Текст книги "Нина (сборник)"

Глава третья

Я думаю о женщинах день и ночь. Я постоянно жду их появления в моём воображении, и они приходят. Они приходят по одной и группами. Они врываются в моё сознание и тревожат мой дух. Они приходят ко мне из памяти. Они возвращаются и вновь растворяются в непонятном «где-то»…

Этот калейдоскоп их появлений и исчезновений звучит во мне какой-то странной пронзительно высокой музыкой. И главная тема этого поразительного концерта – Люба.

Она всегда рядом. Она бдительно охраняет мой мозг от слишком долгих посещений других женских фигур. Она доминирует всюду во мне. Она желанна и неприступна. Она – высшая цель и главная идея всей этой музыки. Я не остаюсь без неё ни на мгновение. И где-то рядом с ней, но всё-таки на втором плане – Наташа.

Но если Люба – это смысл и суть мелодии, и её главный непрекращающийся ритмический рисунок, то Наташа – это страсть и пафос музыки моей души. Люба – это Рим, власть, закон, роскошь и величие. Наташа – Греция, изящество, искусство, возвышенное и чистое пение. Люба – это очаг, Наташа – это огонь. Люба – это дом. Наташа – это хозяйка дома.

Я проклинаю своё гаремное мышление. Я не желаю нарушать ни одного своего данного слова, ни одной своей клятвы. Я люблю их обеих. Я не мыслю себя без них и вне них. Мне нужны обе. Для Любы я – мальчик, для Наташи – мужчина. Для Любы я – дурачок, юродивый. Для Наташи я – гений. Для Любы я – необходимый элемент интерьера и оформления семьи. Для Наташи – муж и отец её ребёнка. Они обе имеют от меня дочерей. Свету и Евдокию разделяют 17 лет! Поразительно: я всегда мечтал встретить с Любой двадцатилетие нашей свадьбы в Реттиховке. Но встретил его в городе, где живёт её родной отец, и в который она сама меня привезла… Но без неё! И уже без Дунечки.

А ведь был февраль 1971 года. Самый его конец. Утро. Я раскачался на кресле, разгоняя кровь в сухих суставах и с силой, вставая, вытолкнулся. Двинулся в коридор к умывальнику. Над умывальником – окно. Сквозь окно било солнце. Его лучи расходились косыми пучками и в этих световых столбах плясали мелкие пылинки. Я обернулся и остолбенел. В дымке световых световых лучей и пылинок, едва различимые глазу, привыкшему к яркому свету, стояли три фигуры, которые вызвали ассоциацию с романом дона Сервантеса: высокая фигура Дон-Кихота, маленькая кругленькая фигура Санчо-Пансы ещё одна хрупкая фигурка прекрасной незнакомки. Это оказались новые жильцы четвёртой квартиры – три девушки, прибывшие отрабатывать три года по распределению в Свердловске.

Тогда у нас в квартире жил Володя, который после армии учился в техникуме. Мы дружили. И решили в тот же вечер «пойти познакомиться». Но для знакомства был необходим достойный повод.

Уже через несколько часов мы знали, что:

а) девушек зовут Руфа, Люда и Люба;

б) они закончили Архангельский коммунально-строительный техникум;

в) они изучали английский язык;

г) они играют в подкидного дурака.

В качестве весомого повода для плотного знакомства был избран английский язык. Я предложил им помочь мне перевести несколько страниц для зачёта.

На всякий случай я взял текст, который сам мог свободно читать и переводить без словаря, поскольку имел счастье в своё время обучаться в английской школе. Им об этом мы, конечно, не сообщили.

Таким образом, пока они собирались переводить текст, изучая его внешне, я внешне изучал их. Люда мне понравилась живым и весёлым нравом, но она была что называется «не в моём вкусе». Руфа была прекрасна, и на неё я направил всё своё внимание.

Люба была некрасива, старалась быть незаметной и не обращала на себя внимания. Однажды у них подпортилась колбаса. Тогда в дело вмешалась моя мама. Дежурила по кухне в тот день Люба.

