Текст книги "Шестая койка и другие истории из жизни Паровозова"

Тем временем дядя Леня получил солидную сумму в сертификатах «Внешпосылторга» и принялся ходить с тетей Люсей по магазинам «Березка». Мама всякий раз увязывалась с ними и по возвращении, вздыхая, перечисляла тамошнее разнообразие на полках.

Дядя Леня за обедом показывал всем пятирублевую купюру и рассказывал, как академик Сахаров пришел в «Березку», набрал там всего, а на кассе пытался расплатиться такими вот бумажками. И когда ему сказали, что отпускают товар лишь за сертификаты, академик заставил всех читать текст мелким шрифтом, по которому выходило, что советские денежные знаки обязательны к приему везде, на всей территории страны. Но там не стали с ним связываться, а попросту вызвали КГБ.

От дяди Лени я узнал, что сертификаты бывают трех типов. Без полосы самые лучшие: на них можно купить любые товары в «Березке» по самой низкой цене. На сертификаты с желтой полосой продается не все, и цена уже вдвое выше, а также в ходу были сертификаты с синей полосой. На такие можно было купить ассортимент ограниченный, по ценам как в обычных магазинах, но зато без очереди.

Еще мне стало известно, что бесполосые сертификаты выдавались тем, кто работал в таких странах, как Франция или США, с желтой полосой – кто был в Египте или Индии, а самые паршивые, с синей полосой, – тем, кто работал в социалистических странах, например в Польше или Монголии. И что после Сирии, где строил дороги дядя Леня, местную валюту обменивали на сертификаты с полосой желтой.

Мама регулярно сообщала, что купили в «Березке» дядя Леня и тетя Люся, а именно: два больших ковра размером три на четыре, три ондатровые шапки – одну дяде Лене, другую тете Люсе, а третью Денисику на вырост, три японские куртки – самую большую тете Люсе, поменьше дяде Лене, а самую маленькую Денису, опять же на вырост. Что дядя Леня приобрел себе две пары хороших импортных ботинок, костюм, хоть и наш, но хорошего качества, поэтому дефицитный, а тетя Люся попросила себе сапоги, но ни одни на ней не застегнулись, поэтому вместо сапог она купила десять мотков югославского мохера и будет вязать себе кофту и шарф.

День ото дня я все это покорно выслушивал, но однажды не выдержал и спросил:

– Мама, а ты знаешь, что дедушка уже второй месяц не выходит во двор?

– Почему? – изумилась мама. – Я спрашивала, он же вроде хорошо себя чувствует.

Мама часто не замечала, что происходило буквально рядом, особенно когда она была чем-либо увлечена, вот как сейчас.

– Потому что он решил притвориться больным, – набравшись терпения, сообщил я, – лишь бы у него не спрашивали, что ему привез сын из Сирии.

Мама часто заморгала и покраснела. Она сама выросла в этом доме и этом дворе и должна была понимать, что к чему.

Он был особенным. Первый жилой дом от Кремля, если идти по Воздвиженке. Старинный, с ротондой, обрамленной колоннами. Он и сейчас стоит, с медной памятной доской. Именно в нем граф Николай Шереметев отпраздновал самую громкую свадьбу того времени – с бывшей крепостной актрисой своего театра Парашей Жемчуговой. Дом горел в пожаре 1812 года, был свидетелем боев юнкеров с отрядами Красной гвардии в октябре семнадцатого, да и вообще много чего и кого повидал на своем веку. Даже после революции там продолжали проживать люди, так или иначе связанные с Шереметевыми. Со временем переулок из Шереметевского стал улицей Грановского, дом уплотнили, наделали коммуналок, в тесноте, да не в обиде. А в соседний огромный дом, тоже, кстати, графский, въехала новая знать, рабоче-крестьянская.

– Дети, не шалите! – предупреждали родители своих чад. – На вас смотрит сам товарищ Вышинский!

И действительно, окна Андрея Януарьевича выходили как раз на наш двор. Но вряд ли знаменитый прокурор, ведший все крупные расстрельные процессы, отвлекался, чтоб расправиться с соседской детворой, это так, пугали больше. А мама моя даже гуляла с собакой Вышинского по просьбе его домработницы, у той были больные ноги.

