Текст книги "Фирма"

– Серьезно?

Вавилов понял, что прокололся. Теперь уже всем стало ясно, что никакой кассеты он не слушал.

– Ну да. – Боян улыбался, глядя Вавилову в глаза.

Владимир Владимирович не то чтобы смутился, но почувствовал, что в кабинете возникло некое напряжение.

– Ладно, давайте решать… Что мы все вокруг да около… Сколько тебе надо денег? Двадцать штук?

– Да. Но это только предварительные затраты. Понимаете, я как раз сегодня-завтра собирался к Лекову ехать… А тут такое случилось. Ну, я сразу к вам. Думаю, сейчас нужно время не терять, а делать, что называется, по горячим следам. Извините…

Боян начал рассказывать о том, что он затеял, и Вавилов вдруг почувствовал, что ему предлагается большое, перспективное дело. Не супер, конечно, не гигантских масштабов, но вполне надежное и крепкое. А главное, доходное. И что самое приятное, не было в этом деле никаких подводных камней, никаких видимых сложностей. Начинать можно было хоть сегодня. И прибыль, кажется, гарантирована.

– Ну что же, – кивнул он, когда парень закончил свой сбивчивый монолог. – Дерзайте, господа. Валера, – он посмотрел на Якунина, – давай профинансируй все это дело. В рамках вот того, что здесь нарисовано. А потом мне отчет дай, ну и все, как полагается. Идет?

– Сделаем, – спокойно ответил Якунин.

– Тогда вперед! Юля! – Вавилов нажал кнопку переговорника. – Юля, давай, кто там следующий!

5

Матвеев проснулся от страшной головной боли.

В комнате было темно, и он не сразу понял, где находится. Услышав рядом тихое сопение, он с трудом повернулся на бок – шевелить головой было невероятно сложно, и для того, чтобы узнать, кто дышит за его спиной, ему пришлось аккуратно переместить все тело.

В утренних сумерках Митя увидел голую женскую спину, тонкие руки, неестественно заломленные назад, бледную маленькую попку, длинные ноги, свисающие со слишком короткой для них кровати.

«А– а, ну ясно, -подумал Матвеев. – Ясно. Значит, я до сих пор здесь. Который час, интересно?»

– Который час? – тихо спросила Оля, не поворачиваясь. – Сколько времени, а?

– Времени? – растерянно переспросил Митя. – Сейчас…

Матвеев знал Олю давно, познакомились они году в восьмидесятом на одном из привычных для того времени подпольных «квартирных» концертов. Ольга сидела рядом с Митей на полу у самых ног Гребенщикова, который пел под гитару, попивал красный портвейн и в особенно патетических местах своих песен прикрывал глаза.

В какой-то момент Митя перестал слушать Бориса, вообще перестал слышать что-либо из того, что происходило в комнатке с низким потолком, набитой народом, в этой клетушке, жилой секции блочного пятиэтажного «хрущевского» дома. Для Матвеева исчез и дом, и Гребенщиков, и портвейн, стакан с которым ему то и дело протягивали из-за спины.

Оля сидела по-турецки, касаясь Мити острым коленом, раскачивалась в такт музыке и иногда поднимала брови, словно внутренне не соглашаясь с особенно вычурными поэтическими оборотами автора.

Стадникова показалась тогда Мите настолько не похожей на всех окружающих, настолько «несоветской», что он тут же окрестил ее про себя «леди», хотя девушка и была одета в потертые джинсы, дешевенькие совковые сандалии и затрапезную футболочку, которую оттягивали вперед острые груди – судя по всему, Оля не носила лифчика никогда в жизни.

После концерта, который закончился, как тогда водилось, ночными посиделками с питьем портвейна и ночной же, купленной за десятку у таксиста, бутылкой водки под утро, Митя увязался за Олей, говоря, что он обязательно должен проводить девушку домой.

Стадникова жила на Петроградской, метро было еще закрыто, денег не осталось ни у Мити, отдавшего последние рубли на ночную водку, ни у Ольги. Они медленно брели по Московскому проспекту – Оля решила зайти к подруге, которая жила неподалеку от метро «Электросила», и занять у нее трешку на такси. Митя что-то без конца говорил, восхищался Гребенщиковым, сулил ему большое будущее, махал руками, пел целые куплеты из его песен, а Ольга молчала и, кажется, вовсе не слушала своего провожатого – шаркала себе подошвами сандалий по асфальту и смотрела в сторону.

