Текст книги "Черная Шаль. Книга 1"

Глава 24

Тёще в гробу не лежалось. Вполне, отдаю отчет, что подобным образом построенная фраза звучит цинично, но она упрямо сама собой раз за разом повторялась у меня в голове. Но теща (точнее, ее труп) действительно, спокойно не лежала. Смотрелось, безусловно, диковато. И даже, само собой, не то чтобы диковато – все выглядело бутафорным оформлением низкопробной пьесы абсурда в стиле «псевдо-Ионеско».

Даже горе, неугасимо полыхавшее в навсегда потемневших, навсегда обезумевших глазах Рады, как будто было подкрашено фальшью неумелой театральной игры, хотя, быть может, она, просто просто-напросто, продолжала надеяться на чудо воскресения. Собственно, никто из собравшихся вокруг гроба Антонины Кирилловны по-настоящему не верил в ее смерть – не верилось, несмотря на официальное свидетельство о смерти.

В морфокорпусе мединститута труп Антонины Кирилловны обследовался в течении почти двух суток и истинная причина смерти, в конце-концов, осталась невыясненной. Известное светило городской медицинской науки профессор Абаркаган к окончанию вторых суток обследования выглядел крайне жалко: как внешне, так и внутренне. Внутренне он стал казаться самому себе полным невеждой в вопросах физиологии и анатомии человека.

О переживаниях Абаркагана мне рассказал друг врач, бывший однокашник, осторожным шепотом, придя на несколько минут в нашу квартиру, отдать дань уважения почившей в беде теще. Мысленно я обозвал друга ослом, и тут же забыл и о нем, и о Абаркагане, пройдя в гостиную и заняв положенное место возле гроба рядом с Радой.

Примерно каждые шесть-семь минут у Антонины Кирилловны конвульсивно дергались крест на крест сложенные на груди руки и растопыренными пальцами пытались как будто достать плечей. Сидевший у изголовья специально приглашенный врач, терпеливо складывал непослушные руки на груди и затравленно вглядывался в лицо покойной, чуть ли не ежеминутно подергиваемое таинственными посмертными тиками, заставлявшими трепетать веки, словно крылышки летящего против ветра мотылька, а уголки тонких почерневших губ – резво прыгать то вверх, то вниз, изображая попеременно демонические улыбки и плаксивые гримасы.

Иногда, правда, сравнительно редко – где-то раз в сорок минут, теща содрогалась всем туловищем с такой силой, что сдвигала на несколько сантиметров в сторону стоявший на табуретках гроб, и тогда Радка инстинктивно цепляла меня за локоть, а другой рукой хваталась за сердце, как если бы мы сидели с нею на первом ряду океанариума во время представления дрессированных белых акул.

Тесть, Михаил Иванович в какой-то момент не выдержал, попытался возмутиться:

– Да вы что, товарищ врач, не видите разве, что моя жена не мертва?! И ей место не в гробу, а на больничной койке!!

И без тестевых претензий давным-давно уже осатаневший врач также не сумел сжать нервы в кулак, и истерической скороговоркой ответил:

– Вероятно, в данном случае, необходимо было придумать нечто среднее между больничной кроватью и гробом, или, если хотите, мы можем заменить ей гроб на кровать, и хороните ее прямо в кровати, если вам от этого станет легче!

Тесть прервал разговорчивого врача сильнейшей очень звонкой пощечиной, отчего у худосочного врача вместо безудержного потока слов изо рта, щедро хлынула кровь из носа. Бедняга зажал нос рукой, молча поднялся и ни на кого не глядя, вышел вон. Тесть без сил опустился на стул, подпер седую голову сжатыми кулаками и глухо, и страшно зарыдал.

Глава 25

Ближе к одиннадцати вечера тело тёщи и её и бескровное лицо перестали дергаться и кривляться, смерть полностью вступила в свои права над останками человека, прекратив, наконец, уродливую пантомиму-пародию на проявления жизни.

