Текст книги "Страна утраченной эмпатии. Как советское прошлое влияет на российское настоящее"

Кстати, о непрошеных чувствах. Многие люди, мало знакомые с психологией, склонны считать эмоции вредными. Они, дескать, лишь мешают эффективно принимать решения и достигать поставленных целей, «путают» человека, «превращают его в размазню» и т. п. Вот, дескать, как было бы здорово, если б можно было у человека эмоции вообще отключить! Какой бы эффективный получился деятель, настоящий мачо или женщина-вамп! Не правда ли?

Нет, не правда. Точнее сказать, дело обстоит прямо противоположным образом. Расстройства психики, связанные с «отключением» эмоциональной сферы у больных, достаточно хорошо известны в психиатрии. Вызываются они, как правило, органическими поражениями головного мозга. Такие больные в самом деле не в состоянии испытывать практически никаких эмоций… Но это вовсе не делает их «эффективными биороботами».

Наоборот: главная проблема «безэмоциональных» больных заключается в том, что они, оказывается, вообще неспособны к действиям! Нет эмоций – нет мотивации, нет мотивации – нет действий. Главная проблема психиатров с больными без эмоций – научить их принимать хоть какие-то, самые простейшие решения: есть кашу или овощи, лежать или стоять и т. п. Интеллектуально они, как правило, вполне сохранны, могут многое объяснить, обо всем поговорить, все обосновать… Единственное – сделать ничего не могут.

Не правда ли, есть в этих людях что-то похожее на наш народ, на «дорогих россиян»? Те же, удивляющие многих вялость и апатия, неспособность отстаивать даже свои простейшие права. У нашего народа, как у социального организма, тоже отключены эмоции… Точнее, то, что я бы назвал «Главной Социальной Эмоцией», – эмпатия. Нет эмпатии – нет и социальных действий. А ее в самом деле нет – она надежно блокирована.

Возможно, именно поэтому у нас в стране до сих находится в столь странном, полумертвом состоянии профсоюзное движение. Ведь в основе любых профсоюзных действий лежит солидарность, а солидарность невозможна без эмпатии.

Иначе зачем люди будут начинать забастовку, требуя, к примеру, вернуть работу своим уволенным товарищам?

Если нет эмпатии, «эмпатоэктомированному»[2]2
  Здесь соединение слов «эмпатия» и «эктомия». Эктомия – удаление органа или определенной анатомической части тела.


[Закрыть] приходится прибегать к рациональным доводам, как, например: «Если я не выступлю сейчас в поддержку уволенных, то завтра, возможно, уволят уже меня…» Проблема всех рациональных доводов в том, что они – как мы уже знаем от психиатров – не могут составлять надежной мотивационной основы. И понятно почему: ведь на любой довод «за» всегда можно найти десяток «против» и еще сотню «не совсем «за».

В итоге профсоюзники вяло обмениваются между собой различными доводами «за» и «против», а профсоюз влачит, в основном, виртуальное существование…

Рассуждая о не совсем приятных особенностях собственного народа, всегда надо иметь в виду, что ты тем самым в определенном смысле выносишь приговор и самому себе. Ведь о чем мы сейчас говорим? По сути, о чем-то вроде «народного БИОСа». О неких «предпрограммах», заложенных в наше сознание и подсознание еще до нашего рождения.

Значит, следуя логике, все это должно быть характерно и для меня самого. Я ведь тоже – часть народа. Значит, мой биос точно так же поврежден. Тот есть такое «нарушение эмпатии» должно быть характерно и для меня самого…

Я думал над этим. И все время возвращался к своей большой работе над проблемой «дедовщины в армии». Я ведь действительно много копался во всем этом – разговаривал с «дембелями», читал отчеты, делал классификации… В процессе ко мне периодически приходила шальная мысль, что «в этом есть что-то не то».

Я все-таки думаю, что человеку с нормальной эмпатией было бы чрезвычайно трудно перебирать все эти случаи стационарных издевательств, составляющих суть нашей армии, издевательств, поставленных «на поток», ставших системой. Описывать эту систему, выяснять ее целесообразность – зачем? Возможно, в том, что я выбрал само это направление, и проявляется этот внутренний порок – сниженная эмпатия.

