Текст книги "Дар любви. Воспоминания о протоиерее Феодоре"

Игумен Дионисий (Рыбчинский)

Дружба наша с отцом Феодором началась еще в первом классе семинарии. Мы познакомились, наверное, в первые же дни после поступления, а где-то месяца через два он мне предложил быть иподиаконом у Святейшего Пимена. Я очень стеснялся, стал отнекиваться. Но Федя – человек настойчивый: если принимал решение, то от цели не отступал. Убеждал меня, говорил, что, если я хотя бы неделю побуду иподиаконом на службах у Святейшего, никогда это время не забуду. Я выискивал поводы для отказа и даже прятался от него. Однажды, увидев его в конце коридора общежития, вбежал в спальню и юркнул в пустую кровать. Сетки у кроватей были провисшие, и я, покрывшись сверху одеялом, будто постель пустая, спрятался на дне ее. Лежу, молюсь про себя: «Господи, пронеси. Милостивый Боже, сохрани». Так и не нашел он меня в тот раз, хотя и стоял прямо надо мной.

Потом на память владыки Николая (Ярушевича), 13 декабря, вызвали меня с уроков (это уже был второй класс семинарии) в храм Смоленской иконы Божией Матери. Меня тогда благословили подать кадило Святейшему, и после этого я был зачислен в штат иподиаконов. Но прослужил недолго, по состоянию здоровья должен был отпроситься.

Много лет спустя я приезжал к отцу Феодору в храм, и мы вместе вспоминали студенческую пору, как я от него прятался. Прав он оказался, это действительно самый светлый период моей жизни. Помню замечательные службы, наши спевки, которыми руководил отец Агафодор, будущий настоятель Донского монастыря, как пели мы Святейшему «На реках Вавилонских…». Помню задушевные беседы с Колей Соколовым и отцом Сергием, будущим владыкой, – родными братьями Феди.

С братьями Соколовыми мое общение было редким, но чувство привязанности, доверия и искренней симпатии к ним я храню с той поры. Святитель Игнатий (Брянчанинов) писал, что трудно найти человека, близкого тебе по духу, и счастлив ты, если встретишь хотя бы одного. Мне же Господь послал сразу троих!

Может быть, мы и мало общались, но на всю жизнь. Выразить словами, описать как-то наше духовное единение очень трудно. Однажды, еще до моего пострига, отец Александр, наместник лавры, будущий владыка Алма-Атинский, спрашивал, есть ли у меня друзья, а у меня никого, кроме братьев Соколовых, не было. Многих притягивала их простота и открытость. В то время это было особенно заметно на фоне общего настроения. Тогда ребята жили замкнуто, боялись КГБ. Существовала даже такая семинарская молитва: «Господи, избави меня от друзей, а от врагов я сам избавлюсь». Я дружил только с ними и молитву эту опускал.

Помню, как они по-доброму подшучивали над моей диковатостью, говорили, что я с гор спустился и ничего не понимаю. Федя меня убеждал: «Георгий, ты давай определяйся. Если надумаешь жениться, мы тебе в Москве хорошую девушку найдем. Будешь батюшкой, приход получишь».

Однажды он меня прямо сразил вопросом. «Что ты мне посоветуешь, – спросил он, – жениться или монашество принять?» Я очень удивился, еще подумал, как это он у меня спрашивает совета, потом подумал, что один монах у них в семье уже есть, и ответил, что не знаю его настроения. А потом появилась Галя, и вопрос этот у него, я думаю, больше не возникал.

«Иподиаконство у Святейшего Пимена – самый светлый период в моей жизни».