И вот стоит она над кастрюлей с достопамятной колбасой, подхожу я, и вдруг она оборачивается и смотрит на меня таким взглядом… От этих широко раскрытых глаз всё во мне перевернулось, и я её наконец-то разглядел…

Когда очень одиноко, когда закат наполняет невыразимой грустью и слёзы сами просятся из глаз, смело плачь! Так плачут сильные.

Организация пространства любви

Давным-давно в Архангельске, на острове Соломбала (говорят, сам Пётр Первый здесь правил бал на соломе, откуда и название этого острова в дельте Северной Двины) в посёлке Первых Пятилеток, именуемом в народе просто Сульфат стоял стандартный двухэтажный двухподъездный сложенный из бруса барак, разделённый на четыре секции. Адрес у барака был такой: улица Целлюлозная, 23. В комнате, громко именовавшейся «квартира» под номером 17 поселилась молодая семья из двух человек. Девушку звали Люба. Как звали молодого человека – пока неважно. Окно из комнаты № 17 смотрело прямо на проезжую часть улицы Целлюлозной. Напротив этого барака прямо через дорогу был построен красивый современный пятиэтажный дом, облицованный белым кирпичом. В доме было четыре подъезда. Адрес у дома был такой: улица Целлюлозная, 20. В самом ближнем к бараку подъезде на третьем этаже этого дома размещалась квартира № 62. Окна из этой квартиры выходили на улицу Целлюлозная и из них весь барак и окно комнаты № 17 прекрасно просматривались. Таким образом, эти две квартиры смотрели друг на друга окнами, и можно было за одну минуту попасть из квартиры № 62 в комнату № 17 и наоборот.

– Ты не знаешь, как любят.

(Люба)

Всегда вдвоём

Муж Любаши работал то на почте, то на лесопилке, то на целлюлозно-бумажном комбинате, то у чёрта на куличках в городе, и тогда он каждый день ехал на автобусе № 10 сорок минут туда и сорок минут обратно. А она работала в конторе. В строительно-монтажном управлении № 2, располагавшемся прямо за домом № 20 в глубине этого квартала в деревянном одноэтажном строении. Здесь же работал мастером некий Виктор (назовём его так). Начиная с техникума, и пять лет до замужества (с 18 до 22 лет) Любаша и Виктор «встречались». Нетрудно догадаться, что проживал Витя в квартире № 62 дома № 20 по улице Целлюлозной.

А в бараке восемь лет проживали Любаша с мужем и растили двоих детей.

Встреча

Прошло много лет, Витя четыре раза уже был женат и разведён. И, наконец, серьёзно заболел и попал в больницу.

Любаша с мужем давно уехали в другой город и исчезли с горизонта. Её муж за эти годы неузнаваемо изменился.

И вот в больницу к Вите пришёл какой-то толстый потрёпанный мятый неопрятный мужик, и они оказались друг напротив друга. Мужик держал в руках большую фотографию молодого Вити, поздоровался и присмотрелся. Перед ним сидел волосатый, небритый, как-то болезненно состарившийся худой человек.

– Вы помните Любу Леонтьеву? – спросил мужик у Вити.

В ту же секунду лицо измученного болезнью озарилось каким-то глубоким внутренним светом, взгляд серых глаз вспыхнул ярко и губы расплылись в блаженной улыбке.

– Любаша?! Конечно… Первая любовь… А потом приехал какой-то матрос и забрал её…

– Я взял у ваших родных вашу фотографию, – сказал мужик, – она просила привезти ей на память. Вы не возражаете?

– Конечно, конечно! – закивал Витя.

Расколол

Я рыдаю у Людмилы на кухне. Я осознал, что Люба меня не любит, что я мешаю ей жить своей жизнью, встречаться со своими любимыми. Мне душно. Мне плохо. Я хочу вырвать эту боль из груди. Я хочу выжечь её раскалённым прутом. Я хочу умереть.

– Сердцу не прикажешь, – грустно говорит Люда.

Я цепляюсь за эту возможность последний раз побыть дома с родными. Я осознаю, что я навсегда потерял свой дом, свою любовь, свой мир. Я погибаю. И я пытаюсь, пытаюсь понять: за что? И тогда я внезапно задаю этот вопрос, который не решался задать много лет:

– Ведь я знаю, что до меня у неё был человек!

