то особенные, из шелковой пряжи кофты цвета яичного желтка и раздавленной клюквы. Изумительные, обшитые розами, подвязки… медовые табаки, брильянтовые скорпионы, шоколадные тыквы и аппараты для радикального разглаживания морщин… Кинематографические джентльмены в широких пальто и канареечных ботинках. Их спутницы в манто с модно подчеркнутыми торсами, прижимающие к груди огромные лакированные сумки, этот „членский билет“ петровских дам».

Даже не верится, что здесь находится Большой театр – самый знаменитый из театров Москвы, да и России вообще. А также Малый и Детский. Притом находятся достаточно давно (особенно Большой). И никуда съезжать не собираются.

Улица Петровка вообще достаточно стабильная. Взять хотя бы тот факт, что свое название она получила в семнадцатом столетии по стоящему здесь Высоко-Петровскому монастырю и с тех пор не переименовывалась. Ни разу.

Редкостное постоянство для Москвы!

Истукан

Памятник Карлу Марксу (Театральная площадь) работы скульптора Л. Кербеля открыт в 1961 году.

Улица начинается от памятника Карлу Марксу, знаменитому немецкому экономисту. Эта статуя монументальна во всех смыслах: ведь бюст вместе с постаментом весит целых 160 тонн (для сравнения, средний слон весит четыре тонны)! На постаменте дежурные надписи: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Карлу Марксу от Коммунистической партии и народа Советского Союза». Хотя роль народа в установке монумента, в общем-то, весьма условна.

Слева от памятника – гранитный пилон с надписью: «И имя его и дело переживут века. Энгельс» с изображением серпа и молота. Справа – еще один гранитный пилон с надписью: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно. Ленин» с изображением, опять-таки, серпа и молота.

Но эти частности меркнут перед исполинским бюстом.

* * *

Эта статуя – отнюдь не первый памятник автору «Манифеста», установленный напротив Петровки. Еще 7 ноября 1918 года здесь, в первую годовщину революции, был открыт памятник Марксу и Энгельсу (две поясные фигуры из гипса) работы скульптора С. Мезенцева.

На открытии присутствовал сам В. И. Ленин. Глава государства говорил: «Мы открываем памятник вождям всемирной рабочей революции, Марксу и Энгельсу… Великая всемирно-историческая заслуга Маркса и Энгельса состоит в том, что они научным анализом доказали неизбежность краха капитализма и перехода его к коммунизму, в котором не будет больше эксплуатации человека человеком…

Мы переживаем счастливое время, когда это предвидение великих социалистов стало сбываться. Мы видим все, как в целом ряде стран занимается заря международной социалистической революции… Пусть же памятники Марксу и Энгельсу еще и еще раз напоминают миллионам рабочих и крестьян, что мы не одиноки в своей борьбе. Рядом с нами поднимаются рабочие более передовых стран. Их и нас ждут еще тяжелые битвы. В общей борьбе будет сломан гнет капитала, будет окончательно завоеван социализм!»

Позже, однако, памятник был признан одним из самых неудачных послереволюционных памятников Москвы и по этой причине снесен. И уже 1 мая 1920 года все тот же Владимир Ильич участвовал в закладке нового памятника Карлу Марксу, приблизительно там же.

В своей короткой речи Ленин разъяснил историю марксизма, затем ему подали пластинку из металла и остренькую палочку и он расписался: «Председатель Совнаркома Вл. Ульянов (Ленин)». За ним последовали Луначарский и другие высокопоставленные участники церемонии. Потом пластинку спрятали в коробку из латуни, закопали ее, а сверху установили гранитный блок с надписью: «Первый камень памятника великому вождю и учителю мирового пролетариата Карлу Марксу».

* * *

Но дальше первого камня дело не пошло, и только в 1957 году о памятнике вспомнили снова. Объявили всесоюзный и открытый конкурс, в котором победил проект авторского коллектива под руководством Кербеля (девиз – «Красный Серп и Молот»).

Открытие же, состоявшееся в 1961 году, приурочили

к XXII съезду КПСС. На церемонии присутствовали гости – руководители так называемых братских компартий (из числа делегатов съезда), а также старые большевики.

Тогдашний глава государства Никита Хрущев говорил о творении Кербеля: «…Скульптурный образ Карла Маркса будет стоять в Москве, и люди будут приходить сюда, чтобы засвидетельствовать свое уважение и признательность великому мыслителю и революционеру».