Прошел час, а может и полтора, когда у выхода из гостиной, в центре которой покоился прах Антонины Кирилловны, среди людей толпившихся, несмотря на поздний час, произошло какое-то движение, более сильное и неуправляемое, чем положено на похоронах. Я видел, как скорбящих, хотя и осторожно, но в целом, бесцеремонно, растолкали, входя в гостиную, двое коротко остриженных рослых мужчин спортивного типа, одетых в великолепно сидевшие на них костюмы-тройки, с прилагающимися обязательными белоснежными рубашками и строгими галстуками.

Один из мужчин выглядел постарше, другой, соответственно – помладше. Тот, что помладше, носил здоровенные очки в металлической оправе, и в целом, выражение его веснушчатого лица носило немного ребяческий, ну, если не ребяческий, то, во всяком уж случае, менее серьезный характер, чем волевое, украшенное двумя симпатичными мужественными шрамами, лицо старшего.

Видел я их первый раз в жизни и не знаю почему, но первой моей мыслью явилась очень кощунственная мысль, что это явились бывшие любовники Антонины Кирилловны, которых, как я давно подозревал, при жизни у нее было немало. Что-то неприятное подумал про вошедших и тесть, потому что боковым зрением заметив, как он шевельнулся, я посмотрел на него и отметил, что весь он при виде незнакомцев, по-особенному, я бы даже сказал, хищно подобрался, и желваки ходуном заходили у него на скулах.

Визитёры остановились на почтительном расстоянии от гроба среди других, таких же молчаливых скорбных знакомых Антонины Кирилловны и с искренней печалью принялись разглядывать покойную. Не знаю, обратила ли на них внимание Рада, скорее всего, что – нет, но лично я не мог оторвать взгляда от вновь вошедших. Любовников я отринул почти сразу, и почему-то подумал про ОБЭП, нежданно-негаданно прилетело неприятное воспоминание о бельмастой цыганке и, вслед за цыганкой, естественно…

Я сильно вздрогнул и почти сразу догадался – зачем они пришли, и вслед за этим опять вздрогнул, потому что догадка моя показалась мне сумасшедшей догадкой, бредовым, шальным, взявшимся ниоткуда выводом, вынырнувшими из темной воды безумия. Причем тут, в конце концов, эта проклятая черная шаль, бельмастая цыганка, смерть тёщи, приход двух неизвестных мужчин, похожих на переодетых военных?!

Минут, по-моему, через пятнадцать, раздражавшие меня и тестя, мужики переглянулись, повернулись и собрались уйти, как вдруг в квартире неожиданно погасло освещение. Оно погасло не только в нашей квартире, но и во всем доме, и в противоположном, кстати, тоже. Отключился, кажется, весь квартал. Очевидно, произошла какая-то авария на подстанции.

В нашей квартире и без того легко можно было сойти с ума, но когда она погрузилась во тьму, сумасшествие подступило к собравшимся совсем вплотную – дружный вздох изумления заполнил гостиную, оба «крутых» мужика резко развернулись и встали, будто вкопанные…

Это тёща по-прежнему упорно не давала скучать пришедшим проводить ее в последний путь друзьям и родственникам. Следующим номером посмертной эстрадной программы Антонины Кирилловны явилась световая иллюминация. Уже хорошо знакомое мне и давно начавшее пугать меня, холодное бирюзовое пламя бесшумными волнами пробежало от макушки до пят покойницы и выплеснулось из гроба потрясающими по красоте султанами потустороннего света, забрызгав потолок, стены, лица и одежду людей ярко засверкавшими бирюзовыми пятнами.

Особенно бросились мне в глаза стекла чьих-то очков, на секунду-другую превратившиеся в два прожектора, какие могут светить разве что на дискотеке для пациентов дома вечной скорби – диким, странным и страшным светом блеснули эти чьи-то очки в бирюзово подсвеченном мраке нашей квартиры, где отныне и навсегда поселилась смерть. И когда через пару минут, электричество внезапно опять включилось, я продолжал зачарованно смотреть в то место, где только что сверкали жуткие бирюзовые прожектора, и местом этим оказались очки одного из пары неизвестных мужчин, похожих на переодетых военных. Глаза его были расширены и взгляд, как и у всех присутствующих, буравил лежавшую в гробу тёщу.