Из всех прямых потомков Шереметевых в доме осталась одна Ольга Борисовна, соседка с третьего этажа, видимо уцелев по чистому недоразумению. Она всегда ходила опустив голову, боясь встретиться взглядом с теми, кто мог ее разоблачить. У них в квартире был настоящий музей, огромные вазы в человеческий рост, картины, мебель. В дубовом буфете солидных размеров с мутными толстыми стеклами стояла старинная посуда, в том числе и водочный сервиз зеленого цвета, расписанный придворной художницей Елизаветой Бём. Там были десятки рюмок, стопок, лафитников, штофов. И на каждом предмете был изображен не то сверчок, не то таракан, по сюжету он ходил из кабака в кабак и постепенно напивался. Рисунки сопровождались смешными надписями. Позже в паре музеев я видел этот сервиз, только далеко не такой полный, как у наших соседей. А однажды по телевизору какой-то мужик, показывая штоф из этого сервиза, возбужденно рассказывал, как ему повезло, что на аукционе в Лондоне он купил его всего за восемь тысяч фунтов стерлингов. Как-то раз зять Ольги Борисовны пришел к дедушке Никите за топором, чтобы разбить в щепки этот самый дубовый буфет. Он им всем давно надоел, а в дверь не пролезал. После экзекуции они вытащили обломки во двор и сожгли на костре.

В квартире дедушки и бабушки тоже осталась кой-какая мебель, картины и прочая мелочевка с тех еще, графских времен. Бабушка по секрету показывала мне фотографию в деревянной рамке, на толстой картонке, с медалями, двуглавым орлом и золотой надписью на обратной стороне «Фотографъ Его Императорскаго Величества». На ней была девушка чудной красоты.

– Это графиня Анна Шереметева, – говорила бабушка с большим уважением. – Наследница имения Вороново. Батюшка ее, Сергей Дмитриевич, души в ней не чаял!

Двор был маленьким, земля в нем пахла грибами. Днем сюда забредала разная публика – от дембелей, что покупали себе новую форму в Военторге, до иностранцев, возвращающихся с Красной площади. Эти садились на лавки, закидывали нога на ногу, закуривали длинные и душистые сигареты. Товарищ Вышинский уже не смотрел на них из своих окон, только иногда вдоль по улице, мимо ограды проходил старик в добротном старомодном пальто, с тяжелым неприятным взглядом. И ни дембеля, ни тем более иностранцы не подозревали, что надменный этот старик не кто иной, как Вячеслав Молотов, живое напоминание о прошедшей эпохе.

Школа, где учились и мама, и дядя Леня с тетей Люсей, стояла неподалеку, в соседнем переулке. Мамиными пионервожатыми были дочки Хрущева и Буденного, Никита Сергеевич устраивал в этой школе особые буфеты на праздники. А шефом школы была кондитерская фабрика «Красный Октябрь», во время экскурсии там разрешалось есть сколько влезет, но только не выносить с собой.

На улице несли службу специальные люди в штатском, охраняя высокопоставленных особ. Если пройтись вдоль дома номер три, то там что ни имя на мемориальной доске, то глава из учебника истории. Как-то раз мама с одноклассницами подбежали к молодому парню, который месяцами маялся тут, расхаживая взад-вперед по переулку, и радостно сообщили, что они пионеры и тоже хотят стать чекистами, а парень этот не на шутку перепугался, потому что его так легко разоблачили.

При мне они стали лучше маскироваться. Под зевак, случайных прохожих, даже под шпану. А однажды передо мной из подъезда вышел маляр с ведром белил, в синем заляпанном халате, на голове шапка корабликом из сложенной газеты. Он меня не видел, я шел сзади. Когда у него вдруг задрался порывом ветра халат, я успел разглядеть на пояснице кобуру.