В скором времени после открытия памятника в Москве побывал правнук Маркса, французский художник Фредерик Лонге. Памятник и ему пришелся по душе: «…Я не терял надежды, что побываю в стране, где мечты моего прадеда стали явью… Спасибо вашему народу за то, что он создал в самом центре мира такой вдохновенный монумент».

Из-за специфического положения левой руки и своеобразного взгляда москвичи дали памятнику необычное прозвище: Мужчина, торгующий пивом. Называли его также Бородой и Каменным гостем.

Тот же неутомимый народ дописал концовку знаменитой песни Визбора «Охотный ряд»:

 
А нынче Маркс с кудрявой бородой
На свой проспект уставил ясный взгляд.
Прощай же бывший, но по-прежнему родной,
Охотный ряд, Охотный ряд!
Приходят девушки к шести часам сюда,
Надев свой самый ласковый наряд.
Их не пугает Карла Маркса борода.
Охотный ряд, Охотный ряд!
 

В книге «Москва. Альбом видов», выпущенной в 1961 году в Тбилиси грузинским отделением Музфонда СССР (что само по себе уже странно) была помещена фотография памятника с подписью: «В центре Москвы на площади Свердлова воздвигнут величественный памятник гениальному мыслителю, основоположнику научного коммунизма, вечно живому Карлу Марксу».

Словом, статуя начала жить своей жизнью.

* * *

В довольно своеобразном репортаже журналиста Б. Полевого, опубликованного в газете «Правда», подробно описано, с какими трудностями сталкивались при изготовлении статуи: «Несколько геологических экспедиций, отправившихся на поиски монолита… искали, но безрезультатно… пока рабочие небольшого Кудашевского карьера на Украине, узнав о замысле скульптора, не сообщили, что у них, кажется, нужный камень добыть можно.

Можно было написать интереснейшую повесть о том, как, соединившись в одну гигантскую упряжку, могучие разоруженные танки тащили этот камень прямо по полям на огромном стальном листе; как, проявив чудо изобретательности, железнодорожники бережно подняли его на специальную большегрузную платформу и как два паровоза общими усилиями тянули необыкновенный груз, перед которым всюду открывалась зеленая улица; как рабочие столицы тоже на уникальной автоплатформе провезли монолит по Москве, выбирая глухие улицы, чтобы не повредить подземных коммуникаций; как затем лучший такелажник столицы Иван Рой, тот самый Рой, который, умело сочетая древние и новейшие механизмы, умеет поднимать и передвигать даже фермы мостов, за несколько часов установил глыбу на фундамент».

А скульптор Евгений Вучетич рассказывал об обстоятельствах конкурса: «Рассматривая этот памятник, я испытываю особое волнение, предаюсь особым раздумьям.

И это не случайно.

В мае 1958 года я был председателем жюри всесоюзного конкурса на составление проекта памятника Карлу Марксу для Москвы. Как сейчас помню, войдя в зал, где были выставлены конкурсные проекты, я сразу же обратил внимание на проект под девизом «Красный серп и молот».

Гранитная глыба поднимается непосредственно из самой земли и, дыбясь, перерастает в фигуру Маркса. Этот очень хороший и близкий моему сердцу композиционный прием сразу же привлек внимание большинства членов жюри.

Устремленный в будущее взгляд Маркса, кажется, влечет

за собой всю землю, из которой вырастает композиция памятника. Смелая, простая и ясная, я бы сказал, мужественная композиция!

Обсуждение было недолгим. Этому проекту присуждена первая премия… Теперь памятник сооружен. И несмотря на то, что архитекторы в общем с решением ансамбля справились не на «пятерку», сам по себе памятник выглядит величественно и монументально… Родилось, безусловно, выдающееся произведение».

Уже через год после открытия Лев Кербель получил за Карла Маркса Ленинскую премию.

Эммануил Казакевич говорил в своем письме Льву Кербелю: «Я один из тех, для кого памятник Марксу по-новому осветил ту часть Москвы, где он установлен. Он вошел сразу, с размаху в плоть Москвы, как в высшей степени естественная и ничем не заменимая деталь».

