Текст книги "«Кино» с самого начала"

После поездки мы как-то сблизились с Цоем – нам было легко общаться, так как Цой был молчалив и достаточно мягок и уступчив, я тоже особенно не любил суеты, хотя суетиться приходилось довольно часто, а главное, нас сближали похожие музыкальные пристрастия – я собирал пластинки, менял их на «толчке», и у меня все время были новые поступления. У Свина они тоже были, но к этому моменту он с головой ушел в изучение панк-рока, и выбор в его коллекции был довольно специален. Я же собирал «красивую» музыку – Jethro Tull, Yes, Beatles, из новых людей – Костелло, Television, Pretenders… Познакомился я и с музыкой Дэвида Боуи и записал почти все его пластинки – так он мне понравился. Цой приходил ко мне записывать музыку на свой магнитофончик «Комета», мы говорили о роке, но играть вместе не пробовали – стиль «Пилигрима», где я продолжал трудиться, был Цою не близок – это больше походило на The Who середины семидесятых – такой мощный громкий рок. Дюша был нашим музыкальным и идейным руководителем, он обожал The Who и Led Zeppelin, и под его руководством мы грохотали вовсю. Цою же нравилось играть более тонкую музыку, что он и делал в «Палате № 6».

Довольно сложно сейчас писать о том, как мы тогда существовали, – масса подробностей не запомнилась, поскольку мы принципиально не думали ни о завтрашнем дне, ни о вчерашнем. Среди нас не было летописцев, и никто, даже мысленно, не вел хроники событий. Музыка сделала нас такими – не похожими на других, чужими среди своих. Это ощущение чужеродности до сих пор во мне, а окружающие это чувствовали и чувствуют, и это вызывало и продолжает иногда вызывать у них недоумение. Гребенщиков как-то сказал, что в те годы рок-н-ролл был единственной до конца честной вещью в этой стране, и я полностью с ним согласен. Только это могло вызвать радость в наших душах. Именно радость – не смех и хихиканье. Разве те люди, что стоят в очередях, чтобы сдать пустые бутылки, чтобы купить полные бутылки, чтобы выйти на свободу, после опорожнения бутылки разве есть радость в их душах? Они смеются постоянно – над похабными анекдотами, над глупыми шутками, несущимися с киноэкранов, над рассказами писателей-сатириков о том, как страшно жить в этой стране, они смеются над собственным убожеством, нищетой и порочностью, но нет радости на их лицах. А мы искали эту радость и находили ее. В рок-н-роллах Элвиса и балладах Beatles мы открывали больше смысла, чем во всех тех статьях Ленина, что я законспектировал в девятом и десятом классах школы и на трех курсах института.

Критиковать то, что происходило вокруг, нам претило, и хотя мы иногда скатывались до обсуждения окружающего, в основном старались этого избегать. Вступать в прямой диалог с государством значило принимать правила его игры, что было для нас глубоко омерзительно. Те ценности, которые нам предлагались, были просто смешны – они выглядели такими бессмысленными и ничтожными, что для их достижения совершенно не хотелось тратить время и силы.

Работая на заводе, я как-то раз зашел в один из корпусов, где трудились инженеры, проектировщики, чертежники и прочие бойцы интеллектуального фронта, прошедшие институты и университеты. Трое таких бойцов стояли на темной, заплеванной и загаженной окурками и горелыми спичками лестничной площадке и украдкой разливали водку в граненый стакан. Подивившись на такую работу людей в строгих костюмах и при галстуках, я вошел непосредственно в помещение, где инженеры непосредственно должны работать. Двое или трое инженеров сидели за письменными столами и, покуривая (на лестницу, вероятно, выходили только пить), смотрели в потолок, очевидно раздумывали, что бы еще такое как-нибудь усовершенствовать. Остальные пятеро или шестеро были заняты более активными делами – кто читал газету, кто говорил по телефону, кто листал бумаги на столе. Я заметил, что это в основном были приказы и инструкции. Я передал кому-то какую-то записку и отправился восвояси, в свой слесарный цех.