– Сюда, – вдруг сказала она, даже не взглянув на Митю, и пошла в сторону, по боковой улочке, теряющейся среди заводских построек.

«Трущоба какая-то», – подумал Митя, идя следом.

Они дошли до конца улицы, до того места, где она упиралась в серый кирпичный забор, поднялись на последний этаж высокого, мрачного, послевоенной постройки дома, и Оля позвонила в крошечный звонок, прилепившийся к косяку обшарпанной коричневой двери.

– А ничего, что мы в такое время? – спросил Митя.

– Нормально, – сказала Оля и впервые за все время их довольно долгой прогулки улыбнулась. – Тут весело.

Дверь открылась, и Митя тут же услышал приглушенные звуки какой-то очень тяжелой музыки. С деревянным, виолончельным звуком тихо пела гитара, мерно бухал барабан, тонкий пронзительный голос тянул вязкую, завораживающую мелодию.

– Привет, – сказала Оля. – Это мы. Впустишь?

На пороге стояла полная черноволосая девушка в рваных джинсах и клетчатой рубашке, завязанной на животе узлом.

– Конечно. Ништяк. Проходите.

– Все «Саббат» гоняешь?

– Ага. У меня Вася торчит. Перенайтать попросился. Он новый диск притащил. Тащимся, как удавы. Выпить есть? Меня Джин зовут.

Все это хозяйка квартиры произнесла ленивым голосом, лишенным всяческой интонации. На последней фразе она повернулась к Мите и мазнула его по лицу своим блеклым, пустоватым взглядом.

– Митя, – сказал Матвеев, но Джин уже не смотрела на него. Ее вроде ни в малой степени не интересовало, как величать ночного гостя.

– Давайте в комнату, – сказала Джин, – а то соседи предкам настучат.

Митя пошел вслед за хозяйкой по темному коридору, который закончился массивной, украшенной буддистскими знаками дверью, и, пропустив вперед Олю и Джин, шагнул в комнату. Музыка доносилась именно отсюда.

У стены, сплошь оклеенной пупырчатыми подставками из-под яиц, стояли дорогие колонки «35-АС», между ними прямо на полу располагались проигрыватель, усилитель, магнитофон и стопка пластинок. К противоположной стене приткнулась узкая односпальная тахта, прикрытая стареньким черным пледом. Больше в комнате, если не считать грязноватого ковра на полу, ничего не было.

На ковре сидел голый по пояс мускулистый парень с густой гривой каштановых волос. Грива спускалась по крутым плечам и закрывала лопатки на треугольной, идеально правильной формы, загорелой спине.

– Хай, пипл, – сказал парень, широко улыбнувшись.

Митя вдруг почувствовал, что теплая волна обаяния, исходившая от этого красавца, захлестнула его с головой. Ему немедленно захотелось подружиться с Васей, как заочно представила этого парня Джин, поговорить о пластинках, о группах, о музыке, рассказать ему о концерте Гребенщикова, выпить, потом, дождавшись утра, когда откроются заведения, куда-нибудь сходить – рвануть в «Жигули», к примеру. Или просто к пивному ларьку.

Митя и думать забыл, что утром ему неплохо бы появиться в институте – комсомольское собрание, на котором он должен был председательствовать, в случае Митиного прогула грозило обернуться для него большими неприятностями.

– Падайте, – предложил Вася. – Как дела?

Он не представлялся, не спрашивал, как зовут появившихся в четыре утра гостей, и вел себя так естественно, словно они были знакомы уже много лет и не нуждались в лишних, протокольных приветствиях.

– Слушай, герла. – Вася посмотрел на усевшуюся по-турецки Олю. – У тебя, между прочим, курнуть ничего нет?

– Есть, – неожиданно ответила Оля.

Вот уж чего Митя никак не ожидал. Оказывается, у этой красавицы в кармане наркотики!

Сам Митя никогда не курил и уж подавно не кололся. В институте, где он учился и был комсоргом группы, его знакомые и друзья тоже не баловались ни «травой», ни «болтушкой». К людям, употребляющим эти запрещенные, табуированные в обществе вещества, Матвеев относился с брезгливым отвращением, смешанным с откровенным страхом. И открытие, только что им сделанное, едва не лишило Митю равновесия как в переносном, так и в самом прямом, физическом смысле.

Ему расхотелось садиться рядом с красавцем, что же до Оли, то Митя попытался разобраться в своих ощущениях, нахлынувших теперь уже холодной, очень неприятной волной.