А на углу дома, обычно в праздники, в особой нише с низким окном располагалась толстая тетка-лоточница. Она бойко торговала бутербродами с колбасой, красной рыбой, осетриной и самыми дорогими – с черной икрой, по полтиннику штука. Товар ее разлетался за час, народ шел толпами с Красной площади и обратно. Но главное развлечение в праздники была вовсе не Красная площадь, а Центральный телеграф на улице Горького. Там включали иллюминацию, желтым цветом горел вращающийся глобус, вокруг которого кружила красная ракета из множества лампочек.

Кстати, в нашей квартире черная икра появлялась с завидным постоянством. Одна из соседок по фамилии Циперович работала в бухгалтерии буфета кремлевской больницы, что стояла напротив. Масштабы выносимого были немалые, во всяком случае, Циперович, женщина малоприятная и скандальная, периодически принималась раздавать по соседям, которых, кстати, она явно недолюбливала, черную икру трехлитровыми банками, опасаясь, что та испортится.

Пару раз на моей памяти ночами грабили Военторг, и милиция ходила по квартирам, выясняя, не слышал ли кто подозрительного шума. А один милиционер, с прищуром косясь на меня, рассказал, что, по их сведениям, какой-то мальчишка-подручный залез в магазин через форточку и открыл окно ворам, а те утащили все шубы в меховом отделе.

Уже при мне обитатели дома в большинстве своем были происхождения отнюдь не графского. В соседнем подъезде жил мой троюродный брат Генка, малый добрый и несчастный. Когда ему было лет десять, он с одноклассником принялся фехтовать ржавыми рапирами, которые валялись на какой-то свалке неподалеку. Рапира товарища воткнулась бедному Генке в глазницу и, как говорила мама, прошла ему в мозг на десять сантиметров. Генка выжил, но превратился в инвалида. Он стал очень толстым, подволакивал правую ногу и плохо владел левой рукой. Я любил заходить к Генке. В комнате у него имелась цветомузыка – ночами он выкручивал разноцветные лампочки, которыми в праздники украшали все фонарные столбы проспекта Калинина. Последний раз я видел Генку зимой восемьдесят первого, незадолго до полного выселения дома. Тогда он остался один в целом подъезде. Генка позвал меня, чтобы показать своих новых друзей, и оказалось, что у него в огромной мансарде настоящая воровская малина каких-то наголо бритых людей с татуировками. Они копошились на грязных тряпках, постеленных на графский паркет, и когда я вошел, так недобро на меня уставились, что я быстро оттуда слинял. А по безлюдной улице, перегороженной металлическими скобками, десятками расхаживали топтуны, охраняя покой Брежнева, помещенного в те дни в кремлевскую больницу.

Дед Никита любил проводить вечера в компании мужиков, которые до темноты резались в домино за столом недалеко от ворот. К ним иногда подсаживался сам Буденный, без церемоний приходил из соседнего дома и давай забивать козла.

Среди любителей домино был грузный человек по имени Коля, он служил шофером в правительственном гараже и возил на «Чайке» какого-то большого партийного начальника. Коля частенько получал для него продуктовые заказы в главном распределителе для первых лиц государства, находившемся на нашей же улице. Когда начальник бывал в отъезде, Коля хранил заказы у себя в холодильнике.

Зная это, доминошники обожали приставать к Коле:

– Ну, что там сегодня у твоего?

На что Коля хмурился и отвечал неизменное:

– Мужики, не обижайтесь, но я подписку давал о неразглашении. Вам-то что! А я и с работы вылечу, и из партии!

Мужики перемигивались, они знали Колю. Потому как после второго стакана – а продуктовый при Военторге был в двух шагах – Коля обычно мотал головой и махал рукой:

– Да и хрен с ней, и с работой, и с подпиской этой! Устроили тут государственную тайну из жратвы! Не они меня в партию принимали, не им у меня и партбилет отбирать!

После чего резво бежал домой и возвращался с пакетами. Коля по очереди выставлял на стол продукты, которые выдавались высшему руководству страны. Мужики глазели на свертки, осторожно щупали банки, коробки, бутылки, восхищенно качали головами, присвистывали и вздыхали.

