Текст книги "Пленники колдовских чар"

Алексей Мошков
Пленники колдовских чар

© А. В. Мошков, 2023

Глава первая
Понедельник
Ветроград-XXI

Можете счесть это бредом душевнобольного, но все, что я сейчас расскажу, чистая правда…

Вечеринка медленно, но верно скатывалась к агонии. Мастерская была заставлена захватанными бокалами, на тарелках кисли объедки, а из переполненных пепельниц выглядывали окурки, словно стая задыхающихся рыбешек в пересохшем пруду. В темных углах пялились белыми зенками гипсовые бюсты античных богов. Загрунтованные холсты стояли лицевой стороной к стене, будто стыдились своей чистоты. На самом деле стыдиться должны были люди, но людям все равно. О каком стыде может идти речь, когда пьяная нега охватывает каждую клеточку тела, когда в голове туман, когда бежевые, плохо задернутые шторы наливаются лиловыми синяками рассвета, а колонки все тянут и тянут с приглушенной страстью:

 
Besame, besame mucho,
Como si fuera esta noche la ultima vez.
Besame, besame mucho,
Que tengo miedo tenerte, y perderte despues.
 

Поэт Щербатов, прижимая к себе совершенно раскисшую Илону, бубнил ей на ухо самодельный перевод:

 
Целуй меня, целуй меня крепче,
Ночь истекает, и в окна сочится рассвет,
Целуй меня, целуй меня крепче,
Будет ли завтра, не знаю, но в прошлом меня уже нет…
 

Антропов накренил подозрительно легкую бутылку над бокалом, но добыл лишь несколько капель. Тогда он, не глядя, ткнул ее под низкий столик. Глухо звякнуло стекло. Там уже стояла целая шеренга опустошенных сосудов.

– Как у тебя обстоит с Золушкой?

– Пока никак, – буркнул Иволгин. – Я ее не вижу…

– Вижу не вижу, – пробурчал Антропов. – Учти, Гарик, в следующий понедельник основные эскизы должны быть у меня на столе. Иначе… Сам знаешь, что будет.

– Спасибо, что даешь мне еще неделю.

– «Спасибо» на хлеб не намажешь, – откликнулся Антропов. – Учти, из-за тебя я сдачу проекта тормозить не собираюсь. Не справишься, перекину заказ Стрепетову.

– Он тебе намалюет…

– Стрепетов – халтурщик, да, но заказы сдает как штык!

– Не кипятись. Будут тебе основные эскизы.

– Ловлю на слове, – Антропов поднял длинный и тонкий, как карандаш, указательный палец. – Ладно, я отваливаю. Поцелуй за меня Кирку.

– Постараюсь, – вяло пообещал Иволгин.

Антропов поднялся, долгоногий, словно аист, и зашагал через заставленную шатающимися манекенами мастерскую. Нет, не манекенами… Танцующими парами, которые топтались на месте. Оказывается, не все еще разошлись. Странно, неужели им и в понедельник некуда спешить? Иволгин покосился в сторону окна, где на потрескавшейся коже старого продавленного дивана сидела Кира. Рядом с нею примостился какой-то тип. Кажется, это был приятель Щербатова. А может – телохранитель… Поэта недавно поколотили в темном переулке, и он боялся перемещаться по ночному городу в одиночку, а на такси ему вечно не хватало денег. Плохо, если телохранитель. В том смысле, что придется драться. Дрался Иволгин в последний раз на выпускном. Да и не в этом дело. Не хотелось ему драться за Киру…

Иволгин не понимал, что нашла в нем известная в Ветрограде светская львица Кира Тосканская. Заработки у него нестабильные… Характер скверный… Может быть, она верит в его талант? Нет ей никакого дела до его таланта. Даже позировать отказалась. Скучно, видите ли. Сиди себе в одной и той же позе, ни в чате с подружками потрепаться, ни киношку посмотреть. Кира вообще старалась как можно реже появляться в его мастерской. Ее миром были бутики, модные курорты, фитнес-клубы, спа-салоны и светские рауты. И если Иволгин хотел увидеть подругу в своем обиталище, он устраивал вечеринку, созывая на нее тех, кто Кире мог быть интересен. Ну и пару-тройку друзей для себя, чтобы не умереть от зевоты…