Его по– прежнему тянуло к ней, но страх и злость на то, что, пока они брели по ночным улицам, их сто раз могли «повязать», а найдя у девушки наркоту, -сообщить в институт, попереть из комсомола, да заодно и с факультета, может быть, вообще посадить, – эти страх и злость мешали ему относиться к Стадниковой по-прежнему.

Романтика прожитой ночи исчезла, словно ее и не было. Митя уже не хотел дарить Ольге цветы, о чем мечтал еще совсем недавно, гулять с ней по ночам, говорить ласковые слова и читать стихи. Теперь он думал только об одном – взять бы сейчас, сорвать футболку, стащить штаны да оттрахать наркоманку по полной схеме. Так, чтобы ходить не могла…

Вася, который вызывал у Матвеева нарастающее отвращение, что-то говорил Стадниковой, а Митя думал, что хорошо бы этого красавца обрить наголо да в армию, или на завод, или в стройотряд, где ребята корячатся каждое лето – весело, правда, но и кости ломит, и мозоли кровавые, и понос от бесконечных макарон с кусками свиного жира вместо мяса.

«Или просто в рог дать как следует, – думал Митя, глядя, как длинноволосый Вася, получив от Ольги пакетик, забивает в папиросу табак, смешанный с „травой“. – Настучать по жбану, чтобы не сбивал с толку девчонок… Сволочь!»

Правда, кто кого сбивает – большой вопрос. Оля ведь сама с наркотой по городу разгуливает. И затягивается умело, привычно…

Вася вдруг взял Стадникову за шею и привлек к себе. Оля вытянула вперед губы, словно готовясь его поцеловать, а длинноволосый красавец вставил папиросу горящим концом себе в рот и пустил из мундштука ровную, плотную струю голубого дыма. Оля втягивала его в себя, прикрыв глаза от удовольствия. Сейчас она выглядела такой соблазнительной, такой сексуальной, какой не была ни разу за прошедшую ночь.

– Слышь, мастер, – сказал Вася, растягивая слова. – Дернешь?

– Нет, – ответил Матвеев. – Я вообще-то не курю.

– Правда, что ли?

– Да.

– Ну, ты даешь. А дурь классная. Тащит в умат.

– Ладно, – неожиданно для себя сказал Митя. – Я пошел.

– Ну давай, иди, – покачал головой Вася. – Привет семье.

– Пока.

Митя посмотрел на Ольгу. Она не ответила на прощание, лишь кивнула – «пока, мол».

«Сволочь! – кричал про себя Митя, сбегая по лестнице. – Сволочь! – беззвучно вопил он, выскакивая на улицу. – Гадина! – неистовствовал он, летя широченными шагами к открывшемуся уже метро. – Сволочи! Гады! Суки!!!»

– Сколько времени? – повторила Оля.

– Сейчас…

Матвеев с трудом поднял руку и посмотрел на запястье. Часов не было. Стараясь не застонать от сверлящей голову боли, он сполз с кровати на пол и, встав на четвереньки, стал шарить руками по полу. Трусы, носки, брюки… Ага, вот.

Он поднес часы к глазам, но звонок в дверь заставил Митю вздрогнуть и отвести взгляд от светящегося циферблата.

– Кто это? – спросил он.

– А я знаю? – отозвалась Ольга. Она лежала в прежней позе, выставив на свет божий свою крохотную, но очень аппетитную попку и зарывшись лицом в скомканную подушку. – Иди посмотри.

Звонок повторился. На этот раз он был длиннее и настойчивее. Очевидно, ранний гость, стоявший на лестнице, поставил перед собой цель непременно разбудить хозяйку и заставить ее открыть дверь.

– Тебе это надо? – спросил Митя.

«Какие– нибудь гопники, -подумал он. – Знакомые алкаши. Наверняка. Прознали про Василька. Торопятся начать поминки. Как же – такой повод! Можно месяц пить на чистом глазу. Никто не осудит».

– Мне надо… Мне надо спать, – промычала Ольга.

Дверной звонок завопил снова, но на этот раз его дребезжанье слилось с пиканьем Митиного радиотелефона.

– Алё, – еле ворочая языком, сказал Матвеев, поднеся трубку к уху.

– Открывай, Матвеев! Ты чего там, совсем опух? – Голос Бориса Дмитриевича был бодрым и напористым. – Открывай. Е-мое, работать надо. Давай быстро!

– Э-э… Это вы? Вы где?