– Ну и что? Теперь ведь это уже не важно, – успокаивает меня Люда. – Был. И жил на Целлюлозной, 20…

Финал

Я вернулся домой из той тяжёлой, страшной поездки. Люба начала собирать на стол. И тогда я открыл дипломат, извлёк из него фотографию Виктора и бросил перед нею на стол: «Я знаю всё!».

Она замерла на несколько секунд и сразу внутренне напряглась. Я чувствовал всё, что происходило в ней в эти мгновения. И тогда слёзы стали душить меня.

Господи! Все эти годы… Господи! Боже правый!

Я прощу тебе всё, кроме лжи!

Не лги!

Глава четвёртая

Пора! Пора замолвить словечко о Лене Машуковой. Пора рассказать о самой грустной песне моей жизни.

С Леной мы познакомились заочно. У моего школьного друга, Юры Мещерякова, в доме которого я провёл не меньше времени, чем в своём собственном, была двоюродная сестра. Жила она в Кургане и однажды по совету Юры я послал ей письмо.

В первом письме я сообщал свой рост, вес, парижские наклонности и вообще – оно было пронизано Светом и светскостью. Остроумный ответ в том же стиле не заставил себя долго ждать. Мы переписывались почти год…

Наконец наступило лето. Мы встретились и познакомились. Вместе гоняли футбол во дворе Юркиного дома. Вместе гуляли по городу. Мы никогда не целовались. Мы никогда не обнимались, но редко подводившая меня интуиция подсказывала мне, что с этой девочкой будет связана вся моя жизнь. (Иркутск, 1992 год. Мы с сыном Володей покупаем ЕЙ цветы и шампанское).

У Лены было потрясающе интересное лицо: совершенно английский профиль и самый соблазнительный разрез глаз во всей Вселенной. Она была остроумна, умна, сообразительна, интересна как собеседник и имела свой необычный взгляд на вещи, людей и их отношения. (Иркутск. Мы вместе выгуливаем её собаку. Она сердится на меня за то, что я до сих пор не придаю значения решающим мелочам).

О, Лена! Твоё лицо всегда хранится в моём альбоме. Люба не возражала. Люба понимала, что это лучше, чем тайная привязанность к прошлому. (Свердловск, 1975 год. Мы с Любой в гостях у Мещеряковых перед отъездом в Архангельск. Люба видит, как я смотрю на Лену, уводит меня из этого дома и плачет, плачет, плачет…)

Потом Лена училась на геофизика в Горном институте. Странно – но почти все мои знакомые, пообщавшись с моей мамой, шли учиться на геофизику… Таково было влияние личности моей мамы – геофизика, поэтессы, актрисы – на их незрелое подсознание…

Я приходил к ней в общежитие, мы иногда прогуливались по городу… Иногда она мне снилась… Ровные, не омрачённые сексом отношения не развивались и не утихали… Я раздумывал о том, чтобы связать с ней жизнь. Точнее мечтал об этом. Лена была из мира моего дома, из мира моего детского окружения, из мира геофизики.

Тогда я ещё не осознавал всей своей чудовищной силы влияния на женщин. Тогда я ещё не понимал всей сокрушительности своих вербальных агрессий и не различал женщин так, как различаю их сейчас. О, имей я тогда в себе хоть малую часть своих нынешних представлений! Но Лена тоже росла и менялась. В 1974 году я пришёл к ней в общежитие и прямо спросил на скамеечке под окнами общаги, как она смотрит на наши перспективы… Она ушла от прямого ответа. Если до этого я ещё сомневался, то теперь все сомнения были отринуты. «Жребий брошен!» – сказал я самому себе и, прихватив у Юры Мещерякова студенческий билет, нелегально, под его именем, вылетел в Архангельск. Это теперь молодые люди сначала спят, а потом объясняются в любви. Мы объяснились в любви, но никогда не спали вместе. Потому что дух для нас был важнее плоти. Сколько раз я хотел уехать к ней в Иркутск! Всё бросить и уехать. Словно переиграть жизнь… Пойти по другому стволу дерева её вариантов. Но в конце, в самом конце жизни обе ветки встретились и переплелись.

