Текст книги "Впереди идущие"

Глава четвертая

Письма из Прямухина прекратились. Попробуй догадаться: почему замолкла Александра Бакунина? Но если возможно, оказывается, возрождение прежних прямухинских безумств, стало быть…

А Мари? Увы, он никогда не заблуждался: сколько наивных верований и глупых, скучных правил властвует в замкнутом, тусклом мирке, в котором живет Мари. Правда, это не касается ее большой, открытой души, ее сильного характера, ее благородных; чувств.

«В Москву! – хочет сказать Виссарион Григорьевич, а губы шепчут: – В Прямухино!» Есть от чего сойти с ума!..

К Белинскому все чаще приходил Тургенев.

– Где вы пропадали? – корит его Виссарион Григорьевич. – Чем заняты?

– Я подал прошение о зачислении меня на службу по министерству внутренних дел, – охотно отвечает Тургенев, – и теперь усердно хлопочу, не щадя ни времени, ни сил.

– Неужто всем только и суждено на Руси, что щеголять в вицмундирах?

– Таково непреклонное желание моей матушки. А до поступления на службу непременно уеду в наше Спасское. Вы не охотник, Виссарион Григорьевич?

– Охотник, – подтвердил, смеясь, Белинский. – Охочусь на зеленом поле – и то неудачно. Что ни выстрел, то и ремиз.

– Э! – отмахнулся Тургенев. – Когда послушаете, какая охота у нас на Орловщине, уверяю, увлечетесь. Представьте себе, весной вы идете на тягу… Да, может быть, вы не знаете, что значит стоять на тяге? Так вот: весной перед заходом солнца отправляетесь вы с ружьем, но без собаки. Без собаки! – повторил Иван Сергеевич.

И наверняка предстояло бы Виссариону Григорьевичу войти в неведомый мир, населенный неведомым охотничьим племенем, если бы не помешал новый посетитель.

– Знакомьтесь, господа, – весело сказал Виссарион Григорьевич.

Молодые люди раскланялись. Некрасов, встретив у Белинского незнакомца, смотрел исподлобья. Тургенев с первых слов проявил неподдельный интерес к литературным занятиям Некрасова, оговариваясь, что сам не имеет чести принадлежать к этому беспокойному кругу.

«Истинный барич высокого пошиба», – определил Некрасов. Он отвечал коротко, отрывисто. А «барич», учитывая новые обстоятельства, повернул разговор на журнальные дела. В «Отечественных записках» была напечатана вторая статья из цикла «Дилетантизм в науке» – о романтиках.

– Бедные лжеромантики! – Иван Сергеевич улыбнулся. – Беспощадно высмеиваете этих лунатиков вы, Виссарион Григорьевич, а теперь бьет их наотмашь отважный философ. А как читают его статьи! Глазам не верю. Конечно, многие у нас съели собаку премудрости, глотая Декарта, Спинозу, Канта, закусывая Фихте или Шеллингом, а на десерт Гегелем. – Тургенев покосился на Некрасова, проверяя впечатление.

Тут выяснилось, что «барич» хорошо осведомлен в европейской философской литературе. Но это ничуть не было похоже на лекцию будущего магистра философии. Живая картина складывалась из отдельных коротких замечаний, из портретов, данных одним-двумя штрихами.

– А философ, который укрылся в «Отечественных записках» за загадочными буквами, – сказал Иван Сергеевич, – тем и удивителен, что ниспровергает застойные наши представления. Вот завидное искусство истинного ученого, Виссарион Григорьевич. Кто автор?

– Если познакомитесь с Александром Ивановичем Герценом, – отвечал Белинский, – вы не потеряете времени даром, Иван Сергеевич. Коли будете в Москве, непременно пойдите к Герцену.

– Как же я не буду в Москве? – удивился Тургенев. – Там – перекресток всех моих дорог. А как отрадно встретить на перекрестке нового человека. И благо ему, Герцену, что его статей не читают наши аристархи, верующие, по Шеллингу, в божественное откровение. А то сожгли бы они еретика во славу божию. Удивляюсь, однако, как этот дерзкий голос мог раздаться из Москвы? Когда я думаю о Москве, мне так и слышатся акафисты Шевырева, урчанье Погодина да зычный клич многоглаголющего отрока Константина Аксакова.