– Где-где… там! За дверью стою. Открывай, я тебе говорю!

– Сейчас… Сейчас, только оденусь.

– Блядь! – смачно сказал Гольцман. – А то я тебя не видел. Было бы на что смотреть. Открой дверь, тебе говорят, потом оденешься!

Митя натянул трусы и бросился в прихожую, натыкаясь на стены, задевая за углы мебели, матерясь и тяжело дыша.

– Что там такое? – недовольно крикнула Ольга, подняв наконец голову.

– Сейчас, – буркнул Митя, возясь с древними, плохо поддающимися замками.

– Ну, хорош! – весело воскликнул Гольцман, когда Митя справился с дверью и, распахнув ее, встал на пороге.

– Проходите.

Митю качнуло в сторону, и он привалился к стене.

– Трусы надень нормально, – ехидно заметил Гольцман, проходя мимо. – А то, по народной примете, отхарят тебя, симпатяга ты этакий!

Трусы на Мите действительно были надеты наизнанку.

– Где она? – спросил Гольцман, понизив голос, когда Митя захлопнул дверь и прошел вслед за Борисом Дмитриевичем на кухню.

– Там, – махнул рукой Матвеев. – Еще лежит.

– Ага. Хорошо. Ты, друг мой, давай-ка одевайся, мойся и дуй на вокзал.

– А что там?

– У тебя, Митя, мозги совсем заспиртовались за ночь. «Гротеск» приезжает из Москвы. Встречать надо. У них, между прочим, сегодня концерт.

– Сегодня?!

Митя схватился за голову.

– Борис Дмитриевич, у вас водки случайно нету?

– Есть. Что, поправиться надо?

– Не то слово.

Гольцман полез в недра объемистой кожаной сумки, которая висела у него на плече, и вытащил оттуда бутылку водки.

– Тебе, Митя, только на «поправиться». Поправишься – и дуй на вокзал. У тебя час времени. Как раз хватит, чтобы себя в порядок привести. И чтобы не бухал сегодня. Понял?

– Конечно. А вы?

– А я здесь займусь делом. Ты там проконтролируй все, твоя задача – только встретить. По концерту можешь не работать, люди есть, все нормально, справятся. Но вот встретить – уже ребят не хватает. Да ты этот самый «Гротеск» все-таки лучше знаешь, тебе сподручней. Да?

– Конечно. А транспорт?

– Автобус будет наш.

– И куда их везти?

– В «Россию». Номера заказаны, оплачены. Все понял?

– Все.

– Автобус за ними придет к гостинице в три часа. Отвезешь в «Крепость» – пусть пообедают, там тоже заказано. Потом «саундчек» в зале и в семь часов концерт. Пожрут они, и ты свободен. Зафиксировал?

– Будет сделано.

– Доброе утро, господа хорошие!

В дверях кухни стояла Оля.

– Здравствуйте, Борис Дмитриевич! Что это вы, с утра пораньше?

– Да вот, Оля, решил заехать, посмотреть, как вы тут… Как ты, точнее.

– А что я? Я ничего. Вот Митя мне пропасть не дает. О! Водочка!

Путаясь в длинных полах халата, волочащихся по полу, Стадникова подошла к столу и взяла бутылку.

– Ага. Хорошая…

– А уж полезная! – не удержался Митя. – Полезная-то – просто бальзам…

– Ну, давайте подлечимся!

Ольга начала искать глазами стаканы, одновременно откручивая пробку.

– Погоди, Оля. – Гольцман отобрал у нее бутылку. – Погоди. Давай сначала поговорим.

– Как так? А за Василька, что же, не выпьем, что ли?

– Ну ладно, – неожиданно быстро согласился Гольцман. – Митя, ты пока одевайся, мойся, зубы чисти…

– А что, у вас дела, что ли? – спросила Ольга. – Я думала – посидим…

– Посидим, посидим, – успокоил ее Гольцман. – Сегодня мы с тобой посидим. Есть о чем поговорить. Ты мне скажи – ты как сама-то?

– В смысле?

– Ну, можешь по делам говорить? Или на завтра отложим?

Стадникова проводила глазами Митю, который, уныло поглядев на бутылку в руках Гольцмана, покачиваясь, побрел в ванную.

– Знаешь, Боря, – сказала она, когда спина Матвеева исчезла за дверью. – Знаешь что? Я о делах вполне готова разговаривать. Я тебя и ждала на самом деле. Пришло время уже мне самой о делах поговорить.