И получилось, что как бы я не двигался – меня ждал один и тот же финал, один и тот же круг игры и одна и та же музыка.

Всё!

Слов нет!

Я распят!

Я смотрю сны своей жизни. Мы всё идём и идём с Леной по мокрому после грозы тротуару улицы Пушкинской. Юра всё ставит и ставит мне тысячу щелбанов и всё крутится и крутится пластинка с песней:

 
«Словно сумерек наплыла тень,
То ли ночь, То ли день…»
 

Когда очень хочется плакать – уходи от всех в прерии…

Глава пятая

Божественная Валерия! Кто не читал Джованьоли – пусть спросит меня, я знал её!

Я знал станцию метро «Парк Культуры», знал этот типично московский дом с типично московским лифтом. Знал эту коммуналку. Самый южный вид столицы открылся мне рядом с ней на Лубянке. Самые прекрасные виды небоскрёбов с Москвы-реки мы созерцали, катаясь на прогулочном теплоходе.

Валерия! Вот с кем найду я утешение в самый сложный период моей жизни. Вот кто откроет мне дверь вечером и проводит до порога утром. Вот чей голос буду искать я по всем телефонам Москвы!

Божественная! Джованьоли был чертовски прав! И трижды прав был режиссёр американского фильма, потому что смог, сумел, удосужился открыть нам облик самой замечательной женщины всех веков и народов.

Мужчина не способен на успех, если за ним не стоит женщина. Никогда ни один мужчина не имел успеха, если рядом с ним не угадывалась хрупкая фигурка его неизменной спутницы. Валерия принесла Спартаку славу и самый грандиозный успех. Кто ещё имел такой безнадёжный старт и такой блестящий финиш?

Валерия оказалась сильнее Клеопатры и Жозефины, мудрее Ксантиппы и глубже Этелиан Булль. Стать Цезарем, родившись в самом знатном римском семействе и стать достойным соперником всех кесарей мира будучи гладиатором! Нет!

Валерия была и остаётся недостижимым идеалом любого мужчины. Мне сказочно повезло. Я достиг идеала. И она меня полюбила. Редко кого любят так, как она меня…

Её экранная версия уступала ей во всём. Ни одна женщина мира не умела любить так страстно и неистово, быть такой преданной и нежной. Моя мечта понять Спартака осуществилась внезапно через неё. Если в Москве и оставались цветы после наших встреч, то только второго сорта. Если в Москве и писались стихи после наших свиданий, то все самые лучшие строки уже были написаны. Это был первый и последний в моей жизни отпуск, предоставленный мне Ниной!

А потом… я уехал в Урай, и её голос пропал, исчез, растворился, словно и не было его никогда, словно это была моя зелёная дверь, которая каждому открывается только раз в жизни. Уйдёшь, и более никогда не найдёшь. Не уходи из рая! Но я ушёл…

Это бывает. Редко, но это бывает. Всё хорошо, всё нормально. И вдруг накатывает невообразимая волна тоски, врывается буря чувства, и нет никаких сил остановить её и сдержать рыдания. И тогда ты падаешь на диван и хватаешь себя за голову и истово молишься об одном: Боже! Прими же меня! Прими и успокой навек!

Глава шестая

Это был сон. Сон, который снился мне в детстве. Мне часто снились одни и те же сны помногу раз. Потом оказывалось, что сны эти были вещими.

Мне снился странный сон, что я в квартире у Горшковых (самая недоступная для меня квартира в нашем старинном купеческом доме в центре Свердловска на бывшей Хлебной улице) лежу на кушетке (в этой квартире не было кушеток!), и вокруг меня собралась группа женщин… Они ухаживают за мной, гладят меня, жалеют и… я был ребёнком и понять этого действия не мог.

Однажды этот сон материализовался: когда Свердловск уже стал Екатеринбургом. Горшковы умерли, и в их квартиру вселилась молодая семья. Саша и Оля. Впоследствии Оля ушла, а Саша стал сдавать комнату нашим знакомым. Точнее даже не просто знакомым, а моим ученикам. А уж если быть совсем точным, одной моей ученице, Наташе.