Тургенев встал, расправил плечи и будто даже стал выше ростом, изображая богатырскую фигуру Константина Аксакова.

– Москва велелепная! – начал он нараспев. – Москва – третий Рим!.. Восславим, братие! – Он все больше впадал в экстаз. – Восславим и воспоем, братие… севрюжину и требуху!

Пародия была злой, но мастерской. Виссарион Белинский замер от восхищения. Даже Некрасов не мог удержаться от улыбки. Тургенев стал прощаться. Сердечно сказал Некрасову:

– Буду рад продолжить приятное знакомство.

И еще больше смутил Николая Алексеевича: он так и промолчал весь вечер. Нечего сказать, приятное знакомство!

– Вот вам и барич! – Белинский легко угадал первоначальное впечатление Некрасова. – Только зачем ему чиновничий хомут? Или прилгал для красного словца?

А «барич» плелся меж тем домой, не имея возможности нанять извозчика.

Никто даже из близких людей не знал, как нуждается порой этот своевольный сын богатой орловской помещицы. Не ладились у него отношения с суровой матерью. К тому же она была скуповата на расходы. А сын, по молодости лет, плохо умел считать. Как часто Иван Сергеевич брал по необходимости деньги в долг у знакомых и, если задерживал уплату, трепетал от одной мысли: вот-вот ему напомнят! Случалось, что и сворачивал в сторону от заимодавца, вовремя заметив его на улице.

Перед отъездом из Петербурга Тургенев пришел к Белинскому прощаться и весь, должно быть, был мыслями на своей Орловщине.

– Бродишь с ружьишком, Виссарион Григорьевич, – и открываются перед тобой два мира. Один – заскорузлый, убогий, душевно нищий: это когда привернешь в попутную усадьбу. Но тут не мне говорить, тут словно заново читаешь «Мертвые души». А вот когда заночуешь у костра с встречным мужиком, или разговоришься на перевозе, или, застигнутый ненастьем, попросишься в какую-нибудь избу, – господи, какой необъятный русский мир открывается перед тобой!

В тот день сделал Иван Сергеевич важное признание:

– Я вырос в богатой помещичьей усадьбе. Но с детства умел видеть страшное зло русской жизни. И я поклялся: всю жизнь отдам на одну цель – борьбу с рабством.

– И для того поступаете на службу по министерству внутренних дел? – попрекнул Белинский.

– Вряд ли выйдет из меня толковый чиновник, – отвечал, улыбаясь, Тургенев. – Что из меня выйдет – бог весть! Только от клятвы своей не отступлюсь…

– Клятвами да обещаниями, говорят, ад вымощен, Иван Сергеевич. А как его, это идолище поганое, низвергнуть?

Завязался прелюбопытный разговор. Ивану Сергеевичу была известна вся подноготная крестьянской жизни. Он говорил о пашнях и сенокосах, о вековечной сохе, о домашнем обиходе и промыслах; мог подробно исчислить доходы и протори землепашца, лежащие на нем подати и повинности; он знал буквально все об отношениях мужика к помещику и начальству; о чем бы ни говорил, везде видел и путаницу, и бестолочь, и безысходную мужицкую нужду.

Когда же ушел гость, только тогда и спохватился Виссарион Григорьевич: а что думает Иван Сергеевич о будущем? Ни слова не сказал – и был таков!

Но беглец снова напомнил о себе. Белинский вернулся от Краевского, а мальчик, который прислуживает ему, подает какую-то тоненькую книжку. Виссарион Григорьевич прочел на обложке: «Параша. Рассказ в стихах Т. Л. Писано в начале 1843 года».

– Кто принес?

– Не сказался, – равнодушно отвечал мальчуган.

– Знакомый?

– Они частенько к вам ходят.

Стало быть, Иван Сергеевич и принес свое новое произведение. А сам уж, наверное, далеко проехал за московскую заставу. Хорош, нечего сказать! Целую поэму написал и все скрыл!