Гольцман удивленно поднял брови. Куда девался похмельный, игриво-капризный тон питерской богемной алкоголички? Тон, очень знакомый Гольцману, благо сильно пьющих дам в его окружении было в достатке. Все они изъяснялись примерно одинаково, и по их речам можно было довольно точно определить, в какой стадии они в данный момент находятся.

Но Стадникова говорила сейчас по-другому. Речь ее была рассудительна, голос серьезен, и в нем слышалась какая-то глубокая злость. Злость и неожиданная сила.

«Да… Интересно девки пляшут… По четыре штуки вряд, – подумал Гольцман. – Кажется, я попал по адресу».

– Подожди, Боря. Он уйдет, потом, – сказала Ольга. – Наедине хочу с тобой поговорить. С ним о делах не буду.

– Да? – Гольцман даже растерялся. – Ну ладно. Как скажешь.

Митя появился на удивление быстро. Он был одет, обут, лицо более или менее чисто выбрито, правда, красные глаза и припухлость щек, налитые вены на лбу и зеленоватая бледность выдавали тяжелую степень похмелья, но в принципе, по разумению Гольцмана, Матвеев был вполне готов к труду и обороне. Тем более что работа предстояла несложная. Подумаешь, встретить на вокзале коллектив, отвезти в гостиницу и накормить обедом. Для такого волка, как Матвеев, это вообще не задача.

– Давайте, ребятки, подлечимся, – сказал Борис Дмитриевич, разливая водку по стаканам. – И заодно помянем нашего товарища.

Ольга издала горлом странный звук, словно ее неожиданно затошнило.

Гольцман быстро взглянул на нее, но Стадникова спокойно проглотила водку и с громким стуком поставила стакан на стол.

– Все, Митя, дуй на вокзал, – сказал Гольцман. – А я ненадолго тут задержусь. Обсудим наши текущие дела.

– Понял, – сказал Митя, с сожалением взглянув на бутылку. – Пока, Оленька. Держись.

– Да ладно тебе, – ответила Стадникова. – Спасибо, что зашел.

«Победа!»

В голове у Мити сидело одно только слово – «Победа!!!» С тремя, с пятью, с десятью восклицательными знаками.

«Я сделал это! – подумал он, подняв руку, чтобы остановить приближающееся такси. – Сделал! Сколько лет… И все-таки сделал! Пускай после его смерти, но все равно – он сгорел, как свинья, торчок сраный, напыщенный самовлюбленный болван, а я трахаю его жену! Трахаю Ольку! Вот она, справедливость! Все правильно, каждому по заслугам… Каждому воздается то, что он заслужил!…»

– На Московский вокзал, – сказал Матвеев водителю, садясь в машину.

Шофер, пожилой мужик в традиционной, старомодной кожаной куртке, покосился на Митю и усмехнулся.

– Что? Что-то не так? – спросил Матвеев.

– Да нет… Нормально. Завидую.

– Чему? – спросил Митя, заранее понимая, что ответит водила, который за годы работы хорошо научился понимать состояние своих клиентов.

– Да так. Вижу, неплохо ночь провели?

– Не без этого, – улыбнулся Матвеев. – Очень даже не без этого.

– Сразу видно, когда человеку хорошо. Приятно это. Редко сейчас увидишь. Все злые. Или, если веселые, тоже как звери. Нажрутся и орут… А вы – прямо как в кино. После первого свидания… Уж извините, что я так…

– Ничего. Все хорошо, – сказал Митя. – Все, знаете ли, почти так и есть.

– Вот и славно, – кивнул водитель. – Этому и завидую.

«Первое свидание, – подумал Митя. – Если бы первое… Но все равно, в первый раз ведь я с ней, в первый раз! Сколько лет, сколько лет ее хотел, сколько баб через меня прошло! А эта – ну ни в какую! Даже не подойти! Что она, боялась меня, что ли? Или – брезговала? Тогда почему сейчас все так просто? Нет, не брезговала и не боялась. Эта сволочь Василек ее держал. Как удав кролика. Сука поганая! Сдох, падла, туда ему и дорога. Она же знала, что я ее хочу, с первого дня знала. Бабы это чувствуют. А Леков гадский ей глаза застил, держал на привязи. И чего она в нем нашла? Член, что ли, у него из золота был? Так сама же сказала, что он последние годы совсем уже не мог. Вот женщины, вечно упрутся в какую-нибудь сволочь и тащат ее по жизни до конца дней. Мучают себя, а спрашивается – зачем? Ну, ничего. Сейчас все будет по-другому. Мы еще это дело повторим. И не раз. Трахается она как зверь, конечно. Если бы чуток пораньше… Годика на три хотя бы. А то ведь поистаскалась она изрядно. Но все равно, очень даже ничего. А какая была красотка, с ума сойти!»