Учась в семинарии, я посещал иконописную школу и для себя немножко рисовал. Как-то Федя увидел у меня рисунок, который я сделал под старинную открытку. Получилось, наверное, неплохо, я там даже позолоту пустил. Феде она понравилась, и он ее у меня попросил. Через несколько лет заехал к нему в храм. Он обрадовался нашей встрече и тут же при мне стал звонить домой: «Галочка, тут отец Дионисий приехал… Ну, Георгий, который тогда открыточку тебе нарисовал». Я про себя подумал: «Он, оказывается, открытку-то своей будущей матушке подарил. А я-то думал, зачем она ему?» Так любил он свою Галочку, что отдавал все, что самому нравилось. Пустяк, может быть, картинка, но Федя чувствовал красоту и умел делиться своим чувством.

Последний раз видел я отца Феодора на крестинах его Анечки. В Тушине, в его Преображенском храме это было. Отец Николай крестил, а владыка Сергий был восприемником. Помню, владыка говорил, как он рад за брата, какая милость Божия, что даровал ему Господь девять человек детей, что такая у них большая и дружная семья. Я тоже вырос в многодетной семье, нас у мамы тоже было девять человек, поэтому я знаю, о чем он говорил, о какой милости, какой радости.

Теперь эта радость проходит испытание. Вдовство – горькая доля и для всех непростое время. Каждому дана часть этой ноши. Все Соколовы, не только матушка Галина, дети, но и сестры, отец Николай, мама их Наталия Николаевна и чада духовные отца Феодора несут это бремя. Конечно, матушке тяжелей всех, и отношение к ней сейчас – это выражение чувства к отцу Феодору, поэтому она не остается и не останется одна.

При жизни отца Феодора как-то не было нужды выражать ему свои чувства, а сейчас можно молиться о нем, сколько хочешь, по возможности детям его помогать. Память о нем осталась самая светлая.

Иеромонах Дионисий (Локтаев)

Я был прихожанином храма Успения Божией Матери в Гончарном переулке на Таганке – первом месте служения отца Феодора в священном сане. По благословению Святейшего Патриарха Пимена после хиротонии он был направлен сюда под руководство к опытному священнику отцу Валентину Радугину. Для меня наша встреча с отцом Феодором оказалась в полном смысле слова судьбоносной, повлияла на мой выбор жизненного пути. Сам того не зная, он приготовил меня к служению Богу в монашеском чине.

Крестился я в двадцать лет, еще студентом. С обретенной верой в моей душе в те годы прекрасно уживалось увлечение наукой, и по окончании МФТИ[2]2
  МФТИ – Московский физико-технический институт.


[Закрыть] я занялся проблемами иммунологии в НИИ «Генетика». График работы у меня был достаточно свободным, что давало возможность с утра быть в храме, а потом ехать в институт. Со временем стал за собой замечать, что, если по какой-то причине пропускал утреннюю службу, весь тот день мне казался пустым, прожитым напрасно. Постепенно богослужение стало вытеснять из моей жизни остальные интересы.

Первое же церковное послушание (старший священник[3]3
  Храм Успения Пресвятой Богородицы в Гончарном переулке является подворьем Болгарской Православной Церкви, и по статусу настоятель здесь – клирик БПЦ, но в административном отношении храм подчиняется Московской Патриархии.


[Закрыть] храма отец Валентин Радугин иногда благословлял меня читать на клиросе) ввело меня в число церковных служителей и сблизило с отцом Феодором.

Очень я ценил его дружеское ко мне расположение. Познакомился с его семьей, матушкой Галиной, мамой Наталией Николаевной, застал в живых его папу – отца Владимира. Общение с ними отзывалось в моей душе теплом и учило жизни во Христе. Сам я из семьи нецерковной и в новую для меня жизнь входил постепенно. Я впитывал атмосферу дома Соколовых, на себе ощущал простоту и сердечное радушие в обращении друг с другом. Там жили не по букве закона, запретов, строгости, но в духе любви, радости, свободы, которые сообщаются истинно верующему человеку.

