Текст книги "Коридор для слонов"

«Авось» побеждает

Мое появление на репетициях в Ленкоме никого не удивило. Похоже, никто и не знал о моих больничных терзаниях.

Разучивание довольно сложных музыкальных партий шло очень лихо. Коля Караченцов брал верхнее си-бемоль легко, как, впрочем, и ре контроктавы. Написано-то было для фантастического диапазона Геннадия Трофимова и не лезло ни в какие нормальные рамки. Но у Коли все получилось потрясающе.

А вот арию Девы Марии, конечно, никто спеть не мог, как не может до сих пор. Во всех постановках звучит фонограмма, записанная Жанной Рождественской.

У Саши Абдулова и Лены Шаниной никаких сложных вокальных задач не было. Обаяние и огромная актерская харизма в их ролях являлись определяющими.

Слава богу, музыкальная ткань оперы осталась нетронутой за некоторым исключением. Молитвы немного подсократились, некоторые сольные партии пели ансамблем музыканты «Рок-ателье».

Режиссура Захарова била наповал. Рок-музыкантов с нагромождением самой современной электроники он посадил прямо на авансцене. Лазеры, по тем временам вещь в театре неслыханная, с самого начала спектакля взрезали клубы дыма на сцене и заставляли публику трепетать и восторженно охать. Появились новые персонажи явно инфернального характера, как, скажем, Главный Сочинитель, привнесший в спектакль демоническое злое начало. Во время пения молитв он строил рожи, издевался над хористами и дирижером, а потом и вообще убивал его выстрелом из пистолета, чтоб не доставал своими «Господи, помилуй!»

Из погребального шествия со словами «Воздайте Господу, сыны Божьи» была сделана дьявольская круговерть, правда, очень эффектная. Перед смертью Резанов начинал вроде бы креститься, но потом передумывал и умирал все-таки, похоже, атеистом.

«Аллилуйя», написанная для финала как пение далеких небесных миров, стала братанием актеров в стиле сексуально раскрепощенных хиппи.

А еще и молитвы, и сцена явления Казанской Божией Матери, и подъем царского Андреевского флага, и хлесткие слова арий Резанова!

Все это было, конечно, неслыханно для подмостков официального советского театра.

Чем ближе к премьере, тем больше у всех росла уверенность в том, что спектакль не примут. Чтобы советский официоз разрешил его, надо было, чтобы «бобик сдох». Но все дело было в том, что Бобик-то этот действительно сдох!

Об этом я узнал все от того же Славки Носырева. Он появился, как только я вышел из больницы, и быстро восстановил все мои контакты с журналистами. Но главное состояло в том, что Славка сообщил сенсационную для меня новость.

Пока я лежал в больнице, нашу запись слушали, но не на худсоветах и редакторских совещаниях, а в КГБ и в разных комиссиях ЦК партии. Говорят, ее прокрутили самому Суслову. И ему понравилось!

Скандала с диссидентским акцентом вокруг оперы решили не делать. Время было уже не то. В сознании ведущих идеологов что-то начало меняться. Я думаю, под многими словами из арий Резанова они и сами могли подписаться.

Мол, произведение в общем-то патриотичное. Если сбалансировать излишнюю религиозность, да сделать помолодежнее, что ли, то и сойдет. Название хорошо бы смягчить. «Авось» – слишком резко. Может быть, «Юнона» и «Авось»?

Так был открыт зеленый свет для спектакля, но ни в коем случае не для пластинки. Она сразу идет в массы. А спектакль смотрят шестьсот – семьсот человек несколько раз в месяц. Очень-очень маленькая аудитория.

Рассуждения вроде правильные, но они не представляли, что, разрешая спектакль, все равно выпускают джинна из бутылки. Да еще какого!

После того как спектакль был принят комиссией без единой поправки – кто бы сомневался! – 9 июля 1981 года, вне всяких театральных сезонов, в зале, переполненном элитной публикой, состоялась его премьера.

О том, как это было, сразу узнал весь мир.

Все началось со статьи Сержа Шмемана в «Нью-Йорк таймс», которая появилась буквально на следующий день после премьеры:

«Москва, 10 июля.

Мюзикл, сочетающий западный рок, страстные танцы, русские церковные песнопения, русско-американскую любовную историю, создает впечатление, что он сделан на заказ, чтобы блюстители советской культуры откликнулись на него: «Нет!»