Женщины напрасно полагают, что мужчины не плачут. Просто они никогда не показывают им слёз. А если и показывают слёзы, то, будьте уверены, ненастоящие. Настоящие слёзы – это личное сокровище каждого нормального мужчины.

Впервые о Наташе я услышал от графини Орловой. При отсутствии графа, на её уютной кухне, в период работы над проектом школы старшеклассников в Урае я услышал такие слова:

– А знаете ли Вы, Алексей Алексеевич, что в Урае есть такая девочка – Наталья Литвякова?

– И чем же она интересна? – спросил я.

– О! Это очень способная девочка! Начитана и интеллигентна.

Наташа впервые увидела меня в первой школе Урая, и, будучи наслышанной обо мне, подумала: «Интересно, как он будет за мной бегать!».

Первый наш диалог состоялся на встрече учеников первой школы со мной, то есть с руководством будущей школы старшеклассников. После нашего выступления Наташа задала вопрос:

– Что вы думаете по поводу трактата Кондильяка «Об ощущениях»?

Если бы эта девушка в тот момент представляла себе все отдалённые последствия своего невинного вопроса, она скорее всего никогда бы его не задала…

Но вопрос был задан, и он требовал ответа.

Был и быстрый ответ, в задачу которого входило продемонстрировать «экзаменатору», что вопрос известен и изучен достаточно полно. Так Наташа пришла в академическую группу школы старшеклассников на отделение истории и филологии. С этого момента начинается история её приходов и уходов.

На второй день занятий в академическую группу истфила пришло пополнение: группа была маленькой, и её решили «добрать». Основная группа, увидев «молодых» отреагировала моментально: Наташа, Альмира, Света и их окружение встали и демонстративно двинулись прочь от кабинета – по коридору на выход. Конфликт удалось локализовать быстро. Так Наташа первый раз ушла и первый раз пришла обратно.

Но понимание наших отношений на первом этапе – в пределах учебной группы – невозможно без описания самой этой группы и её судьбы. Поэтому я сделаю первое игротехническое отступление.

«Ермак» и его судьба

Наверное я не был бы Ратушным, если бы моя академическая группа, наречённая «Ермак», нормально получила аттестаты. Борьба за новое образование в Советской России носила сложный характер. Речь, по сути, велась о том, кто имеет право преподавать в России, осознавшей свою бандитскую тоталитарную сущность. Если преподавателями остаются те, кто преподавал в ней в период всеобщей любви к классикам марксизма-ленинизма, то надежды на изменение содержания образования становились суетой сует и превращались в томление духа. Одной из самых отчаянных попыток педагогического андеграунда в этот период была, и остаётся на сей день, – историческая эпопея с группой «Ермак».

Едва ли не самый агрессивный из педагогов-новаторов, нанёсший немалый урон родной коммунистической партии в её рядах, и далеко за пределами этих самых рядов, наглец, осмелившийся призывать народ на баррикады и крушить сталинизм на митингах в Свердловске в 1987 году, пригрелся в малюсеньком городке Тюменской губернии и, отдыхая там от политических битв за Ельцина, зализывая раны и восстанавливая шкуру, оборзел до того, что в ультимативной форме потребовал права на преподавание в государственной экспериментальной школе.

Но если множество других афер подобного рода закончились закономерным провалом, то случай с «Ермаком» показал – возможны и оглушительные успехи: 24 девушки прозанимались год у этого идиота и не только получили аттестаты, но – и это самое прискорбное для Системы – почти все успешно поступили в различные высшие учебные заведения страны. Таким образом, вузы, принявшие «Ермак» в свои нестройные ряды, как бы выдали справку о состоятельности самой идеи, которая заключается в утверждении отсутствия конкурентоспособности государственных общеобразовательных школ…

Второе игротехническое отступление:

О дерьме, мужчинах и командах

Гостиница МВД в Тюмени на улице Советской. Именно в ней, на втором этаже, и расположился мой первичный штаб. Настя расположилась на кровати. Она подпёрла ручкой своё красивое грустное многообещающее лицо. Это наш первый серьёзный разговор. Подле неё сидит перспективная серебряная медалистка Гузель. Вот им то я и готов сообщить кое-какие мысли о мире, о женщинах и о себе.