Галина Серебрякова писала о Кербеле (и о себе, разумеется) в «Литературной газете»: «Оба мы избрали один предмет, которому отдали не только годы, но страсть, все помыслы и чувства. Мое стремление оживить Маркса в литературе и его старание воскресить гения в граните долгое время были ведущей целью нашего бытия. Мы встретились, как брат и сестра, и это ощущение родства нас уже не покинет. Очевидно, родство по идее, творчеству, борьбе, науке, общность исканий и счастье открытий создают нечто большее, нежели простая связь людей, родившихся в одной семье. Все, что происходит от единства цели и высокой духовности, значительнее родственных уз».

Б. С. Угаров, президент Академии художеств СССР, утверждал в предисловии к альбому «Лев Ефимович Кербель»: «Льва Кербеля наш народ узнал как автора памятника Карлу Марксу в Москве. Для меня это произведение перекликается с памятниками первых лет революции, когда зарождалась советская монументальная пропаганда. Памятник стал нашим, неотъемлемым от Москвы – новой, советской, даже более – Москвы послевоенной».

Сам же Лев Кербель писал в автобиографии: «Важный этап моей биографии – памятники Марксу и Ленину. Только создав серию военных памятников, бюстов дважды Героев Советского Союза, станковых портретов, я счел для себя возможным взяться за работу над монументами творцов бессмертных идей коммунизма, воплощающих стремление всего прогрессивного человечества.

Меня давно, еще до участия в конкурсе на памятник для Москвы, привлекал образ Маркса. Было бы, вероятно, странным, если бы решение пришло сразу. Я много думал над тем, как воплотить его в скульптуре, пытаясь мысленно представить себе возможное решение. Гениальный ученый, великий мечтатель, революционер не представлялся мне ни в бронзе, ни в мраморе. Я выбрал гранит, потому что он ярче выражал идею монолитности. Жест сжатой в кулак руки воплощает единение революционеров пяти континентов, а опирающаяся на книгу и массу камня левая рука подчеркивает мысль о нерасторжимости пролетариев всех стран, идущих к цели, предопределенной научным коммунизмом. Стелы с высеченными на них высказываниями Энгельса и Ленина служат объединению великих революционеров-мыслителей в одно общее понятие – марксизм-ленинизм.

Памятник Карлу Марксу в Москве сооружен на том месте, где был заложен еще в 1920 году В. И. Лениным. Он вписан в сложившуюся историческую среду центра города, что создавало дополнительные трудности, кусок скалы удачно «вошел» в разноликое архитектурное окружение».

* * *

Но наступила новая эпоха с новыми приоритетами и новыми сомнениями. Все реже слышались восхваления памятнику, да и самому автору «Манифеста». Все чаще вспоминали про Торговца пивом. Маркс вошел уже не только в неофициальный, но и во вполне официальный фольклор.

Поэт Андрей Туркин посвятил ему, да и вообще московским памятникам озорной стишок:

 
О, как мне дорог центр города,
Где Долгорукого рука
Как будто ищет Маркса бороду,
Но не найдет ее, пока
За ним следят глаза Дзержинского,
Дома пронзая, как врага.
И тщетно ищет исполинского
Коня послать его нога!
 

Все чаще в прессе появлялась смачная цитата из «России во мгле» Герберта Уэллса: «Должен признаться, что в России мое пассивное неприятие Маркса перешло в весьма активную враждебность. Куда бы мы ни приходили, повсюду нам бросались в глаза портреты, бюсты и статуи Маркса. Около двух третей лица Маркса покрывает борода – широкая, торжественная, густая, скучная борода, которая, вероятно, причиняла своему хозяину много неудобств в повседневной жизни. Такая борода не вырастает сама собой; ее холят, лелеют и патриархально возносят над миром. Своим бессмысленным изобилием она чрезвычайно похожа на „Капитал“; и то человеческое, что остается от лица, смотрит поверх нее совиным взглядом, словно желая знать, какое впечатление эта растительность производит на мир. Вездесущее изображение этой бороды раздражало меня все больше и больше. Мне неудержимо захотелось обрить Карла Маркса. Когда-нибудь, в свободное время, я вооружусь против „Капитала“ бритвой и ножницами и напишу „Обритие бороды Карла Маркса“».