Художник поднялся, нарочито неторопливо подошел к дивану. Сверху вниз уставился на щербатовского телохранителя. Иволгину казалось, что его взгляд тяжек, словно отлит из свинца, и должен раздавить нахала в лепешку. Телохранитель не обратил на хозяина мастерской ни малейшего внимания, продолжая что-то гудеть Кире на розовое ушко. Мадемуазель Тосканская слушала его с закрытыми глазами, но по легкой улыбке, которая блуждала на ее коралловых устах, можно было понять, что воспринимает она сказанное с благосклонностью. Это следовало немедленно прекратить. Иволгин протянул руки, ухватил телохранителя за лацканы пиджака, поднял с дивана и отшвырнул куда-то в полумрак, насыщенный сигаретным дымом и томительной негой.

Он ожидал яростной ругани и приготовился отразить нападение, но вместо этого услышал звук оплеухи и сдавленный вопль. Оказалось, что телохранитель и не думает нападать, а широкими шагами человека, оскорбленного в самых лучших своих чувствах, покидает мастерскую, а поэт держится за щеку и потрясенно смотрит ему вслед. Не рискнув ответить обидчику, телохранитель дал пощечину своему знакомцу и «с достоинством» удалился. Иволгин почувствовал себя героем. Поддернув на коленях брюки, плюхнулся рядом с подругой. Диван жалобно взвизгнул пружинами, а Кира одеревенело выпрямилась и отодвинулась в сторону. Так она поступала всякий раз, когда хотела подчеркнуть, что не одобряет поступка своего бойфренда.

– Ты поступил как свинья! – заявила Кира ледяным тоном, от которого у художника мурашки побежали по коже. – Этот тип приставал к тебе, – без особого пыла принялся оправдываться он.

– Тип читал мне стихи!

– Кто?! – удивился художник. – Этот хлыщ? Он что, тоже поэт?

– Это твой Щербатов – тоже… А Парамон читал мне стихи Петрарки.

– Он еще и Парамон…

– Да. Парамон Викторович Скрягин. Владелец издательства «Анемон». Интеллигентный человек, не то что ты.

– Парамон – анемон… – пробормотал Иволгин. – Хорошая рифма. Надо подбросить ее Щербатову.

– Самое время, – скривилась Кира. – Он как раз сюда тащится.

Она легко поднялась и направилась к Илоне, от которой отлип, наконец, партнер.

Щербатов рухнул рядом с хозяином мастерской. Вид у поэта был растрепанный. В глазах стояли слезы. На правой щеке алел отпечаток ладони, мясистые губы тряслись, и с нижней капала слюна. Иволгин достал носовой платок и протянул приятелю. Щербатов с благодарностью принял его и стал вытирать слезы, хотя художник имел в виду другую жидкость. Приятеля Иволгин жалел. Стихотворцем тот был плохим, но рифмованные им строчки легко ложились на простенькие мелодии и потому были нарасхват у композиторов-песенников. Созданные на основе текстов Щербатова хиты разлетались по всей стране. Другой бы при такой популярности купался в деньгах, но поэт честно выплачивал многочисленные алименты и потому вечно был на мели.

– Нет, ты видел?! – всхлипывая, спросил он. – Я его, как друга, привел в порядочное общество, а он!..

– Это он на меня разозлился.

– Да?! Почему?

– К Кире приставал… Пришлось объяснить, что порядочные люди так не поступают.

– Вот же свинья…

– Воспой эту свинью в стихах, – посоветовал художник. – Даже рифму могу подкинуть.

– Да? Какую? – заинтересовался Щербатов, и слезы его просохли.

– Парамон – анемон…

– Хм… Надо попробовать.

Поэт тут же вскочил и принялся бродить по мастерской, натыкаясь на танцующих и что-то громко бормоча под нос. До Иволгина долетали лишь обрывки фраз: «Тщедушен, словно анемон… Цветок, засохший средь страниц… Приятель скверный Парамон…» Художник отогнул штору и посмотрел в окно. Мастерская его занимала чердак бывшего доходного дома в старой части города, а окна выходили на набережную Зеркального канала. Стояло сырое, комариное лето, столь обычное для Ветрограда. В тусклом, бугристом глянце воды качались зеленые пятнышки ряски. Волнистые от старости стекла высоких окон попеременно ловили то хмурое небо, то блики, отбрасываемые лезвием канала в шершавых гранитных ножнах.