И я отлично понимал, по какой причине дедушка Никита перестал показываться во дворе. Если он выйдет туда, то первым делом его спросят, какие именно дары привез родителям их сын из заморских стран. Ведь дедушка даже зачитывал письма, что присылал из Сирии дядя Леня, и все были в курсе его заграничной жизни.

Здравствуйте, папа и мама! По пути в город Дамаск я пролетал над Черным и Средиземным морями.

Здравствуйте, папа и мама! Пишу вам из города Алеппо, где мы строим дороги. Погода стоит хорошая. Говорят, тут недалеко Турция.

Здравствуйте, папа и мама! Пишу вам из города Эль-Баб. На прошлой неделе меня и еще нескольких советских товарищей пригласили на свадьбу. Было весело, гости стреляли в воздух, одного человека даже ранило. А так народ тут хороший и гостеприимный.

Короче говоря, врать соседям дедушка Никита не хотел, а сказать правду язык не поворачивался.

– Хорошо, – сказала мама после минуты раздумий. – Попробую поговорить с Леней.

Через три дня мама сообщила, что Леня решил посоветоваться с тетей Люсей. Следующим же вечером стало известно, что тетя Люся полдня думала и ответила: «Ну, ладно». Еще спустя неделю дядя Леня позвонил родителям и спросил, что же именно они хотят получить в подарок. Баба Аня посетовала, что ей не в чем ходить на похороны, а дед Никита сказал:

– Главное, что ты, сынок, вернулся живой и здоровый!

Поэтому бабушка получила отрез черной ткани, а дедушка бутылку водки «Московская». Бутылка эта стояла в шкафу на кухне до самой дедушкиной смерти, вдруг исчезнув после поминок. На стол ее не выставляли, подозреваю, что именно дядя Леня забрал эту водку себе.

Шли дни, я все так же заезжал за Денисом, стараясь максимально разнообразить наш досуг. Помимо кинотеатров, мы с ним посетили ТЮЗ, Бородинскую панораму, планетарий и все парки культуры и отдыха от Сокольников и Измайловского до ЦПКиО, что был напротив их дома. Еще я показал Денису святая святых – мой любимый магазин «Атлас» на Кузнецком, где продавались географические карты.

Дядя Леня смотрел дома свой хоккей, разгуливал по улицам в новой японской куртке и ондатровой шапке, и было видно, что он уже стал забывать о своем желании уйти к Венере. Пару раз мы вместе с ним и Денисом ходили на каток в ЦПКиО, где сначала точили коньки в специальной заточке перед центральным входом, а потом катались, падали, смеялись. И, вернувшись, довольные, румяные, обедали у них дома.

И вдруг, ближе к Новому году, все изменилось. Тетя Люся перестала выходить в коридор при моем появлении, уже не приглашала к столу, не называла Алешенькой. Ее мать, натыкаясь на меня, бурчала что-то неодобрительное, жевала губами и качала головой. Надо сказать, и Денис отправлялся со мной на очередной киносеанс без особой охоты.

– Хватит выдумывать! – резко оборвала меня мама, лишь только я начал делиться с ней своими сомнениями. – Какой же ты лентяй! Раз в жизни тебя попросили, так ты сразу решил отлынивать.

Мама постоянно подозревала меня в лености, поэтому рядом с ней у меня никогда не было свободной минуты. И дабы выбить из меня праздность, она вменила мне в обязанности ходить в магазин за продуктами, мыть посуду, чистить картошку и бесконечно натирать пол мастикой, чтобы блестел. Вот и теперь придумала мне занятие. Я, конечно, понимал, что самой ей сходить со своим племянником в кино или на каток не так увлекательно, как носиться с его родителями по магазинам «Березка», но все-таки.

Короче говоря, мама, не обратив никакого внимания на мои сомнения, вместо разумной паузы достала два билета в новый цирк на проспекте Вернадского на утреннее представление тридцать первого декабря. – После поезжай к Лене, – приказала она, – я тоже туда заскочу, а оттуда мы отправимся к Надюшке, отмечать Новый год.

Мне не хотелось в цирк, не хотелось заезжать к дяде Лене и уж совсем не хотелось ехать к этой глупой Надюшке, маминой подруге, в ее коммуналку отмечать Новый год, где вечно ни присесть, ни прилечь, а главное – там всегда было невероятно скучно.

