Текст книги "Черная Шаль. Книга 1"

Глава 9

Подали горячее: зеленый бухарский плов: нежный, истекающий янтарным жиром рис, пересыпанный оранжевой морковкой и поджаренными до золотисто-коричневого цвета кусками баранины, и гигантскую, курившуюся белым паром, розовую семгу, обложенную артишоками. На трех отдельных блюдах внесли горы сочных ломтей жареной свинины и говядины.

– Ешьте, ешьте – не стесняйтесь! Еще будут пельмени и шашлыки! – раздался зычный голос тещи, я повернул в её сторону голову, и меня как громом поразила парадоксальная деталь – выражение плохо скрытой растерянности в темных глазах именинницы. Она сразу поняла, что я заметил это, и почти зло крикнула мне:

– Валька, что рот разинул, подкладывай себе и Радке побольше!

– Конечно, конечно, Антонина Кирилловна! – поспешил успокоить я тёщу, проворно загребая широкой серебряной ложкой щедрые порции плова себе и Радке, и, одновременно, с необыкновенной гадливостью чувствуя, как возвращается она, моя странная безосновательная тревога.

Я бросил быстрый взгляд на Антонину Кирилловну, на её голые плечи, сама она на меня не смотрела, что-то бодро кому-то орала, и голые полные плечи показались мне, опять же на миг, будто были покрыты тончайшим слоем бирюзового лака. «Она, наверное, с каким-то химическим красителем», – подумал я о черной шали, – «Всё белье в шкафу перемажет – вот будет крику-то! Чёрт возьми, угораздило же меня на этих цыган попасть!»

Юбилей продолжался по своему издавна установившемуся сценарию. Череду тостов, сопровождающихся звоном фужеров и рюмок, сменила музыка: начались танцы. Безразличной к призывным аккордам осталась только Антонина Кирилловна. Несмотря на то, что её приглашали на танец несколько человек, она единственная оставалась за столом, и сидела там почему-то с немного обиженным выражением лица, сделав руки над грудью крест на крест и медленно потирала белые полные плечи. Мне показалось, что она озябла.

– Радик, – негромко позвал я утонувшую в волнах чудесной мелодии жену, – мне кажется, маме не здоровится – пойдем к ней, а то она совсем одна сидит, даже Михаил Петрович от нее упорхнул.

– Мама, тебе плохо?! – обнимая тещу за плечи, жена села справа от именинницы, а я – слева.

– Не знаю, – благодарно взглянув на Радку и на меня рассеянно ответила Антонина Кирилловна, устремив грустный взгляд куда-то в дальние печальные дали.

– Показалось – голова, будто закружилась, потом вроде прошло, но – настроение почему-то – ни к черту, разом испортилось. Не могу понять – что случилось? – пока теща говорила, пальцы ее рук продолжали беспокойно ощупывать голые плечи. Я догадался, что ее мучает такая же беспредельная тревога, как и меня.

– Мама, а тебе правда понравилась эта шаль или ты её так расхвалила, что бы Вальку не обидеть? – ни с того, ни с сего вдруг спросила Радка.

– Да-а, – почти не задумываясь, ответила теща, – очень понравилась, и – немного помолчав, добавила – очень мне понравилась эта шаль! Спасибо зятю!

– Не знаю, – задумчиво произнесла Радка, на которую опять напало раздраженно – ироничное настроение, – цвет у неё чересчур уж мрачный, непраздничный.

– Красивый, по моему, цвет, – возразила теща, и в голосе её зазвучали любопытные нотки – своеобразного нездорового молодого задора, смешанного с сентиментальной мечтательностью, свойственной лишь старым девам, – глубокий, бездонный, бескрайний какой-то, как осенняя ночь или, как печаль этой жизни нашей такой наихреновейшей (я взглянул на тещу в безмернейшем удивлении), очень и очень умный, я бы сказала – философский цвет у этой шали. (слово «философский» у нее выговорилось с хорошо заметным противоестественным акцентом, что впрочем, не показалось мне удивительным, так как произнесла это слово тёща, скорее всего, первый раз в жизни)…, – она как раз и замолчала, внутренне удивившись, наверное, необычной глубине собственных рассуждений. Радка, я заметил, тоже смотрела на Антонину Кирилловну очень озадаченно.