«Вот учись в институте, слушай пять лет ахинею, чтобы в результате оказаться на заплеванной лестнице с бутылкой водки, пусть и с дипломом в кармане и в строгом костюме», – думал я. Мне было ясно, что гораздо приятнее выпивать ту же водку в компании друзей под хорошую музыку и не ограничивать этот процесс временем с 9 до 17. При этом не нужно в конце месяца со страшными нервными затратами делать за три дня то, что нужно было сделать за месяц, – начертить еще какой-нибудь сногсшибательный механизм, который, на радость всему земному шару, изобрел в конце месяца такой же полуалкоголик-проектировщик из соседнего кабинета.

В цехе же пили уже совсем неприкрыто, откровенно, с чувством, с толком, обстоятельно, но при этом еще и по уши в грязи. Разговоры, состоящие в основном из мата, вертелись вокруг баб, выпивки и футбола. Отдельной, святой темой была политика – тут каждый являлся знатоком и про членов политбюро знал, кажется, намного больше, чем сами члены. Все были также мудрыми стратегами и во внешней политике – не было сомнений, когда нужно «дать по яйцам» немцам или чехам, когда вы… ну, скажем, трахнуть арабов, кому экспорт, откуда импорт, где что сколько стоит и какова зарплата… хотя за границей никто из них никогда не был, они знали быт западных «мудаков» основательно (с их точки зрения) и смеялись над глупостью американцев, жадностью немцев и развратностью французов со знанием дела. Это было просто противно. Не злило, не вызывало желания спорить, доказывать – просто было противно. Хотя порядочно было среди рабочих и нормальных людей, не лишенных здравого смысла, но они все как-то помалкивали и не бросались в глаза – видимо, стеснялись высовываться.

Когда с экрана телевизора я слышу голос диктора, который говорит о «сером большинстве», имея в виду парламент или какой-нибудь съезд, это неправда. Серое большинство не там, не в зале заседаний, оно вокруг нас, в магазинах, на заводах, в автобусах, в ресторанах. Оно уверено в себе, монолитно и непобедимо.

Но что-то я опять отвлекся. Итак, мы не занимались политикой, в отличие от всего многонационального народа, и, естественно, не были теми кухарками, которым наши мудрые вожди могли бы вручить бразды правления государством. Я приходил к Цою в «дом со шпилем» на углу Московского и Бассейной, мы сидели и слушали Костелло и Beatles, курили «Беломор», пили крепкий сладкий чай, которым нас угощала Витькина мама, потом ехали ко мне на Космонавтов, слушали The Who и XTC, потом… Выбор был широк – идти к Олегу и слушать Grand Fank Railzoad и Judas Priest, идти к Свину и слушать Игги Попа и Stranglers, ехать к Майку и слушать T-Rex, пить кубинский ром с пепси-колой и сухое, ехать к Гене Зайцеву, пить чай и слушать «Аквариум»… И говорить, говорить, говорить обо всем, кроме политики и футбола.

Мы были полностью замкнуты в своем кругу, и никто нам не был нужен, мы не видели никого, кто мог бы стать нам близок по-настоящему: по одну сторону были милицейские фуражки, по другую – так называемые шестидесятники, либералы до определенного предела. Тогда они нас не привлекали. Я знаю много имен настоящих честных людей этого поколения – и тех, кто погиб, и тех, кто уехал, но это единицы, и имена их так растиражированы, что покрывают собой все то же серое большинство, но теперь уже либеральное, которое стоит с застывшей ритуальной маской светлой интеллигентной печали на лицах под песни Окуджавы, а потом идет ругать КПСС в свои конторы, чертить чертежи новых ракет и пить водку на лестничных площадках своих учреждений (см. выше)…