Мне было хорошо с ними, но и собственный дом оставался для меня родным. Правда, возвращаясь в него, я переживал некую раздвоенность: вновь становился молодым ученым, садился за письменный стол и принимался за оставленное дело. Так бы оно шло и дальше: утром – церковь, вечером – наука, но когда пришла пора браться за диссертацию, я вдруг засомневался в необходимости карьеры ученого. Нужно ли мне вообще заниматься наукой, если я хочу служить в церкви? Свои сомнения я разрешил с духовником. Он благословил меня перейти в школу на преподавательскую работу и продолжать прислуживать в храме.

«Я впитывал атмосферу дома Соколовых».

Скоро я узнал, что отец Феодор получил новое послушание – его назначили настоятелем храма Преображения Господня в Тушине, и он приглашает всех желающих потрудиться на восстановительных работах. Для меня это был, пожалуй, первый ясный сигнал, знак о моем попечении свыше. Я почувствовал себя на пороге анфилады событий, открывающихся передо мной по воле Божией, и получил приглашение войти, сделать первый шаг…

Отец Феодор просил меня помогать в храме во время школьных каникул, а я выразил готовность оставить все и перейти к нему. Но переходить было некуда. Были стены и дырявая крыша в помещении склада строительных материалов; на месте алтаря стояли токарные станки. Каким-то образом о начале восстановления храма узнали жители окрестных домов, и сюда потянулась молодежь. Пришли и пожилые люди. Среди них были те, кто помнил последнего настоятеля храма до его закрытия, протоиерея Александра Соколова, и иерея Александра Буравцева, ныне прославленных в лике новомучеников. Наверное, пришли и те, кто в свое время ложился под стены храма, не допуская его разрушения.

Энтузиазму юности было под стать ревностное служение Богу старушек. Господь давал силы с виду немощным, пожилым женщинам, и они наравне с молодыми таскали тяжеленные носилки с битым кирпичом, а в конце рабочего дня еще мыли полы! Им говорили, что завтра в этом месте опять будут долбить стену и все вокруг будет засыпано мусором, поберегите силы, не мойте ничего. Совет они выслушивали, но делали по-своему: для них здесь был уже не бывший склад, а храм.

Это был образец отношения к труду – тихо и скромно отдавали они все свои силы. Многие из них потом так и остались в храме убирать у подсвечников.

Первая зима на приходе была достаточно сложной. Отопления в храме еще не было, очень мерзли руки, но в то же время душа пела. Вокруг разруха, а внутри ощущение небольшого подвига и радость, что Господь дает нам что-то потерпеть. Трудности напоминали первохристианские времена и очень сплачивали братию и первых прихожан. Жизнь в общине потихонечку готовила меня к монашеству, потому что в храме тоже требуется послушание: приходилось делать не то, что хочется, а что нужно.

Общение с батюшкой, его семьей помогало мне видеть, насколько глубоко порабощен я собственными страстями, грехом. Но Господь давал не только горькое лекарство. Я почти ежедневно наблюдал служение отца Феодора, видел, как он молится, разговаривает с людьми. Душа моя запечатлевала эти образы и взращивала на них понимание того, к чему нужно стремиться, каким может стать человек, если живет по воле Божией.

Пожалуй, именно участие вместе с ним в литургии воспитало во мне стремление к служению в священном сане.

Я был всего лишь алтарником, и в мои обязанности входило обычное прислуживание в алтаре. Как известно, слово «литургия» в переводе с греческого обозначает «общее дело». То есть все мы: священник, алтарники, народ Божий, собравшийся в храме, – участвовали в одном деле, в таинстве, которое совершал Сам Бог. Я разжигал кадило, подавал ладан, выходил со свечой, а отец Феодор, облеченный властью и правом священнодействовать, обращался к Богу вместе со всеми и от имени всех, и Бог откликался на его молитву.

Литургия была для него главным делом жизни. Особенно глубоко я это понял потом, когда сам стал священником. Теперь я знаю, что чувствовал отец Феодор, когда просил Бога сотворить тайну, не подвластную никому из людей, когда по слову его Господь давал людям приобщиться Своей Плоти и Крови. Во время его священнодействия я вместе со всеми переживал реальность чуда – Бог входил в нашу жизнь!