Спектакль «Авось» именно такой, но его премьера все же состоялась на истекшей неделе в Театре им. Ленинского комсомола. Находившийся в работе четыре года, изысканный причудливый синтез взращенных на родной почве и привнесенных извне тем и форм, он обозначен как первый для советской сцены, где вообще рок-оперы довольно новое и редкое явление.

Сочетание религии, полуприкрытых намеков на политику и откровенного признания западного рока. Неудивительно, что у этой постановки был долгий и тернистый путь. Альбом, записанный год назад советской фирмой «Мелодия», еще не был выпущен, директор музея, где прозвучала запись оперы, была на грани увольнения, а изначальная дата премьеры откладывалась с апреля».

Примечательно, что Шмеман называет спектакль «Авось», как именовал его я при встрече с ним, а не новым официальным «Юнона» и «Авось».

Через несколько дней «Тайм мэгэзин» пишет:

«Грохот, сотрясавший подмостки московского театра Ленинского комсомола, был настолько громким, что смог бы поднять из гроба основателя Советского Союза в его кремлевском мавзолее. После двух десятилетий «спарринга» с советскими властями тяжелый рок взял ленинскую сцену. Поводом была премьера первой в стране рок-оперы… Алексея Рыбникова, популярного композитора.

Опера стала дерзким сочетанием ритмов хард-рока, мерцания мелодий в народном стиле и песнопений православной русской церкви».

Это было и остается единственным случаем в истории, когда в течение нескольких дней после московской театральной премьеры рецензии на нее появлялись в ведущих мировых изданиях.

Да, премьера была потрясающей. Но вместе с ней произошло и нечто другое, чего я никак не мог ожидать. В этот вечер мы навсегда расстались с Ленкомом, с Захаровым, с прекрасными актерами, с которыми хотелось работать и работать.

Спектакль «Юнона» и «Авось» начал свое триумфальное существование. В его судьбе были победные гастроли в Париже, Нью-Йорке, Амстердаме. Были награды, государственная премия для создателей спектакля – меня в списке награжденных, конечно, не значилось. Были огромные дивиденды, полученные спекулянтами, продававшими билеты. Были посещения спектакля знаменитостями: Пьером Карденом и топ-менеджерами Арманда Хаммера, которых привел Вознесенский, президентами и мэрами. Много чего было.

Но это уже была история Ленкома, и кто-то очень постарался, чтобы я не имел к ней никакого отношения.

Разоблачение черной магии

Месяц спустя после премьеры звонок в дверь. Открываю. Во весь дверной проем громадная фигура Кости Кужалиева. Мы с ним дружили, много работали вместе. Он играл на всех народных инструментах, гитаре, замечательно пел. Но моей особой гордостью было то, что Костя был, как сейчас говорят, моей креатурой.

Впервые я его встретил на записи музыки на «Мосфильме». Был перерыв, все музыканты разошлись. Но в работающие микрофоны было слышно, что происходит в зале.

Вдруг я разобрал, что там кто-то потрясающе играет на гитаре. Легко, с тонкой нюансировкой и красивейшим звуком. Выхожу в зал. Вижу на месте штатного гитариста человека богатырского телосложения восточной внешности. Костя был наполовину татарин, наполовину казах.

В его руках гитара казалась изящной хрупкой игрушкой. Своими немаленькими и не самыми тоненькими пальцами он извлекал из инструмента нежнейшие звуки, которых я так безуспешно добивался от других музыкантов.

– Добрый день! – обратился я к нему.

Он страшно испугался. Думал, ругать будут за то, что играл на чужой казенной гитаре.

– Простите, вы новый гитарист?

– Нет, я так, взял попробовать, что за инструмент. – Костя встал, собираясь уходить.

Роста он был немалого, больше двух метров.

Я его остановил.

– У вас так здорово получается. А вы кто? Здесь работаете?

– Да, я помогаю… – Он замялся.

Потом выяснилось, что Костя подрабатывал в оркестре грузчиком. Таскал контрабасы, литавры, усилители для гитар.

Я сразу же к музыкальному редактору.

– Соло на гитаре будет играть именно он, Константин Кужалиев!

После всяких бесед, уговоров, даже небольшого конфликта Костя все-таки записал партию гитары. Сыграл потрясающе.