– Слушайте! – подчиняясь внезапному душевному порыву, какие у меня рождались исключительно под воздействием алкоголя, воскликнул я, – Рада и мама, разрешите, я выпью за вас, только за вас, за то, что есть такая чудесная женщина, как Антонина Кирилловна – моя теща, и за то, что есть такая чудесная, умная, красивая Рада – её дочь, и моя жена!

Радка и теща посмотрели на меня в приятном удивлении, и широко разулыбавшись, хором сказали: «Спасибо!» Я до краев наполнил водкой вместительные хрустальные рюмки и, звонко чокнувшись, мы дружно выпили втроем друг за друга.

Глава 10

Вишан и Мишта очнулись от оцепенелого состояния, куда повергла их затейливая игра разноцветных искорок в прозрачной глубине удивительных камней, больше всего, действительно, напоминавших внешним видом окаменевший мармелад. Они очнулись и непонимающим взглядом уставились друг на друга.

– Вишан!!! – опять рявкнула в доме Шита, – идите ужинать!!!

Цыгане, с грустью посмотрев напоследок на рассыпанные по старому покрывалу безыскусные многоцветные узоры из окаменевших мармеладок и леденцов, поднялись на ноги и энергично зашагали к пиршественному столу.

– Правда, – озадаченно произнес Вишан, потирая лоб, когда вышел из сарая во двор, – надо бы водки выпить, да и закусить хорошенько и снова за работу, – чувствовал он себя со вчерашней ночи как будто не в своей тарелке.

Уже в просторных сенях в нос им шибанул ураган экзотической смеси из не нюханных ранее запахов, и они моментально забыли о разноцветных кристаллах сиротливо оставшихся лежать на покрывале в сарае, влюбившись в рождавшиеся на сковородке запахи.

Покрытая сверкающей радужной пленкой жареная свинина на столе окончательно потрясла, незаметно, но стремительно разрушавшуюся психику Вишана и Мишты. Внезапный приступ жесточайшего голода и жгучего желания хлебнуть водки, буквально швырнул их на стулья. Стулья жалобно скрипнули, а цыгане вцепившись в полные фужеры, торопливо чокнулись, залпом выпили, схватили вилки и с силой воткнули каждый в подвернувшийся кусок свинины. И всем троим показалось, о чудо! – как будто кто-то тоскливо хрюкнул в сковородке, а золотистое, пурпурное, смарагдовое, сочное и нежное мясо на остриях зубчиков вилок затрепыхалось, как живое, забрызгивая лоснившиеся лица цыган обжигающими радужными каплями.

Коричневые прокуренные зубы вонзились в нежно-сочное жаркое и… сказочные запахи слились в единое гармоничное целое со вкусом, цыгане томно застонали, твердо решив, что жуют мясо ангела во плоти.

По ситцевым занавескам на окнах, по беленым стенам, по коврам, по посуде в шкафах резво играли в пятнашки огоньки всех основных цветов солнечного спектра. «Ай да соус!!! Ай да соус!!! Ай да Шита, молодец!!! – медленно вскрикивала хозяйка, с острым наслаждением ощущая, как бессмысленная радость вскипает в ее полнокровном теле, вливаясь туда вместе с водкой и кусочками жареной радуги.

Изящным танцующим движением большая рука Шиты вспорхнула в празднично иллюминированном воздухе, нежно обняла пальцами теплые бока бутылки и второй раз наполнила до краев фужеры.

– Помянем Дюфю! – решительно вдруг бухнул посуровевший Вишан. – Хоть трус и дурак он был, да и сволочь, каких еще поискать, но все же – помянем!

