Текст книги "Черная шаль"

Похороны

Тёще в гробу не лежалось. Вполне, отдаю отчет, что подобным образом построенная фраза звучит цинично, но она упрямо сама собой раз за разом повторялась у меня в голове. Но теща (труп, конечно, ее) действительно, спокойно не лежала. Смотрелось, безусловно, диковато. И даже, само собой, не то чтобы диковато – все выглядело бутафорным оформлением низкопробной пьесы абсурда в стиле «псевдо-Ионеско». Даже горе, неугасимо полыхавшее в навсегда потемневших, навсегда обезумевших глазах Рады, как будто было подкрашено фальшью неумелой театральной игры, хотя, быть может, она, просто просто-напросто, продолжала надеяться на чудо воскресения. Собственно, никто из собравшихся вокруг гроба Антонины Кирилловны по-настоящему не верил в ее смерть – не верилось, несмотря на официальное свидетельство о смерти.

В морфокорпусе мединститута труп Антонины Кирилловны обследовался в течении почти двух суток и истинная причина смерти, в конце-концов, осталась невыясненной. Известное светило городской медицинской науки профессор Абаркаган к окончанию вторых суток обследования выглядел крайне жалко: как внешне, так и внутренне. Внутренне он стал казаться самому себе полным невеждой в вопросах физиологии и анатомии человека.

О переживаниях Абаркагана мне рассказал друг врач, бывший однокашник, осторожным шепотом, придя на несколько минут в нашу квартиру, отдать дань уважения почившей в бозе теще. Мысленно я обозвал друга ослом, и тут же забыл и о нем, и о Абаркагане, пройдя в гостиную и заняв положенное место возле гроба рядом с Радой.

Примерно каждые шесть-семь минут у Антонины Кирилловны конвульсивно дергались крест на крест сложенные на груди руки и растопыренными пальцами пытались как будто достать плечей. Сидевший у изголовья специально приглашенный врач, терпеливо складывал непослушные руки на груди и затравленно вглядывался в лицо покойной, чуть ли не ежеминутно подергиваемое таинственными посмертными тиками, заставлявшими трепетать веки, словно крылышки летящего против ветра мотылька, а уголки тонких почерневших губ – резво прыгать то вверх, то вниз, изображая попеременно демонические улыбки и плаксивые гримасы. Иногда, правда, сравнительно редко – где-то раз в сорок минут, теща содрогалась всем туловищем с такой силой, что сдвигала на несколько сантиметров в сторону стоявший на табуретках гроб, и тогда Радка инстинктивно цепляла меня за локоть, а другой рукой хваталась за сердце, как если бы мы сидели с нею на первом ряду океанариума во время представления дрессированных белых акул.

Тесть, Михаил Иванович в какой-то момент не выдержал, попытался возмутиться:

– Да вы что, товарищ врач, не видите разве, что моя жена не мертва?! И ей место не в гробу, а на больничной койке!!!

И без тестевых претензий давным-давно уже осатаневший врач также не сумел сжать нервы в кулак, и истерической скороговоркой ответил:

– Вероятно, в данном случае, необходимо было придумать нечто среднее между больничной кроватью и гробом, или, если хотите, мы можем заменить ей гроб на кровать, и хороните ее прямо в кровати, если вам от этого станет легче!!!

Тесть прервал разговорчивого врача сильнейшей, очень звонкой, пощечиной, отчего у худосочного врача вместо безудержного потока слов изо рта, щедро хлынула кровь из носа. Бедняга зажал нос рукой, молча поднялся и ни на кого не глядя, вышел вон. Тесть без сил опустился на стул, подпер седую голову сжатыми кулаками и глухо, и страшно зарыдал.