Виссарион Григорьевич раскрыл «Парашу». Кого ныне удивишь стихами? А сам читал все с большим интересом. Кончил, отложил в сторону, на следующий день снова зачитался. За этим занятием и застал его Некрасов. Белинский был в необыкновенном увлечении.

– Он, греховодник, скачет в Спасское, а мне задача – пиши рецензию. Да как не написать? Авось успею тиснуть в майский номер.

Виссарион Григорьевич энергично обдернул домашний сюртук, стеганный на вате, с которым не расставался до лета. Снова полистал «Парашу».

– Сюжет взят самый простой. Любовь провинциальной барышни к помещику-соседу. Все идет чин чином – и встречи, и прогулки влюбленных, – а автор вдруг задается едким вопросом:

 
Что, если б бес печальный и могучий
Над садом тем, на лоне мрачной тучи
Пронесся – и над любящей четой
Поник бы вдруг угрюмой головой, —
Что б он сказал?
 

– Откуда бы залететь владыке зла в неприхотливый Парашин сад? – спросил Белинский. – Какая тут может быть ему пожива? Описал автор робкое томление девы, тревожное биение ее сердца, задумчивую речь и нежные пальцы, исколотые непослушной иглой в час ожидания неторопливого соседа. Словом, проник, злодей, в девичью душу, а потом отправляет Парашу под венец. Ну и быть ей помещицей да зваться Прасковьей Николаевной. И снова раздается голос автора:

 
Но все ж мне слышен хохот сатаны…
 

Вот куда метнул Иван Сергеевич!..

Глава пятая

– В случае, если бы мне, предположим, привелось отлучиться из Петербурга, – сказал Белинский Некрасову, – поставлю перед Краевским непременное условие: критикой в журнале будете ведать только вы!

А Некрасов вовсе не стал отбрыкиваться. Этакий молодец!

– Только ни в чем, Николай Алексеевич, Краевскому не уступайте. Ведь он собственными глазами ничегошеньки не видит. Ну, а коли носом что-нибудь учует, вы опять не уступайте. Берите его измором!..

Белинский помолчал.

– На днях, Николай Алексеевич, – начал он, хитро посмеиваясь, – был у меня разговор с Авдотьей Яковлевной Панаевой. «Когда, спрашивает, приведете к нам Некрасова? Выслушала, говорит, я от вас необыкновенную повесть его жизни и словно прочитала дразнящую любопытство строку: «Продолжение следует». Когда же, – улыбается, а улыбка у нее неотразимая, – последует продолжение?» – «И рад бы, говорю, Авдотья Яковлевна…»

– Помилуйте, Виссарион Григорьевич! – Некрасов совсем смешался. – Вовсе негож я, бирюк, для дамского общества. Сами знаете!

– Знаю! Вот и ответил я, что мы с вами два сапога пара. Однако же кто может отказать в просьбе Авдотье Яковлевне? Обещал непременно вас привести.

– Обещали? – Некрасов готов был обратиться в бегство.

– Обещал! – Белинский добродушно посмеивался. – А стоит ли откладывать? Может быть, сегодня и пойдем? Умница Авдотья Яковлевна – вы и не заметите – полонит вас и околдует. А боитесь к Панаевым идти – извольте рассказывать, как поживает Тихон Тросников.

Никто, кроме Белинского, не знал о романе «Жизнь и похождения Тихона Тросникова», над которым работал Некрасов.

– Новое есть? – спросил Белинский.

– Как сказать… – отвечал Некрасов. – Вчера вроде бы окончил главу, сегодня посмотрел – только зря, оказывается, бумагу измарал.

– Быть роману, коли не обленитесь, – откликнулся Белинский. – Куда же теперь я-то, однако, хватил! Вы – и лень! Несовместно! – Никто, кроме Белинского, не знал, как умеет трудиться этот человек.

Прошло всего три года с тех пор, как вышли в свет «Мечты и звуки». От столкновений с жестокой действительностью давно поблекли у Некрасова романтические мечты. Только от мысли о литературном поприще и в то время не отказался упрямец неудачник. Теперь его рассказы, повести и рецензии занимают заметное место в «Литературной газете» и в «Отечественных записках». Друг и единомышленник Белинского разит всю продажную квасно-патриотическую словесность. Вместе с Белинским молодой критик заявляет: «Теперь уже публика, воспитанная на произведениях Гоголя, очень скоро и верно умеет отличить хорошее от дурного».