Из всего вышеизложенного есть одно следствие, которое можно назвать парадоксальным: очень похоже, что коммунистическая пропаганда имеет чрезвычайно мало шансов на успех именно у нас, в «постсовке».

Почему? Ответ прост. Исторически и содержательно «красная» пропаганда чрезвычайно эмоциональна и даже слезлива. В сущности, она вся и построена на эксплуатации чувства «братства» и той же самой эмпатии. Вспомним хотя бы текст самой популярной песни времен Октябрьской революции – «Варшавянки»:

 
Мрет в наши дни с голодухи рабочий,
Станем ли, братцы, мы дальше молчать?
 

В России 10-х годов прошлого века песня имела несомненный успех, звала людей на баррикады. Однако теперь, в 10-х годах века нынешнего, мы имеем народ, прошедший через долгое и целенаправленное «психическое моделирование» теми же коммунистами. И как теперь подействует на народ «Варшавянка»?

Никак, и это совершенно очевидно. Сегодняшний человек даже не поймет, о чем тут, собственно, речь. Мрет с голодухи какой-то рабочий… Ну и что? А какие, собственно, действия ожидаются от нас?

Современные коммунисты, трогательно привыкшие действовать «по старинке», от подобных вопросов, совершенно естественных для Новых Людей, ими же и выведенных, буквально теряются. А современным россиянам действительно непонятно, чего от них пытаются добиться россказнями о голодухе каких-то неведомых рабочих.

Увы, из этого видна и изначальная обреченность «голодовок» типа той, что затеял Шеин в своей Астрахани.

«Голодовка протеста» – это вообще по самой своей сути акция, целиком нацеленная на людей с развитой эмпатией.

«Человек голодает», «ему плохо», «у него, наверно, жуткая слабость», «он на грани смерти», «как это остановить?!» – вот какие мысли должны, по идее, давить на современников голодающего.

Однако у нас у всех в анамнезе – крики и плач полураздетых детей, замерзающих под окнами наших дедов. Почему на них не реагировали, мы уже давно забыли, но точно помним, что реагировать нельзя. Конечно, в этой ситуации никакие голодающие шеины не имеют ни малейшего шанса привлечь наше внимание. Лишенный эмпатии постсоветский человек просто в полном недоумении смотрит на Шеина, откровенно не понимая, чего этот человек хочет и зачем он это все делает. Смотрит недолго, а отвернувшись, забывает о нелепом голодающем навсегда.

Вспомним единственные по-настоящему массовые митинги последнего времени – Болотную и Сахарова. Чем они были вызваны? Что заставило массы выйти все-таки на улицы? Кому эти массы сочувствовали?

Да никому, и в этом заключается второй величайший парадокс нашего времени. Ни пытки беззащитных, ни убийства детей в «нулевых» и начале «десятых» не заставили выйти и сотую часть «новых сердитых».

А что же их спровоцировало? Абсолютно рациональная причина – комично-неправильный подсчет бюллетеней. С ошибками. В сумме должно быть 100 %, а по телевизору показали 146 %. Это непорядок.

У нас нет эмпатии, вот в чем дело. Мы не можем спорить с властью из-за ерунды наподобие человеческих страданий или слезинки ребенка. А вот арифметические ошибки – это другое дело. Это можно. За указание на ошибки в расчетах даже товарищ Сталин не расстреливал, а бывало, и награждал… Как ни странно, но на откровенно лоялистский («ребята, вы неправильно считаете!») характер «протестов» зимой прошлого года обратили внимание очень немногие.

Люди с зачатками эмпатии в стране, где проявления эмпатии запрещены, естественно, страдают. Они вынуждены сопереживать чужой боли, чужому страданию, сострадать – но молча, никак себя не проявляя. Однако естественным образом в «совке» имелась категория вполне эмпатийных людей, которым вся эта ситуация нисколько не мешала. Они, таким образом, оказывались значительно лучше приспособленными к социалистической действительности, и соответственно, сама эмпатийная способность «выживала» и развивалась в «совке» в основном через них.