Только глядя на худую, содрогавшуюся в плаче спину тестя, обтянутую серой тканью того же самого пиджака, в каком он праздновал и недавний юбилей, до меня по-настоящему дошло, что тещи больше не числится среди живых. Она умерла по-настоящему, всерьез и навсегда – на веки вечные. «На веки вечные!» – повторил я молча еще раз вслед за своим внутренним мысленным собеседником и передо мной открылись такие мрачные и дальние дали, что я, вообще, пожалел о своей способности молниеносно, красочно и богато фантазировать. Я закрыл глаза, лишь бы не видеть ни безутешного тестя, ни продолжавшую фиглярствовать в гробу тещи, и только тепло Радкиных пальчиков, продолжавших доверчиво цепляться мне за локоть, создавали ощущение реальности происходившего наяву кошмара и остро давали понять, что кошмар этот имеет ко мне самое непосредственное отношение, именно ко мне. Я невольно напрягся и почувствовал, как нежные пальчики жены впились еще крепче. Я бережно обхватил ее, доверчиво склонившуюся ко мне на плечо головку, обеими ладонями и лишь успел проговорить: «Бедная ты моя…», как она тихо, почти неслышно заплакала, обильно замочив мою рубашку горячими слезами. Ком подступил к горлу, «родная ты моя…», – невнятно бормотал я, причем мне явственно стало казаться, что я говорю чистую правду, – «…мама всегда останется с нами, она ведь осталась в тебе, и еще раз родится в нашем ребенке, у нас же обязательно рано или поздно родится ребенок – девочка, и мы назовем ее в честь мамы, Тонечкой». «Да, да, да», – молча кивала Рада и прижималась ко мне крепче и крепче, как к единственной опоре жизни во внезапно разверзшемся перед нею океане смерти.

Океан этот не имел берегов и не имел дна, и из бескрайних необъятных просторов его дули в лицо Раде обжигающие холодные ветры, и гнали эти ветры огромные бирюзовые волны, ярко сверкавшие смарагдовой пеной и заставлявшие мою ненаглядную Радочку щурить свои большущие ясные глазки. И самое любопытное заключалось в том, как будто смотрел я в бирюзовый океан вечности Радкиными глазами, а быть может, мы вместе смотрели, тесно прижавшись друг к другу на крохотном клочке земли жизни, окружённые океаном бирюзового забвения. «Ты правда никогда меня не бросишь?» – услышал я сквозь шум смарагдово сверкавших барашков бесчисленных волн жалобный голосок Рады. «Никогда, никогда, никогда, любовь моя!» – прошептал ей на ушко я и… очнулся. Собственно, я не то, чтобы заснул, и, если даже и заснул, то совсем ненадолго, так как ничего не изменилось вокруг – в гробу продолжалась противоестественная пантомима, по прежнему сотрясался в рыданиях тесть, а Радочка наполовину осиротевшая, тихо плакала у меня в объятиях, и губы мои не переставали шептать ей на самое ушко: «Я тебя никогда, никогда не брошу, любовь моя!..» И опять не заметил я, как закрыл глаза и уже там под темнотою век увидел стайку из золотистых слов: «Любовь моя!», сказанных мною и улетевших туда, куда улетают все произнесенные кем-либо когда-либо слова о любви – в бирюзовое вечное небо, укутанное смарагдовыми тучами. Там они и будут летать на просторе, золотистыми и серебристыми, никогда не угасающими дружными веселыми стайками. И число их с каждым днем будет неудержимо расти, поступательно увеличивая размеры удивительного словесного рая, окруженного бирюзовыми и смарагдовыми чертогами. С острой тоской и светлой грустью проводил я стремительный и легкий полет слов моих в страну памяти о самом себе и… вновь открыл глаза…

По-прежнему ничего не изменилось в гробу и вокруг гроба, разве что за окном слегка потемнело – наступали серые майские сумерки, последние сумерки, проводимые Антониной Кирилловной среди родных и близких, и, вообще – на поверхности земли.

Обширный инфаркт миокарда, как явствовало из официального свидетельства о смерти, внезапно прервал земной путь радиной мамы, и никто из собравшихся в этот вечер вокруг гроба покойной, не мог припомнить, чтобы она когда-нибудь жаловалась на сердце. Страшная и непостижимая в своей полной неожиданности смерть – и иначе о ней ничего нельзя было сказать. Собственно, объяснение врачей – инфаркт, скорее всего никак не удовлетворяло никого из родственников и близких покойной. Особенно – меня. Дальше я думать боялся. Единственным, пожалуй, рациональным решением, принятым мною за многочасовое бдение у ложа усопшей, явилось решение обязательно после похорон встретиться с профессором Абаркаганом. И да нет-нет, поворачивалась моя голова в сторону осиротевшей наполовину спальни тестя и тещи, и взгляд мой при этом, наверняка, делался совершенно безумным.