Иволгин вспомнил предупреждение Антропова. Деваться некуда. До следующего понедельника он кровь из носу должен найти свою Золушку. И без того уже нарушил все мыслимые сроки… Вот только где ее найдешь? Платье, прическу, интерьер – все это Иволгин уже придумал и нарисовал множество раз, но ни лица, ни рук не «видел». Он докатился даже до того, что искал ее на фотографиях из интернета, сам понимая всю бессмысленность этой затеи. Ведь только профанам кажется, что фотография бесстрастно запечатлевает действительность. На самом деле тот, кто ее делает, пусть неосознанно, но привносит свое видение объекта съемки. Настоящий художник никогда не станет рисовать с чужого изображения. А Иволгин очень надеялся, что он – настоящий…

Была и другая сложность. Если бы Иволгин рисовал Золушку просто для души, он бы никуда не спешил и мог потратить на поиски одного-единственного и неповторимого прототипа хоть всю жизнь, но заказчики так долго ждать не будут. Как всякий коммерческий художник, Иволгин мог бы не городить огород. Все равно никто, кроме него самого, не поймет разницы между тем образом, который смутно рисовался ему, и конечным результатом. Тот же Стрепетов не стал бы мучиться, изобразил бы нечто гламурное, с капелькой целомудренной наивности и долей здорового эротизма в позе, повороте головы, взгляде и жесте. Такую Золушку Иволгин мог бы нарисовать играючи, но не хотел. Нашла коса на камень. Пожалуй, впервые в своей творческой жизни он решил даже в заказной работе остаться самим собою.

– Здорово ты его вышвырнул!

Художник вздрогнул от неожиданности. Он и не заметил, когда к нему подсела Илона.

Красавицы любят окружать себя менее яркими подругами. Кира Тосканская не составляла исключения. И потому была неразлучна с Илоной Прохоровой. Расставались они редко. Даже на заграничные курорты летали вместе. Кира делилась с подругой всеми своими секретами и переживаниями. Илона же не только надежно хранила ее тайны, но и выполняла множество поручений. Иволгин подозревал, что эта скромная маленькая брюнетка тайно в него влюблена, и порой сожалел, что не может ответить ей взаимностью. Да, красоткой ее назвать нельзя, но она неглупа, преданна и совершенно некапризна. И потому сейчас художник обрадовался, что Илона к нему подошла. Рядом с нею он не чувствовал себя одиноким. И давно уже решил, что как бы дальше ни сложилась его судьба, он не будет против, если эта девушка останется среди немногих его друзей.

– Только напрасно человека обидел, – отмахнулся Иволгин. – Поэту из-за меня досталось…

Брюнетка надула губки и пробормотала:

– Так ему и надо, слюнявому…

Художник горестно усмехнулся.

Щербатову не везло с женщинами, несмотря на то что к сорока семи годам он был женат семь или даже восемь раз. Пятеро детей называли его папой, и четверо из них были несовершеннолетними. Жены поэта предпочитали оставаться матерями-одиночками, лишь бы не жить с ним под одной крышей. После каждого развода Щербатов оставлял очередной бывшей все, что успел нажить и заработать, опять превращаясь в бездомного скитальца, живущего из милости друзей. У Иволгина в мастерской поэт ютился месяцами. Художник им не тяготился. При всей своей бесталанности и бесчисленных недостатках Щербатов обладал на редкость тонким вкусом в искусстве. Его суждения о работах Иволгина всегда были остроумны и попадали в самую суть. Когда же поэта снова уносило в сияющие дали очередной влюбленности и он покидал свой закуток под лестницей в мастерской, художник начинал по нему скучать.