Мы были совершенно лишены гордыни в советском понимании этого слова – никто и в мыслях не имел становиться «личностью», поскольку это подразумевает жизнь в коллективе и по законам коллектива, что нам не импонировало. Один человек в пустыне – личность он или не личность? Он просто человек – две руки, две ноги и все остальное. Только в коллективе, где четко определены законы поведения, человек может стать так называемой «личностью». Законы коллектива здесь даже важнее, чем сам коллектив, ведь в сообществе, где нет четко определенных канонов и каждый действует по собственному усмотрению, каждый представитель коллектива является личностью, не похожей на других. В советском же коллективе, да и не только в советском, а, скажем так, в современном «личность» – это особа, добившаяся максимальных результатов, действуя по законам коллектива. И здесь нет исключений – я ведь говорю не о законах государства, а о более глубоких законах коллектива, и тот, кто нарушает даже государственные законы, все равно остается в рамках, заданных жизнью, в коллективе. Писатель, диссидент, рабочий, музыкант – это все четко заданные маршруты, по которым люди идут к достижению статуса «личности». Мы же были никто. Слова «панк» или «битник» здесь можно использовать чисто условно, просто чтобы было понятно, о ком в данный момент идет речь. За этими словами ничего не стоит, они ничего не значат. Мы сегодня могли одеться так, завтра – иначе, отрастить волосы, сбрить их наголо, играть хард-рок или панк, слушать Донну Саммер или King Crimson – в пустыне, которую мы создавали вокруг себя, отсутствовало понятие «мода».

 
Я – никто и хочу им остаться,
Видно, в этом и есть мой удел…
 

Заходили мы иногда и к Гене Зайцеву – я уже упоминал это имя. Гена был главным ленинградским хиппи, и в его квартире (вернее – квартирах. Гена был одержим обменом жилплощади – он хотел жить в центре и с каждым годом все ближе и ближе к нему подбирался) было много интересного: кипы фотографий разных хипповых тусовок, горы самиздата, полки, заставленные альбомами с различной музыкальной информацией, книги, пластинки и прочие атрибуты независимого молодого человека. С Геной я познакомился на пластиночном «толчке» и одно время бывал у него довольно часто – меня интересовало все новое, а о хиппи я знал очень мало. Цой тоже порой захаживал со мной к Гене, но относился к его убеждениям скептически, как и я через некоторое время стал к ним относиться. Все-таки хиппи – это было четкое сообщество, все тот же коллектив с какой-то своей иерархией, своими законами, со своим специальным языком, который сейчас ошибочно называют сленгом. А какой же это сленг – просто искаженные английские слова, и только, которые, будучи произнесены правильно по-английски, означают то же самое, что и на хипповском сленге. Хиппи нам быстро надоели, но с Геной у нас остались хорошие приятельские отношения, не затрагивающие его идеологию. Он знал практически всех ленинградских музыкантов, сам время от времени устраивал концерты, знал все последние рок-новости, и у нас всегда было о чем поговорить. И мы говорили, гуляли, бродили по городу, радовались солнцу, снегу, весне, осени, лету, траве, домам вокруг, друг другу – радовались почти всему. А на то, что не радовало, просто не обращали внимания.

Зима подошла к концу, я всю весну прорепетировал с Пашей Крусановым в его группе «Абзац», где игралось нечто аквариумоподобное, а Цой написал несколько новых песен, в том числе «Бездельника № 1»:

 
Гуляю, я один гуляю.
Что дальше делать,
Я не знаю.
Нет дома, никого нет дома.
Я лишний, словно
Кучка лома.
Я – бездельник, у-у-у,
Я – бездельник, у-у-у, мама, мама…
 

Глава 5

Лето – золотая пора для битничества. Зима тоже для этого золотая пора, так же как весна и осень, но летом меньше проблем с одеждой. К этому лету Цой сшил себе штаны-бананы. Шить он не умел, и это была его первая портновская работа. Но штаны получились ничего себе, правда без карманов – он еще не освоил такие детали. На процесс изготовления этих брюк ушло довольно много времени – битники ко всему подходят творчески. Надо сказать, что Цой неплохо рисовал: у него за плечами была художественная школа, и некоторое время он учился в Серовнике – художественном училище, откуда ему пришлось уйти за то, что он чрезмерно, по понятиям педагогов, много времени тратил на гитарные экзерсисы. Это шло в ущерб изучению истории КПСС и других важных дисциплин, без знания которых абсолютно немыслим нормальный советский художник. Цой поступил в ПТУ и стал учиться на резчика по дереву – с пространственным воображением у него все было в порядке, и он, распоров старую школьную форму, соорудил выкройку модных бананов.