В проповедях, беседах отец Феодор делился с паствой личным знанием Бога, полученным им с благодатью священства. Это знание не было начетническим, книжным, приобретенным только в стенах семинарии, академии. Встреча с Богом очень сокровенна. В такие минуты не хочется, чтобы тебя кто-то видел. Понимаешь, что любое слово, об этом сказанное, тут же все разрушит. А отец Феодор именно с этим шел на проповедь. Связанный неразрывной нитью Предания в таинстве Рукоположения с Церковью Апостольской, первохристианскими временами, он приобщался к сонму учеников Христа, видевших Его своими глазами, слышавших Его и следовавших за Ним повсюду. Как и они, очевидцы, посещавшие первые общины христиан и рассказывавшие им о Христе, он нес огонек веры, поэтому его слово всегда было словом о живом Боге.

Его способность поделиться самым сокровенным – редкий дар. Священники по большей части говорят очень умные, прочувствованные слова, но зажечь ими другого, сделать их достоянием сотен и тысяч удается далеко не каждому. Отец Феодор умел согреть словом, утешить, открыть чужие души и дать возможность Богу Самому действовать в них.

Литургия с ним проходила незаметно. Служба заканчивалась, и в душе оставалось благодатное чувство близости Бога, которое хотелось сохранить подольше. Я, например, с трудом переносил трапезный шум после службы. Мне хотелось побыть одному, не лишать себя радости, которую только что пережил, а батюшка сознательно жертвовал ею ради других. Он тут же переключался, вникал в то, с чем приходили к нему люди, и шел туда, куда было угодно Богу.

Многому меня научило общение с отцом Феодором. Наблюдая за его служением, я все глубже осознавал, что мое призвание – быть священником, конечно, если Господь сподобит, но окончательно в своем желании я утвердился, лишь осознав значение собственного имени.

В крещении я получил имя Димитрий. Этим же именем в свое время меня назвали папа с мамой, поэтому я, привыкнув к нему, долго не обращал внимания на имя святого, в честь которого был крещен. Ближайшим ко дню моего рождения был царевич Димитрий Угличский, а мне казалось, что небесным покровителем у меня должен быть великомученик Димитрий Солунский или святитель Димитрий Ростовский. Их подвиги и труды мне были понятны, но царевич Димитрий, восьмилетний мальчик, убитый по политическим мотивам… я долго не мог понять связи между нами. Как-то спросил мнения отца Феодора, а он мне ответил: «Молись, и Господь откроет тебе все, что нужно, в свое время». Так все и произошло.

«Более высокого служения на земле просто нет».

Постоянно прислуживая в алтаре, я знал порядок богослужения. Этому, помимо ежедневного участия в службах, помогало изучение служебника, на что меня благословил отец Феодор особо. Кроме того, батюшка читал вслух «тайные» молитвы. В них нет ничего секретного, они опубликованы, их изучают, но называются они так потому, что произносятся не на весь храм, а вполголоса или про себя, т. е. «тайно». Отец Феодор молился достаточно громко. Ему это помогало сосредоточиться, а для меня было великой школой не только молитвенного чинопоследования службы, но и проникновением в смысл происходящего. Объяснение этому я потом встретил у св. Григория Богослова, утверждавшего, что слово написанное достигает полноты лишь тогда, когда оно произнесено: звучащее слово обладает особой силой, которую чувствует наше сердце.

…Место из пророка Исаии, читаемое священником во время проскомидии: Яко овча на заколение ведеся, и яко агнец непорочен, прямо стригущаго его безгласен… – я слышал много раз. Но однажды эти много раз слышанные слова буквально пронзили меня. Во время великого входа, когда воспоминается крестный путь Спасителя, я смотрел на отца Феодора, видел, как он берет Чашу и дискос с жертвенника, выходит с ними на солею, затем входит в алтарь и ставит их на престол, знаменую тем погребение Господа. С этого момента служба не может быть прервана ни при каких обстоятельствах, и священник не имеет права оставить храм даже в случае смертельной опасности, всецело предавая себя в руки Господа.