Похоже, что сейчас тяжеловесный корабль жизни поэта, с трудом влекомый капризными ветрами его прихотливой судьбы, сносило в очередную тихую гавань. Иволгин был одновременно рад за него и сочувствовал грядущему неизбежному разочарованию друга. Музыка смолкла. Бледные и вялые, словно призраки, гости принялись покидать вечеринку, прощаясь с хозяином и растворяясь в тусклом мареве утра. Огромный город со всеми своими дворцами, проспектами, площадями, улицами, каналами, реками, садами, потоками пешеходов и машин, колокольным перезвоном, золотыми ангелами на шпилях, куполами соборов, морем железных крыш, тучами голубей, пронизывающим морским ветром, величественным прошлым и сокрытым в тумане неизвестности будущим поглощал уходящих без всплеска.

– Вот, послушай… – пробормотал Щербатов, возвращаясь к дивану.

Не одобрявшей поэта Илоны поблизости уже не было, и потому он, не стесняясь, принялся глухим, надтреснутым голосом декламировать:

 
Невзрачен, словно анемон —
Цветок, засохший меж страниц —
Приятель скверный Парамон,
Не разбирая спьяну лиц,
 
 
Зверюгой, рыщущим в лесу,
На друга ринулся, как лев,
Ударил с ходу по лицу,
Приличья всякие презрев.
 
 
Попробуй, Парамон, понять,
Проспясь как следует сперва,
На друга нечего пенять,
Коль рожа пьяная крива.
 

Переведя дух, он осведомился:

– Ну как тебе?

– Хорошая эпиграмма, – сдержанно похвалил художник.

– Правда?! – обрадовался поэт.

– Конечно, правда…

– Спасибо тебе! – со слезой в голосе откликнулся Щербатов. – Я тоже пойду, ладно?

– Тебе такси вызвать?

– Не надо! – отмахнулся тот. – Здесь недалеко… Через канал…

– Женщина?

– Ну да… – смутился поэт, и глаза его наполнились ослепляющим блеском счастья.

– Удачи тебе, дружище!

Заключив друга в объятия, поэт ушел. Иволгин оглядел мастерскую. Похоже, что гости расточились полностью. Куда-то запропали даже Кира с неразлучной спутницей. Художник раздернул шторы. Отворил фрамугу окна. Безжалостный свет зарождающегося дня озарил царивший в мастерской бедлам. Такие декорации бы для спектакля «Пиршество демонов» изобразить. Только заменить стеклянные бокалы на кубки из черепов… Окурки – на могильных червей… Объедки – на обглоданные человеческие кости… Широкие дубовые столы под закопченными сводами… И свет… Тусклый, багровый, сочащийся из щелей в каменном полу… Жуть… Вызвать уборщицу или самому управиться? Так и не решив, Иволгин растянулся на диване и мгновенно уснул.

Этот сон художник видел часто. Особенно в последнее время. Будто бы он стал глубоким стариком и бредет по Изветскому проспекту, сгорбленный, седой, и тащит тяжелый мешок на спине. А по мостовой катят не автомобили, а конные экипажи. Самые разные. Кареты, дормезы, ландо, брички, фаэтоны, кибитки, шарабаны. Колеса, обитые железными полосами, высекают из торцов искры, громко цокают подковы лошадей, запряженных цугом. В экипажах – господа. Треуголки с кружевами по полям, дамские шляпы с перьями. Качаются лопасти вееров. Глазки постреливают из-под вуалей. На тротуарах кавалеры раскланиваются со знакомыми. Подметают плюмажами пыль. Задирают полы кафтанов и жюстокоров кончиками ножен.

Иволгин уже догадывался, что во сне оказался в родном Ветрограде, но только века XVII–XVIII. Он любил эту эпоху, мог часами разглядывать старинные гравюры, костюмы и оружие. Порою сам рисовал кринолины и мушкеты, шандалы и камзолы, корсеты и палаши. И будущую Золушку видел в наряде трехсотлетней давности. Да и саму ее он скорей бы нашел в той далекой, почти уже сказочной эпохе, нежели здесь, где сверкают лаковыми бортами иномарки, пестрят экраны смартфонов, подмигивают разноцветными глазами светофоры, а люди одеты так, словно дружно сбежали из сумасшедшего дома. Вот только как он ее будет искать, если вынужден тащить на себе мешок, набитый золотыми то ли дукатами, то ли цехинами, то ли и теми и другими – старый, с трясущимися от слабости ногами, вечно прикованный к своему холсту и кистям…