– Приехали, – сказал водитель.

– Отлично. Держите деньги.

Митя, не считая, протянул шоферу несколько бумажек – просто достал из кармана сколько рука ухватила.

– Гуляете? – Водитель, улыбаясь, взял деньги. – Спасибо, молодой человек. Всего вам доброго.

– И вам того же, – искренне улыбнулся Митя. – Счастливо!

Он вышел на перрон как раз в тот момент, когда «Красная стрела» вползала под высокий навес платформы.

Быстро, еще до того, как поезд замер, последний раз прошипев тормозами, Митя подошел к тому месту, где, по его расчетам, должен был остановиться седьмой вагон, и не промахнулся. Опыт подобного рода встреч у него был богатейший.

Пассажиры «Стрелы» выходили не спеша – народ здесь ездил солидный, знающий себе цену и отчетливо представляющий свои действия по прибытии. Им не нужно было метаться по платформе в поисках опоздавших растяп-встречающих, на их лицах не отражалась натужная мысль о том, что сейчас нужно звонить из автомата и справляться – дома ли те, к кому они приехали, либо же отчитываться: «Я, мол, здесь, на вокзале, куда теперь?…»

Люди, выходившие из вагона «Стрелы», двигались уверенно, целенаправленно и неторопливо.

Музыкантов не было.

– Артистов, что ли, встречаешь? – спросила Митю проводница, женщина средних лет в чистенькой, аккуратно выглаженной, безупречно сидящей на ней форме.

– Да.

– Беги, тащи их уже. Замучили меня, пока ехали.

Митя вошел в вагон и, пройдя мимо распахнутых дверей пустых купе, остановился возле того, где ехала группа «Гротеск».

– Еб тать! Митька!

Гитарист и лидер московского коллектива Шамай, бритый наголо здоровенный мужик, столкнулся с Матвеевым, едва не врезавшись в него своим крутым лбом.

– Еб тать! Встречаешь! Мы уже идем. Видишь, парни расслабились в дороге!

Трое остальных участников коллектива робко шевелились за спиной Шамая. Гриня, кряхтя, сползал с верхней полки и наконец рухнул вниз вместе с матрасом, подмяв под себя Дикого и Босса, которые, держа в руках тяжелые гитарные кейсы, топтались в узком проходе, ожидая, когда Шамай освободит для них проход.

– Ну, пошли, ребята, пошли. Автобус ждет, – сказал Митя, предвкушая изрядное веселье, которым наверняка обернется приезд группы в таком состоянии. Правда, это веселье может грозить лишними заботами для устроителей, но наверняка проблемы не будут носить криминальный характер. Спирто-водочные вопросы легко решаемы – парни, несмотря на свой застарелый алкоголизм, все-таки высокие профессионалы и свою работу всегда делают честно.

– Слава тебе, господи! – сказала проводница, когда Митя с Шамаем вышли на перрон.

– Спасибочки вам за приятную ночь, – пропел Шамай, кланяясь проводнице в ноги.

– Иди ты в жопу, козел! – отвернулась проводница, не поддержав шутливого тона своего бывшего пассажира.

– Ну что, парни? Пивка для рывка?

Маленький Босс, ростом Мите по плечо и совсем теряющийся рядом с гигантом Шамаем, вышел, вернее, почти выполз из тамбура на платформу, стукаясь обо все углы огромным кейсом с бас-гитарой.

– Да, ребята, пива надо, – подтвердил клавишник Гриня, худощавый и самый приличный на вид участник «Гротеска». Он поправил сползающие на нос очки, посмотрел по сторонам и вздохнул: – Без пива сейчас никак невозможно.

– Поехали в гостиницу, парни, – сказал Митя. – Там и пиво будет, и все.

– Нет. Боюсь, до гостиницы я не доеду, – Босс отрицательно покачал головой. – Пошли к ларьку. Тут ларьки у вас прямо рядом. Я знаю. На чем едем-то?

– Автобус на Лиговке, – сказал Митя.

– Во! Как раз по пути!

Компания остановилась у ряда ларьков, предваряющих выход на Лиговский проспект.