Кстати о бананах. Модными в 1981 году они, как вы помните, не были, и на битников, идущих на десять шагов впереди прогресса и театра моды Вячеслава Зайцева, смотрели как на идиотов. Но дело в том, что у нас была информация из первых рук – песня группы «Безумные» (Madness) под названием «Buggie Trousers» («Мешковатые штаны») и пластинки с фотографиями этих известных на пяти шестых земного шара музыкантов. Покрой штанов «Безумных» показался нам интересным, и мы приняли это к сведению. Через пару лет, правда, вся золотая советская молодежь, а также прогрессивные кинорежиссеры и модные стареющие дамы тоже нарядились под «Безумных» в штаны-бананы, не подозревая, откуда здесь ветер дует. Эти же респектабельные люди иногда носили на шейных цепочках и никелированные украшения в виде лезвий от безопасной бритвы – это тоже вошло в моду. Слава богу, они не знали, как и советская промышленность, штамповавшая эти красивые штучки, что это изначально считалось отличительным признаком некрофилов.

Лето. Мы сидим с Цоем в моей двухкомнатной крохотной «хрущобе» в прекрасном настроении – Цой только что продал на толчке три плаката с изображением Роберта Планта, нарисованные на ватмане разноцветной гуашью. Стены моей комнаты тоже сплошь увешаны Витькиной продукцией – это портреты Питера Габриела, Элиса Купера, Стива Хоу и многих других любимых нами музыкантов. Один такой плакат Цой оценивает в пять рублей, и на толчке их берут – работы качественные и оригинальные. Так что сегодня у нас куча денег, и мы выбираем варианты для наилучшего их вложения. Можно, например, купить сухого вина и поехать к Майку, а можно, наоборот, – купить сухого вина и пойти к Свину, можно еще купить сухого вина и пойти гулять – мы просто теряемся среди столь разнообразных возможностей. Я сижу на полу, а Цой – на моей раскладушке. Раньше у меня в этой комнате был диван, но случилось так, что наш друг Майк внезапно женился, и ему потребовалось срочно приобретать спальный гарнитур. Я пошел другу навстречу и поменялся с ним – я дал ему диван, а он мне – рок-н-ролльную пластинку группы Harris Gaines – вполне нормальный битнический обмен.

Наконец мы решаем купить сухого вина и потом уже думать, куда с ним деваться. Мы проделываем эту несложную операцию, потом Цой покупает еще две магнитофонные пленки – они нужны так же, как вино, как вода, как воздух… Погрузив все это добро в сумки, мы неторопливо идем к электричке на станцию «Проспект Славы». Жара.

 
В городе плюс двадцать пять —
Лето…
Электрички набиты битком,
Все едут к реке.
День словно два, ночь словно час —
Лето…
Солнце в кружке пивной,
Солнце в грани стакана в руке.
Девяносто два дня —
Лето.
Теплый портвейн,
Из бумажных стаканов вода.
Девяносто два дня —
Лето…
Летний дождь наливает
В бутылку двора
Ночь.
 

Такую вот песню сочинил Цой недавно и хочет показать ее кому-нибудь. Он очень внимательно прислушивается к чужому мнению о своих песнях. Отчасти это хорошо, отчасти – нет: целая куча хороших песен никогда впоследствии им не исполнялась потому, что кому-то они не понравились при первом прослушивании. Ну а кто, как не Майк и его милая жена Наташа, могут сказать нам что-нибудь хорошее о Витькиной песне за стаканчиком сухого? И мы едем к Майку.