А писатель Нагибин писал в книге «Всполошный звон»: «Не совсем понятно, почему именно здесь поставлен памятник Карлу Марксу. Считается, что это место указал Ленин. Хотелось бы увидеть документальное подтверждение выбора Владимира Ильича. Но даже если это так, в первые годы Советской власти трудно было судить о том, каким впоследствии окажется лицо того или иного московского места. Большой театр служил в ту пору не музам, а политике, здесь звучали горячие революционные речи, а не увертюры и арии. Маркс был ему ближе, чем Аполлон; детского театра не существовало в помине, а пустующее здание театра Незлобина могло отойти кому угодно – МОПРу или, скажем, обществу „Воинствующий безбожник“».

Все шло к тому, что памятник снесут. И действительно, в сентябре 1991 года экспертная комиссия Моссовета по московским памятникам приняла решение убрать монумент.

Но не тут-то было! Московский памятник экономисту Карлу Марксу, расположенный в самом широком проезде Москвы – Театральном, вышел символом непотопляемым. Участь Дзержинского, Кирова и Свердлова его не постигла – Маркс остался стоять и, похоже, на века.

Одна из основных причин такой устойчивости заключается в марксовой массе. Если бы памятник был несколько полегче, его, под горячую руку, в девяносто первом снесли бы (а потом поднимали б вопрос – возвращать или нет). Но убрать многотонную гранитную статую оказалось нешуточным делом. Денег на демонтаж в то время не нашлось,

а после их и не искали. Известная русская присказка – дескать, ломать не делать, в случае с экономистом из Германии не сработала.

А 1 мая 1996 года Лев Кербель сказал автору этой книги: «Я горжусь памятником Марксу. Это находка в искусстве».

Особенно в том, что касается массы.

Театр для московских шалунов

Большой театр (Театральная площадь, 2/7) построен в 1824 году по проекту архитектора О. Бове.

Это здание построили на месте старого Петровского театра, сгоревшего в 1805 году. Правда, в скором времени оно тоже серьезно пострадало от пожара и в 1856 году было отстроено практически заново архитектором Альбертом Катериновичем Кавосом. Однако принято считать, что автор – все-таки Бове, а то, что было в середине позапрошлого столетия – так, легонькая реставрация. Видимо, потому, что Бове – деятель первого архитектурного эшелона. Чего никак не скажешь об Альберте Катериновиче.

* * *

Датой рождения Большого театра считается 28 марта 1776 года. Именно в этот день губернский прокурор князь Петр Васильевич Урусов получил от царицы российской так называемую «привилегию» – то бишь разрешение «содержать ему театральные всякого рода представления, а также концерты, воксалы и маскарады, а кроме его, никому никаких подобных увеселений не дозволять во все назначенное по привилегии время, дабы ему подрыву не было».

И монополист приступает к строительству театрального здания. Благо, что труппа уже существует – тринадцать актеров и девять актрис. А кроме них тринадцать музыкантов, балетмейстер, три танцора и четыре танцовщицы.

Чем не Большой театр?

Место выбрали на берегу реки Неглинной (в то время она протекала на поверхности, а не как сейчас – под землей, в трубе). «Московские ведомости» анонсировали: «Контора Знаменского театра (первое время труппа г-на Урусова арендовала помещение на Знаменке – А.М.), стараясь всегда об удовольствии почтенной публики, через сие объявляет, что ныне строится вновь для театра каменный дом на Большой Петровской улице, близ Кузнецкого мосту, который к открытию окончится нынешнего 1780 года в декабре месяце… что же касается до внутреннего расположения театра, то оно будет наилучшее в своем роде».

Увы, но в тот же вечер, когда состоялась публикация, театр на Знаменке сгорел. Господин Урусов счел это тревожным знаком (да и с деньгами возникли проблемы) и отказался от своей привилегии. Но свято место пусто не бывает, и за дело принялся компаньон Урусова по театру, англичанин Медокс. В декабре того же 1780 года та же самая газета сообщала: «Любопытные известия. В удовольствие почтенной публике, которой предварительно при сих листах объявлено уже было о сегодняшнем открытии новопостроенного Петровского театра, за нужное считаем сообщить для сведения, что огромное сие здание, сооруженное для народного удовольствия и увеселения, которое вышиной в 8, длиной в 32, а шириной в 20 сажен, умещающее в себе сто десять лож, не считая галерей, по мнению лучших архитекторов и одобрению знатоков театра, построено и к совершенному окончанию приведено с такою прочностью и выгодностью, что оными превосходит оно почти все знатные европейские театры. Что же до желаемой безопасности публичного сего дому касается, то в рассуждении оной, кажется, взяты все возможные меры и ничего не опущено, что могло бы служить к совершенному доставлению оной. Почтенная публика, которая удостоит сегодняшнее открытие помянутого театра, сама в оном удостоверится сможет, когда она увидит 12 разных дверей для подъезду, 3 каменные лестницы, ведущие в партер и ложи, и сверх того еще 2 лестницы деревянные».