Художник проснулся ближе к полудню. Вместо утренней прохлады через открытую фрамугу в мастерскую вливался зной и сдержанный гул большого города. Иволгин поднялся. Голова казалась ватным шаром, но при этом была тяжелой, как свинец. Во рту словно стая голубей поворковала. Сбросив с себя модные тряпки, которые напялил по случаю вечеринки, художник нагишом прошлепал в душ и долго, с наслаждением мылся. Вычистив зубы, он вытерся полотенцем, надел трусы и принялся за уборку. Трудился Иволгин долго, покуда не изничтожил не только следы ночной попойки, но и накопившиеся за несколько месяцев напластования пыли и разного художественного мусора. Пришлось еще раз вымыться, зато в процессе чистки авгиевых конюшен он обрел бодрость духа и проголодался.

В холодильнике после ночного пиршества кое-что еще осталось, но художнику захотелось выйти в город, к людям. Не к богеме и селебрити, а к тем, кто наполняет каменные извилины улиц, ныряя в светящиеся аквариумы кафе и магазинов. Солнце уже свалилось за крыши окрестных домов. Рыжий пожар заката отражался в окнах, золотой чешуей отблескивая в водах канала. С Большой Извети тянуло речной сыростью с привкусом морской соли. Ассирийские быки с бородатыми лицами осеняли крылами дугу моста. Иволгин пересек его не спеша, наслаждаясь прохладой и вечерними красками, которые незримый живописец аккуратно и точно наносил на полотно города. И в каждое следующее мгновение это был уже другой пейзаж.

У моста было небольшое кафе, вычурно названное «Ашшурбанипал». Все оформление этого злачного заведения посвящалось ассиро-вавилонской культуре, столь популярной в Ветрограде. Иволгину нравилось сидеть за резным деревянным столиком, стилизованным под древневосточную мебель, разглядывать барельефы горбоносых царей с завитыми бородами, пить кофе из алебастровой чашки. В меню, напечатанном на папирусной бумаге, было ячменное пиво, лепешки, жареная баранина, чечевичный и фасолевый суп, салаты из огурцов, лука и сельдерея и даже – финиковое вино. Напитки полагалось пить через особые трубочки, на нижнем конце которых было несколько крохотных отверстий. Таким образом употребляли питье жители библейского Вавилона. Художник с удовольствием следовал маленьким ритуалам, принятым в этом кафе.

Насытившись, Иволгин оставил официантке в белом полотняном платье, расшитом по подолу цветущими лотосами, щедрые чаевые и вышел на свежий воздух. Покуда он ужинал, солнце утонуло в Маркизовом болоте, и небо над городом приобрело оттенок остывающей стали. Начиналось время легендарных бледных ночей – самое романтичное в календаре Ветрограда. Мало кто мог остаться равнодушным в эти часы, толпы горожан и туристов заполняли набережные, фотографируя четкие силуэты раздвижных мостов, шпиль Заячьей крепости на одноименном острове, дворцы вдоль Императорской линии, что отражались в светлом просторе Большой Извети. Бледные ночи питали воображение поэтов и художников. Иволгин был из их числа. Призрачное свечение северного неба вдохновляло молодого художника, питало его фантазию.

Он дошел до Изветского проспекта и, не торопясь, двинулся вдоль него вместе с говорливой толпой желающих приобщиться к волшебству бледной ночи. Тысячи людей направлялись к набережным, туда же устремлялись стада автомобилей. Вплотную к поребрику тротуаров двигались конные патрули полиции, что придавало шествию романтиков еще большую торжественность. Иволгин по уже устоявшейся привычке всматривался в лица юных и не слишком попутчиц. Поиск образа Золушки превращался в болезненную манию. Происходила незримая для окружающих работа. Опытный глаз рисовальщика выхватывал из множества лиц черты очередной прекрасной незнакомки и сравнивал их с образом, который смутно рисовался воображению.