– Знаешь ли ты главную цель жизни человека?

– Нет.

– Дерьмо!

Брови у Насти летят вверх.

– Дерьмо, дерьмо и ещё раз дерьмо! За семьдесят лет жизни человек производит примерно одиннадцать тонн этого ценного вещества. Для достижения этой высокой цели и предназначены все остальные движения человека. Он ест, пьёт, размножается, чтобы произвести как можно больше дерьма! Наименований у дерьма много: кал, стул, говно, испражнения, фекалии, выделения… Но всё это – дерьмо! Образование, наука, полёты в космос – всё это нацелено на одно – на производство дерьма. Мы хотим красиво есть и пить, потому что тогда говно получается лучшего качества. Мы лечимся от болезней, чтобы наши какашки были максимально правильными. Едим мы разные продукты, но на выходе мы получаем один. И качество жизни мы повышаем в тех же целях. И мужа женщина подыскивает себе такого, чтобы родилось как можно больше засранцев. Человек – это непрерывно мешок с дерьмом. Мы при любых обстоятельствах носим в себе некоторое количество дерьма. Едва появившись на свет мы сразу начинаем производить его в достаточно больших количествах. И пока мы производим дерьмо, мы живём. Недаром ранения в живот самые опасные: нет дерьма – прощай жизнь.

Входит она: как всегда спокойная и уверенная в себе, во мне и во всём происходящем. И тогда я смело перехожу к своей любимой долгоиграющей шкварке.

– Знаешь ли ты, как я отношусь к женщинам?

Она не возражает, а просто ложится на другую кровать и начинает читать свои бесконечные конспекты. А мы продолжаем беседу с Настей. Она слегка качает головой, как бы поощряя меня продолжить рассуждение.

– Женщины, на мой взгляд, стоят на неизмеримо более высокой ступени интеллектуального развития, чем мужчины. Женщины в миллионы раз умнее мужчин. Мы – уроды, экспериментальный материал природы. На нас природа ставит свои эксперименты, давая нам то одно, то другое качество или способность, которыми не обладает больше ни один человек в мире. Вот за это-то конкретное уродство нас и любят женщины. В остальном же мы немного хуже собак. Собака, выбегая из дому, рвётся на улицу. Зачем ей надо на улицу – собака не знает. Но, нагулявшись, она находит дорогу домой. Иное дело мужчина. Он тоже рвётся на улицу, но, нагулявшись, дорогу назад он забывает.

– Вы шутите, Алексей Алексеевич, – догадывается Настя.

– Да нет же, совсем не шучу, – с грустью признаюсь я. – Мы глупые и тупые одноклеточные животные, которые хотят только того же, то и люди, у которых после автомобильных или иных катастроф удалили кору головного мозга, а именно жрать и трахаться.

– Нет, вы всё-таки шутите! Впервые слышу, чтобы мужчины так самокритично отзывались о себе, – заявляет Настя.

– Да нет же, нет! Именно так я и считаю. Вот, например, почему мужчина долго смотрит на женщину, и, как говорят, «не может насмотреться»?

– И почему же?

– Да просто у мужика очень маленький буфер графической памяти! – восклицаю я так, словно делаю научное открытие. – Вот он сканирует, сканирует её лицо глазами, а весь образ в память не помещается. Отснял лоб и глаза, для щёк уже нет места. Отсканировал губы и подбородок – всё! Верхнюю часть лица как ветром сдуло. Процессор слабенький, шуршит еле-еле! Его постоянно клинит и глючит.

– И что из этого следует?

– Здесь я должен сделать маленькое отступление, – заявляю я, и делаю ценную вставку: девушки вообще рассматривают мужчин, как своеобразный увеселяющий автомат. Для поощрения этого автомата они пользуются следующими основными командами: «ну!», «ну и!» и «и что из этого следует?»!

– Хорошо! – восклицает Настя. – Но продолжайте же!

– С мужчинами в силу вышеизложенного надлежит разговаривать короткими, ясными командами: «Возьми», «подойди», «поставь!». Например если хочешь послать его за хлебом, то нельзя ему сказать просто: «Сходи за хлебом!»