Театралы получили презанятную игрушку. Праздничную, веселую и, вместе с тем, таинственную, романтичную. Александр Чаянов писал в повести «Венедиктов, или достопамятные события жизни моей»: «Спектакль уже начался, когда я вошел в полумрак затихшего зрительного зала. Флигеровы лампионы освещали дрожавшие тени дворца Аль-Рашидова. Колосова, послушная рокоту струн, плыла, кружась в амарантовом плаще. Колосова – царица на сцене, и я готов был снова и снова кричать ей свое браво… Меж тем сцена наполнилась новыми толпами белых и черных рабынь, и вереницы pas des deux сменились сложными пируэтами кордебалета.

Вдруг голос мучительно терпкий пронизал всю мою душу, и в нем снова узнал я ее, и снова всплыло ее чарующее лицо, белыми локонами окаймленное в оптическом круге зрительной трубы моей. Голос глубокий и преисполненный тоскою просил, казалось, умолял о пощаде, но не калифа правоверных, не к нему обращался он, а к властителю душ наших, и я отчетливо чувствовал его дьявольскую волю и адское дыхание совсем близко в темноте направо».

Где еще, как не в театре на Неглинной, можно было встретить и прелестницу, и дьявола, самого настоящего? Пожалуй, что нигде.

* * *

Увы, игрушка оказалась пусть и долгой, но не вечной. В октябре 1805 года «Московский курьер» сообщал: «Загорелось в гардеробной комнате, робость и неосторожность допустили распространиться пламени… Теснота была необъяснимая… Пламя все пожрало, и убытки весьма велики».

Знали бы господа из «Курьера», что всего-навсего через семь лет погорит вся Москва!

Но, как принято считать, «пожар способствовал ей много к украшению». И в 1825 году «Московские ведомости» сообщали: «Есть события в России, которые быстротою и величием изумляют современников и представляются в виде чудес отдаленному потомству. Такая мысль естественно рождается в душе россиянина при каждом происшествии, приближающем отечество наше к среде держав Европейских, такая мысль возникает в душе при взгляде на Большой Петровский театр, как феникс, из развалин возвысивший стены свои в новом блеске и великолепии».

Автором этого «феникса» был архитектор Бове.

С. Аксаков радовался: «Большой Петровский театр, возникший из старых, обгорелых развалин… изумил и восхитил меня… Великолепное громадное здание, исключительно посвященное моему любимому искусству, уже одною своею внешностью привело меня в радостное волнение… Великолепная театральная зала, одна из огромнейших в Европе, полная зрителей, блеск дамских нарядов, яркое освещение, превосходные декорации, богатство сценической постановки – все вместе взволновало меня».

Он же, кстати, описал один из, в общем-то, весьма распространенных в ту эпоху случаев, когда внимание публики перемещалось с выступающих на зрителей, точнее, на кого-нибудь определенного из числа зрителей: «В один вечер сидели мы в ложе Большого театра, вдруг растворилась дверь, вошел Гоголь и с веселым дружеским видом, какого мы никогда не видели, протянул мне руку со словами: „Здравствуйте!“. Нечего говорить, как мы были изумлены и обрадованы. Константин, едва ли не более всех понимавший значение Гоголя, забыл, где он, и громко закричал, что обратило внимание соседних лож. Это было во время антракта. Вслед за Гоголем, вошел к нам в ложу Ефремов, и Константин шепнул ему на ухо: „Знаешь ли, кто это у нас? Это Гоголь“. Ефремов, выпуча глаза, также от изумления и радости, побежал в кресла и сообщил эту новость покойному Станкевичу и еще кому-то из наших знакомых. В одну минуту несколько трубок и биноклей – обратились на нашу ложу и слова: „Гоголь! Гоголь!“ – разнеслись по креслам. Не знаю, заметил ли он это движение, только сказав несколько слов, что он опять в Москве на короткое время, Гоголь уехал».