Вообще-то Майк нас ждал вчера, но всю последнюю неделю Цой пропадал со своей «восьмиклассницей», как он называл одну юную особу, с которой познакомился в училище. В ПТУ, где он резал по дереву, как и во всяком учебном заведении тех времен, существовала своя группа, куда Цой был приглашен в качестве гитариста и певца, и под его руководством этот ансамбль сделал, кроме традиционных «дымов над водой» и «капитанов корабля», несколько Витькиных песен. Это привело к тому, что Цой немедленно стал рок-звездой местного пэтэушного масштаба и получил свою законную долю почитания со стороны молоденьких девочек. Одна из них стала его подружкой – Цой проводил с ней много времени и возвращался домой просветленный и одухотворенный, всем на зависть и удивление.

– Никогда бы не подумал, что я способен еще на такие романтические отношения, – говорил он.

В один из таких вечеров, вернувшись с очередной романтической прогулки, он буквально за двадцать минут сочинил свою знаменитую песню «Восьмиклассница», вернее, не сочинил, а зарифмовал все то, что с ним происходило на самом деле, – от «конфеты ешь» до «по географии трояк». И получилось это просто замечательно.

Мы выходим на Витебском вокзале, раскаленном жарким июньским солнцем, которое светит почти круглые сутки. Олега с нами сегодня нет – он работает. После того как Олег покинул институт, он стал работать машинистом и водить длинные грузовые составы. Работа ему страшно нравилась – железная дорога была для него второй страстью после музыки и доставляла Олегу огромное удовольствие. Десять лет спустя он станет заместителем начальника станции Ленинград-Сортировочная и будет иметь большой вес в городском управлении, а сейчас он – машинист, и мы иногда приезжаем к нему на Сортировочную и покупаем вино у «дядей Вань» – так там называются люди, сопровождающие составы с портвейном и сухим, идущие в Ленинград из Грузии и с Украины.

Мы выходим из здания вокзала и идем мимо ТЮЗа – замечательного строения, выполненного в стиле социалистического конструктивизма – в виде гусеничного трактора с прицепом. Цой, как художник, не может нарадоваться изобретательности и выдумке советских архитекторов, мы идем дальше и углубляемся в один из самых мрачных районов родного города – Боровая улица, Разъезжая, Звенигородская – лабиринты проходных дворов, помойки, муравейники коммуналок. В одном из таких муравейников, на седьмом этаже огромного дома, вросшего в асфальт, живут Майк и Наталья. Раньше Майк жил с родителями в отдельной квартире на Новоизмайловском, но, женившись, он избрал свободу и поселился у Натальи в коммуналке.

Мы поднимаемся в крохотном лифте на последний этаж, звоним в один из бесчисленных звонков, украшающих дверь квартиры, и, минуя длинный коридор, входим к Майку в комнату. Она, как водится, увешана плакатами – Болан, Боуи, Лу Рид, Джаггер, заставлена книжными полками и прочее и прочее. На обоях написано по-древнегречески неприличное слово, но никто, кроме посвященных, не знает об этом – непосвященные думают, что это просто красивенький узорчик.

Майк, как всегда, серьезен, а Наталья, как всегда, весела – обычное состояние этой счастливой пары. Мы достаем вино и начинаем его дружно выпивать, причем Майк все время читает нам английские газеты и журналы, где сообщается о приватной жизни любимых им и нами рок-звезд. Слава богу, хоть еще иногда переводит на русский. Но по мере уменьшения количества вина Майк все чаще и чаще забывает переводить, и беседа принимает довольно странный характер – Майк произносит длинный монолог по-английски, поворачивается к Наталье и восторженно говорит ей:

– Это гениальная история!

– Я что-то не совсем поняла, – отвечает Наталья, и Майк немедленно начинает урок английского языка.

Нам грозит опасность полностью выпасть из беседы, поскольку наши познания в английском весьма ограничены; и поэтому, чтобы вернуть Майка из Англии на родину предков, предлагаем сходить в магазин и пополнить наши подошедшие к концу запасы. Наталья предлагает продолжить банкет на улице, и все радостно поддерживают эту идею. В конце концов мы оказываемся на берегу Обводного канала, у тихих струй, под сенью лип… Струи хоть и тихие, но мутные и довольно вонючие, а липы, возможно, вовсе и не липы, а какие-нибудь иные породы, но нас это не смущает – мы блаженствуем.