С тех пор Костя участвовал в записи альбома «Юнона» и «Авось» в качестве певца и гитариста. Он играл соло в «Сказках старого Арбата», в «Руси изначальной», в других фильмах. Потом Костя снялся в фильме Грамматикова «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», стал солистом ансамбля Владимира Назарова. Но это было после. А сейчас Костя стоял в двери, причем не один, а с каким-то незнакомым человеком.

– Это Игорь, – представил он его.

Оказалось, что Кужалиев знал, что мы после больницы все еще чувствовали себя очень слабыми и никак не могли освободиться от последствий желтухи. Вот он и решил, не предупреждая нас, привести с собой знакомого врача. Правда, о том, что наш гость был доктором, Костя не сказал.

Мы, конечно, немножко недоумевали, зачем это он привел к нам Игоря. Но тут произошло то, чего никак нельзя было ожидать. Разговор зашел о болезни, об экстрасенсе, которого привела Злата.

И тут вдруг Игорь говорит:

– А никакой желтухи не было.

Наступила мертвая тишина.

– А что же это такое было? – растерянно спросил я.

– Всем вам положили бревно поперек ног и перекрыли энергетические каналы. Это порча. Вас заговорили на смерть.

Снова долгое молчание. В ту пору про энергетические каналы мы ничего не слыхали, а уж представить себе какое-то бревно, из-за которого все чуть не умерли, вообще было невероятно.

Игорь видел наше недоумение и начал рассказывать об устройстве человека, о том, что оно гораздо более сложное, чем обыкновенно принято считать. Помимо перемещения жидкости в кровеносной, лимфатической и мочевыводящей системах в человеческом теле происходит постоянное движение энергии. Движется она по энергетическим каналам.

Если их перекрыть, то произойдет то же, что и в том случае, когда тромб затыкает кровеносный сосуд. Перестает работать тот или иной орган. Дальше болезнь, смерть.

На энергетические каналы можно воздействовать дистанционно, пользуясь специальными техниками. В народе это называется черной магией. В научных кругах психотехника была предметом весьма нетрадиционных исследований. В СССР ими занимались сотрудники специальных лабораторий КГБ.

Как потом сказал Костя, Игорь как раз и работал в одном из этих учреждений.

– Кто хотел нашей смерти?

– Последствия я сниму, циркуляция энергии полностью восстановится. А вот кто сделал?.. Это непросто. – Игорь замолчал.

Мы тоже ничего не говорили. Казалось, он пытался сосредоточиться.

– Подождите.

Прошло несколько минут. Игорь сидел, зажмурившись, потом открыл глаза. Взгляд его был каким-то сонным. Он смотрел прямо на меня.

– Это сделала женщина. Вы что-то обещали и не выполнили, обманули ее.

Тут на меня стали с интересом смотреть все, кто был в комнате.

– Да вы что?.. – Я-то точно знал, что никаким женщинам ничего не обещал, но попробуй-ка докажи свою правоту после такого вот разоблачения, сделанного на основе черной магии.

– Кто же эта русская женщина, комсомолка? – попытался я жалко пошутить.

Но Игорь был совершенно серьезен.

– Я вижу дом. Высокий. На первом этаже магазин нот. Перед ним стоит женщина, очень красивая, черноволосая, нерусская. Наверное, татарка.

«Все, мне конец», – подумал я.

Но дальше все вырулило в совершенно неожиданную сторону.

– Обещали вы не ей, а человеку, с которым она живет. Не деньги, не материальное. Может быть, что-то сделать. Да, вы обещали работать для него, писать музыку, а потом отказались. Страшная творческая ревность. Насмерть. Но теперь, после того как вы уцелели, он может сам заболеть и, дай бог, не умер бы. Пойдет обратный удар.

Он загадал мне загадку. Только через год я, кажется, понял, в чем было дело. Как-то на вечере в Доме литераторов я увидел в толпе зрителей жену некоего поэта. Я пытался с ней поздороваться, но она сделала вид, что не узнала меня, отвернулась, растворилась в толпе.

Я удивился и спросил нашего общего знакомого, с которым мы были на вечере:

– Чего это с ней такое?

– Да, она стала какая-то странная. Ее муж тяжело болел желтухой, чуть не умер. До сих пор не может оклематься.

У меня все похолодело внутри. В сознании молниеносно пронеслись совершенно ясные и яркие картины.