Пока он шел по солее с Дарами, я вспомнил эти слова пророка Исаии, вспомнил его семью, матушку Галину, деток, вспомнил, как безгранично он их любит, и пережил очень острое чувство. Я осознал умом и сердцем, что в эти минуты он приносил все самое дорогое в жертву Богу, и понял, чего стоит эта жертва.

Почему-то в тот же самый момент мне подумалось о царевиче Димитрии. Дети гораздо больше знают Бога. Если ребенок всей душой предан Богу, молится Ему, он и умом начинает постигать волю Божию. Ведь Господь мог бы сохранить царевича Димитрия, но, видно, не без его согласия принял Он жертву отрока. Поэтому жертву, принесенную ради прекращения Смутного времени восьмилетним царевичем, должно назвать добровольной.

Такое понимание жертвенности царевича Димитрия открыло мне смысл выражения «царственное священство». Есть у Василия Великого такие слова: «Всякий может управлять и властвовать, но только царь может умереть за свой народ». Их я тогда, конечно, не вспомнил, но прожил это мгновение с ощущением открытия. Мне стало ясно, в чем именно заключается царственность священнического служения – в том, что он жертвует собой, всем, что ему дорого, абсолютно всем ради народа Божия. Более высокого служения на земле просто нет.

Этот эпизод навсегда похоронил в моей душе сентиментальные чувства к науке. Мне все еще было жалко расставаться с любимым делом, но теперь я понял, что прежняя жизнь – это отчасти жизнь для себя, а в предстоянии пред престолом Божиим компромиссов быть не может. Не случайно в таинстве Рукоположения в иереи будущий священник снимает с руки кольцо и трижды обводится вокруг престола. Как во время венчания жених и невеста трижды обводятся вокруг аналоя с иконами, так и он – но обручается Церкви.

…Год пробыл я алтарником в Преображенском храме, почти ежедневно прислуживал там отцу Феодору и постепенно «дозревал» при нем до самого ответственного шага в своей жизни.

На престольный праздник – Преображение Господне (19 августа 1991 года) вышли мы с отцом Феодором из храма и видим, как по Волоколамскому шоссе идут танки – в стране менялся политический строй. Днем позже мы с батюшкой поехали в Елоховский собор. Помню, с большими трудностями добирались мы до него. Дорогой вспоминали, как совсем недавно были там тоже вместе у мощей преподобного Серафима Саровского, говорили о возможном возвращении эпохи гонений, и вот теперь на улицах танки.

Второе обретение мощей преподобного Серафима произошло в феврале 1991 года в Петербурге. Их должны были доставить в Дивеево, но по пути следования почти на полгода оставили в Москве в кафедральном соборе.

Я тогда уже внутренне принял решение о монашестве, но с отцом Феодором еще не успел поделиться. Трудно было ему открыться, потому что он не раз мне говорил: «Давай женись – будешь рукополагаться». У меня возражений не было, но с женитьбой дело не складывалось.

Будучи просто прихожанином, я жил церковной жизнью в стенах храма; дома меня ждала другая, «своя» жизнь. А потом жизнь храма стала моей, и следующий шаг – монашество – для меня оказался вполне закономерным. Господь подает только тот крест, на ношение которого ты единственно способен. Но в мире и монастыре заповеди одни и те же. Возлюби Бога всей душой, всем сердцем, всей крепостию, и уже во Христе люби того, кого Господь даровал тебе.