– Ты знаешь, что у нас вчера случилось? – спросил Шамай, делая первый глоток из бутылки.

– Что? – невинно спросил Митя.

– Как? Не знаешь?

Босс едва не уронил свой бальзам, бросил кейс на асфальт и схватился за выскальзывающую из пальцев бутылку двумя руками.

– Не знаешь? В натуре?

– Да что такое?

– Митя, бля буду, Леков же умер! У нас! Вчера!

– Сгорел парень, – подтвердил Гриня. – На даче. Прямо вместе с дачей.

– Ах, это, – протянул Митя. – Знаю, конечно. Все уже в курсе.

– "В курсе"… – передразнил его Босс. – Какой музыкант был! Гений!

Митя согласно кивнул. Знали бы они, что он сейчас думал про этого «гения».

– По уму, вообще концерт надо сегодня снимать, – сказал Босс. – Траур, типа. По Лекову.

– Ты чо, опух? – Шамай хлопнул Босса по плечу. – Крышу оставил в поезде? Концерт снимать! Мы сегодня скажем, что в память Васьки играем. Хоронить-то у вас будут? – Он посмотрел на Митю, который держал перед собой бутылку, раздумывая, стоит ему сейчас пить или нет.

– Что? А, да. У нас. Сегодня тело привезут.

– Кто?

– Наш администратор.

– Ясно…

Гриня, отошедший куда-то в сторону, вернулся и протянул Шамаю открытую уже бутылку водки.

– Ну, по глотку за Ваську.

– Э, братцы, давайте-ка тормознем, – испуганно воскликнул Митя. – Концерт еще. Потом все будет.

– Че-го? – Шамай навис над Матвеевым всем своим стопятидесятикилограммовым телом. – Ты что нас, за лохов держишь, а?

– Да нет, Шамай, что ты?

– Тогда махни тоже.

– Ладно. – Митя взял поданную ему Гриней бутылку. – За Василька.

Матвеев сделал большой глоток, потом еще один, закашлялся.

– На, запей. – Шамай вернул ему пивную бутылку, и Митя залил вставшую комом в горле водку обильной порцией пива.

– С утра выпил – весь день свободен, – весело заметил Гриня.

– Поехали в гостиницу, – сказал Матвеев, думая, что день начинается совсем неплохо. Снова вернулись мысли об Ольге, на душе стало хорошо, спокойно и даже весело.

– Теперь можно, – объявил Босс.

– Давно он у тебя работает?

– Митя-то? Давно. А что?

– Да так. Сволочь он. И трус.

– Чего это ты?

Гольцман налил Ольге водки – теперь на столе стояли рюмки. Стаканы Борис Дмитриевич с брезгливой гримасой швырнул в мойку, сам пошел в гостиную, порылся в буфете и, найдя более подходящую посуду, принес ее на кухню.

– Так я же его знаю тысячу лет. Он на меня глаз положил, еще когда в институте учился. Погоди… Когда это… Году в восемьдесят втором примерно. Да. Такой ссыкун был, страшно вспомнить. Мерзость.

– Что ты, Оля? Что ты злишься? Нельзя так. Нормальный парень.

– Ага. Стукач комсомольский.

– Послушать тебя – вокруг одни стукачи. И все комсомольские.

– Не все. Ты вот, например, просто хапуга комсомольская. Не обижайся, Боря, я тебя как бы со знаком «плюс» оцениваю. Теперь это называется «бизнесмен», а раньше в народе говорили – «хапуга».

– Ну, допустим. Только что мы все о нем?

– А то. Я хочу, чтобы в наших делах его доли не было.

– В наших делах?

– Да. А зачем же ты пришел, можно спросить? Разве не о делах говорить? Я догадываюсь даже, о каких.

– А ты в силах?

– Ты уже спрашивал.

– То есть тебя не будет сейчас коробить, если мы о деньгах будем беседовать?

– Коробить? Со мной столько лет никто о деньгах не говорил, что я вполне к такому разговору готова. С большим нашим удовольствием.

Гольцман закурил.

– Слушай, Оля, сегодня его привезут. На опознание пойдешь?

– Разве в Москве не делали?

– Делали. Шурик мне звонил, сказал, мол, все формальности улажены. Просто… Просто ты как бы самый близкий ему человек.

– А что – его не узнать?

– Говорят, не узнать. Обгорел совсем.