Гоголь! Если присмотреться, в рассказах и повестях Николая Некрасова появляются персонажи, навеянные образами Гоголя. От петербургских повестей Гоголя родился и замысел романа о Тихоне Тросникове. «Мертвые души» стали напутственной книгой молодому писателю.

А стихи? Стих низведен теперь до бойких водевильных куплетов. Стих служит для злых пародий, которыми охотно уснащает Некрасов критические статьи. Да еще в роман введены поэтические опыты Тросникова – одна из многих черт в характеристике героя.

Роман должен охватить повседневную петербургскую жизнь, отразить ее противоречия, – словом, стать социальным в самом широком смысле слова.

Записки, которые стал вести в Петербурге Тихон Тросников, как нельзя лучше отразили впечатления провинциала.

«Петербург – город великолепный и обширный. Как полюбил я тебя, когда в первый раз увидел твои огромные дома, в которых, казалось мне, могло жить только счастье…»

Прошло время. В записках Тросникова появились новые страницы,

«Я узнал, что у великолепных и огромных домов есть чердаки и подвалы, где воздух сыр и вреден, где душно и темно и где на голых досках, на полусгнившей соломе и грязи, в стуже и голоде влачатся нищета, несчастья и преступления. Узнал, что есть несчастливцы, которым нет места даже на чердаках и в подвалах, потому что есть счастливцы, которым тесны целые дома…»

Многое случилось в Петербурге и с самим Тросниковым. Труден оказался путь бедняка разночинца в блистательной столице. Всюду побывал вместе с героем автор романа: и в столичной бильярдной, и в танцклассе, и в трущобах; заглянул и на извощичий двор и к пришлым в столицу рабочим. На извощичьем дворе услышал рассказ извощика:

– Придешь домой без выручки, хозяин костить примется: пьяница, вор, такой-сякой, и карманы обыщет, и сапоги снимет, а иной раз драться лезет…

Не легче достается от подрядчиков пришлым рабочим.

– Спорить, что ль, с ним станешь? – жалуется крестьянин, пришедший в Петербург на заработки. – Заспоришь, так, пожалуй, и ни с чем отпустит. Вон у нас молодцы из другой артели пришли было к подрядчику, да как гаркнут всей гурьбой: «Не хотим-ста такого дувану, давай настоящий!» Так поди ты, что вышло: «А! Вы, говорит, бунтовать?» Да и послал за фатальным.

А квартальному принадлежит, как господу богу, высшая власть.

В романе, автор которого хотел представить жизнь во всей полноте, появлялись новые сюжетные линии, новые персонажи. Росли черновики…

Между тем Тихон Тросников вступил в журнальный и околожурнальный мир. Новые картины развертывал автор романа.

«Каждый, почти каждый русский журнал той эпохи, – писал Некрасов, – можно было сравнить с лавочкой толкучего рынка, где развешены разные приманки и безотходно стоит ловкий парень с широким горлом, зазывающий покупателей…»

Появилась в романе и портретная галерея хозяев этих лавчонок. Редактор-скоморох, надевший шутовской колпак, зазывает к себе подписчиков:

– Почтеннейшая публика! Наука – вздор, философия – сказка!..

Будущий читатель романа без труда вспомнит все, что писал в «Библиотеке для чтения» барон Брамбеус, он же профессор Сенковский.

Тихону Тросникову, проникшему в закулисные тайны петербургских редакций, привелось столкнуться и с теми литературными особами, которые в печатных обращениях друг к другу давно освоили почетное звание любимцев публики и титул почтеннейших. «Почтеннейший», гневно обличенный Тросниковым, не погнушался самолично явиться к мелкой сошке. Посетитель был среднего роста, имел красноватую физиономию, вечно гноящиеся серые глаза без ресниц; губы его были отвислые и мокрые, как у легавой собаки.