Сердце Иволгина трепетало в тревожном ожидании. Ему казалось, что именно сегодня произойдет чудо. Бледные ночи полны неожиданных встреч и событий. Из темных подворотен, из глубоких промоин под пролетами мостов, из неосвещенных дворцовых окон сочатся тени былой жизни, чьи-то непрощенные обиды, жестоко оборванные жизни, неисполненные мечты, неутоленная злоба – все это веками скапливалось в забытых подвалах, замурованных погребах и заколоченных парадных, выплескиваясь порою на улицы, смешиваясь с ночными туманами, тонким ядом проникая в души живых. Всякий, кто бродил вечерами по улицам Ветрограда, ощущал неясную тоску, исходящую от гранитных стен величественных, но безжизненных зданий и кованых решеток, ограждающих их от пешеходов, что из века в век шаркают подметками по пыльным, заслякощенным или обледенелым мостовым.

– Девушка, почему вы идете против течения? – услышал художник слова, обращенные к незнакомке, которая и впрямь двигалась навстречу общему движению.

Он посмотрел ей в лицо, и сердце его пропустило удар.

Глава вторая
Воскресенье
Ветроград-XVIII

Люди нередко рождаются случайно. Мимолетная связь. Несколько встреч в доме свиданий. Сладостные содрогания в грязном алькове. И неизбежное охлаждение. Все менее остроумные способы отложить встречу и острое желание поскорее расстаться. Два-три письма, полных изысканных оборотов, и за каждым скука и равнодушие. И если любовник давно уже мчится в вихре новых наслаждений, то удел любовницы – унылый дождь за окном, тошнота по утрам и все более широкие в талии наряды. Тайные роды, клятва повитухи держать язык за зубами, подкрепленная мешочком с увесистыми металлическими кружочками. И полное непонимание, что делать с нежеланным младенцем, то ли выписать ему из деревни кормилицу, то ли подбросить на крыльцо приюта, завернув в атласные пеленки с монограммой.

Как и многие другие до нее, Анна Болотная родилась от незаконной связи, но случайности в ее рождении не было. Более того, в нем был тайный умысел, который долго оставался не проясненным для нее самой. Ее нашли в корзинке на берегу Маркизова болота, благодаря которому крошка и получила свою фамилию. Глаза Аси – как ее называли в приюте – были столь же зелены, как воды залива, а кожа бела, словно паруса, упруго вздувающиеся под северным неласковым ветром. Ничего не ведая о своих родителях, Ася, как ни странно, помнила обстоятельства самого рождения. В них не было мучительных воплей роженицы, увещеваний повитухи, окровавленных простыней и бликов на потолке от воды, качающейся в медных тазах, когда мимо пробегали перепуганные служанки.

Нет, Анна Болотная рождалась под гул пламени в плавильном тигле, металлический перезвон почерневших от копоти крючьев, которые непрерывно двигались под закопченным сводчатым потолком, словно гигантские насекомые перебирали членистыми лапами. Рядом булькали в ретортах и струились по стеклянным змеевикам разноцветные жидкости. Гнусавый голос громко читал молитвы, а может быть – заклинания. Лицо читающего терялось во тьме, видны были только руки, которые перелистывали узловатыми пальцами страницы громадной черной книги. И еще Ася помнила холодный взгляд, что взирал на нее сквозь выпуклое стекло, обрамленное металлической рамой, встроенной в стену. Помнила она и испытываемые ею ощущения – боль, судороги и сладостную дрожь пришествия в этот мир. С годами все это стало казаться Асе лишь причудливым сновидением, смысл которого стал приоткрываться ей на балу у генерала от инфантерии Карла Людвиговича Моргенштерна.

Сироту Анну Болотную рады были видеть на балах. Разумеется – из-за ее необычной, даже для столь мрачного и холодного города, каким был Ветроград в тот бурный и блистательный век, красоты. Не потому необычной, что она была, к примеру, смугла и черноброва, как иные красотки, происходящие из южных губерний. Напротив – кожа Аси отличалась бледностью, а волосы отливали благородной медью. Необычность ее внешности заключалась в совершенной законченности каждой черточки. Она походила на статую, отлитую из света и льда. Вероятно, поэтому Анна Болотная слыла холодной и неприступной. Мнение сие было верно лишь отчасти. Воспитанная в жестокой бедности приютского сиротства, девушка берегла свою честь как зеницу ока, но под полупрозрачным алебастром ее кожи пылал колдовской огонь.