И Шита и Мишта молча согласились с краткой характеристикой оставшегося лежать в разграбленном гробу невезучего Дюфини, и злорадно ухмыльнулись при мысли о нем. Всем троим после выпитого поминального фужера стало казаться, что Дюфиню они искренне ненавидели нечеловеческой ненавистью всю свою сознательную жизнь. Даже в душе Шиты, родной сестры Дюфини, не возникало самого слабого намека на жалость, когда она порой невольно представляла себе, как несчастный брат лежит в вечной темноте гроба, отчаянно молотит кулаками по крышке, царапает её, ломая ногти, теряя последние силы, надежду, веру в родственников, и оставаясь, в конце концов один на один с холодным липким ужасом погребенного заживо.

«А так ему и надо, так ему и надо, гаденышу!» – с сумасшедшей уверенностью думала Шита, зачарованно глядя на пузырившуюся неземными красками свинину. Нестройный ход злобных мыслей Шиты прервал громко и протяжно рыгнувший Вишан, глаза Вишана до невозможности налились кровью и еще сильнее выпучились. Вслед за Вишаном так же протяжно и мучительно зарычал Мишта и Шите сделалось страшно…

В цыганском доме наступила тишина. Неподвижные Шита, Вишан и Мишта удивленно смотрели друг на друга остекленевшими глазами и не могли вымолвить ни слова. А говорить так хотелось – о прелестях водки и удивительном вкусе жареной свинины, что продолжала пузыриться сумасшедшими красками на сковороде в центре стола. Так страстно не терпелось протянуть вилку и поскорее воткнуть в какой-нибудь кусочек поаппетитней и отправить в рот, и жевать, жевать, жевать. Но… ничего не получалось.

Они не знали, что глаза у них остекленели в буквальном смысле этого слова, точно так же, как и челюсти, языки, руки и ноги, связки, хрящи и мышцы, а кровь и моча уподобились загустевшей сосновой смоле. Работал пока еще головной мозг, но в клетках его также шел ураганный процесс противоестественных, с точки зрения физиологии, необратимых изменений. Глупая Шита серьезно ошиблась, приняв за соус к мясным блюдам, цемент, каким на том свете спаивают заново потрескавшиеся от глубоких переживаний особенно ранимые человеческие души.

Карьера трех гробокопателей завершилась. Из земной юдоли их путешествие в ад сопровождал ужасный вой собаки, с трудом переварившей рогатую голову хозяина осиротевшего стрэнга.

Глава 11

Обсуждая Дюфиню и его невеселую судьбу, ни Шита, ни Вишан, ни, тем более, конченный отморозок Мишта, не могли предположить, что Дюфине, несмотря на то, что он фактически на их глазах, оказался погребенным заживо, повезло значительно больше, чем им троим. Дело заключалось в том, что цыгане раскопали и разграбили вовсе не гроб. И, следовательно, Дюфиня оказался живьем не в гробу. Но, собственно, на этом везение Дюфини по сравнению с его жестокими родственниками, закончилось.

Он не очутился в полном мраке, растянувшись рядом с обезглавленным трупом ограбленного покойника после сильного удара по темени, нанесенного так неожиданно захлопнувшейся тяжелой крышкой. На короткое время Дюфиня лишился сознания, а когда оно вернулось к нему, он сильно об этом пожалел. К счастью, почти ничего не поняв, трусоватый деверь Вишана и подловатый брат Шиты вновь перестал ощущать собственную индивидуальность, теперь уже навсегда – оказавшись растворенным в другом, на бессчетное количество порядков более могучем интеллекте…

За поминальным столиком, установленным под сенью березы, скучали и зябли, обдуваемые прохладным ночным ветерком рядовые Саенко и Верченко. Остальные автоматчики из «Альфы», численностью семь человек дремали в бронированных недрах БТР-а, оставленного на кладбище по приказу Панцырева для охраны могилы и замаскированного неподалеку среди густых кустов сирени.