Если когда-нибудь прочтет эти строки Фаддей Булгарин – что будет тогда с автором романа о Тихоне Тросникове? Уже и так гневается Фаддей Венедиктович, глядя, что пишет о нем в «Отечественных записках» Некрасов, соучастник преступлений Виссариона Белинского.

А Некрасову и горя мало. Портретная галерея романа расширяется: появляются журналисты-москвичи. Автор не раскрывает имен ни Шевырева, ни Погодина, ни названия их журнала. Но кто не узнает профессора Погодина в такой, к примеру, речи:

– Наши нововводители, либералы, развращают поколение молодых людей… Не верьте этим врагам отечества, которые унижают все русское. Что нам заимствовать у иностранцев? Разве русские в любви к богу, царю и отечеству отстали от гниющего и омраченного буйством Запада?

А рядом слышится елейно-плачущий и визгливый голос:

– Отечество гибнет! Литература гибнет! Святые основания истины и религии подкапываются.

Но картина была бы неполной, если бы не представить тех, кто вынужден на хозяев литературных лавчонок работать.

Страшно подумать об участи сотрудника некоей газеты, который написал водевиль о себе самом. Трудно только назвать водевилем эту человеческую трагедию. Главный персонаж водевиля живет на чердаке, обедает только по праздникам. Он долго боролся с нуждой, он пожертвовал ей всем, чем мог пожертвовать: временем, способностями, даже лучшими порывами и заветнейшими мечтами. Борьба с нищетой истощает вконец слабые силы журналиста.

– Слава богу, у меня чахотка! Недолго мне приведется скитаться по белу свету, – заключает печальную повесть о себе герой этого, вероятно единственного в мире, водевиля, содержание которого занес в свои записки Тихон Тросников.

Но вот будто первый луч света падает на темную жизнь толкучего литературного рынка.

«Было несколько человек, – свидетельствует герой некрасовского романа, – которые пытались поселить в публике настоящее понятие о значении литературы в жизни народа, свергнуть ложные авторитеты, низложить кумиры и основать здание новой литературы, литературы сознательной и благородной в своих стремлениях».

Тихон Тросников был уверен, что нет нужды называть имя Виссариона Белинского.

Некрасов обещал показать читателям текущий день русской словесности.

А роман все шире охватывал петербургскую жизнь. Но не часто читал автор из «Тихона Тросникова», потому что не было, казалось ему, ничего окончательно готового.

– Когда будет готовое, – не раз повторял Белинский, – обязательно устроим первое чтение у Панаевых. Решено и подписано!

Виссарион Григорьевич худел, кашлял. Его жег внутренний огонь. А сам работал так, будто обладал богатырскими силами.

Когда в «Отечественных записках» появились одна за другой две его статьи о Державине, то-то встрепенулась «Северная пчела»! Белинский посягает на славу России! На священные чувства всех патриотов! Ату его, Белинского!

А ему, Белинскому, опять ништо! Он отвечал шулерам от критики: больше, чем они, «патриоты», он чтит истинные заслуги Державина, обусловленные и ограниченные историческими условиями эпохи.

Но дело для Белинского было не только в Державине. Он приступил наконец к обзору сочинений Пушкина.

«Чем более думали мы о Пушкине, – значилось в первой из задуманных статей, – тем глубже прозревали в живую связь его с прошедшим и настоящим русской литературы и убеждались, что писать о Пушкине – значит писать о целой русской литературе: ибо как прежние писатели русские объясняют Пушкина, так Пушкин объясняет последовавших за ним писателей».

Конечно, Виссарион Белинский далек от самолюбивой мысли выполнить капитальный обзор всей русской литературы только своими скромными силами. Он хочет проложить дорогу другим там, где еще не протоптано и тропинки.

Труд, предпринятый Белинским, займет несколько лет. Его суждения о Пушкине станут не тропкой, а столбовой дорогой, с которой не сойдет русская мысль. Даже ошибки его станут благотворной почвой для познания истины.

Глава шестая

«…Спешу обрадовать Вас приятным известием, что четвертого числа июня месяца, сего 1843 года, Вы будете иметь неизреченное счастие видеть мою особу в богоспасаемом селе Прямухине. В. Белинский».