Подразделение «Стикс-2»

Эдик неукоснительно следовал совету Сергея Семеновича и уже трое суток, после того, как им неожиданно прислали приказ из Москвы – оставаться в Кулибашево до особого распоряжения, поглощал огромное количество качественного полусухого вина. И сейчас, в те минуты, когда мы сидели вокруг никак не хотевших умирать останков Антонины Кирилловны, капитан взял в буфете на своем этаже очередную бутылку хорошего вина, немного закуски к ней, заперся у себя в номере, включил телевизор и почти ни о чем не думая, принялся потихоньку посасывать приятное сладковатое вино.

Часы показывали два часа ночи и уже опустело две трети бутылки, когда в дверь номера раздался громкий требовательный стук

– Кто там?! – не вставая с кресла, крикнул слегка захмелевший капитан Стрельцов.

– Эдик, открой, это я! – послышался за дверью встревоженный голос Сергея Семеновича.

Эдик вскочил с кресла, словно подброшенный на пружинах.

– Что случилось, Сергей Семенович?! – еще не успев распахнуть дверь, спросил он зазвеневшим от нервного напряжения голосом, – Я чувствовал, что все здесь что-то не так, намудрили чего-то наши грёбаные умники!

– Спокойнее, спокойнее. – негромко, но твердо сказал Сергей Семенович, быстро закрывая за собой дверь. – Тебе повезло, что успел выпить.

Полковник прошел в номер вперед хозяина, взял со столика недопитую бутылку:

– «Квиндзараули», – прочитал он название на этикетке, – Одобряю, – некоторое время он задумчиво держал бутылку на весу, затем осторожно поставил на место и, глядя на экран телевизора, раздельно произнес:

– Мы остаемся – никуда не улетаем. Мне только что сообщили – трагически погиб генерал-полковник ФСБ Шквотин – при исполнении служебного долга, – невольная кривая усмешка, исказившая на миг непроницаемое лице Сергея Семеновича, выдала его истинное душевное состояние.

Эдик медленно-медленно опустился на кровать, машинальным движением снял очки, принялся вертеть их начавшими медленно подрагивать пальцами. Сергей Семенович сел в кресло рядом со столиком, и не спрашивая разрешения хозяина плеснул себе полстакана вина.

– Поэтому нас столько и держали в неведении в этой проклятой дыре!!! – голос Эдика задрожал, как струя фонтана на сильном ветру, и вот-вот был готов рассыпаться брызгами нечленораздельных рыданий.

– Спокойно, капитан! – сказал Сергей Семенович и залпом выпил вино. Немного переведя дух, он добавил: – Даже уже – майор, позавчера вам присвоили звание майора, капитан Стрельцов. Так что – поздравляю! – вино успело ударить Сергею Семеновичу в голову, сделав его, прежде всего, слегка фатоватым, – погиб очередной верховный начальник «Стикса» и вся иерархическая лестница нашей организации пришла в целеустремленное движение снизу вверх. Мне, например, дали звание генерал-майора и пообещали еще, что вскоре дадут генерал-лейтенанта – после выполнения последнего задания в том городе, где мы имеем сейчас честь находиться. А затем, скажу тебе по большому секрету, Эдуард, если, конечно, я соглашусь, то примерно через месяц возглавлю «Стикс-2».

Эдик тяжело выдохнул воздух:

– Гибель БЭФа каким-то образом связана с той чертовой могилой, и потому мы продолжаем торчать в этой дыре и чего-то ждать???

– Да, скорее всего, да. К тому же мы, скорее всего, уже дождались. И, как ты думаешь – чего?

«Новых приключений на свою задницу», – сразу подумал капитан Стрельцов и вслух сказал примерно то же самое:

– Какой-нибудь очередной гадости.