За год до начала работы над «Авось» мы с этим поэтом начинаем придумывать новую рок-оперу. Я даже сочиняю заглавную мелодию. Он потрясен. Другая моя новая музыка ему тоже нравится. Поэт начинает писать стихи. Еще немного, и новое произведение станет реальностью.

Но тут появляется Вознесенский. Начинается работа над «Авось». Обо всем другом я просто забываю, и этот человек исчезает из моей жизни вместе со своим проектом.

А живет-то он в доме творческой элиты, где на первом этаже магазин нот. А жена-то его татарка! Очень даже красивая женщина.

Однако скоро все эти мистические страсти отошли в тень.

Государево око

Вы замечали, как по-разному звучат телефонные звонки? Нет-нет, не звонки разных телефонов, а один и тот же звонок одного и того же телефона, но когда по нему звонят разные люди. То весело, то по-деловому, то заманчиво, то с упреком, то занудно. Но бывает и так, что раздаются первые два-три звонка, а ты уже понимаешь, что в твою жизнь вторгается какая-то новая мощная и враждебная сила.

В тот день телефон звонил долго. Я как будто не хотел его слышать, но потом все-таки снял трубку.

– Здравствуйте. Алексей Львович?

– Да.

– С вами говорит сотрудник Комитета государственной безопасности… – Он назвал фамилию.

У меня внутри ничего не шевельнулось. Я очень давно боялся услышать эти слова, а теперь оказалось, что это совсем не страшно.

– Да, я слушаю вас.

– Нам бы хотелось с вами побеседовать.

В моем ответном «Да», наверное, было столько оттенков, что голос в трубке поспешил заверить меня в том, что это будет не допрос, а всего лишь беседа.

– Вам завтра в час будет удобно?

Интересно, он что, ждал, что я могу ответить: «Нет, у меня завтра важные дела. Давайте, созвонимся на неделе»?

Конечно, я ответил:

– Да, удобно.

– Ну, тогда завтра в гостинице «Белград», в номере…

Вот, оказывается, где они беседуют.

– Хорошо.

– До встречи.

– До свидания.

И все.

– Та-а-ня! – кричу я диким голосом.

Прибегает испуганная Таня.

– Господи, что случилось?

– Пошли в ресторан. В «Прагу». Сейчас же!

– Да как же?.. Я не могу сейчас. Мне нужно…

– Все бросай. Пошли!

Наверное, у меня в глазах было нечто такое, что она пулей побежала переодеваться.

«Прага» была в двух шагах от нашей новой квартиры. Мы переехали туда несколько месяцев назад, обменявшись с Александром Зацепиным. Он уезжал во Францию, и ему нужны были две квартиры. Одна была наша, а другая – Валина, который к тому времени переехал к жене. Так что его квартира пригодилась для обмена. Ведь в ту пору покупать и продавать жилье было запрещено. Только обмен.

Об этой квартире я расскажу позже, а сейчас мы сидели в «Праге», и Таня уже почти с ужасом ждала, что я наконец-то объясню, что же произошло. Но я не начинал, пока не принесли коньяк.

Мы выпили по рюмочке.

– Меня вызвали в КГБ.

Она помертвела. В ее глазах был не испуг, а какая-то безнадежность. Система не простит нам нашего фамильярного с ней обращения, будет мстить, наказывать. Мысль об этом не оставляла нас ни на секунду, была запрятана в глубины подсознания. И вот на тебе! И это уже никакая не мысль, а самая что ни на есть грубая реальность.

Преодолев первый шок, она начала успокаивать и себя, и меня, говоря о том, что, в принципе, ничего страшного произойти не должно. Мы стали вспоминать, как власти поступали с диссидентами. Получалось, что их либо с громким скандалом выгоняли из страны, либо наглухо, как тогда говорили, закрывали, не давали возможности работать, держали под колпаком.

Или подстраивали уголовщину. Но это был уже совсем запредельный вариант. Мы решили, что меня это не коснется.

Как мы ошибались!

Назавтра, ровно в час, я был в том самом номере гостиницы «Белград».

Меня встретили два человека. Один, средних лет, с интеллигентской красивой бородой, абсолютно расслабленно сидел в кресле. Другой, который открыл мне дверь номера, был помоложе, немного нервничал. Глаза его бегали.

– Садитесь, пожалуйста. Хотите чайку?

– Да, если можно.

Тот, что сидел в кресле, сделал знак рукой. Другой вышел во вторую комнату за чаем.