Шуточное письмо адресовано, конечно, не Александре Александровне Бакуниной, а одному из ее братьев, с которым давно дружит Белинский.

Виссарион Григорьевич почти выздоровел. Ему легко дышится, не ломит грудь, а душа парит в эмпиреях. Он пьянеет от радости и, идучи по улице, готов объявить и знакомому и незнакомому: «Я еду… еду…»

Он едет в Москву, а по дороге окажется Прямухино. Конечно, он расположен к сумасшествию, но теперешнее его сумасшествие будет не то, что прежнее. В дорогу!..

Когда улыбнется счастье, тогда задается все! Даже коршун Краевский великодушно согласился на отлучку главного сотрудника, которого будет заменять Некрасов.

Укладывая нехитрый багаж, Белинский раскрыл только что вышедшую июньскую книжку «Отечественных записок». Перечитал еще раз заглавие: «Сочинения Александра Пушкина. Статья первая…» Начало есть! Положил журнал в дорожный саквояж.

На следующий день Виссарион Григорьевич покинул Петербург.

В открытые окна дилижанса залетает легкий ветерок и нашептывает нетерпеливому пассажиру: «Ждут не дождутся тебя в Прямухине!»

Стучат колеса: в Прямухино, в Прямухино!

В Торжке Белинский покинул дилижанс. Теперь до Прямухина рукой подать. Он бы по крайности и пешком дошел.

Незаметно пролетели версты. Лошади прибавили ходу. За поворотом показался раскидистый дом Бакуниных.

С террасы спускалась девушка в розовом платье с белым корсажем. Она заслонила рукой глаза от солнца, стараясь разглядеть, кто едет, потом вернулась на террасу – и на террасе произошло общее движение. Все бросились навстречу приезжему.

Здравствуй, многоголосая молодость, здравствуй, обитель гармонии и блаженства, где Виссарион Белинский любил так горестно и трудно!

Когда молодежь отправилась гулять по парку, Белинский замедлил шаги подле скамеек, укрытых цветущей сиренью: здесь он читал вслух только что написанную статью. Помнит ли это Александра Александровна?

Александра Бакунина, смеясь, потянула его за руку:

– Дальше, дальше! Иначе мы ничего не успеем показать вам до обеда!

Виссарион Григорьевич согласно склонил голову.

Он бывал в этом парке и летом и осенью. Ему всегда казалось, что прямухинский парк полон неземной красоты: такие благоухающие деревья, такие чистые ручьи могли быть только в раю.

Было время, когда Боткин, расставшись с Александрой Бакуниной, сказал Белинскому: «Ясно, что она меня не любила. Одна фантазия. Точно так же она могла бы вообразить, что любит тебя, если бы ты держался умнее».

Виссарион Белинский умнее не стал. А рядом идет Александра Бакунина! Правда, Александра Александровна шла не совсем рядом, а несколько поодаль, хотя и участвовала в общем разговоре. Впрочем, разговор был такой шумный, что далеко не каждое ее слово долетало до гостя.

Когда возвращались к дому, в аллее показалась еще одна молодая женщина… Силы небесные! Варвара Александровна, старшая из сестер Бакуниных, благоговеть перед которой его научил Николай Станкевич! Варвара Александровна снова на родине и снова с постылым мужем. Во имя долга? Или вернулась в тихую пристань после короткой освежительной бури?

За обедом сошлись все обитатели дома. Нельзя сказать, чтобы сам хозяин, Александр Михайлович Бакунин, жаловал Белинского, как, впрочем, многого не одобрял он и в жизни собственного сына, ныне скитавшегося за границей.

Александр Михайлович оказывал за обедом явные знаки внимания мужу Варвары Александровны, недальнему соседу помещику Дьякову. Наконец-то восстановился этот союз, освященный богом! Разговор хозяина дома с Дьяковым шел о неотложных хозяйственных делах. Дьяков, желая блеснуть в застольной беседе, говорил о задуманных им в имении новшествах, от которых можно ждать неслыханных барышей.