– Совершенно верно! – с крайне нездоровым энтузиазмом воскликнул Сергей Семенович и разлив остатки вина по стаканам себе и Эдику, добавил: – Сейчас мы пойдем в буфет, съедим там по две порции жирной мясной пищи, чтобы быстрее протрезветь и поедем по одному адресу.

– По какому адресу? – почему-то откровенно тупо спросил Эдик.

– По адресу, где поселилось неожиданное горе, – ответил стремительно продолжавший пьянеть Сергей Семенович. – Да нет, не подумай – прямой связи пока не прослеживается, обычная проверка на возможные паранормальные причины смерти. Умерла хозяйка квартиры – некая Кобрицкая Антонина Кирилловна в возрасте пятидесяти лет, на следующий день после празднования юбилея.

– А почему именно она? – скептически усмехнулся Эдуард.

– За период с момента грабительского раскопа нашей могилы в городе зафиксировано восемнадцать смертей естественного характера и тринадцать несчастных случаев с летальным исходом, и среди всего этого многообразия смертей я выбрал смерть Антонины Кирилловны Кобрицкой, – Сергей Семенович замолчал и задумчиво посмотрел в окно.

– И все-таки – почему? – не отставал въедливый Эдуард.

– Талант безошибочной интуиции – очень редкое и очень ценное качество, и я им обладаю в полной мере, – объяснил Сергей Семенович недогадливому Эдику, и после небольшой паузы добавил. – именно потому мне и присвоили только что звание генерал-майора!

Таинственные незнакомцы. Прощальное световое шоу

Время, как известно, вещь быстротечная, но неудержимый ход его удивительным образом замедляется, и даже почти застывает у гроба родного человека. Многочасовое бдение, вокруг которого для собравшихся близких измеряется мучительным страданием, не имеющим окончания, безнадежной тоскою, решительным болезненным непониманием непоправимости происшедшего.

Время остановилось, замёрзло, как вода в зимней реке для Антонины Кирилловны, она перешла в тот мир, где время теряет всякую цену, так как его там просто-напросто нет. И как, как, и почему, и что случилось с нею, и где она есть сейчас, и есть ли она где-нибудь вообще?! – все эти отчаянные скорбные вопросы без труда читались в широко раскрытых глазах людей неотрывно глядевших на Антонину Кирилловну. Кстати, часов в одиннадцать вечера тело её и бескровное лицо перестали дергаться и кривляться, смерть полностью вступила в свои права над останками человека, прекратив, наконец, уродливую пантомиму-пародию на проявления жизни.

Сразу сделалось очень тихо, когда труп резко замер в гробу. Утих, скорее всего от неожиданности, даже плач тёщиной матери и других старушек, и в обвалившейся, словно снежная лавина, тишине, мне почудились странные, ни на что не похожие, бархатные шелестящие звуки. Мне даже почему-то показалось, что звуки эти возникают где-то за окном – наверное так бархатно и шелестяще вдребезги разбивались лунные лучи, ударявшиеся о наши оконные стекла, и стекали затем вниз на подоконники холодными мёртвыми ручейками.

Я поймал взглядом огромную идеально круглую луну, равнодушно светившую с неба, как на живых, так и на мертвых, и долго, пристально смотрел на нее, тщетно пытаясь утвердиться на банальной, но спасительной мысли об относительности нашего горя, о суетности человеческого счастья и несчастья, и, вообще – всех человеческих страстей на фоне масштабов Вселенной, раскинувшейся над нашей крохотной планетой в виде бескрайнего и необозримого звездного неба.

– Охо-хо-хо-хо, – невольно тяжело вздохнул я, первым, как раз и нарушив установившееся молчание. Собственно, молчание во время похорон не может оставаться долгим, и после моего вздоха опять зазвучала стихийная симфония стона и плача. Вновь началась, в общем-то, и не прерывавшаяся мука…

Прошел час, а может и полтора, когда у выхода из гостиной, в центре которой покоился прах Антонины Кирилловны, среди множества упрямо не уходивших, несмотря на поздний час, людей, произошло какое-то движение, более сильное и неуправляемое, чем положено на похоронах. Я видел, как скорбящих, хотя и осторожно, но в целом, бесцеремонно, растолкали, входя в гостиную, двое коротко остриженных рослых мужчин спортивного типа, одетых в великолепно сидевшие на них костюмы-тройки, с прилагающимися обязательными белоснежными рубашками и строгими галстуками. Один из мужчин выглядел постарше, другой, соответственно – помладше. Тот, что помладше, носил здоровенные очки в металлической оправе и в целом, выражение его веснушчатого лица носило немного ребяческий, ну, если не ребяческий, то, во всяком уж случае, менее серьезный характер, чем волевое, украшенное двумя симпатичными мужественными шрамами, лицо старшего.