– Майк, я знаю, ты любишь Тургенева, – говорю я, – а мой любимый писатель – Гончаров. Давай выпьем с тобой за то, чтобы мы никогда не ссорились, как Гончаров с Тургеневым…

– Пошел ты в жопу со своим дзен-буддизмом, – говорит Майк, цитируя одну из наших любимых книг того времени – «Жизнь Максима и Федора», и под общий смех мы пьем на брудершафт. Позвонил как-то Пиня и спросил:

– На «Блиц» пойдете?

Вопрос был поставлен во множественном числе, поскольку моя мама уехала в отпуск и в моей квартире постоянно сидели Цой и, в свободное от работы время, Олег.

– Что это за «Блиц»? – спросил я.

– Ну эти, грузины, которые Beatles играют.

– На «Блиц» пойдем? – спросил я сидевшего рядом Цоя.

– Что за «Блиц»?

– Ну эти, которые Beatles играют. Грузины.

– Не знаю. Впрочем, грузины – это интересно…

– Не знаю, – сказал я Пине, – а где, когда?

Пиня ходил на все концерты, которые случались в нашем многострадальном городе, и всегда имел полную информацию о предстоящих гастролях всевозможных заезжих групп.

– Завтра в «Юбилейном». Неделю будут играть.

– Так что, у них своих песен нет?

– Нет, только Beatles.

– Слава богу. Тогда можно сходить. Пойдем, Витька?

– Бесплатно – пойдем, – ответил Цой.

– Слышишь, Пиня, если бесплатно – пойдем.

– А кто платить собирается? Конечно, пройдем спокойно, как обычно.

Никакой специальной техники бесплатного прохода на концерты у нас не было, мы просто спокойно ходили, и все. Это был эффект «невидимок» – впоследствии мы с возрастом утратили это искусство, и взгляды контролеров стали зацепляться за наши фигуры. Но тогда, в 81-м, эти взгляды скользили по нам не останавливаясь, нас вроде бы и не было, и мы спокойно миновали контроль. Единственно, это не рекомендовалось делать при большом стечении народа – в таких случаях контролеры звереют и начинают действовать на ощупь – каждого входящего норовят потрогать – тут уже сложнее.

Музыку Beatles мы всегда были готовы послушать с удовольствием – как раз в то время нас, а в особенности Цоя, тянуло на старую музыку, на старый биг-бит. Цою кто-то подарил пластинку «With the Beatles», и он слушал ее почти каждый божий день, у меня тоже было кое-что из начала шестидесятых, много старой музыки мы слушали у Майка, как-то постепенно отходили от зверств панк-рока и больше радовались красоте и чистоте интонаций вечно свежих и ярких шестидесятых. У Цоя начались каникулы, я только что расстался с институтом, и мы наслаждались теплом, свободой и прекрасной музыкой.

Олег предложил мне через пару недель съездить в Крым – у него начинался отпуск, и он, используя свое звание машиниста тепловоза, брался без проблем купить билеты на любое удобное для нас время. Цой, прослышав о наших планах, тоже попросился в компанию, и мы с радостью приняли его – еще зимой, во время наших оголтелых панковских гастролей, мы почувствовали, что психологически вполне соответствуем друг другу. Полный кайф! Через две недели – на Юг, завтра – на Beatles, простите, на «Блиц»… Мы быстренько обзвонили всех битников – желающих пойти на концерт оказалось не так уж много, но кое-какая компания все-таки собралась.