Я бы с удовольствием провел этот день дома, нашел бы, чем себя занять, да хоть и телевизор бы смотрел, но мама не на шутку увлеклась предстоящей встречей Нового года в компании с Надюшкой и рассказывала, как там будет весело и вкусно, и мне лучше было не лезть к ней со своими сомнениями.

В цирке оказалось полно народа, дети визжали от восторга, взрослые хохотали над плоскими шутками клоунов, воздушные гимнасты демонстрировали рискованные трюки под куполом, фокусники дурили народ, а я сидел и все думал, как мне неохота ехать к дяде Лене, только время терять. И потом, явно же неспроста Денис сегодня ждал меня во дворе, никогда раньше такого не было. Может, не хотят, чтобы я у них появлялся?

Ладно, в конце концов, я пробуду там немного, полчаса, ну или чуть больше, мама же сказала, что сразу заедет.

Мама позвонила из автомата, когда уже стемнело, сказала, что она не успевает, что помогает Надюшке готовить и чтоб я сам приезжал на «Новослободскую» по адресу, который она сейчас мне продиктует. Дядя Леня вырвал у меня трубку и принялся голосить, что не пустит меня одного в метель, что дети в моем возрасте не разъезжают одни по Москве, хотя весь последний год я ездил в школу на Соколиную Гору, тратя по три часа в оба конца, и никто на это не обращал внимания.

Мама стала отвечать дяде Лене – что именно, я не слышал, но догадывался. Обычно она утверждала, что ничего со мной не будет, я уже не грудной, мне уже одиннадцать, доеду как миленький и найду нужный адрес. И действительно, сколько себя помню, я ни разу в жизни не заблудился, видимо, поэтому мама за меня нисколько не беспокоилась. А дядя Леня сказал маме, что не позволит мне искать в пургу и в потемках дом Надюшки и чтоб мама не выдумывала, а приезжала за мной, а тут всем некогда, и у всех куча дел. И повесил трубку.

Я было кинулся в прихожую одеваться, но дядя Леня заявил, что он меня никуда не отпустит, тем более я не знаю адреса, и это было правдой.

Тетя Люся, выйдя в коридор, обеспокоенно спросила:

– Папусик, и что там Татьяна сказала? Она вообще думает сына своего забирать?

Уже с самого моего здесь появления после цирка тетя Люся заметно нервничала. Я слышал, как она несколько раз говорила своей матери:

– Да приедет, приедет она за ним, никуда не денется. Ты ж ее знаешь, не может, чтоб не опоздать.

Понятное дело, та ее спрашивала, сколько я еще буду тут всем мозолить глаза.

Я понимал тетю Люсю. Остались считанные часы до Нового года, а я все продолжаю у них торчать. Но я знал и маму. Та, если что решала, до последнего должна была стоять на своем, чего бы всем это ни стоило. Поэтому я и собирался ехать сам, но, как назло, не знал куда. Надюшка жила в старом деревянном доме, где не было телефона ни у нее, ни у соседей. Оставалось ждать, когда мама найдет очередную двухкопеечную монету, чтобы позвонить по телефону-автомату из будки на улице. С этими телефонами всегда были проблемы, то они монеты заглатывали, не соединяя, то вовсе бывали неисправны, а по праздникам к ним еще вечно очереди выстраивались. Но главное, самые простые вещи, как, например, перезвонить, давались маме с превеликим трудом.

Дядя Леня нажаловался тете Люсе, что мама посылает меня в ночь неизвестно куда, и что он этого не позволит, и что от «Новослободской» до «Парка культуры» ехать всего четверть часа, пусть Татьяна сама приезжает, не барыня.

Тетя Люся взглянула на него, на меня, пошла пятнами и пробормотала:

– Не знаю, папусик, мне кажется, Алешка вполне и сам может доехать, а Татьяну можно прождать неизвестно сколько.