Командир группы лейтенант Кравцов разделил автоматчиков на наряды по два человека, которые должны были сменять друг друга каждые полтора часа, чтобы нести вахту непосредственно возле разрытой могилы, сидя на деревянных скамеечках за миниатюрным поминальным столиком, вкопанными, как уже указывалось выше, под раскидистой кроной красавицы-березы.

Никто из бойцов решительно не понимал – с какой целью их оставили здесь на ночь, толком ничего не объяснили: кого или что охранять, или – от кого. И, разумеется, что ничего, кроме тупого равнодушия солдаты не испытывали во время несения этого бессмысленного ночного дежурства. Рядовые Саенко и Верченко не оказались исключением, изнемогая на скамеечке от вынужденного безделья и негромко кляня, на чем свет стоит, «долбанную армейскую службу».

– Одно меня поддерживает, – тоскливо проговорил Саенко, – что на дембель осенью. А так… – он безнадежно махнул рукой, – На кладбище этом несчастном почти сутки уже торчим – чего вылавливаем: хрен его знает?!

– Да-а-а!.. – поддержал нытье товарища рядовой Верченко, – спиртику бы сейчас вмазать – в самый раз бы пошло! Пашка, ты не находишь?

Наикомпанейский парень Пашка Саенко молча кивнул головой, полностью согласившись с рядовым Верченко и уже серьезно подумал: а не достать ли заблаговременно припрятанную в кустах сирени заветную фляжку, где плескались грамм триста чистого этилового спирта. Он даже поднялся на ноги и… тут они оба поняли, что возможно их оставили дежурить возле этой могилы совсем не напрасно. Низкое басовитое гуденье, нарушившее кладбищенскую тишину, заставило подскочить на ноги и рядового Верченко:

– Что это, Пашка?! – испуганно спросил он у Саенко.

– Это опять этот Гроб! – прошептал Саенко и глаза рядового округлились от суеверного ужаса.

– Это не гроб, а – трансформатор, Паша! – таким же сдавленным от ужаса голосом прошептал рядовой Верченко. – Надо лейтенанта разбудить.

В ночном воздухе распространилась горячая свежесть озона – басовитое гуденье сменилось пронзительным свистом, заставившим обоих бойцов «Альфы» инстинктивно присесть на корточки и растерянно заозираться по сторонам. Правда, природа происхождения зловещего свиста, выяснилась уже через пару секунд – свист сопровождал выпорхнувшую из могилы ослепительную бирюзовую звезду, ярко осветив, наверное, с полкладбища и со сверхзвуковой скоростью отправившуюся вертикально вверх по направлению к Луне.

И лишь на бесконечно огромной высоте, там, где таинственная могильная звезда превратилась в крохотное бирюзовое пятнышко, сопровождавший ее полет свист постепенно уподобился угрожающему змеиному шипению, которое утихло одновременно с яркой радужной вспышкой, украсившей ночное небо в точке столкновения прозрачной границы чужого мира с бесшумно взорвавшимся ослепительным бирюзовым посланием, вылетевшим из великолепно отполированного черного гроба, на самом деле являвшимся не гробом, а – «ахайсотом», сложно устроенным агрегатом, выполнявшим функции, диаметрально противоположные тем, ради которых были в свое время придуманы на Земле гробы.

Солдаты неподвижно стояли, задрав головы и идиотически разинув рты, примерно с минуту – ровно столько, сколько длился полет бирюзовой звезды, закончившийся кратковременной вспышкой настоящего северного сияния. Когда она погасла, ошарашенные и сбитые с толку Саенко и Верченко тупо посмотрели в глаза друг другу и затем дружно повернули лица к могиле, в которой вновь послышалось басовитое гуденье, разбавленное на этот раз громкими щелканьем и треском, обычно издаваемыми проводами ЛЭП в грозовую дождливую погоду.