Видел я их первый раз в жизни и не знаю почему, но первой моей мыслью явилась очень кощунственная мысль, что это явились бывшие любовники Антонины Кирилловны, которых, как я давно подозревал, при жизни у нее было немало. Что-то неприятное подумал про вошедших и тесть, потому что боковым зрением заметив, как он шевельнулся, я посмотрел на него и отметил, что весь он при виде незнакомцев, по особенному, я бы даже сказал – хищно, подобрался и желваки ходуном заходили у него на скулах.

Но мужчины остановились в почтительном расстоянии от гроба среди других, таких же молчаливых скорбных знакомых Антонины Кирилловны и с искренней печалью принялись разглядывать покойную. Не знаю, обратила ли на них внимание Рада, скорее всего, что – нет, но лично я не мог оторвать взгляда от вновь вошедших. Любовников я отринул почти сразу, и почему-то подумал про ОБХСС, нежданно-негаданно прилетело неприятное воспоминание о бельмастой цыганке и, вслед за цыганкой, естественно… Я сильно вздрогнул и почти сразу догадался – зачем они пришли, и вслед за этим опять вздрогнул, потому что догадка моя показалась мне сумасшедшей догадкой, и, вообще, не догадкой никакой, а бредовым, шальным, взявшимся ниоткуда выводом, подкрепленным аргументами, вынырнувшими из темной воды безумия. Причем тут, в конце концов, эта проклятая черная шаль, бельмастая цыганка, смерть тёщи, приход двух неизвестных мужчин, похожих на переодетых военных?! Приперлись, правда, они посреди ночи, но, возможно, раньше просто не могли, хотя их суровые лица хранили такое выражение, что над смыслом которого лучше было бы не задумываться. Единственное, я понял ясно: появление их в нашей квартире явилось предвестием беды, новой, еще большей беды, чем смерть тещи… в общем, я до того запутался в очередной порции неприятных ощущений, свалившихся на меня вместе с приходом подозрительной парочки, что решил, как отрубил, смотреть только на тещу и думать также только о теще. И осуществил я свое решение, разумеется, безо всякого труда. «Похороны, в общем-то, не – балаган, чтобы на них вертеть головой по сторонам», – сказал я самому себе, устремив печальный взгляд на восковое лицо покойной.

Минут, по-моему, через пятнадцать, раздражавшие меня и тестя, мужики переглянулись, повернулись и собрались уйти, когда в квартире вырубилось освещение. Оно вырубилось не только в нашей квартире, но и во всем доме, и в противоположном, кстати, тоже. Отключился, кажется, весь квартал. Очевидно, произошла какая-то авария на подстанции.

Лучше бы, конечно, она не происходила и свет бы не выключался, во всяком случае – в нашей квартире, где и без того легко можно было сойти с ума. Ну, а когда квартира погрузилась во тьму, сумасшествие подступило к собравшимся совсем вплотную – дружный вздох изумления заполнил гостиную, оба «крутых» мужика резко развернулись и встали, будто вкопанные…