– Маму кто-то намазал фосфором, – утвердительным, ненормально спокойным голосом произнесла Рада.

– Нет, нет. Что ты! – таким же ненормально спокойным голосом возразил я. – Это ее болезнь, у нее какая-то неизвестная болезнь, этот проклятый Абаркаган, по-моему, врет нам, чего-то не договаривает – тут никаким инфарктом и не пахнет! – не сговариваясь, мы переглянулись с тестем.

В глазах Михаила Ивановича, впервые за время совместной с ним жизни под одной крышей, заметил я, нечто похожее на понимание моих слов. Тесть, возможно, что-то хотел сказать, но не успел – электричество вырубилось вторично, будто повинуясь воле невидимого фокусника-садиста. И опять – сильнейший удар по людским нервам в виде покойницы, облитой жидким бирюзовым пламенем.

«Она и в могиле будет также светиться!» – невольно подумалось мне, – «И ей там не будет так темно и страшно», – я тут же обругал себя за больные дурацкие мысли. Тем более, что свет опять включился и всем, находившимся в гостиной, вновь начало казаться, что они присутствуют на обычных похоронах, а – не в павильоне аттракционов ужасов.

Глава 26

Кто-то извиняющимся шепотом проговорил мне в правое ухо:

– Простите, не уделите ли мне минутку внимания?

Я повернул голову и посмотрел вверх через правое плечо – передо мной стоял один из двух таинственных незнакомцев, тот, что постарше, украшенный двумя симпатичными шрамами на лице.

Не задавая лишних вопросов, осторожно отстранив Раду и тихо сказав ей: «Сейчас приду», я вышел вслед за незнакомцем на кухню.

На кухне никого не оказалось, кроме второго вихрастого очкастого компаньона того, кто меня пригласил.

– Присаживайтесь, Валентин, будьте любезны, – отодвигая табуретку из-под стола словно хозяин, пригласил меня сесть, человек со шрамами.

– А я вам, вроде, не представлялся, – скорее удивленно, чем раздражённо, заметил я, устало опускаясь на услужливо пододвинутую табуретку.

Человек со шрамами уселся напротив меня, очкарик остался стоять у окна, разглядывая меня не без настороженного любопытства. Человек со шрамами достал из внутреннего кармана пиджака солидное сочно-красное удостоверение, развернул – его и сунул мне под самый нос со словами:

– Разрешите, теперь представлюсь я.

Я прочитал: «Федеральная служба безопасности. Панцырев Сергей Семенович. Воинское звание – полковник».

– Очень приятно, – равнодушно произнес я, когда полковник Панцырев захлопнул корочки шикарного удостоверения и убрал обратно во внутренний карман пиджака.

– Я еще раз прошу прощения за вынужденную бесцеремонность, – перешел к делу Сергей Семенович. – Очень остро ощущаю вашу, более чем обоснованную раздраженность, но у меня, поверьте, другого выхода просто нет. Работа, понимаете ли.

– Я все прекрасно понимаю, – терпеливо ответил я, не чувствуя как раз, никакого раздражения.

– Только один вопрос: что, на ваш взгляд, могло случиться?

Ответ мой получился вполне соответствующим вопросу – я лишь молча пожал плечами и криво усмехнулся. Но так как полковник Панцырев и его напарник упорно молчали, ожидая, очевидно, пока я что-нибудь скажу вслух, я и вынужден был сказать вслух:

– Ваш вопрос прозвучал в чересчур нечёткой форме, и я совершенно не понял, что именно вы хотите от меня услышать. Если – по какой причине умерла Антонина Кирилловна и почему она до сих пор дёргается и светится в гробу не хуже неоновой рекламы, то я вам, ровным счетом ничего вразумительного сказать не сумею. Я развел руками и вдруг внезапно начал ощущать, как во мне, действительно, появилось настоящее тяжёлое, глухое раздражение.