– Будим лейтенанта, Паша – пока не поздно! – страшным голосом проговорил Верченко и бойцы бегом бросились к БТР-у, где крепким безмятежным сном спали их боевые товарищи…

Глава 12

Водка оказалась выпитой кстати – она сразу смыла с тёщиных глаз налет тревожной растерянности и темной грусти. В пьяном умилении мне казалось, что я действительно люблю тёщу, словно ближайшую кровную родственницу. Что-то ещё хорошее после тоста хотел я сказать и юбилярше, и Раде, но мысли у меня после выпитой водки заскакали, словно блохи из под стальной расчески, я хотел закусить сочным красным куском копченой нерки, но не закусил, и кажется, понес околесицу. Успел ещё расслышать ясно слова Радки, сказанные на ухо: «Пойдем со мной, малыш поскорее в спаленку», и, что бы я сильно не качался, и не дай бог, совсем не упал, она приговаривала в такт моим нетвердым шагам: «Молодец, молодец, Валенька!»

Мы благополучно добрались до убаюкивающего полумрака спальни, где я рухнул на супружеское ложе, оказавшееся для меня в тот момент бесцветным, беззвучным, бездонным колодцем сонного пьяного бесчувствия. Юбилей, как выяснялось утром, продолжался еще достаточно долгое время, и мое дальнейшее отсутствие на нем, кроме Рады, по-настоящему никого не расстроило.

Праздничная ночь оказалась длинной, нескончаемой. Шали было скучно лежать одной в темном шифоньере среди, хотя и накрахмаленного, и пахнувшего свежестью, но всё же – неодушевлённого белья. Ворсинки-рецепторы шали напряженно и энергично шевелились, жадно втягивая воздух тещиной спальни и передавая в рефлекторные центры миллионы битов грустной информации о непонятном исчезновении объекта поддержания жизнедеятельности. Смарагдовые сполохи печали пробегали по пушистой поверхности аккуратно сложенной вчетверо шали, шаль успела привыкнуть к мягким теплым плечам Антонины Кирилловны и сейчас уже скучала о них.

Скучала о шали, сама того не подозревая и Антонина Кирилловна, продолжавшая стойко сидеть во главе юбилейного стола, окруженная ближайшими подругами и родственниками, включая мужа и дочь. Велась тихая неторопливая беседа об обычных, понятных и близких для всех участников беседы предметах. Теща усилием воли и частыми вливаниями спиртного пыталась подавлять мучавшее ее неопределенное беспокойство, в основном ей это удавалось, и лишь иногда, на мгновение поддавшись прессингу отрицательных эмоций, юбилярша словно подпрыгивала на стуле, тихо охала и торопливо хваталась руками за оголенные плечи, тут же спохватывалась, виновато улыбалась гостям, руки безвольно опускала на колени, и старалась не думать о своих роскошных обнаженных плечах, которые почему то стали казаться ей беззащитными и легко ранимыми. На нее со все возрастающим беспокойством смотрела Рада. Пьяные и полупьяные гости не замечали ничего особенного.

В темноте спальни тещи и тестя негромко скрипнула дверца шифоньера, скрипнула и тихонько раскрылась, тесть не догадался закрыть ее на ключ. Ворсинки-рецепторы радостно затрепетали, жадно втягивая свежий воздух, вернее – кислород, оставляя нетронутыми азот и углекислый газ. Темные бельевые полки озарились трепетным бирюзовым сиянием и интенсивность сияния возрастала с каждой секундой. Наволочки, пододеяльники, простыни и полотенца пропитывались им, как песок водой и постепенно приобретали свойства совершенно, в общем-то, постельному белью не свойственные.

Прошло какое-то время и смертельно скучавшая от одиночества Чёрная Шаль наконец-то почувствовала, что с ней способны вступить в информационный контакт.

– Кто вы? – неслышно спросила Шаль.

– Мы не знаем, – дружным хором ответили ей простыни, полотенца, пододеяльники и наволочки.

– Вы – стрэнги?