«Ага, наверное, борода званием-то повыше будет», – автоматически анализировал я.

Чай был принесен сразу же. Я сделал глоток и нервно засунул конфету в рот.

Тут меня интеллигент с бородой и спросил:

– Алексей Львович, расскажите, пожалуйста, что это у вас там было за прослушивание в церкви для каких-то журналистов?

– Да что вы, это совсем не для журналистов. Просто реставраторы пригласили меня на творческую встречу в филиал музея Рублева. Я позвал друзей. Об этом узнали некоторые журналисты. Я же не мог их выгнать. Был бы скандал. – Я говорил все это, жуя конфету.

От этого казалось, что мне совершенно наплевать на всю эту совсем незначительную историю, да и на разговор тоже. Однако внутреннее напряжение росло. Я чувствовал, что главное – впереди. Думал, начнут строго предупреждать, рассказывать, что мне грозит.

Но разговор неожиданно перешел в совсем другое русло. Тот, что был рангом пониже, начал рассказывать, что он тоже учился в консерватории, играл Шопена, Рахманинова, а теперь вот ничуть не жалеет, что его судьба так сложилась. Он рассказал про зарплату, даже про бесплатное обмундирование.

Тут же, не давая мне опомниться, тот, что с бородой, и заявил:

– У вас же масса недоброжелателей! Вы думаете, мы по своей воле с вами тут беседуем? Просто на вас к нам приходит множество сигналов. Если бы вы только знали, от кого!.. – Он вздохнул. – От тех, кому вы безусловно и совершенно доверяете. Мы просто обязаны были реагировать. – Все это он говорил с совершенно искренней симпатией. – Вам нужна защита. Вдруг на нашем месте будут другие люди? Ведь они могут испортить вам биографию, сломать судьбу.

Очевидно, после этих слов я должен был почувствовать, что нахожусь среди друзей. Они желают мне только добра, хотят помочь. Но я все больше сжимался в комок и молчал.

Они надеялись, что я понял намек и сам сделаю следующий шаг.

Чтобы как-то разрядить обстановку, я сказал:

– Спасибо.

Они неправильно поняли меня и облегченно вздохнули.

– Что ж, мы очень рады.

– Сережа, принеси…

Сережей звали консерваторца.

– Да, Анатолий Леонидович.

Я в первый раз услышал, как их зовут. В начале разговора они представились по фамилиям.

Сережа принес какую-то бумагу и протянул мне вместе с ручкой, чтобы я подписал. Я даже не посмотрел, что это было, подписка о неразглашении или согласие на сотрудничество.

– Наверное, я не так что-то сказал. Конечно, спасибо за доброе отношение ко мне, но подписать я ничего не смогу.

Их лица в мгновение переменились. Я понял, что не надо никаких других людей, чтоб сломать мне судьбу. Эти ребята и сами прекрасно справятся с этой ерундовой задачей.

Еще несколько минут они уговаривали меня.

– Думаю, вы знаете, сколько из вашей братии рвется сотрудничать с нами. Думаете, мы всех берем? Любой бы за честь посчитал.

Сергей срывался в крик:

– Это надо подписать!..

Первая мысль: «А, черт с ним, подпишу, лишь бы отвязались».

Но тут же вторая: «Больше ничего не сочиню, не напишу. Не смогу врать. Сломаюсь».

Я понимал, что в этот момент решается моя судьба. Такого не прощают. Система, скорее всего, меня раздавит. Но ничего с собой сделать не мог.

Я ничего так и не подписал. Расставались мы с ними любезно, с улыбками, пожимали друг другу руки, но на душе у меня повисла свинцовая тяжесть.

Сейчас, по прошествии многих лет, я вспоминаю о той встрече без всяких негативных чувств к этим людям. Если следовать логике их системы отношений, то они действительно хотели мне помочь.

Сергея я увидел еще раз, уже в постперестроечные годы. Он шел по улице, разговаривал сам с собой, казалось, хотел убедить себя в чем-то. Ветер трепал его волосы. Он никого и ничего не замечал, производил странноватое впечатление. Как все непросто в этом мире!

Система начинает и… проигрывает

В восемьдесят втором у моего отца был юбилей. Он родился в 1902 году, и 7 января ему исполнялось восемьдесят. Отец получил много телеграмм от родственников, ветеранов войны, друзей.