На следующий день мы подъехали к «Юбилейному» часа за полтора до начала концерта – не имея билетов, всегда лучше иметь фору по времени, и были несколько ошарашены количеством желающих попасть на выступление вокально-инструментального ансамбля из Грузии. Такое было впечатление, что приехала Алла Пугачева или «Бони М» – огромная толпа окружала Дворец спорта, а люди все шли и шли со всех сторон. Мы довольно скептически относились к советским официозным группам – они для нас попросту не существовали, и мы с удивлением наблюдали такой ажиотаж. Народу было очень много, что осложняло проникновение в зал, и мы рассредоточились по разным входам, на всякий случай заранее простившись: вдруг кому-то не удастся попасть. Но все обошлось – мы встретились с Цоем в холле, тут же подтянулся Олег, остальные битники мелькали там и сям в разношерстной толпе. Подошел Пиня и предложил пойти поискать удобные места. Кое-как мы пристроились наконец где-то высоко над сценой, но недалеко от нее, на каком-то ярусе или трибуне – как там это называется… Свет погас, и мы оцепенели – на сцену вышла группа Beatles. Никакой не грузинский вокально-инструментальный ансамбль, а натуральная группа Beatles – таково было первое впечатление. Парни из «Блица», видно, много времени потратили вместе с художниками, костюмерами, гримерами, парикмахерами и режиссерами, чтобы добиться такого эффекта. Это было сделано без всяких пластических операций – лица музыкантов оставались непохожими на лица ливерпульской четверки, и это было то, что надо, – их имидж был незакончен ровно настолько, насколько это было необходимо для того, чтобы не создавалось впечатление, будто перед зрителем находятся четверо шизофреников, полностью утративших свою личность и перевоплотившихся в какие-то фантомы. Нет – это были музыканты группы «Блиц», которые просто предлагали слушателям и зрителям музыкальный материал группы Beatles. Сделано это было очень чисто, профессионально во всех отношениях и с большим тактом. Можно сейчас рассуждать, нужны ли вообще такие программы или нет, но тогда это было нужно, это был кайф, это был полный кайф! Конечно, это эрзац, скажете вы, но ведь мы все выросли на эрзац-колбасе, играли на эрзац-гитарах, учили эрзац-историю, в магазинах покупали за эрзац-деньги пластинки с записями эрзац-певцов, а по телевизору выступал эрзац-лидер нашего государства… И эрзац-Beatles – далеко не самое плохое из этого набора, да, собственно, как я уже говорил, они и не были эрзац-Beatles…

Да, это был полный кайф. «Twist & Shout», «Help!», «Long Tall Sally» и дальше – вплоть до «Back in the USSR»… Мы не слушали, мы просто впитывали в себя эти, десятки раз уже слышанные, песни, это была такая струя чистого воздуха, которая просто опьянила весь зал, – тогда, на первом концерте, никто не танцевал в проходах, не бежал к сцене, все были просто в шоке. Люди бедные и богатые, модные и немодные, музыканты и кагэбэшники, панки и хиппи – все забыли на этом концерте о своих правилах, обязанностях, врагах и обидах. Ненадолго, правда, забыли, но были, были эти мгновения, и битники смотрели друг на друга: я на Цоя, Цой на Пиню, Пиня на Цоя, Цой на меня и все вместе – на сцену, и видели Любовь. Вы когда-нибудь видели Любовь? Мы – видели. «Я видел это-о-о…» – как писал Рекшан в своей повести. Мы видели, как самые разные люди, не имеющие никакого отношения к рок-музыке, ничего о ней на знающие, просто зашедшие развлечься, купив случайные билеты в театральной кассе, как все эти люди, не сговариваясь, зажгли спички и зажигалки, когда заиграли «Imagine». Это было потрясающе. Это сейчас, в девяностые годы, спички жгут направо и налево, а тогда был такой порыв… Люди, никогда не слышавшие песен Леннона, знающие только, что он отчего-то умер, да и то без уверенности, люди, далекие от всего, что связано с роком, от длинных волос, от хиппи, наши люди – «соловьи», инженеры, домохозяйки, все они были нам родными. Они стояли вокруг нас и передавали нам спички, когда наши гасли, и мы передавали кому-то спички, и дружинники стояли вокруг с огоньками в ладонях… На первом концерте это было так. Завтра все уже будет как всегда и еще хуже, а сегодня в «Юбилейном» была Любовь.