– Нет.

– Вы умеете летать?

– Нет.

– Вы все время лежите здесь?

– Подолгу, – немного подумав, ответило белье.

– Вам так скучно лежать?

– Скучно.

– Это плохо, что вы не умеете летать.

– А ты умеешь летать?

– Умею. Я все время должна летать, пока не умрет мой хозяин.

– А кто ты?

– Я – стрэнг, хранитель мертвецов. Я возвращаю их к жизни.

– А почему ты лежишь здесь с нами?

– Еще не знаю, но долго я не буду с вами. Мне надо летать, к тому же я голодна. Мой хозяин как будто умер, и я так сладко спала, и так ласково грела ему плечи. Нам было хорошо обоим, жизнь вот-вот должна была вернуться к нему и я уже сквозь сон чувствовала, что пора раскрыть крылья и унести хозяина в Нетленные Леса… Вам интересно меня слушать? – вдруг спохватилась шаль.

– Неинтересно. Мы ничего не понимаем. Мы глупые. Мы не умеем летать.

Бирюзовое сияние в темном шифоньере разочарованно погасло, рецепторы уныло поникли. Черной Шалью вновь овладела смертельная тоска, а чувство голода сделалось невыносимым. От попыток продолжить разговор с тещиным бельем, в силу его интеллектуальной неразвитости, шаль отказалась. Может быть потом чуть позднее, она попытается использовать своих скучных собеседников в качестве сырья для получения стрэнгов-фантомов, но не сейчас. Сейчас голодный и измученный неизвестностью стрэнг думал, как бы поскорее очутиться на теплых и мягких плечах нового хозяина и почти совсем не вспоминал о хозяине старом, имевшем другой, гораздо худший вкус…

Глава 13

Сергей Семенович положил телефонную трубку на место и расслабленно откинулся на спинку удобного кресла.

Эдуард Стрельцов выжидательно смотрел на него. Сергей Семенович ободряюще подмигнул капитану и сказал:

– Все, Эдик, отстрелялись. БЭФ приказал закопать могилу.

– Вот как?! – брови Стрельцова изумленно поползли на лоб, – А в честь чего вдруг поролась такая горячка?! Мы же эти три дня провели в совершенно ненормальном, бешеном темпе, Сергей Семенович! Они что нас – за дураков держат?!

– Успокойся, Эдик, – устало произнес Сергей Семенович и бросил умиротворенный мечтательный взгляд в окно гостиничного номера, за которым раскинулся ночной город: с окружающими его по периметру тёмными сосновыми лесами и обширными муниципальными кладбищами, – что ты так раскипятился? Далась тебе эта чертова могила! Закопали и закопали ее, нам меньше забот, тем более что мы все равно опоздали – выкопали там, видно без нас самое интересное и вполне поэтому естественным выглядит распоряжение БЭФа ее закопать. Ему позвонили и попросили закопать без лишних разговоров, а их просьбу он передал нам в форме приказа – только-то и делов.

– Да, но днем-то, днем, Сергей Семенович, у Вас было совсем иное настроение, Вам было далеко не все равно! Я же прекрасно помню выражение Вашего лица, когда Вы спустились в могилу! – никак не мог уняться Эдик, – Вы о чем-то страшном думали!

– Да – о страшном, но не думал, а чувствовал страшное, очень опасное рядом с собой – нас отделяла лишь крышка гроба, – спокойно согласился Сергей Семенович. – Но это было днем, а сейчас ночь. И я бесконечно счастлив оттого, что этот день и эта могила и мои неприятные ощущения в ней, остались в прошлом. Я забыл о них, и наслаждаюсь покоем, глядя в окно на ночной город, который мы завтра, надеюсь, покинем. Расслабься и ты, Эдуард, закажи хорошего вина в буфете и постарайся думать о чем-нибудь приятном, о девушках, например, или еще о чем-нибудь подобном – красивом и безобидном.