– Господи! А что же ему надо сказать?

– Видишь ли, текст «пойди за хлебом» равно как и текст «вынеси мусор» для мужчины непосилен. Это слишком сложное задание. Он может выйти из дома с деньгами и потеряться. Лучше разбить всю процедуру на несколько простых и ясных команд. Примерно так: «возьми десять рублей», затем когда он их взял, «положи в карман». Когда и это несложное задание будет выполнено, направь его к двери: «Подойди к двери». Подошёл. «Открой!». Лучше слегка проводить его и дать чёткую инструкцию: «Сейчас ты выйдешь из дома и зайдёшь в ларёк напротив подъезда. Там купишь хлеб и бегом назад». Разумеется, с первого раза он может не запомнить. Повтори трижды и заставь его повторить. Дрессировка мужчины – дело трудоёмкое и хлопотное. Иногда абсолютно неблагодарное. Но в конечном итоге некоторой дрессировке он всё же поддаётся. Главное – понимать, что чем короче текст команды, тем больше шансов на её выполнение. В карман к нему засунь инструкцию по возвращению домой. Укажи в ней ему адрес, подъезд, этаж, номер квартиры и некоторые признаки дома и двери в подъезд. Запиши и номер телефона. В другой карман зашей в полиэтиленовом пакете такое сообщение для другой женщины, если она случайно набредёт на твоего потерявшегося мужика: «Сучка! Верни моего гадёныша! Если прикормишь – прибью!» Ну или что-нибудь ещё в том же роде…

Она закрывает конспект и прерывает нашу беседу, протягивая мне червонец: «Возьми деньги. Сейчас ты сходишь за сигаретами».

Негодяй, подлец и неудачник

Мы едем с Наташей в троллейбусе № 5 по улице розы Люксембург на задней площадке. Я привычно смотрю в заднее стекло. Наташа стоит рядом. Именно здесь я решаюсь наконец решительно определиться в одном очень важном для меня вопросе:

– Слушай внимательно, Ната, – вкрадчиво говорю я.

– Я слушаю, – отвечает она.

Нас никто не слышит, а вот мы отлично слышим друг друга и поэтому можем говорить спокойно и негромко.

– Я сам о себе могу сказать достаточно много гадостей. Если ты считаешь, что я лгунишка, то вот тебе моя авторефлексия, самообозрение, так сказать. Я подлец, негодяй, трус, обманщик, сволочь, мерзавец, мошенник, мелкий воришка, сукин кот, мразь, подонок, огрызок цивилизации, ретроград, графоман, плут, недоносок, шакал, гадёныш, дрянь, насильник, убийца, ублюдок, хорёк, предатель, подхалим и выжига, тунеядец и жмот, взяточник и лизоблюд, вероотступник, отвратительная тварь и последняя падаль смердящая. От меня дурно пахнет. Зловоние, источаемое мною подолгу не выветривается. Таких как я надо стрелять в затылок, вешать на фонарных столбах за ноги, топить в прорубях. Таким как я надо отрубать руки и ноги, держать за решётками в резервациях. Я развратник и растлитель юных душ. Я засранец из засранцев, заразная вошь, ненормальный, шизофреник, маньяк лиходей и прелюбодей. Слизняк и подкаблучник, проходимец и проныра, мародёр и невежа, дурак и глупец. Я слюнтяй и растяпа. Дурак из дураков. Я разносчик опасных болезней, психопат и неврастеник. Я примитивен и несообразителен, непрерывно щёлкаю своим поганым ртом и от меня за версту разит гнилью. Не перечесть всех обманутых мною женщин, не спасти всех сведённых мною с ума детей. Меня окружают со всех сторон добрые, умные, интеллигентные люди. Но я толстокож и неуклюж. Я веду себя, как слон в посудной лавке, я привлекаю внимание, как последняя проститутка. Я выпендриваюсь, выёживаюсь, прогибаюсь, ловчу, изворачиваюсь, лгу на каждом шагу. Мне противно смотреть на свою неопрятную харю, на этот обвислый мерзкий живот, на эти вечно грязные ногти. Мне самому невыносимо ощущать запах этих вечно грязных нестиранных носков. Мои неприбранные жирные потные слипшиеся волосы и мои гнилые вечно больные зубы довершают мой портрет законченного идиота. Моя непорядочность легко читается в треснутых стёклах моих вечно нелепо склеенных скотчем или изолентой очков. Я не аккуратен, не собран, разбросан. Я уродлив лицом и моё тело изъедено грибками и язвами. Я чешусь, ковыряю в волосатом носу, ем собственные сопли, непристойно выражаюсь, откровенно матерюсь и просто не перестаю удивляться, как меня, сопливого придурка, ещё терпят в цивилизованном обществе. Есть только одно объяснение, почему меня в моих нестиранных штанах иногда кормят за приличными столами, а именно: меня, как диковинную обезьяну для разнообразия иногда показывают знакомым. Именно так я себя и чувствую в гостях. Я – горилла неотёсанная, которая вдруг способна на членораздельную речь. Говорящая свинья – это любопытно. Потому-то я вынужден непрерывно менять адреса и пристанища, что говорящая вонючая подлая и неблагодарная свинья может быть интересна не более пятнадцати минут. Я гажу всюду, где появляюсь. И из загаженного мною места должен каждый раз с позором бежать. Мне стыдно за себя и за своё свинство. Но если свинье и станет стыдно, разве сможет она сама себя изменить?