Когда мама перезвонила через полтора часа, я первым подлетел к телефону, чтобы выяснить адрес и уже отправляться в путь. Но оказалось, что мама – невиданное дело – пошла на попятный:

– Скажи этому идиоту, чтоб проводил тебя до метро, я буду тебя ждать на «Новослободской» у первого вагона через полчаса. И больше я звонить не смогу, тут огромная очередь к телефону, и у меня монет больше нет.

Дядя Леня был очень недоволен. Он только пристроился перед телевизором, чтобы записывать какой-то невероятно важный концерт, кажется «Песня-74», на свой новенький японский магнитофон, и ему совсем не хотелось вылезать из уютного кресла, одеваться и вести меня к метро.

– Сбегай, сбегай, папусик! – умоляюще говорила тетя Люся. – Не переживай, ты ж ее знаешь!

Дядя Леня, рыча от ярости, нахлобучил ондатровую шапку, накинул японскую куртку, и мы с ним припустили к метро. Там и небыстрым шагом идти было три минуты, не больше, а мы с ним почти бежали.

Всю эту короткую дорогу дядя Леня костерил маму на чем свет стоит. Эх, я бы сам дошел с закрытыми глазами, но бог с ним, мы уже подбегали к метро. Навстречу нам бежали люди, торопясь к праздничным столам. И вдруг у самых дверей дядя Леня встал как вкопанный. Задумался, с секунду помедлил, затем вдруг схватил меня за руку и поволок в обратном направлении. Я было пытался вырваться, но он держал меня крепко.

Когда тетя Люся увидела, что дядя Леня вернулся со мной, она потемнела лицом.

– Я тут подумал, – объяснил ей свое решение дядя Леня, – вдруг какой-нибудь милиционер увидит, что мальчик едет один, обязательно его по дороге остановит, и тогда у всех неприятности будут, меня даже оштрафовать могут!

Дядя Леня понимал толк в штрафах, я говорил, с него на работе вечно высчитывали из зарплаты.

Тетя Люся ничего не ответила, она лишь закрыла глаза, постояла так в оцепенении, повернулась, сгорбившись от горя, и отправилась на кухню.

– Ничего! – утешая, в спину ей произнес дядя Леня. – Время еще есть! Я тебе точно говорю, Татьяна успеет и позвонить, и приехать.

Тетя Люся лишь застонала и обреченно махнула полотенцем.

Мама позвонила за полчаса до полуночи.

С ней разговаривал дядя Леня, он было начал со своих опасений насчет милиционера и штрафа, но мама его тут же перебила. Я стоял рядом, мама кричала в трубку очень громко, поэтому я все слышал.

Она кричала, что прождала меня три с половиной часа, что носилась как ненормальная по станции, спрашивая у всех, не видели ли они тут мальчика, что не решалась все это время отойти и позвонить, боясь меня пропустить, и что он, Ленька, настоящий идиот.

Да, экономить минуты, чтобы потерять несколько часов, это был мамин стиль. Но мне сейчас больше всего хотелось, чтобы она забрала меня отсюда, куда угодно, к чертовой матери, к Надюшке, лишь бы не оставаться здесь больше.

Но мама решила по-другому.

– Все равно из-за твоей дурости, Ленька, – сказала она, – я уже не успею. Пока сюда, пока обратно, уже и Новый год наступит. Утром его заберу. – И на этом закончила разговор.

Я сидел за праздничным столом на самом краешке. Каждый кусок на моей тарелке сопровождался такими красноречивыми взглядами тети Люси и ее матери-портнихи, что в горло не лезло. Ладно, думал я, осталось немного, уеду ранним утром, пока они все будут спать. Поеду к бабушке и дедушке на Грановского, где жил весь последний год. Точно, только записку оставлю в прихожей.

– Папусик, ты только взгляни! – периодически восклицала тетя Люся, с большим энтузиазмом комментируя «Голубой огонек», дабы отвлечь дядю Леню – тот все больше налегал на водочку. – Все-таки Магомаев красивый мужчина!

Я сидел, уткнувшись в окно, где на занесенном снегом, пустом Крымскому мосту не было ни одной машины, и только снежинки мелькали в свете фонарей.