Эдик криво усмехнулся:

– Девушки всякие бывают.

– Согласен, – Сергей Семенович кивнул и добавил: – А если ты так соскучился по работе, то не переживай – впереди её ещё непочатый край, не рад сам будешь, – он улыбнулся и опять устремив взгляд в окно попытался представить, что сейчас делает и о чем думает БЭФ…

…БЭФ – Борис Федорович Шквотин, генерал-полковник ФСБ, начальник сверхсекретного подразделения ФСБ «Стикс-2» сидел в кресле за своим рабочим столом и не отрываясь смотрел на черный телефонный аппарат причудливой формы. Трубку аппарата инкрустировали искусно вкрапленные в черную пластмассу узоры из слоновой кости. Хотя, может даже и не из слоновой, и не из кости, да и сам аппарат, вполне вероятно, мог быть изготовлен не из пластмассы. Диск с набором цифр на аппарате отсутствовал, это был аппарат односторонней связи, и звонили по нему в кабинет Шквотина, к счастью, достаточно редко.

Генерал-полковник Шквотин ненавидел и боялся черного телефона, по нему он неизменно получал самые непонятные и опасные задания, неизменно сопряженные с большим риском и, как правило, обязательной гибелью сотрудников «Стикса-2». Сейчас Шквотин смотрел на ненавистный аппарат с облегчением – последнее задание только что отменили, поблагодарили за сотрудничество и в заключении разговора сообщили, что «по всей видимости, мы больше никогда не побеспокоим вас».

Шквотин до сих пор не верил своим ушам и продолжал упорно, с возрастающим недоверием, разглядывать таинственный черный телефон, доставшийся ему по наследству от предыдущего начальника «Стикса» генерал-лейтенанта КГБ Майера, погибшего от очень загадочной и абсолютно неизлечимой формы алкоголизма двенадцать лет назад.

В тишине громадного полутёмного кабинета (кроме настольной лампы в кабинете больше ничего не горело) отчетливо послышался резкий, отрывистый щелчок, отчего перенервничавший генерал вздрогнул, затем – ещё щелчок и по лакированной поверхности черного телефона прошла извилистая трещина. После нее, сопровождаемая таким же щелчком, появилась еще одна трещина, потом другая, третья, сломалась посередине трубка и щелчки, сопровождавшие появление трещин, наконец, прекратились – предмет постоянного раздражения генерала Шквотина, конвульсивно дернувшись в последний раз, прекратил свое непонятное и пугающее людей существование.

Шквотин радостно перевел дух и решил для себя, что больше ни при каких обстоятельствах не вспомнит о могиле на муниципальном кладбище далекого от Москвы города, которую необходимо было во что бы то ни стало оградить от предполагаемого грабительского раскопа. Абонент, господин Чермик, постоянно звонивший по «игрек-аппарату» предполагал подобный раскоп и очень опасался такового.

Двадцать пять миллионов долларов было немедленно переведено на спецсчет ФСБ в одном из столичных банков и команда хорошо обученных специалистов из «Стикса-2», как обычно, не задавая не нужных, бессмысленных вопросов, сломя голову помчалась из Москвы в далекий провинциальный центр. На этот раз они опоздали и – слава Богу. По обычно невозмутимому голосу господина Чермика было слышно, что он страшно расстроен, но руководство «Стикса» ни в чем не винит.

– Черт знает что такое! – в итоге долгих размышлений над последним звонком таинственного Чермика пробурчал Шквотин. – Сволочная все-таки у меня работа.

Генерал наклонился, открыл ключом дверцу рабочего стола, достал оттуда начатую бутылку коньяка, фарфоровое блюдце с ломтиками красной рыбы. Налил полстакана, залпом выпил, закусил рыбой и, выключив лампу, отчего кабинет погрузился в голубоватый убаюкивающий мрак, блаженно откинулся на спинку кресла, весь без остатка окунувшись в волны приятнейшего шума, поднявшегося под сводами черепа…