Я сметаю в гостях со столов всё, что вижу. Я лезу под юбку каждой встреченной женщине. Я ворую в столовых алюминиевые ложки, а в поездах краду пепельницы. Да! Чужие, вонючие, заплёванные пепельницы, вывешенные в нерабочих тамбурах плацкартных вагонов. Рядом со мной стыдно идти по городу. Мои заросшие борода и усы просто противны, особенно, когда на них замерзают мои собственные сопли…

Я остановился и перевёл дух…

Она молчала.

А спустя год родила мне дочку.

Сто долларов

Лучший подарок женщине к Восьмому Марта – это роскошная роза, завёрнутая в стодолларовую купюру.

Такой подарок я смог сделать Наташе, когда встречал её из роддома, но ЕЙ не дарил такого подарка никогда.

Но я дарил ей звоны серебряных колоколов в Малых карелах под Архангельском, и молодой жеребец летел на меня, ревнуя её ко мне, и старинные брёвна нависали над нами, и мы целовались под навесом в доме бедного крестьянина, и пахло сеном и соломой и струйки дождя стекали по её счастливому лицу. Но я дарил ей сфинксов и ростральные колонны, старинные своды петровских коллегий и плавное течение Невы в Санкт-Петербурге. И медведь, с которым она обнималась у Исаакиевского собора, сбежал от неё при повторной попытке фотографироваться! Но я дарил ей бесконечный прекрасный и строгий узор Спаса-на-Крови и величавые купола Храма Христа Спасителя. Я дарил ей города и дороги, приметы и обряды, маяки и древние камни Херсонеса, и ещё я дарил и дарил ей звёздное небо. Потому что вслед за Кантом я не переставал повторять: есть только два чуда на свете: звёздное небо над нами и нравственный закон внутри нас. А ещё я дарил ей песни, которые напевал мне похоже сам Бог. И если Бог напевал мне такие песни, когда мы засыпали и просыпались вместе, значит он одобрял наш союз. Но она – сама чистота и невинность, искренность и глубокий проникновенный ум, красота, упорядоченность, дисциплина и абсолютное совершенство движений. А я – грязь земли. Правда это такая грязь, из которой и выходило всё то великое, высокое, светлое и чистое, что мы называем Россией. И я не знаю, подарю ли когда-нибудь ещё кому-нибудь розу в стодолларовой купюре. Но я знаю точно, что не променяю ни на какие деньги мира, ни на что на свете это своё чувство к ней. Потому что это чувство во мне и есть мой внутренний нравственный закон равный разве что только всему звёздному небу.

И поэтому в последнюю новогоднюю ночь мы искали на небе взгляды друг друга и были бесконечно далеки друг от друга в пространстве и бесконечно близки друг с другом в душе.