Что же у меня за Новый год такой, зачем я здесь, тут со мной никто не разговаривает, даже Денис. И мне самому ничего не хочется, ни шутить, ни есть, ни телевизор смотреть. А ведь это мой любимый праздник, самый главный. Мы Новый год всегда встречали необыкновенно, особенно когда жили в нашем доме в Щербинке с бабой Людой. Елку наряжали, каждый свой валенок под елку ставил для подарков, песни под гитару пели, свечки зажигали, печку топили, от печки всегда самое приятное тепло. А тут как-то холодно, даже знобит.

Когда мне все-таки сообразили сунуть градусник, там было тридцать восемь и семь. Я еще и заболеть умудрился.

Меня уложили в дальней комнате, куда на табуретку у кровати тетя Люся трижды за день с грохотом ставила поднос с едой и таблеткой аспирина. Мама, узнав о моей болезни, передала, что мне необходимо отлежаться, а дядя Леня заявил, что после того, как мама назвала его идиотом, он ее знать не желает.

Первые сутки прошли как в тумане, видимо, я все время спал, а когда открывал глаза, за окном постоянно было темно. На второй день стало полегче, я даже пробовал читать, но сильно болели глаза. Иногда Денис приоткрывал дверь, заглядывая в щелку, и тогда тетя Люся немедленно принималась истошно голосить, припоминая дела, давно минувшие:

– Мало тебе, что ты от него диатезом заразился?

В комнату почти не долетали звуки, лишь однажды, когда дверь забыли плотно прикрыть, по телевизору в большой комнате начался какой-то новый фильм с Райкиным. И все они, дядя Леня, Денис, тетя Люся, даже злобная старуха-портниха, покатывались со смеху. А я слушал, и мне это почему-то совсем не казалось смешным.

Тем же вечером, когда было совсем поздно, дядя Леня и тетя Люся тихонько вошли в комнату, где я болел. Они думали, что я сплю, но я отоспался днем, а сейчас просто лежал, прикрыв глаза.

– Спит! – шепотом сказала тетя Люся, взглянув на меня. – Давай, папусик!

И они притащили чемодан, уселись за стол, включили лампу под зеленым абажуром, раскрыли тетрадку и принялись доставать из чемодана вещи, разворачивать их и складывать в стопку на краю стола, записывая в тетрадку.

– Так, папусик, записывай: кофта желтая, с кошкой на груди! – доносился до меня негромкий голос тети Люси. – Я в такую не влезу, она мне на три номера мала. Пиши – «продавать»!

Дядя Леня послушно записывал.

– Теперь – футболка зеленая, со звездами! – продолжала тетя Люся. – Пиши – «Денисику на вырост».

И очередная вещь получала путевку в жизнь.

– Ремень черный, с орлом на пряжке! Умеют же делать! – вздыхала тетя Люся. – Давай оставим! Сам будешь носить, папусик. Пиши – «оставить»!

Управившись наконец с этой работой, они отлучились на какое-то время и приволокли каждый по огромной стопке фломастеров, тех самых – двадцать четыре цвета. Долго же они ждали своего часа.

Вновь усевшись за стол, они приступили к распределению этих прекрасных фломастеров, так же записывая в тетрадку, кому, куда и сколько.

– Эти, папусик, пиши, Антонюку, начальнику первого отдела, – переносила прозрачную упаковку с одного края стола на другой тетя Люся. – А эти Ольге Карповне, в бухгалтерию!

Я лежал и смотрел сквозь ресницы, как они, сидя ко мне спиной, перекладывают фломастеры слева направо, слушал негромкий голос тети Люси, слушал шелест переворачиваемых страниц в тетрадке, скрип стульев, и мне вдруг стало очень себя жалко. Я жалел себя, что так по-дурацки прошел этот Новый год, что мама могла бы сейчас заехать хоть на десять минут, что в этом году мне опять идти в очередную, уже четвертую по счету школу, что нашу новенькую квартиру на «Семеновской» будут разменивать, что я теперь живу с бабой Аней и дедушкой Никитой, а они все время слушают радио и каждый вечер смотрят программу «Время», а когда я вечером читаю, они говорят, что я испорчу себе глаза, и мне так там тоскливо, что я часами слоняюсь по большим центральным магазинам, а бабушка Люда и дедушка Яша, с которыми я столько лет жил раньше и с кем мне всегда было интересно, как-то вдруг моментально меня забыли, стоило мне от них уехать, не приглашают в гости и даже не звонят.