Это тёща по-прежнему упорно не давала скучать пришедшим проводить ее в последний путь друзьям и родственникам. Следующим номером посмертной эстрадной программы Антонины Кирилловны явилась световая иллюминация. Уже хорошо знакомое мне и давно начавшее пугать меня, холодное бирюзовое пламя бесшумными волнами пробежало от макушки до пят покойницы и выплеснулось из гроба потрясающими по красоте султанами потустороннего света, забрызгав потолок, стены, лица и одежду людей ярко засверкавшими бирюзовыми пятнами. Особенно бросились мне в глаза стекла чьих-то очков, на секунду-другую превратившиеся в два прожектора, какие могут светить разве что на дискотеке для пациентов дома вечной скорби – диким, странным и страшным светом блеснули эти чьи-то очки в бирюзово подсвеченном мраке нашей квартиры, где отныне и навсегда поселилась смерть. И когда через пару минут, электричество внезапно опять включилось, я продолжал зачарованно смотреть в то место, где только что сверкали жуткие бирюзовые прожектора, и местом этим оказались очки одного из пары неизвестных мужчин, похожих на переодетых военных. Глаза его были расширены и взгляд, как и у всех присутствующих, буравил лежавшую в гробу тёщу.

– Маму кто-то намазал фосфором, – утвердительным, ненормально спокойным голосом произнесла Рада.

– Нет, нет. Что ты! – таким же ненормально спокойным голосом возразил я, – Это ее болезнь, у нее какая-то неизвестная болезнь, этот проклятый Абаркаган, по-моему, врет нам, чего-то не договаривает, многого, паразит, не договаривает – тут, во всяком случае, никаким инфарктом и не пахнет! – не сговариваясь, мы переглянулись с тестем. В глазах Михаила Ивановича, впервые за время совместной с ним жизни под одной крышей, заметил я, нечто похожее на понимание моим словам. А может, он с опаской подумал то же самое, что я только что подумал о Радке – и в её, и в моих словах здравый смысл сделался почти прозрачным и едва уловимым. Тесть, возможно, что-то хотел сказать, но не успел – электричество вырубилось вторично, будто повинуясь воле невидимого фокусника-садиста. И опять – сильнейший удар по людским нервам в виде покойницы, облитой жидким бирюзовым пламенем.

«Она и в могиле будет также светиться!» – невольно подумалось мне, – «И ей там не будет так темно и страшно», – я тут же обругал себя за больные дурацкие мысли. Тем более, что свет опять включился и всем, находившимся в гостиной, вновь начало казаться, что они присутствуют на обычных похоронах, а – не в павильоне аттракционов ужасов.

Кто-то извиняющимся шепотом проговорил мне в правое ухо:

– Простите, не уделите ли мне минутку внимания?

Я повернул голову и посмотрел вверх через правое плечо – передо мной стоял один из двух таинственных незнакомцев, тот, что постарше, украшенный двумя симпатичными шрамами на лице.

Не задавая лишних вопросов, осторожно отстранив Раду и тихо сказав ей: «Сейчас приду», я вышел вслед за незнакомцем на кухню.

На кухне никого не оказалось, кроме второго вихрастого очкастого компаньона того, кто меня пригласил. Очкарик нервно, как мне показалось, топтался у окна. Тоскливо поглядывал через это окно на полную луну и жадно затягивался длиной коричневой сигаретой. При нашем появлении на кухне, он оглянулся и сразу потушил сигарету о примостившуюся на подоконнике грязную пепельницу.

– Присаживайтесь, Валентин, будьте любезны, – отодвигая табуретку из-под стола словно хозяин, пригласил меня сесть, человек со шрамами.

– А я вам, вроде, не представлялся, – скорее удивленно, чем раздражённо, заметил я, устало опускаясь на услужливо пододвинутую табуретку.

Человек со шрамами уселся напротив меня, очкарик остался стоять у окна, разглядывая меня не без настороженного любопытства. Человек со шрамами достал из внутреннего кармана пиджака солидное сочно-красное удостоверение, развернул его и сунул мне под самый нос со словами:

– Разрешите – теперь представлюсь я.

Я прочитал: «Федеральная служба безопасности. Панцырев Сергей Семенович. Воинское звание – полковник».

– Очень приятно, – равнодушно произнес я, когда полковник Панцырев захлопнул корочки шикарного удостоверения и убрал обратно во внутренний карман пиджака.

– Я еще раз прошу прощения за вынужденную бесцеремонность, – перешел к делу полковник Панцырев, – Очень остро ощущаю вашу, более чем обоснованную раздражённость, но у меня, поверьте, другого выхода просто нет. Работа, понимаете ли.