– А она что – ещё и дёргалась, в смысле – у неё происходило хроническое посмертное сокращение мышечных волокон? – живо и заинтересованно спросил сидевший на подоконнике очкарик.

– Спросите об этом лучше моего тестя, – откровенно зло ответил я очкарику. – В этом смысле вы найдете в нем весьма заинтересованного собеседника, он, как раз не так давно дежурному врачу морду разбил…

– Стоп, ребята! – примиряюще поднял руки кверху хладнокровный и вполне умеющий владеть собой полковник Панцырев. – Не будем горячиться, Валентин Валентинович. И, к тому же, вопросов к вам мы более не имеем, – он резко поднялся на ноги, проницательно глядя мне в глаза, – еще раз простите и примите наши искренние соболезнования.

– Простите, – добавил также и очкарик, отрывая зад от подоконника.

– Вот вам, на всякий случай, телефон моего гостиничного номера, – оставил на кухонном столе полковник Панцырев вчетверо сложенный лист белой бумаги, – если вспомните неожиданно что-нибудь необычное, странное, пугающее – позвоните, пожалуйста, мне и поверьте – вам, возможно, сразу станет легче. Главное, чтобы вы не боялись мыслить максимально парадоксально – и перед тем как окончательно уйти, он обронил лишь одну фразу:

– Помните, что сам факт существования человечества на нашей планете, является парадоксом.

Глава 27

День предания тела Антонины Кирилловны земле выдался хмурым и пасмурным. Серые тучи сплошной пеленой затянули вчера еще такое беззаботно голубое небо, и нет-нет, сверху падали кратковременные порции мелкого, как сеянка, холодного дождичка, покрывавшего беломраморное лицо покойной сотнями крохотных мокрых пятнышек.

Радмила чуть ли не ежесекундно вытирала лицо матери носовым платком. Но дождь с каждой минутой усиливался, и тогда тесть раскрыл предусмотрительно захваченный из дома зонтик и держал его над непокрытой головой Антонины Кирилловны весь промежуток времени, пока говорились траурные спичи. До той самой минуты, пока не наступил страшный и неизбежный момент любых похорон – прощание.

Не отрываясь, смотрел я в лицо тёщи, и перед тем, как распорядитель похорон на общественных началах, какой-то там дядя Боря (не помню точно – кем он нам приходился) укрыл его белоснежной накрахмаленной простыней, мне явственно почудилось, будто правый глаз Антонины Кирилловны на мгновение приоткрылся и оттуда брызнул тонкий и острый лучик звериной ненависти к миру живых людей, навеки оставляемому по ту сторону накрахмаленной простыни и крышки гроба. Ощущение это получилось столь сильным, что я поспешил отвести взгляд от мертвого тещиного лица и бессмысленно принялся разглядывать стройную гряду высоких тополей, росших вдоль кладбищенской ограды, примерно в полукилометре от последнего приюта Антонины Кирилловны.

Едва заметная зеленая дымка молодой листвы окутывала кроны тополей и сотни ворон, сидевших на их ветвях. Воронам, видно, судя потому, что они не летали, а неподвижно сидели, тоже было не очень весело. Вообще, погода покрасила кладбищенский ландшафт, как по заказу. Глядя на тополя, ворон и серое небо, я представил, как здесь всё начнет выглядеть вечером, на закате, когда гроб с Антониной Кирилловной будет покоиться на двухметровой глубине под свеженасыпанным холмиком, заваленном полусотней роскошных венков и вокруг не останется ни одной живой души. Лишь темно-багровое полотно заката бросит скупые угрюмые краски на мраморные крыши тысяч тесных домов новых соседей Антонины Кирилловны, расчертит кладбище в оранжево-черную тоскливую клетку, сверкнёт прощально на гладкой коре тополей и отполированных клювах ворон, и быстро погаснет, уступив место мрачному великолепию холодных ночных полутонов и таинственных шорохов.