Но одно послание было совершенно особенным. Его «поздравили» сотрудники РОВД, прислали повестку с вызовом на допрос.

Я ни у кого ничего не мог спросить, знал, как все сторонятся подобных ситуаций. В то время я писал музыку для некоего режиссера. Он немного разбирался в хитросплетениях приемов спецслужб, дружил с активными диссидентами.

Я рассказал ему все. И про беседу, и про повестку.

– Да, стараются зацепить побольнее, – заявил он.

Выяснилось, что подобное воздействие на родственников обрабатываемых неугодных персон широко применялось в практике оперативной разработки.

– А что ему вменяют?

– Понятия не имею. И он тоже.

Режиссер пожал плечами. На этом наш разговор закончился.

Обращаться за помощью было не к кому. Приходилось выбираться из беды своими силами.

Надо сказать, что отец реагировал на все чрезвычайно спокойно. С юмором вспоминал, как во время Гражданской войны их городок переходил от красных к белым и наоборот чуть ли не каждый день. На допросы его водили часто то одни, то другие.

– Ничего, я знаю, как разговаривать с командирами.

То, что он сделал перед допросом, повергло меня в глубокое изумление.

Он взял очки, в которых писал ноты. Это были практически линзы с очень сильными диоптриями. Глаза за ними выглядели невероятно большими. Левую линзу он заклеил лейкопластырем, снова надел очки, и я невольно отпрянул. На меня смотрел один огромный глаз.

Потом отец наложил повязку себе на голову. На него недавно упала маленькая сосулька и поцарапала кожу. Ранка немного кровоточила, и повязка скоро стала слегка розоватой.

В таком устрашающем виде я привел его на допрос и попросил, чтобы мне разрешили присутствовать. Следователь не возражал.

Да куда ему возражать! Он был раздавлен, деморализован видом отца. Страшная неловкость – допрашивать ветерана Гражданской войны. Отец, разумеется, успел об этом сказать. Да еще в таком виде! Кроме этого, отец делал вид, что глуховат.

– Что-что? – громко переспрашивал он после каждого вопроса, выводя следователя из себя.

То, в чем обвиняли отца, было совсем несуразным. Он по доверенности, как тогда делалось, продал машину некоему человеку по государственной цене. Так вот, этот некий человек взял и продал «Жигули» каким-то южанам по рыночной цене, а это уже считалось спекуляцией.

– А я здесь при чем? – спросил отец у следователя.

– А вот это мы и выясним, Лев Самойлович. Поехали!

– Куда? – все-таки с некоторым беспокойством спросил отец.

– Да к вам в гости. Извините, без приглашения.

– Это, что ли, обыск без предупреждения? – Я иронично хмыкнул.

– Вот именно.

Обыск был, как и положено, с понятыми и протоколом. Кроме того, стражи порядка описали все имущество. Мне было даже немного стыдно, что родители жили небогато, и ценных вещей у них оказалось немного. Пыл следователя тоже слегка остыл.

– Ладно, я позвоню вам.

Подписки о невыезде он не взял. Но дело закрывать никто не собирался, и было ясно, что его доведут до суда. А там… совершенно очевидно, что приговор будет такой, какой нужен заказчикам.

Что было делать? Я уже готов был унижаться, просить, пойти на что угодно, лишь бы прекратить это издевательство над отцом. Но кого просить? Во властных структурах у меня не было знакомых. Да даже если бы и были, то в такие дела обычно никто не вмешивался. Все-таки меня загнали в угол!

Оставалось одно – идти в атаку. Снова журналисты? Нет, они мне были уже не помощники. Органы уперлись бы из принципа. Так можно было бы только навредить. Нет, тут нужно что-то другое. И способ нашелся.

Я завел дело против советского государства и подал заявление в суд, чтобы оно было рассмотрено. Вот так вот!

Ну, мало ли на свете сумасшедших!..

Но все дело в том, что мое заявление приняли!

По советским законам для публичного показа были разрешены произведения, только официально оформленные договором и «залитованные», то есть прошедшие цензуру. А спектакль «Юнона» и «Авось» уже десятки раз исполнялся в театре Ленинского комсомола, но договора со мной-то никто не хотел оформлять. Министерство культуры боялось моей фамилии как чумы. Никто из чиновников лично не хотел брать на себя ответственность и ставить подпись на каких-либо бумагах, связанных с моим именем.