Речь идет о садистах.

Ведь что такое с точки зрения психологии садизм? Эта та же самая эмпатия, но с обратным знаком. То есть человек способен чувствовать, воспринимать дискомфорт, боль и страдания другого человека – но все это им на субъективном уровне воспринимается как удовольствие.

Садист в советском обществе от своей извращенной эмпатийной способности не страдал, а наоборот – мог или наслаждаться молча, или же присоединяться к травле (что поощрялось властью) и таким образом добавлять к своему удовольствию «новые градусы».

Человек с обычной эмпатией, переживающий страдания другого как свой личный дискомфорт, находился (и находится) в наших условиях в состоянии перманентной фрустрации – так как попытки «исправить ситуацию» «не приняты» или же прямо запрещены. В то же время садист находится полностью в «своей тарелке».

«Совковому» миру, как и любому другому, все же нужны были свои творцы, свои художники. Одновременно с этим никакое творчество невозможно без переживания сильных и ярких эмоций. Здесь у «совка» было перманентное затруднение, ведь один из самых сильных классов «социальных эмоций» – эмпатия – был в «совке» под запретом.

Однако выход был найден. Удивительно ли, что значительная часть «советской культуры» создана мастерами с более или менее ярко выраженными садистическими наклонностями? Наиболее, впрочем, ярко сие проявилось уже в постперестроечную эпоху.

Воля к управлению

В стране уже вроде бы 20 лет демократия, свободные выборы, коммунистическая диктатура повержена. Но тем не менее жители страны не демонстрируют никакой особой приверженности идеям демократии – вплоть до того, что само слово «демократ» является для большинства россиян ругательным и почему-то прочно ассоциируется со словом «воровство». В чем дело? Разве жители постсоветского государства не хотят сами управлять собственной жизнью?

Не хотят. И это весьма интересный результат того эксперимента, который мы здесь разбираем.

Приблизительно год назад участвовал я – как социолог – в одном любопытном исследовании российского Министерства образования. Оно касалось детей с ограниченными возможностями здоровья.

Я делал интервью и проводил групповые беседы с родителями таких детей, посещал специализированные школы, общался с преподавателями, которые пытаются приспособить их к жизни в суровом мире относительно здоровых россиян. В основном исследование касалось детей с детским церебральным параличом. У них всегда в той или иной степени нарушена координация движений, они с трудом передвигаются (чаще всего при помощи коляски), с трудом говорят, для многих огромная проблема – донести ложку до рта, на обучение этому уходят годы.

Как-то мы, уже после «глубинного интервью», сидели и пили чай с очень опытной специалисткой именно по обучению детей с ДЦП, посвятившей этому без малого 30 лет. Ее ученики даже в вузы поступают и успешно их оканчивают! В разговоре я еще раз выразил свое неподдельное потрясение и сострадание к этим детишкам: как же им тяжело живется, сколько трудов им приходится прикладывать для того, чтобы выполнить простейшие, на наш взгляд, действия!

В ответ опытный педагог кинула на меня взгляд исподлобья и сказала с легкой усмешкой:

– Да вы не торопитесь их так уж жалеть!

Ответ показался мне циничным, и я, каюсь, мысленно записал его в разряд «примеров профессиональной деформации». Вот, мол, все врачи таковы – от вида человеческих страданий черствеют, грубеют… А собеседница меж тем продолжала:

– Поймите, они ведь не такие, как мы. Если бы нас – меня или вас – засунуть вот прямо сейчас в такое тело, как у них – да, мы бы безмерно страдали. Оттого, что мы бы с вами знали, какие возможности по координации движений, по самим движениям – у нас были и какие теперь, какая малость осталась. Но вся штука в том, что эти дети в таком теле родились! Понимаете? Оно у них такое всегда было, и то, что вам кажется жутким ограничением, для них – норма!