Как я сейчас понимаю, семейной жизни нужно учиться с детства. Чтобы жить в христианской семье по-христиански, нужно с детства учиться терпению, смирению и следить за этим. Теперь, когда я в священном сане, многие люди, имеющие семью, ко мне приходят. У них есть желание жить по заповедям, но прежние привычки делают эту жизнь очень трудной, порой даже невозможной. Совсем иначе выглядят семейные отношения, когда люди с детства воспитаны в христианском духе и так же воспитывают своих детей.

Эталоном христианской семьи для меня была семья отца Феодора. Но без навыков семейной жизни моя попытка приблизиться к нему шансов на успех не имела. Крест семейной жизни был бы для меня тяжелее монашеского. Кроме того, встав на путь семейной жизни, я рисковал судьбой другого человека.

Когда я рассказал отцу Феодору о своих планах, он немного огорчился, но не моему выбору. Этот путь был ему известен очень хорошо. Иподиаконство у Святейшего Пимена, жизнь его родного брата-монаха давали ему возможность знать монашеский мир в подробностях. И сам он был близок к монашеству: в период иподиаконства у Патриарха наместник лавры даже келью ему приготовил, а сам Святейший, узнав о его решении жениться, произнес таинственную фразу: «Дом без крыши».

Отец Феодор знал, что с момента моего пострига наши пути пойдут хотя и в одном направлении, но в разных пространственных координатах. Может быть, это и было причиной его огорчения.

Решение было принято, а как приступить к его осуществлению, я не имел представления. У меня были знакомые, поступившие в монастырь и ездившие к отцу Иоанну (Крестьянкину), отцу Кириллу (Павлову) за благословением, но, поскольку я не знал ни того, ни другого, решимости на поездку у меня не было. В этот период жизни я особенно много читал, и из книг сложилось доверительное отношение к владыке Антонию, митрополиту Сурожскому. Я знал, что он каждый год бывает в Москве, и решил искать с ним встречи. Поговорил об этом с отцом Феодором, попросил его помолиться об успешности моих хлопот и предал все в руки Божии.

В то лето владыка Антоний в Москву не приехал, не было его и на следующий год, но приехал архиепископ Керченский Анатолий (Кузнецов), викарий Сурожской епархии. С отцом Феодором он был в очень теплых отношениях, был давним другом их семьи, знал его еще ребенком, и батюшка пообещал поговорить с ним. Итог их разговора был какой-то половинчатый, поэтому мне захотелось поговорить с владыкой лично. Увидеться с ним удалось лишь в последний день его пребывания в Москве. Я вызвался проводить его в аэропорт, и по дороге в машине мы коротко побеседовали: «Да, да, я помню, – сказал он, – отец Феодор рассказывал мне о вас. С вашим вопросом езжайте к отцу Кириллу. Как он благословит».

Незадолго до этой беседы я прочитал книгу «Старец Силуан», и в сознании моем крепко засела оттуда фраза об испытании воли Божией. Когда спрашиваешь о чем-либо для тебя важном, помолись и лови первое слово: оно от Бога. А если начнешь переспрашивать – там начнется человеческое.

…Весь оставшийся путь в аэропорт владыка молчал и, лишь прощаясь, повторил: «К отцу Кириллу». И вновь я пережил чувство, уже мне знакомое: будто Господь открывает передо мной следующую дверь.

Отец Кирилл, к которому я попал лишь с третьей попытки, благословил меня в Донской монастырь под покров святителя Тихона. Про себя я тогда отметил, что и отец Феодор советовал мне идти туда же.

Одним из первых послушников вновь открытого монастыря я скоро был пострижен в монашество, рукоположен в сан иеродиакона, затем иеромонаха. Уйдя в монастырь, я не прервал своего общения с батюшкой, бывал в ставшем родным Преображенском храме.

Уже будучи послушником, я присутствовал на освящении Сергиева придела. Обычно я был занят в алтаре практическими делами, а тут ничто меня не отвлекало, и я получил возможность вслушаться в слова молитв, открывших мне, что храм – не просто здание, построенное человеческими руками для своих нужд и будто бы подвластное «творцу». С момента его освящения здесь поселяется Сам Господь. Теперь Он здесь Господин, а мы лишь служим Хозяину этого дома. Мне, участнику восстановления храма, свидетелю его второго рождения, таинство освящения Сергиева придела оказало бесценную услугу: я ясно осознал, что мы не являемся хозяевами восстановленных нами стен.