– Да? Интересно… Нет, не пойду. Наконец-то он меня в покое оставил. Я теперь и думать о нем не хочу, не то что глядеть. Знаешь, уволь меня от всех этих моргов, больниц…

– Да пожалуйста. Ребята все сделают. Я распорядился.

– Крутой ты, Боря, я смотрю… «Распорядился».

– Да. А что?

– Нет, мне даже нравится. Я десять лет с тряпкой жила, мне приятно, что рядом со мной кто-то, кто может «распорядиться».

– У тебя были сложности с Васильком?

– Ох, е-мое… Снова-здорово! Я тут вчера Мите твоему все уже рассказала. А тебе, Боря, если не возражаешь, как-нибудь в другой раз. Ладно?

– Конечно. Если не хочешь, не надо.

– Ты давай, Боря, к делу. Квартиру, что ли, хочешь купить?

– Хм. А почему ты вдруг об этом?

– Да ты же любитель хаты скупать. У погибших музыкантов. Все знают.

– Прикалываешься?

– Нет, я серьезно. Хочешь – купи. Меня здесь так достало, я уже эти стены видеть не могу.

– Купить можно. Только…

– Что?

– Ладно, возьму, пожалуй.

Гольцман принял решение, и оно ему понравилось.

– За сколько?

– Договоримся. Не волнуйся, я всегда хорошо плачу. Особенно если мне человек симпатичен.

– Ой ли?

– Да.

– Я, то есть, тебе симпатична?

– Не без этого.

– Вот незадача… Что же делать, прямо не знаю. Сразу, что ли, раздеваться?

– Можно не сразу, – серьезно ответил Гольцман. – Можно сначала поговорить.

Борис Дмитриевич затушил сигарету и, сняв со стола бутылку водки, поставив ее на пол возле своих ног.

– Значит, так. Я вижу, что жили вы, Оля, довольно скромно.

Он обвел глазами убогий интерьер кухни.

– Ты наблюдательный такой, Боря, я просто в шоке! – усмехнулась Стадникова.

– Да… Вот я и думаю, что пора бы тебе денег получить за твои мучения.

– Это само собой. Денег… Денег надо бы. Только если честно, Боря… Если бы ты знал, чего мне стоило прожить все эти годы, то понял бы, что никакими деньгами такого не возместишь.

– Да? Ну извини. Кроме денег, я тебе, кажется, больше ничего не смогу предложить.

– Ой ли?

Гольцман внимательно посмотрел Стадниковой в лицо. Глаза ее щурились, на щеках выступил румянец. Ольга облизывала кончиком языка потрескавшиеся, припухшие губы и покачивала головой. Халат сполз с левого плеча, она не поправляла его, демонстрируя Гольцману почти полностью обнажившуюся грудь. Решив не обращать внимания на эти похмельные дамские штучки, которых Борис Дмитриевич в своей жизни навидался достаточно, он решил перейти к главному.

– Оля!

– Да? Я вся внимание.

– Как у вас обстоит дело с авторскими правами?

– Правами на что?

Стадникова хитро прищурилась. Если раньше она просто игриво прикрывала глаза, то сейчас стала похожа на Лису Алису из мультипликационного фильма про Буратино.

– На творчество Лекова, – терпеливо пояснил Гольцман.

– Ах это?… Так меня вчера твой работничек пытал. Я уже все ему сказала. Он тебе что, Боря, не отчитался? Херово работает. Гони ты его в шею.

– Так что же, Оля?

– У меня все права. И завещание есть.

– Завещание? Серьезно? Можно посмотреть?

– А тебе зачем?

– Оля. Если ты хочешь иметь гарантированный кусок хлеба…

– То работать только с вами. Так?

– Давай смотреть правде в глаза…

Трель радиотелефона остановила Гольцмана на полуслове.

– Алло? Привез? Отлично!

Сказав это «отлично», Гольцман опасливо покосился на Стадникову. Та поняла его взгляд, усмехнулась и махнула рукой – «говори, мол, не стесняйся».

– Где? – спрашивал Гольцман, прижимая трубку к уху. – В какой больнице? Ага… Ну, там, вскрытие, все дела… Ах, сделали уже? Хорошо, хорошо… Оперативно… Так, ладно, Шурик, иди отсыпайся, вечером созвонимся. И, знаешь, я сегодня работать не смогу… Все дела на Кирилла – я его назначил главным по этому делу. Все деньги, все вопросы – с ним. Он занимается похоронами и все такое. А вечером мы с тобой выходим на связь. Пока. Обнимаю.