Юный Михаил Юрьевич Лермонтов, взобравшись на колокольню Ивана Великого восхищался открывшимся перед ним видом: «На широкой площади возвышается Петровский театр, произведение новейшего искусства, огромное здание, сделанное по всем правилам вкуса, с плоской кровлей и величественным портиком, на коем возвышается алебастровый Аполлон».

(Первое время театр называли то Большим Петровским, то просто Петровским, и только впоследствии за ним окончательно закрепилось – «Большой». )

Площадь же, упомянутая Лермонтовым, была, хотя и широка, но, мягко скажем, необычна. Путеводитель по Москве 1831 года сообщал: «Воспоминание о том, что за три или четыре года были здесь овраги, болотистое место, куда сваливалась нечистота, и непроходимая грязь, и что… в столь короткое время… она украшается зданиями, приводящими нам на память и древность, и новейший вкус: все сие ставит площадь сию превыше всех нам известных в столицах иностранных… Что придает большую прелесть… то это расположенный прямо против середины театра, близ стены Китай-города Цветошный рынок… Это огражденный перилами искусно планированный сад, где можете гулять между куртин по прекрасным дорожкам, можете сидеть на устроенных скамейках и любоваться Театральной площадью и огромным великолепным портиком театра… С чем можно сравнить приятный вечер, проведенный в сем Цветошном рынке или на сем бульваре; так приятно любоваться на съезд к театру; толпы зрителей в ожидании начала спектакля ходят здесь в разных костюмах, парами, целыми группами».

Выходит, что Большой театр был частью целой рекреационной зоны.

* * *

В 1853 году театр полностью сгорел. Пожар наступил неожиданно, а причины его до сих пор не известны. Поговаривали о каком-то плотнике, якобы спасшем танцовщицу, в ужасе забившуюся на чердак. Оркестрант Безекирский метался среди огненных языков – все пытался найти и спасти свою ценную скрипочку. Все остальные сотрудники сразу же бросились наутек.

К счастью, маэстро Безекирский не сгорел. Однако же и скрипочку спасти не удалось.

Некто Басистов описывал эту трагедию в столичных «Ведомостях»: «Страшно было смотреть на этого объятого пламенем гиганта. Когда он горел, нам казалось, что перед глазами нашими погибал милый нам человек, наделявший нас прекраснейшими мыслями и чувствами».

Горел гигант двое суток. На третьи гореть стало нечему.

Новое здание построили в 1856 году. Некоторые особенности старого театра воссоздали – в частности, квадригу с Аполлоном, портик из восьми колонн, общие очертания сооружения. Однако было ясно – Кавос соорудил совершенно иную постройку. В которой, кстати, появились многие новшества. Например, система вентиляции: «Для освежения воздуха сделано в крыше театра широкое отверстие, которое вытягивало и дым от ламп, и сгустившийся воздух в зале. Для пополнения воздуха двери лож, ведущие в коридоры, сделаны так, что на полвершка не доходят до притолоки и дают приток воздуха. В стенах сделаны вентиляторы».

Интересно была обустроена люстра. Ее поднимали через специальный люк в потолке, спокойно «заправляли», зажигали, после чего опускали вниз. «Заправлялась» люстра олеином – экономным, но поганым маслом. Время от времени одна из ламп той люстры принималась зловонно чадить. Тогда в антракте специальный человек ее реанимировал. Случалось, что во время представления лампа лопалась и многочисленные острые осколки падали прямо на головы несчастных зрителей. Потребовалось много времени, пока хозяева театра догадались разместить под люстрой сетку.

Эту замечательную люстру почему-то называли «фотогеновой».

Зато полы вымостили разноцветным камнем, а перед началом действия все помещения для зрителей опрыскивали специальными духами. Роскошный занавес изображал въезд царя Михаила Федоровича в первопрестольную Москву. Кресла обтянуты малиновым бархатом, ограждения лож покрашены под золото. Словом, все в стиле «красиво жить не запретишь».

В целом же постройка стала выглядеть более современно, в том числе и внешне, с точки зрения архитектуры – новая мода требовала некоторых украшений, аскетизм двадцатых годов стал неактуален.