Храм я по-прежнему люблю, мне дороги воспоминания молодости, но дорога и наука, полученная от отца Феодора: ни к чему земному не прилепляться сердцем, в любой момент быть готовым оставить все без сожаления. Он учил меня этому своим примером.

Скажем, было бы естественно, имея такую семью, стремиться быть поближе к домашним. Или храм – спокойно служи, радуйся любви, которой ты окружен, а отец Феодор никогда не искал душевного комфорта и всецело отдавал себя еще служению армии, заключенным.

Его сознательное принесение себя в жертву Богу для служения по Его воле людям особенно ярко проявлялось в отношении к требам. С первых шагов в служении священником помнил он завет отца Валентина: «Если тебя просят пособоровать, причастить больного, крестить кого-то – никогда не отказывай. Как бы далеко это ни было, как бы ни было это тебе неудобно – не отказывай. Господь во всем поможет». Отец Феодор слова эти принял всем сердцем, учил этому и меня.

Для очень многих церковь, священник были явлением другого мира, а отец Феодор располагал таких людей к себе, преодолевал пропасть и вводил их в этот мир. Словно добрый самарянин, готовый оказать помощь человеку вне зависимости от вероисповедания в явлении духа и силы, он общался с ними, широко распахнув свое сердце. И в ответ сердца людей раскрывались навстречу ему. Общаясь с ним, они как бы авансом вкушали плоды от подвига веры: любовь, радость, мир, долготерпение, кротость.

Конечно, отец Феодор в этом смысле оставался далекой звездой, камертоном, по которому нужно было настраивать собственную духовную жизнь. Но стоило встретиться с ним взглядом или вспомнить его слово, как расстояние до этой звезды исчезало и звучал камертон его оптимизма. Он искренне и глубоко верил в то, что Господь нас не оставит, всегда нам поможет. А наше дело – не жалея себя, потрудиться, не унывать, не падать духом, не опускать рук. Даже если перед тобой вдруг выросли неожиданные препятствия или тебя предали те, в ком ты был абсолютно уверен. Есть Бог! Господь нам посылает те испытания, те скорби, которые нам надлежит понести, причем так, чтобы лицо наше не огорчалось.

Скорее всего, скорби были и в жизни отца Феодора, но мы о них не знали, потому что он всегда был настроен радостно. Его совершенно искренняя радость и надежда сообщались всем окружающим.

Благословляя меня в монастырь, отец Феодор подарил мне Тихвинскую икону Божией Матери с надписью на обороте: «Димитрию Локтаеву благословение на подвиг монашества». Я часто вспоминаю эту надпись – «благословение на подвиг» – и как бы слышу голос батюшки: «Не унывай, терпи».

После гибели батюшки мое общение с ним не пресеклось. Во время службы я поминаю и чувствую присутствие священников, с которыми единодушен. Большая часть их живы; я просто не могу к ним приехать и вместе с ними послужить, но теоретически это возможно. А отца Феодора нет на земле, он ушел. Тем не менее его присутствие, как говорят, «чувство локтя», так же как и с другими, ныне здравствующими, меня не покидает. Особенно острым это чувство бывает в алтаре во время службы.

Как это ни парадоксально звучит, но человек, завершивший земной путь, становится нам ближе. Когда знаешь, что на земле мы больше не увидимся, молитвенное общение становится более интенсивным, и через него совершается то, что раньше происходило непосредственно. Я благодарен отцу Феодору за утверждение меня в этой истине, за опытное знание ее.

Упокой, Господи, душу раба Твоего протоиерея Феодора и святыми его молитвами помилуй меня, грешного.