– Какую же такую диковинную фабрику вы собираетесь поставить? – недоверчиво спрашивал старик Бакунин. – Вот поддался и я на новшества, можно сказать, в фабриканты записался, а кроме хлопот, ничего не имею. Плохо работают нерадивые людишки.

Виссарион Григорьевич так и замер с вилкой в руке: какая фабрика может быть в царстве гармонии и блаженства?

Варвара Александровна сидела рядом с мужем. Она заботливо следила за тем, чтобы его тарелка не была пуста, и старательно выбирала для него любимые кусочки. Господин Дьяков кушал с отменным аппетитом, бросая на жену благосклонные взгляды.

«Еще одна тверская помещица появилась на свете», – с тоской подумал Белинский.

Варвара Александровна поймала устремленный на нее взгляд и в ответ Белинскому улыбнулась спокойной улыбкой. Словно хотела сказать неистовому другу прежних лет: «Давно прошли они, годы чудачеств и любовных безумств».

«Хорошо, что нет на свете Станкевича», – вздохнул Виссарион Григорьевич.

Первый день, проведенный в Прямухине, шел к концу. Белинский ждал. Сколько бывало здесь задушевных бесед и споров, сколько мыслей и сердечных порывов изливалось, когда вечером в гостиной собиралась молодежь!

Так было и сегодня. Говорили о московских концертах и журнальных новинках, перебирали последние статьи самого Белинского и расспрашивали о Петербурге. Разговор перекинулся на новинки европейской литературы. Мелькали имена и названия книг.

– Кстати, – вспомнил Николай Бакунин, – мы прочли в «Отечественных записках» статьи Боткина о германской литературе. Досадно, что мы не знаем мнения о них нашего Мишеля. Просто не верится, до какой высоты поднялся многоуважаемый Василий Петрович. Вам, Виссарион Григорьевич, наверное, больше, чем нам, провинциалам, известно, чем живет ныне философ, обитающий на Маросейке? – в голосе Николая Александровича отчетливо прозвучала неприязнь.

Белинский и ждал вопроса о Боткине и не хотел его. Впрочем, в Прямухине издавна повелось, что сердечные тайны свободно обсуждались в кругу избранных друзей. Виссарион Григорьевич взглянул на Александру Александровну. Она не проявила никакого интереса к вопросу, который задал ее брат.

Белинский не собирался быть судьей се сердца, ему хотелось только подробнее определить характер Боткина.

– Ничего нельзя и не надо определять, – спокойно перебила его Александра Александровна. – Когда что-нибудь определяешь, самой становится гадко. Так говорит наш Мишель, а он редко ошибается.

Она не теряла уверенного спокойствия. И это было все-таки лучше, чем душевный холод Мишеля, на которого она ссылалась.

– Давайте петь хором, – предложила Александра Александровна. – Только чур, Виссарион Григорьевич, не сбивайте нас, как случалось в прежнее время.

Она имела в виду его отчаянные попытки петь, сбивавшие хор. Александра Александровна даже погрозила шутливо человеку, лишенному музыкального слуха.

Татьяна села за рояль. Прямухинские чары вернулись.

А потом – наконец-то! – когда все расходились из гостиной, Александра Александровна предложила Белинскому побродить по саду. Они долго шли молча, вдыхая ночную прохладу. Где-то между деревьев сонно лепетал ручей.

– Вы писали мне, – начал Белинский, – что научились ненавидеть то, чему прежде поклонялись.

– Ненавидеть? – переспросила Александра Александровна. – Это слишком сильное слово. Оно, должно быть, случайно слетело у меня с пера. Дело обстоит куда проще, Виссарион Григорьевич: жизнь сама разоблачает перед нами свои обманы.

– Вы правы в том смысле, что жизнь беспрестанно изменяется, только те и живут, кто так думает. Старое – бог с ним! Оно хорошо только тогда, когда становится причиной нового. А старое – прочь его! – с жаром повторил Виссарион Григорьевич и неожиданно признался: – Так, да, наверное, не всегда так! Вот я, например, до сих пор храню вашу расписку…

– Какую расписку? – удивилась Александра Александровна.

– Ту самую, которую вы выдали мне однажды, проиграв шесть миллионов рублей на китайском бильярде. – Он говорил о какой-то шуточной расписке, но голос его выдавал нешуточное волнение.