И в эту минуту почему-то мне очень захотелось, чтобы дядя Леня и тетя Люся подарили мне такие фломастеры. Как будто фломастеры все смогут исправить. А может, и действительно смогут? Может быть, не так уж меня не любит тетя Люся, просто человек такой. Ведь думает же она, что я Дениса в детстве диатезом заразил, а ведь им заразить невозможно, я читал про это в медицинской энциклопедии. Ну ладно, это давно было, когда она меня еще «дитенком» называла. А ведь в последнее время тетя Люся без конца говорила, какой я Денисику хороший брат, и сколько я провожу с ним времени, и как много всего Денисик стал знать благодаря мне.

Тем временем стопка фломастеров слева с каждой минутой все уменьшалась, а справа росла. Тетя Люся все продолжала бормотать имена начальников, сослуживцев и друзей дяди Лени.

– Давай эти Львовым подарим, – говорила она. – А еще одни летом в Дедовск отвезем, хозяйке нашей дачной.

Ох, я бы такие картины этими фломастерами рисовал, всеми двадцатью четырьмя цветами, я бы их обязательно в школу притащил, и мне бы весь класс завидовал.

И я замечтался, а когда открыл глаза, то увидел, что слева осталась последняя упаковка, одна-единственная, неучтенная.

Тетя Люся, взяв ее, надолго задумалась. Она смотрела в потолок, качая фломастерами, будто конвертом с письмом, и беззвучно шевелила губами. Наконец вздохнула и откинулась на стуле:

– Давай-ка эти Алешке!

Сердце гулко ударило в груди, даже во рту пересохло.

Да! Конечно! Я так и знал! Они добрые люди, хорошие! Они же мои родственники. Не зря мама постоянно мне говорила, что ближе их никого у нас нет.

– Пиши, папусик! – передала ему эту упаковку тетя Люся. – Алешке Герасимкову! Записал? Ну, слава богу, все! Пора уж и спать укладываться. Прячь все, и пошли.

Герасимковы – это были закадычные друзья дяди Лени. Их белобрысого сына Алешку я даже видел пару раз.

Через два дня меня забрала мама. Приехав, она долго ругалась с дядей Леней, затем они долго пили чай, а потом мы уехали.

Я перестал заезжать за Денисом, мы уже не ходили с ним ни в кино, ни по музеям. Дело в том, что дядя Леня передумал уходить к Венере, об этом я узнал с маминых слов.

– Представляешь, Люська в положении! – с большим воодушевлением говорила мама в телефонную трубку. – Да! То ли третий, то ли четвертый месяц! Куда он теперь денется, сама подумай!

Вот почему я перестал быть нужен тете Люсе. Хотя нужен ли был вообще? Зато можно было гордиться своей чуткостью, зря мама мне тогда не поверила.

Я позвонил Денису в середине весны. Хотел рассказать ему про новую школьную форму, которую все так ждали. Лишь накануне мы с бабой Аней съездили в большой «Детский мир», где ученики нашей школы и еще десятка других по специальному приглашению на специальных открытках купили эту форму. И поэтому мне не терпелось похвастаться.

– Денис, привет! – весело начал я. – Давай прогуляемся, заодно я тебе что покажу! Да, тут в «Атласе» карты материков стали продавать, по рублю, айда туда сходим.

– Давай сходим, – тут же ответил Денис. – Сейчас только у мамы спрошу!

– Это кто звонит? – Я отчетливо услышал громкий шепот тети Люси, она стояла совсем рядом. – Алешка?

Денис, скорее всего, кивнул, я не услышал его ответа.

– И чего этому жиденку надо?

Денис произнес что-то неразборчивое, а может, я не расслышал, потому что сразу застучало в висках.

– Скажи, что ты не можешь! – продолжала тетя Люся. – Скажи, что ты в театр идешь!