Когда на холмик был возложен последний венок и участники похоронной процессии повернулись к ожидавшим автобусам, я твёрдо решил: «Во что бы ни стало необходимо найти цыганку!» И стоило мне только об этом подумать, как Радка вдруг сказала негромко одному мне:

– Мы допустили с тобой, Валечка, одну страшную ошибку – очень страшную…

– Какую? – механически переспросил я, почти не вдумываясь в то, что она мне сказала.

– Шаль… эту шаль – она ей так понравилась, нужно было похоронить ее вместе с мамой. Она бы лежала у мамы на плечах и грела, все время бы грела маму – ведь там так холодно… дальше Рада не смогла говорить. Голос у нее задрожал, но она не зарыдала или не смогла, или сдержалась. Я точно не понял, но, тем не менее, покрепче взял ее – под локоть и шепнул на ухо:

– Держись, Радочка, ради Бога, держись! Мы наплачемся вволю дома – не здесь.

У кладбищенских ворот я оглянулся и, не совсем отдавая отчет в том, что делаю, показал кукиш памятникам, молчаливо и злобно смотревшим на меня. Показал и тут же испуганно спрятал руку в карман.

– Ты что вертишься? – толкнула меня в бок Радка.

– Не знаю – мне показалось, будто я вот-вот сойду с ума, – истинную правду сказал я. – Так, знаешь, ясно-ясно представилось, что какая-то сволочь, какой-то таинственный гад и мой личный враг прятался за одним из памятников и злобно смотрел мне в спину, и я не выдержал, оглянулся и показал ему кукиш.

– Ты его увидел, чтобы показать кукиш?

– Нет, но кукиш показал.

– Значит, действительно, сошел с ума.

Мы замолчали, потому что подошли к автобусу, где наш странный разговор могли услышать и по-настоящему поверить в то, что и я, и Рада успели спятить за время похорон.

Нам досталось заднее сиденье, и когда автобус отъезжал от кладбища, я не выдержал и опять оглянулся, и пристально смотрел на удалявшиеся шеренги памятников, пытаясь определить – какой из них следил за мной. Я перехватил взгляд супруги и опомнился, прошептав:

– Я схожу с ума… – и тем не менее вновь бросил взгляд назад и неожиданно меня осенило – я поднял глаза выше – на верхушки кладбищенских тополей, усеянных сотнями ворон. С такого расстояния птицы казались мне не более, чем крупными черными точками, но я почему-то был твердо уверен, что все они, как одна, повернули головенки в сторону нашего автобуса, медленно выворачивавшего по подъездной кладбищенской аллее к трассе, ведущей в город. Это вороны, а не фотографии памятников, с сосредоточенной ненавистью смотрели мне в спину черными блестящими глазками, когда я шагал к выходу с кладбища, бережно поддерживая жену, готовую вот-вот свалиться в обморок… Я положительно сходил с ума, да, в общем-то, и было от чего…

На поминальном обеде я напился до скотского состояния и в крепком сне, свалившем меня, не видел ровным счетом ничего…

Часть вторая

Глава 1

Полковник, вернее, уже генерал-майор ФСБ Панцырев зачарованно смотрел на могилу Антонины Кирилловны Кобрицкой, откровенно наслаждаясь безупречной чистотой и небывалой интенсивностью знакомого уже нежно-бирюзового сияния, просочившегося из гроба с прахом Кобрицкой сквозь два метра глины. По-неземному красивая прозрачная мгла затопила пластмассовые цветки и сосновую хвою венков – наверное, так бы горело нормальное земное пламя в потустороннем мире – без треска и шума, дыма и запаха сгораемых дров.

За спиной Панцырева неподвижно замер майор Стрельцов, жадно затягивавшийся сигаретой.

Кроме них двоих, на территории кладбища находился только ночной сторож и члены его семьи, которые к тому же мирно спали в этот глухой час.