Все это явно и очевидно нарушало закон. Поэтому и назначили заседание суда и в качестве ответчика вызвали представителя Министерства культуры.

Это было неслыханно.

На заседание пришли мои старые знакомые корреспонденты. Такое столкновение власти и композитора стало интересно и для них.

Ответчик не явился ни в первый раз, ни во второй. Тупик!

Но тут в журнале «Юность» выходит потрясающая статья Родиона Щедрина про «Юнону» и «Авось». Называется она «Опера в драматическом театре». Я не мог поверить. Ведь Щедрин был секретарем Союза композиторов РСФСР, то есть лицом более чем официальным. Его поддержка была настолько значима, что могла в корне поменять ситуацию.

А потом еще сюрприз! Тихон Николаевич Хренников, глава Союза композиторов СССР, написал письмо главному редактору «Мелодии» Шабанову с просьбой о том, чтобы тот разрешил публикацию альбома!

Что-то менялось вокруг.

Однако министерство было последовательным. На третье судебное заседание от них тоже никто не явился.

А я взял да и принес статью и письмо на это третье заседание. Ввиду отсутствия ответчика оно было прекращено. Судья Троицкая просила меня подождать в коридоре.

Через полчаса секретарь вынесла и вручила мне бумагу, в которой было написано, что суд принял решение в мою пользу. Спектакль запрещают к показу до подписания договора со мной. Надо ли говорить, что этот злосчастный документ был оформлен в течение нескольких дней после решения суда?

Приблизительно в это же время, летом восемьдесят второго года, состоялся и другой суд. По делу моего отца. Главные свидетели из Туркмении не явились. Были зачитаны показания, записанные с их слов. Из них следовало, что не только мой отец, но даже и перекупщик не получал от них никаких лишних денег.

Дело закончилось не формулировкой «за недоказанностью», а «за отсутствием состава преступления». Это очень важно! Радоваться уже не было сил. Слава богу, что родители смогли все это пережить.

Наступил восемьдесят третий год. Наконец вышел двойной альбом «Юноны» и «Авось». Сразу большим тиражом! Он довольно успешно продавался во многих странах в течение многих лет.

Вот маленький фрагмент из довольно большой рецензии на нашу выстраданную запись, появившейся через три года (!) после выхода альбома:

«Ультраконсервативные ревнители стандартного оперного репертуара могут быть раздражены и оскорблены, но всякий, кто склонен к рискованным приключениям в звуковом мире, будет заинтригован звучанием этой записи, которая содержит много прекрасных моментов».

«Опера Австралии», май 1986 г.

Двухлетняя борьба с системой закончилась моей победой, правда, с ощутимым привкусом горечи. Выходили огромные тиражи пластинок, но было очевидно, что полноценно работать дальше в качестве официального и легального композитора для меня невозможно.

«Чтобы больше никаких там новых рок-опер, музыкальных фильмов и, не дай бог, появлений на телевидении или в радиоэфире!»

Примерно так звучал вердикт разных официальных лиц.

В многочисленных статьях про «Юнону» мое имя упоминалось вскользь, где-то между художником по костюмам и гримерами, в качестве автора «музыки к спектаклю». Это был абсолютный абсурд. Уж чего-чего, а музыки к спектаклю я не писал точно так же, как Вознесенский – стихов к нему.

Мы вдвоем написали ОПЕРУ. Первая постановка была сделана для диска, вторая – в Лен-коме. За этим последовали десятки спектаклей в разных театрах.

Но при такой постановке вопроса на моей персоне делался бы слишком большой акцент, а это было совершенно недопустимо. Меня спрятали в глубокую тень и отодвинули даже не на второй, а на десятый план. В общем, все, что мне осталось – это случайная работа в качестве композитора, пишущего фоновую музыку для кино.

Режиссер Нечаев, впоследствии единолично получивший Государственную премию за наших «Буратино» и «Шапочку», создавал новые музыкальные сказки без меня. Захаров в новые проекты не приглашал. Остальные мои соавторы тоже обходили меня стороной, и, как тогда говорили, у меня замолчал телефон.

Все было бы совсем плохо, если бы не…

О многих моментах своей жизни я мог бы говорить как о совершенно безнадежных, но всегда возникало помянутое «если бы не…». Это была не проезжая дорога, а узкая тропинка. Зато она всегда выводила меня из тупика куда-то в неясное, наполненное надеждами будущее.