* * *

Театр пользовался популярностью. Мемуарист Н. В. Давыдов вспоминал: «В Большом театре шли представления итальянской и русской опер. Первая весьма процветала, абонемент, бывало, разбирался почти до последнего билета, и антрепренер Морелли, заключивший контракт с дирекцией театра, делал хорошие дела. Зрительная зала бывала полна элегантной и оживленной публикой, дамы в ложах бельэтажа одевались в большинстве очень парадно, нередко по-бальному, а кавалеры из «общества» являлись обязательно во фраках. Итальянскую оперу стоило посещать: примадонны и первые солисты обладали в большинстве сильными, свежими голосами и были хорошими певцами тогдашней итальянской школы, культивировавшей главным образом bel canto. Важным считалось в пении не столько соответствие словам данной арии, сколько красота звука, умение владеть голосом, как владеет виртуоз-скрипач своей скрипкой. Московская итальянская опера уступала качественно разве только петербургской, но все оперные знаменитости гастролировали и в Москве… Давались все известные оперы Беллини, Доницетти, Верди, Россини, Галеви, Гуно, Мейербера, начиная с «Нормы», «Лючии», «Невесты-лунатик» и кончая «Африканкой», «Гугенотами» и «Фаустом». Тут получалась довольно комичная в своей прямо детской наивности особенность, обусловленная тогдашней цензурой, еще Пушкиным метко охарактеризованной в одном из его вольных стихотворений. Объявления о представлениях итальянской оперы печатались на афишах рядом в два столбца – один с русским текстом, а другой с итальянским, причем цензура распространялась лишь на русский текст, считая итальянский безопасным для москвичей или недоступным по их малограмотности…

Немало красавиц-примадонн итальянской оперы увлекали сердца москвичей «собирательно», отвлеченно, до райка включительно, завсегдатаи которого на время разъезда артистов по окончании оперы спускались с верхов и толпой собирались у театрального подъезда, нередко устраивая овации любимым певицам, в том числе г-же Арто, пользовавшейся особенным успехом именно в Москве. Бывали и иные увлечения итальянками, и дело не обходилось без романов… Любимцем во всех отношениях москвичей, главным образом дам и девиц (сословия оперных психопаток тогда еще не существовало), был тенор Станьо. Красавец собой, совсем молодой, он обладал в первые две зимы, проведенные им в Москве, действительно на редкость сильным, звучным и приятным по тембру голосом. Но дивный голос его просуществовал недолго: Станьо был слишком впечатлителен, слишком любил жизнь и увлекался ею, не следуя примеру своих собратьев итальянских певцов, берегущих свой голос и хранилище его – собственное горло и легкие, как редкое сокровище, не позволяющих себе в чем бы то ни было никаких излишеств. Станьо не выдержал, поддался соблазну жизни, и Москва и московские дамы погубили его. К концу первого же своего сезона он молодцом пил водку, закусывая классическим соленым огурцом и ветчиной, тянул холодное шампанское как воду, даже «турку» и «медведя» постиг, катался в санях, сам ловко правя тройкой, «любил безмерно», еще более был любим, увез из Москвы, кажется, двух дам сразу, был счастлив, но голос испортил и вскоре исчез с московского оперного горизонта».

К сожалению, местные коллеги слабо конкурировали с итальянскими певцами: «Московская русская опера, всегда уступавшая петербургской, была в шестидесятых годах невысокого качества… Отсутствие инициативы, производительности и энергии, какая-то общая апатия, дряблость и халатность. Черта эта в ту пору отражалась, во-первых, на репертуаре, который был более чем скромен и, повторяясь из года в год, очень мало давал нового и интересного… Своеобразный и печальный вид являл Большой театр в те вечера, когда давалась русская опера: партер был почти пуст, несколько наполняясь лишь в последних рядах; в бельэтаже всего в двух-трех ложах виднелась публика, да и то случайная, кто-либо из своих по контрамарке, приезжие провинциалы или примитивное купеческое семейство из-за Москвы-реки, двинувшееся по поводу какого-нибудь семейного празднества в театр с чадами и домочадцами и до того переполнившее ложу, что становилось непонятным, как они все туда втиснулись; в бенуарах, а затем в более высоких ярусах публика кое-как набиралась еще, а балкон, особенно же «раек» даже совсем наполнялись, и «райские» обитатели театра, судя по аплодисментам, весьма наслаждались предлагавшейся им музыкой. Зрительная зала освещалась далеко не блистательно, начиналась опера обязательно с опозданием, а антракты длились бесконечно долго. Зрители с самого начала являли разочарованный, скучающий вид, все усиливавшийся к концу, и оживлялись только во время танцев, всегда бисировавшихся, кто бы и что бы ни станцевал…