Панцырев – хотя и поддался определенной эйфории, но о работе не забывал. Да и мудрено было забыть о беседе с доктором медицинских наук Абаркаганом, делавшим гистологическое и биохимическое исследование тканей трупа Кобрицкой (пробы анализов – срезы тканей головного мозга, сердца, внутренних органов и мышц уже отправили в Москву вечерним рейсом). Особенно запомнились несколько последних фраз из невеселого монолога доктора Абаркагана:

– …Технически она была, безусловно, мертва, – говорил Абаркаган усталым, чуть-чуть растерянным голосом, настороженно глядя прямо в глаза Сергею Семеновичу, словно надеясь разгадать – каким образом сидевший сейчас перед ним полковник ФСБ узнал про этот удивительный случай с Кобрицкой и откуда вообще обо всем самом важном, тайном и необычном в первую очередь узнает именно ФСБ, и какой именно подотдел ФСБ представляет полковник Панцырев, производивший впечатление вполне интеллигентного, не без определенных медицинских знаний, человека, – …отсутствие пульса, давление – ноль, температура – трупная, очевидное посмертное образование значительного количества молочной кислоты в мышцах – он пытался объяснять процесс посмертного разложения человеческого организма, как можно грубее и популярнее для того ли, чтобы пояснее – подоходчивее выразить парадоксальность вывода, родившегося в его голове после резекции трупа Кобрицкой, либо единственно с целью подчеркнуть предполагаемое им невежество человека в форме, – …в общем, все как и полагается типичному покойнику. Но… я долго думал над получившейся формулой того поразительного фермента, что накопился в порах кожи, на стенках кровеносных и лимфатических сосудов, и, тем самым, празднично иллюминировал труп, а так же породил противоестественные с точки зрения физиологии и здравого смысла свойства мышечных волокон. И даже не то чтобы думал – аналитически мыслил, а скорее – ощущал крайне необычное для своего возраста, давно позабытое чувство – благоговение.

– Перед чем? – коротко спросил тогда Абаркагана Панцырев, удивившись путанице мыслей профессора.

– Перед явлением, объяснение которого недоступно человеческому разуму – перед чудом, волшебной тайной, если хотите.

Есть такое понятие как магия чисел. И в самом этом понятии, в свою очередь, есть своя собственная магия, основанная на полной несовместимости двух составляющих его половинок. Точно также и составляющие фермента Кобрицкой (думаю, что под таким названием он и войдет в мировую науку) сами по себе представляют обычные органические соединения, но соединились они между собой при помощи валентных связей под такими удивительными углами, что общий узор их вызывает у исследователя бурю эмоций, далеких от науки и от каких-либо рационалистических начал, вообще.

Например, лично я не то чтобы элементарно испугался, нет – это было бы слишком просто. Скорее, если выражаться образно – дух у меня захватило, как у человека, нежданно-негаданно заглянувшего в бездну, или вкусившего запретного плода, или ясно осознавшего полную бессмысленность собственного существования, – догадавшись по выражению глаз Панцырева, что он его не совсем понимает, Абаркаган поспешил сказать главное. – …В общем, у меня создалось ощущение, что кто-то сознательно поставил над этой несчастной Кобрицкой жуткий эксперимент – ей насильно заменили кровь, лимфу, спино-мозговую жидкость, даже желчь и мочу на какой-то дьявольский эликсир, на бирюзово сверкающее в темноте нечто. Другими словами – Кобрицкой вынули душу и накачали взамен неизвестной дрянью, после смерти заставляющую самопроизвольно сокращаться мышцы, оставаться в постоянном напряжении нервы, люминицировать кожные покровы и по большему счету – продолжать жить ее умерший организм жуткой противоестественной жизнью!

– Возбудитель не обнаружен, – после небольшой паузы сухо добавил Абаркаган. – Её, по всей видимости, отравили или может сама отравилась – таково мое окончательное заключение о причинах смерти…