Именно на балах открывалась вся противоречивая прелесть страстной и артистичной натуры Анны Болотной. Она привыкла царить среди музыки, блеска бесчисленных свечей, смыкающихся и разнящихся, словно клинки в поединке, танцующих пар. Старинные танцы, вроде гросфатера, англеза и менуэта, выходили из моды. На великосветских вечеринках им все чаще предпочитали полонез или даже головокружительный вальс, о котором говорили, что он изобретен слугами развращенных европейских вельмож и потому отдает свойственной простонародью распущенностью, но именно это и привлекало в нем ветрениц и ветреников Ветрограда. Ася в совершенстве овладела всеми фигурами модных плясок, и потому была нарасхват у молодых кавалеров.

На балы ее привозил немолодой уже князь Николай Эмпедоклович Пустовойтов. Он был известным шаркуном в светских гостиных, безоглядно прожигавшим не только фамильное наследство, но и состояние сгоревшей от чахотки жены. У князя был лучший на Ветроградской стороне особняк, великолепный выезд, самые причудливые в городе парики и гигантская свора борзых, на прокорм которых уходило больше денег, чем на годовое жалование всех чиновников уездного города. Николай Эмпедоклович с удовольствием принял на себя заботы о юной красавице, поселил ее в одном из своих домов на Корабельной набережной и назначил небольшое, но приличествующее денежное содержание. Досужие языки уверяли, что благотворительность князя не бескорыстна, но это были лишь грязные сплетни.

Колеса золоченой кареты Пустовойтова гремели по торцам мостовых, мягкие рессоры и набитые гагачьим пухом бархатные подушки делали тряску для седоков почти неощутимой. Румяный, надушенный, утопающий в кружевах князь мирно дремал напротив Аси, которая, отогнув занавеску, всматривалась в проплывающие мимо вечерние улицы. Прохожие – мастеровые, служанки с корзинками, мальчишки, отставные военные – провожали экипаж любопытными взглядами. Красноватый в закатных лучах блеск позолоты, алые плюмажи на головах лошадей, громадного роста кучер, усы которого были настолько длинны, что, казалось, перегораживали мостовую, являли собой зрелище необыкновенное даже для привычных ко всему ветроградцев. Зевакам было невдомек, что прелестная девушка, чей силуэт виднелся в окне кареты, вовсе не рада их любопытству.

Неясное предчувствие томило Анну Болотную. Ей казалось, что этот роскошный рыдван, построенный в далеком Париже в стиле Людовика XV, влечет ее вовсе не на бал, а в хитро устроенную западню. Откуда взялось это предчувствие, Ася не могла бы сказать с полной уверенностью. Оно складывалось из множества мелочей. Во-первых, она получила персональное приглашение от самого генерала. Обычно такой чести бедная сирота не удостаивалась. Приглашали покровителя, а уж тот брал ее с собой, как берут дорогую, усыпанную сапфирами и изумрудами табакерку, дабы невзначай вынуть ее из кармана во время партии в вист. Во-вторых, модистка прислала изумительной красоты бальное платье, которое Асе пришлось впору. Кто оплатил дорогую ткань и пошив, миловидная приказчица, помогавшая девушке с примеркой, не знала или не имела права сказать. В-третьих, накануне бала Ася опять увидела во сне железные крючья, свисающие из-под потолка, булькающие в ретортах жидкости и холодный взгляд сквозь увеличивающее стекло.

Что бы ни случилось на балу у Моргенштерна, она должна быть к этому готова. Так решила для себя Ася. С детских лет научилась она пользоваться своей красотой и теперь намеревалась применить это свое умение в полной мере. И не только – красотой. В фижмах можно было при желании спрятать все что угодно. Даже – небольшой мизерикорд. Теперь незаконнорожденная девица Анна Болотная была во всеоружии, но тоска не отпускала. Она думала о собственной будущности. Что может ждать бедную сироту, содержанку богатого вертопраха, лишь благодаря редкой своей красоте имеющую доступ в высший свет Ветрограда?.. В лучшем случае – удачное замужество. Не по любви. Любовь – это самоубийственная роскошь в тех кругах, где ей приходилось вращаться. А в худшем?..