– Но они ведь видят других… э-ээ… здоровых, – проблеял я. Честно говоря, я был жутко шокирован. – Видят, что у них… то есть у нас… все просто…

– Видят, конечно, – безжалостно и твердо закончила заслуженная учительница. – Но собственного опыта, личного переживания этой «простоты» у них нет. Мы с вами тоже смотрим, к примеру, в цирке на воздушных гимнастов. Нам чисто зрительно нравится, как они там летают – но разве мы жутко страдаем от того, что сами так не можем?

Я вспомнил об этом разговоре, когда размышлял над темой данной главы. Ведь в некотором смысле постсоветское общество тоже пребывает в состоянии этакого «социального ДЦП»: простейшие общественные движения даются нам с огромным трудом, координация между различными частями социального организма вообще практически отсутствует. Как результат – общество или вообще не движется, или движется хаотично и куда-то не туда.

Налицо, казалось бы, критическая неприспособленность к жизни. Но в умах тем не менее господствуют благодушие и чуть ли не гордость, беспокойства никто не ощущает.

Объяснение парадоксу, оказывается, очень простое: мы все в этом теле родились.

Сложившейся сейчас в стране ситуации можно подобрать такую фантастическую аналогию: допустим, в некой стране власти в один прекрасный день решили отучить жителей от традиционного процесса приема пищи как от «контрпродуктивного»[3]3
  Ко́нтрпродукти́вный – приносящий отрицательные, противоположные ожидаемым результаты, наносящий вред.


[Закрыть]. Людей заставили получать два раза в день внутривенные инъекции некоего питательного вещества. Укол болезненный, раствор питательный в меру и одинаков для всех – но со временем все, так или иначе, к этому привыкают. Вот уже и поколения выросли на таком «рационе».

А потом – вдруг! – старая власть рухнула и для потомков граждан, прошедших через эксперимент, открыли альтернативу. Провозгласили, что отныне можно есть не только «традиционно», но и «как на Западе», то есть употреблением разнообразной пищи через рот! Безусловно, для страны это целая революция.

Вроде бы, преимущества «западного способа» должны быть всем очевидны. Во-первых, он как бы более естественен, более соответствует «человеческому естеству». Во-вторых, питание «через рот» более разнообразно. В-третьих – немаловажно – человек, питающийся за столом, получает возможность подбирать себе еду по собственному выбору, есть то, что ему нравится, и не есть того, что противно. Самое главное – человек видит, что он ест! Это не какой-то непонятный раствор, вливаемый на государственных пунктах раздачи, про который вообще до конца неизвестно, кто и из чего его приготовил!

Наконец, сам процесс еды – это ведь новые, в основном приятные ощущения, это вкусно! Не так ли?

Однако не менее очевидно, что среди «обработанного» населения, точнее, его потомков, сразу же возникнет и мощная, многочисленная оппозиция «западным веяниям». И аргументы «оппозиции» тоже будут весомы.

Во-первых, скажут они, централизованное питание обеспечивает единство нации. Все в одно время получают одну и ту же полезную инъекцию – разве это не сплачивает и не дает ощущения единения?

Во-вторых, питание через шланги – это наш путь. Такая у нас специфика родной страны. Так делали наши отцы и наши деды и были, между прочим, прекрасные люди. Зачем же нам предавать своих предков?

В-третьих, вот вы говорите «разнообразие». А зачем оно? Мы жили без всякого разнообразия, принимали в вену что дают – и, слава богу, выжили и живем до сих пор! А самое главное – ведь, выбирая себе еду самостоятельно, недолго и отравиться! Разве это не реальная опасность? Так стоит ли очертя голову забывать свои корни и тащить в рот что ни попадя?

Наконец, эту самую еду еще надо где-то добывать, потом готовить, а потом еще жевать! Такое количество усилий и личного времени, а зачем? Мы привыкли, что все то, над чем мучаются «обычные люди», делается кем-то и без всякого нашего участия!

Зачем нам снова разрабатывать себе десны, зубы, вспоминать давно забытые в нашей стране поварские книги… Ради некоего «вкуса»? Да гори он огнем! Ведь эта ваша еда – это низменно, недостойно, это грязно, в конце концов!