После концерта мы вышли в теплую ночь – было светло, такое милое было время года. Толпа шла на Васильевский остров к станции метро и пела «Twist & Shout» и «Yellow Submarine», подпрыгивала, хохотала. И прохожие не пугались этой сумасшедшей толпы, не шарахались от нее в разные стороны, а только усмехались, с легкой, почти незаметной завистью бормотали: «Во дают ребята…»

Олег уехал на работу, а Цой и Пиня поехали ко мне – слушать Beatles – что же еще можно делать после такого концерта?

– Завтра пойдем? – спросил я у Цоя.

– Конечно.

– Конечно пойдем, – сказал и Пиня.

Мы слушали Beatles часов до четырех, потом включили приемник и стали слушать «Радио-Люксембург». Наконец Цой и Пиня стали клевать носами, и я предложил им раскладушку и кресло-кровать. Оставался еще диван в гостиной, так что места на троих хватало вполне. Я вышел с приемником на балкон выкурить последнюю сигарету перед сном. Солнце уже взошло, внизу люди уже шли на работу, из приемника Дэвид Боуи пел песню «Янг Американз», и я думал, что сегодняшний день будет таким же светлым, как и вчерашний. Ну, дай бог, дай бог.

– Привет, ребята! Что-то обедать сегодня запаздываете, – встретила нас раздатчица столовой, которая находилась рядом с моим домом на проспекте Космонавтов. Работницы этой столовой за лето привыкли к битникам – последнее время мы часто обедали в этом милом местечке.

– Мы завтракать пришли, – пробормотал еще не совсем проснувшийся Цой.

– Не поздновато – завтракать-то?

– А сколько времени?

– Шестой час.

– Нормально. – Цой посмотрел на нас с Пиней.

– Нам – как всегда, – сказал Пиня раздатчице.

Мог бы и не говорить – всей столовой прекрасно были известны наши вкусы и наши финансовые возможности. Все здесь знали, что мы – панки и битники, что я и Цой едем в Крым и экономим деньги, а Пиня просто презирает всякую пищу, кроме домашней, и поэтому ест в столовых одни макароны. Этим летом мы были здесь постоянными клиентами, и девушки на раздаче иногда подкладывали нам малюсенькие кусочки мяса в наши двойные гарниры.

Насытившись, мы попрощались с милыми работницами общепита, выпили по кружке пива в ларьке и поехали в «Юбилейный». Подойдя к Дворцу спорта, мы увидели, что толпа если чем и отличалась от вчерашней, то только большим количеством милицейских фуражек, но не придали этому значения и прошли на свои вчерашние места.

Все было так и не так, как вчера. «Блиц» работал так же круто, и мы кайфовали по-прежнему, но что-то было не так – в публике чувствовалась уже какая-то нарочитость, организованность, это был не стихийный кайф, как вчера, а заранее запланированный, рассчитанный и предусмотренный. По залу уже ходили люди с пачками фотографий Beatles и продавали их по рублю за штуку всем желающим. Были уже небольшие группки в зале со своими лидерами, по команде которых группки начинали скандировать что-то невнятное, были уже какие-то флаги, большие портреты Джона, уже были принесены с собой в большом количестве хозяйственные свечи и спички – зажигать, как вчера, на «Imagine». Короче говоря, вся та естественность и непосредственность поведения, которая имела место на первом концерте, улетучилась без следа. Все шло по точному плану, когда подпевать, когда привставать, группки «танцоров» заранее пробирались к проходам, чтобы начать твистовать задолго до начала нужной песни, – они уже знали порядок номеров, и их возня в проходах была искренним выходом энергии только отчасти, они явно дома готовились к этому, репетировали перед зеркалом и прикидывали, как они будут выглядеть со стороны, когда начнут танцевать в проходах рядов «Юбилейного». Но музыка Beatles все-таки прошибала эту административно-организационную суету, которая просто в крови у нашего народа, – хлебом не корми, дай только создать новую партию, тайное общество, вести протоколы заседаний и копить горы деловых бумаг. К концу концерта вся эта неприятная возня все-таки перестала отвлекать нас, и мы, как вчера, «расторчались».