– Я все прекрасно понимаю, – терпеливо ответил я, не чувствуя как раз, никакого раздражения.

– Только один вопрос: что, на ваш взгляд, могло случиться?

Ответ мой получился вполне соответствующим вопросу – я лишь молча пожал плечами и криво усмехнулся. Но так как полковник Панцырев и его напарник упорно молчали, ожидая, очевидно, пока я что-нибудь скажу вслух, я и вынужден был сказать вслух:

– Ваш вопрос прозвучал в чересчур нечёткой форме и я совершенно не понял, что именно вы хотите от меня услышать. Если – по какой причине умерла Антонина Кирилловна и почему она до сих пор дёргается и светится в гробу не хуже неоновой рекламы, то я вам, ровным счетом ничего вразумительного сказать не сумею, – я развел руками и вдруг внезапно начал ощущать, как во мне, действительно, появилось настоящее тяжёлое, глухое раздражение.

– А она что – ещё и дёргалась, в смысле – у ней происходило хроническое посмертное сокращение мышечных волокон? – живо и заинтересованно спросил сидевший на подоконнике очкарик.

– Спросите об этом лучше моего тестя, – откровенно зло ответил я очкарику. – В этом смысле вы найдете в нем весьма заинтересованного собеседника, он, как раз не так давно дежурному врачу морду разбил…

– Но, но, но, но…! – примиряюще поднял руки кверху хладнокровный и вполне умеющий владеть собой полковник Панцырев, – Не будем горячиться, Валентин Валентинович. И, к тому же, вопросов к вам мы более не имеем, – он резко поднялся на ноги, проницательно глядя мне в глаза, – еще раз простите и примите наши искренние соболезнования.

– Простите, – добавил также и очкарик, отрывая зад от подоконника.

– Вот вам, на всякий случай, мой телефон гостиничного номера, – оставил на кухонном столе полковник Панцырев вчетверо сложенный лист белой бумаги, – если вспомните неожиданно что-нибудь необычное, странное, пугающее – позвоните, пожалуйста, мне и поверьте – вам, возможно, сразу станет легче. Главное, чтобы вы не боялись мыслить максимально парадоксально – и перед тем, как окончательно уйти, он обронил лишь одну фразу: – Помните, что сам факт существования человечества на нашей планете, является парадоксом.

Я так ничего и не сообразил, что конкретно имел ввиду полковник Панцырев и на какие именно пугающие и странные события, предположительно ожидавшие меня в недалеком будущем, он намекал. Главное, когда они оба ушли, я испытал невольное сильное облегчение и выпив полстакана холодного чая, отправился обратно к телу усопшей, остаток ночи проведя в тяжёлой полудрёме, не забывая заботливо прижимать к себе обессилевшую Раду.

Наступивший день – день предания тела Антонины Кирилловны земле, выдался хмурым и пасмурным. Серые тучи сплошной пеленой затянули вчера еще такое беззаботно голубое небо, и нет-нет, сверху падали кратковременные порции мелкого, как сеянка, холодного дождичка, покрывавшего беломраморное лицо покойной сотнями крохотных мокрых пятнышек. Радмила чуть ли не ежесекундно вытирала лицо матери носовым платком. Но дождь с каждой минутой усиливался, и тогда тесть раскрыл предусмотрительно захваченный из дома зонтик и держал его над непокрытой головой Антонины Кирилловны весь промежуток времени, пока говорились траурные спичи. До той самой минуты, пока не наступил страшный и неизбежный момент любых похорон – прощание.