Вот так бы наверняка спорили с культуртрегерами люди, с пеленок привыкшие получать питательные вещества из инъекций «государства». Примерно такого же плана споры сотрясают российское общество, когда заходит речь «демократии», «навязываемой нам Западом».

Немногочисленные «западники» упирают на «естественность» демократии с точки зрения природы человека, говорят о том, что она обеспечивает разнообразие, что она гораздо больше «заточена» под потребности конкретного индивида, что политическая жизнь при демократии – это интересно, это вкусно, что с ее помощью человек обретает контроль над важнейшей стороной своей жизни…

Люди с советской и постсоветской психологией слушают все эти «бредни» угрюмо и недоверчиво. И возражают, напоминая и про «особый путь», и про «отраву»… И намекая, что «вся эта политика» – это что-то бесконечно низменное, животное и что «жевать» – то есть стараться вникать в особенности политической борьбы и принимать свои собственные ответственные политические решения – глупая, ненужная и непонятная работа.

Когда копаешься в собственном «БИОСе», важно определить базовые понятия максимально четко и вместе с тем просто. Иначе малейшие неточности или двусмысленности заведут потом неизвестно куда. А уж если мы говорим о таком заезженном и захватанном слове, как «демократия»… Тут, главное, не стоит прежде времени вдаваться в мутные процедурные вопросы типа способов голосования, составе избирательных комиссий, надо или не надо защищать права меньшинства, чем сувенирная демократия отличается от суверенной и т. п.

Основополагающая, ключевая отличительная черта в данном случае – способы наделения властью: в случае демократии это происходит «снизу вверх», от рядовых участников некой общности к руководству.

Вообще, для простоты можно выделить всего два типа наделения властью: демократический и оккупационный. В случае первого процесс идет «снизу вверх», в случае второго – «сверху вниз».

Основной особенностью построенного коммунистами «единственного в мире государства рабочих и крестьян» было то, что демократический способ наделения властью в нем отсутствовал – на всех уровнях, что называется, «как класс». И соответственно на всех уровнях, от октябрятской «звездочки» до «выборов» Председателя Президиума Верховного Совета СССР, жестко и неукоснительно соблюдался оккупационный принцип. Любого рода власть в Стране Советов делегировалась только «сверху вниз», и никак иначе.

Важно, что примеры оккупационного принципа формирования «руководящих органов» окружали будущего «гражданина СССР» с детства, с младших классов школы, если не с детского сада. Я не зря упомянул октябрятские «звездочки». Разъясню для молодого поколения – заботливая советская власть начинала «вовлекать в общественную жизнь» своих юных граждан буквально с первого класса школы: сначала их принимали в октябрята (1–4 класс), потом в пионеры (5–8 класс), далее в комсомольцы (9 класс и до 28 лет).

В 20-е годы прошлого века считалось, что октябрятами, пионерами и комсомольцами должны быть «избранные» – то есть самые лучшие, сознательные и беззаветно преданные «делу Ленина и родной Коммунистической партии» юные советские граждане.

Однако довольно быстро «концепция изменилась»: в соответствующие «детские организации» должны вступать все дети, поголовно.

То есть появление у школьника значка на лацкане или красного галстука на шее быстро стало знаком не избранности, а попросту – лояльности, свидетельством, что данный ребенок такой же, как все, «обычный советский ребенок».

Зачем все это было сделано? Что за странная идея – создавать «общественные организации», в которых состоят все? Идея проста и понятна – контроль. Единообразные «детские организации» пронизывали весь «совок» «от Москвы до самых до окраин». Дети Страны Советов должны были с самого начала «процесса коммунистического воспитания» учиться голосовать единогласно и по команде и считать естественным членство в организации, в которой от них, как от рядовых участников, ровным счетом ничего не зависит.

Далее этот навык только совершенствовался. Во всех случаях главным был принцип – никакой «командир звездочки» или «председатель совета отряда» не может быть избран иначе как по указанию классного руководителя. Любой «председатель совета дружины» немыслим иначе как по указанию администрации школы. Подход очень правильный с точки зрения социального конструктора: то, что усвоено в детстве, воспринимается потом как норма, без критики.