О худшем думать не хотелось. Княжеская карета вкатила под арку ворот и оказалась в череде других, хотя и менее изысканных, экипажей. Распахивались дверцы. По откидным лесенкам спускались кавалеры, галантно подавали дамам руки, раскланивались со знакомыми. Лакей помог Пустовойтову сойти на выложенную диким камнем дорожку. Князь тут же направился к кучке господ, которые приветственно сняли перед ним треуголки. О своей спутнице Николай Эмпедоклович словно позабыл, чего раньше с ним не случалось. Впрочем, к его экипажу тут же слетелась стайка молодых повес, готовых не только помочь красавице выйти из кареты, но и носить ее на руках, дабы божественные ножки прелестницы не касались грешной земли.

Присутствующие дамы и девицы не могли не заметить вызванного появлением княжеской содержанки ажиотажа среди мужской половины гостей Моргенштерна. И если бы презрением, брезгливым недоумением и завистью можно было заморозить воздух, то в парке, окружавшем генеральский дом, выпал бы снег. Полные ледяной злобы взгляды завистниц не беспокоили Асю. Как, впрочем, не волновали ее и воздыхания поклонников. Вежливо улыбаясь, приседая в приветственном книксене, она плыла сквозь толпу гостей туда, где поблескивал золотыми галунами, шнурами аксельбантов и орденами мундир хозяина бала. Анна Болотная блюла этикет и чувствовала себя обязанной поблагодарить его превосходительство за приглашение. Завидев, что «эта безродная выскочка» приближается к генералу, окружавшие его дамы сомкнулись непроницаемой стеной.

Карл Людвигович сам разрушил ее, когда двинулся юной красавице навстречу. Завистницы вынуждены были расступиться. Генерал, невзирая на весьма преклонный возраст, был все еще статен. Вместо пышного парика носил простой солдатский, с косицей. Представ перед гостьей, он щелкнул каблуками, сорвал треуголку и раскланялся. Его жест повторили другие мужчины, даже те, кто не носил военного мундира. Женщины тоже вынуждены были поклониться. Моргенштерн не ограничился лишь поклоном, он поцеловал девушке руку, приложившись к ее пальцам сухими, жесткими губами. Ася присела перед ним в глубоком реверансе. И хотя внимание хозяина было приятно само по себе, она понимала, что этим он ограждает ее от недоброжелательства завистниц. – Дорогие гости! – громко произнес генерал. – Прошу вас проследовать в павильон. Наш праздник начинается!

В мрачном, запутанном, словно лабиринт Минотавра, доме генерала от инфантерии не было бального зала, но хозяин велел построить для приема и танцев особый павильон. Словно гигантская оранжерея, в которой произрастают диковинные цветы и плоды из далеких тропических стран, поднялся он среди аллей нерегулярного парка. На закате, когда начали съезжаться гости, за стеклянными стенами в ажурных рамах воссияли жирандоли, музыканты грянули бравурный марш, а у дверей встали в почетный караул поседевшие в боях инвалиды, некогда служившие под началом Карла Людвиговича еще в Северной войне. В отдельной пристройке слуги накрывали стол, ломившийся от самых изысканных яств, главным украшением которого стал серебряный фонтан, брызжущий шампанским вином.

Гости парами и поодиночке входили в широкие двустворчатые двери павильона. За окнами догорала вечерняя заря и серебристая мгла окутывала город. Блеск свечей в жирандолях играл на брильянтах, золотом и серебряном шитье, отражаясь в глазах, как в драгоценных каменьях, и в драгоценных каменьях, как в глазах. Асе порою казалось, что вокруг нее не живые люди, а гардеробные манекены, выставленные напоказ, дабы все видели, как богат их владелец. Неведомое колдовство оживило их, и они завертелись, закружились, заблестели пуговицами и запонками, заменявшими им живые глаза. И все же в этих пуговицах тлели вполне человеческие пороки – неутолимая алчность, нечистый азарт и неприкрытая похоть. Последняя обливала Анну Болотную волнами печного жара, вызывая отвращение и желание вымыться.