Не отрываясь смотрел я в лицо тёщи и перед тем, как распорядитель похорон на общественных началах, какой-то там дядя Боря (не помню точно – кем он нам приходился) укрыл его белоснежной накрахмаленной простыней, мне явственно почудилось, будто правый глаз Антонины Кирилловны на мгновение приоткрылся и оттуда брызнул тонкий и острый лучик звериной ненависти к миру живых людей, навеки оставляемому по ту сторону накрахмаленной простыни и крышки гроба. Ощущение это получилось столь сильным, что я поспешил отвести взгляд от мертвого тещиного лица и бессмысленно принялся разглядывать стройную гряду высоких тополей, росших вдоль кладбищенской ограды, примерно в полукилометре от последнего приюта Антонины Кирилловны. Едва заметная зеленая дымка молодой листвы окутывала кроны тополей и сотни ворон, сидевших на их ветвях. Воронам, видно, судя потому, что они не летали, а неподвижно сидели, тоже было не очень весело. Вообще, погода покрасила кладбищенский ландшафт, как по заказу. Глядя на тополя, ворон и серое небо, я представил, как здесь всё начнет выглядеть вечером, на закате, когда гроб с Антониной Кирилловной будет покоиться на двухметровой глубине под свеженасыпанным холмиком, заваленном полусотней роскошных венков и вокруг не останется ни одной живой души. Лишь темно-багровое полотно заката бросит скупые угрюмые краски на мраморные крыши тысяч тесных домов новых соседей Антонины Кирилловны, расчертит кладбище в оранжево-черную тоскливую клетку, сверкнёт прощально на гладкой коре тополей и отполированных клювах ворон, и быстро погаснет, уступив место мрачному великолепию холодных ночных полутонов и таинственных шорохов.

Когда на холмик был возложен последний венок, и участники похоронной процессии повернулись к ожидавшим автобусам, я твёрдо решил: «Во что бы ни стало необходимо найти цыганку!» И стоило мне только об этом подумать, как Радка вдруг сказала негромко одному мне:

– Мы допустили с тобой, Валечка, одну страшную ошибку – очень страшную…

– Какую? – механически переспросил я, почти не вдумываясь в то, что она мне сказала.

– Шаль… эту шаль – она ей так понравилась, нужно было похоронить ее вместе с мамой. Она бы лежала у мамы на плечах и грела, все время бы грела маму – ведь там так холодно… – дальше Рада не смогла говорить. Голос у нее задрожал, но она не зарыдала или не смогла, или сдержалась. Я точно не понял, но, тем не менее, покрепче взял ее под локоть и шепнул на ухо:

– Держись, Радочка, ради Бога, держись. Мы наплачемся вволю дома – не здесь.

У кладбищенских ворот я оглянулся и не совсем отдавая отчет в том, что делаю, показал язык памятникам, молчаливо и злобно смотревшим на меня. Показал и тут же испуганно прикрыл рот рукой.

– Ты что вертишься? – толкнула меня в бок Радка.

– Не знаю – мне показалось, будто я вот-вот сойду с ума, – истинную правду сказал я, – Так, знаешь, ясно-ясно представилось, что какая-то сволочь, какой-то таинственный гад и мой личный враг прятался за одним из памятников и злобно смотрел мне в спину, и я не выдержал, оглянулся и показал ему язык.

– Ты его увидел, чтобы показать язык?

– Нет, но язык показал.

– Значит, действительно, сошел с ума.

Мы замолчали, потому что подошли к автобусу, где наш странный разговор могли услышать и по-настоящему поверить в то, что и я, и Рада успели спятить за время похорон.

Нам досталось заднее сиденье и когда автобус отъезжал от кладбища, я не выдержал и опять оглянулся, и пристально смотрел на удалявшиеся шеренги памятников, пытаясь определить – какой из них следил за мной. Я перехватил взгляд Радки и опомнился, прошептав:

– Я схожу с ума… – и тем не менее вновь бросил взгляд назад и неожиданно меня осенило – я поднял глаза выше – на верхушки кладбищенских тополей, усеянных сотнями ворон. С такого расстояния птицы казались мне не более, чем крупными черными точками, но я почему-то был твердо уверен, что все они, как одна, повернули головенки в сторону нашего автобуса, медленно выворачивавшего по подъездной кладбищенской аллее к трассе, ведущей в город. Это вороны, а не фотографии памятников, с сосредоточенной ненавистью смотрели мне в спину черными блестящими глазками, когда я шагал к выходу с кладбища, бережно поддерживая жену, готовую вот-вот свалиться в обморок… Я положительно сходил с ума, да в общем-то и было от чего… На поминальном обеде я напился до скотского состояния и в крепком сне, свалившем меня не видел ровным счетом ничего…