– Не помню никаких расписок, – отвечала, подумав, Александра Александровна. – Ну что же, может быть, теперь вы посадите меня, как неоплатную должницу, в тюрьму? – Слова ее тоже были шуткой, но после этого Александра Бакунина сказала совершенно серьезно: – Может быть, я и в самом деле была виновата перед вами в прошлые годы? Но стоит ли о прошлом говорить? Вот вы, неисправимый человек, опять говорите о чем-то новом в жизни. А если его нет и быть не может? – Она не могла заметить в ночном сумраке, как изменилось его лицо. – Новое? – еще раз повторила Александра Александровна. – А если жизнь наша похожа на тюрьму, из которой нет выхода и в которой не бывает никаких перемен? Живешь и ждешь: хоть бы пришел тюремщик да звоном ключей нарушил тишину. Счастливы вы, Виссарион Григорьевич, в своей страсти к обманчивым мечтаниям! – с чувством сказала Александра Александровна. – Когда я читала ваши недавние письма, мне так хотелось улыбаться милым воспоминаниям. Гордитесь: ваши прошлые речи не пропали даром. Ну, вернемся, однако, к жестокой действительности.

Они повернули к дому. Весь дом давно спал. Только заезжему гостю была суждена бессонница. Неужто сызнова все ему только померещилось? Неисправимый, неистовый, сумасшедший человек!

Случилось так, что на следующий день Белинскому приходилось больше быть в обществе Татьяны. Александра Александровна была занята беседой со старшей сестрой. Супруги Дьяковы собирались уезжать в свое имение.

Татьяна уводила гостя в дальние, любимые ею места. Прямухинские обитатели любили природу и умели ею наслаждаться. И, кажется, больше других истинной дочерью природы была Татьяна. Впрочем, на этот раз для уединенной прогулки с Белинским была у нее особая причина.

– Вы познакомились с Тургеневым, Виссарион Григорьевич? – спросила Татьяна. – Конечно, он рассказывал вам о нашей встрече?

– Он не скрыл от меня своего увлечения вами…

– Увлечения?! Иван Сергеевич слитком часто говорил мне о своей любви, чтобы дерзнуть повторять это слово после поспешного бегства. Что же это за человек, который даже в чувствах не осмеливается быть правдивым? Он называл меня своей музой и даже после бегства сложил в мою честь трогательные стихи. А для чего?

Что это было? Жалоба оскорбленной девы? Кажется, и мнение Белинского о Тургеневе ее вовсе не интересовало. Она во всем давно разобралась сама.

– Людей, Виссарион Григорьевич, надо узнавать не чувством, а рассудком. К сожалению, я на минуту забыла мудрый совет нашего Мишеля.

Опять Мишель! Он давно покинул родной дом, а его заветы по-прежнему властвуют в Прямухине.

Виссариону Григорьевичу ясно представилось, что должен был испытать по-мальчишески юный Тургенев, если бы услышал из девичьих уст, что не чувством, а рассудком нужно руководствоваться в науке страсти.

Татьяна продолжала говорить, а ее собеседнику казалось, что он слышит голос Михаила Бакунина. Кажущаяся горячность, а под ней ледок, который никогда не растает. Только темно-голубые глаза Татьяны еще больше потемнели.

От Татьяны же услышал Виссарион Григорьевич новость, сказанную между прочим: получено письмо о приезде в Прямухино еще одного гостя.

– Кто таков? – спросил Белинский, не придавая значения услышанному известию.

– Вы его знаете: Вульф.

– Который из братьев? – Виссарион Григорьевич предчувствовал недоброе.

– Гаврила Петрович.

Гаврила Петрович Вульф! Как ревновал к нему Белинский Александру Бакунину в давние времена – и тогда, когда сам еще лелеял несбыточные надежды, и тогда, когда уже не имел никаких надежд! Тверской помещик Гаврила Петрович Вульф приезжал к Бакуниным редко, но каждый раз, если это происходило при Белинском, Виссариону Григорьевичу казалось, что угрюмый паук плетет паутину вокруг Александры Александровны.