Текст книги "Онколига"

Настолько тонка и очевидна бывает интуитивная чувствительность онкологических больных, как, наверное, и всех болящих тяжелыми, не исцеляемыми смертельными недугами, в отношении своих «соратников», что удивление от ощутимого и Андреем, и Иваном, почти физически, исходящего тепла, тихого радостного смирения, сбывшегося еще при жизни, вымоленного чуда, в ореоле которого и пребывал, лежа в безмолвии, беспамятстве, сияя так же ослепительно, как и совершенно не материально, что чувственно только внутренне добрыми сердцами людей, которые, бывающими, кстати, далеко не сразу заметными, случаясь и у, казалось бы, далеко не добрых высших созданий Божиих. Одно внедрение в вашу жизнь, оканчивающуюся таким кажущимся несчастием, потому как ничем другим поначалу казаться и не может, такого человека, возможно и совершенно немощного физически, но лучащего этой светлой силой надежды и поддержки, возбудит в вас, в совсем отчаявшемся и озлобленном, желании идти дальше, не сдаваясь, не унывая – его пример сподвигнет к поддержке вас и ваших родственников, что быстро убедит их в вашем выздоровление.

Одно такое доброе чудо на сто событий подавляющих вашу волю и веру, способно зарядить и утвердить вброшенное Богом духовное зерно, с духовной точки зрения, на благодатную почву, с материальной – на совершенно не здоровую и не годную уже ни для чего. Как мягкий, нежный, невероятно живучий росток пробьет он любою преграду к солнцу, быстро разовьется в мощное древо милосердия, окормляя своими плодами, каждого жаждущего их.

Смертное зло прорастает в слабости, привлекая к помощи уже проникшего в сердце ожесточение, любое бессмертное доброе начинание не нуждается в поддержке, ибо Садовник его Сам Господь! Первое не может дать силы, но лживо пытается заместить дары Создателя, заброшенные нами в отчаянии, рано или поздно, воинствующий дух злобы, уберет распорки свои крыльев, оставив данную поначалу взаймы поклонившемуся ему человеку, ненависть к Богу, поскольку страх его нечем от человеческого не отличается, и он так же страшиться возмездия в Судный День, как и любой потомок Адама, и так же, как любой из нас уверен – страдать легче вместе, чем в одиночестве. Легче принять мучение в толпе подобных же тебе, чем зная свою падшую сущность страдать за свою вину вне других взглядов в одиночестве, не видя и не чувствую боли других.

Может быть, поэтому страдания воспринявших в себя не по собственной воле это жало медленной мучительной смерти несчастных счастливцев, и протекают в основном в одиночестве, ибо не сын погибели с ними, а Господь держит их на руках Своих!…

Явление отца Олега оказалось не столько неожиданным, сколько глубоко проникающим воздействием в их сердца, заставившее разорвать привычное течение круговорота мыслей. Эти люди хорошо умели, благодаря опасному образу жизни, задумываться глубоко и подробно, но не глубоко и эмоционально переживать.

Господь знает каждого и вчера, и сегодня, и завтра, и на Страшном Суде, спасая, милосердствуя, любя, вынося и вынеся уже нелицеприятный приговор. В Вечности и Истине нет времени – этому Он и учит страдальцев, убеждая, прежде всего – все испытания временны, как и краткий путь в узких и неудобных проходах врат на пути, ведущих в Царствие Божие. Все тяжелое, страшащее, мучительное, любому испытывающему эти муки кажется непереносимым, прежде всего, из-за представляющейся бесконечности этих испытаний, ибо страшны мучения и боль не своей силой, а своей продолжительностью!…

Тем для разговоров было множество, но чудным образом, мысль, о любой из них, обрывалась в самом начале, язык пресекался на первых буквах фразы, становясь тяжелым, переполняющим полость уст неважностью и пустотелостью остановившейся сути, головы заполнила туманная тяжелая бесцельность, безнадежность, вакуум, пробиваемые лишь одним лучиком – путеводным, исходящим, издалека пульсирующим светом. Обоим показалось, что каждый имеет что-то общее с накрытой клетчатым одеялом кучкой остро выпирающих костей, венчанной на подушке, обтянутой кожей, обезвоженной, идеально вторящей своей формой черепу, головой священника, с как-то неожиданно появившейся на ней черной шапочки с крестом на лбу.

Впалые глазницы, колющие глазными яблоками, покрытые полупрозрачными обнаженными веками, напоминали восковые мощи давно отошедшего «в Бозе», богоугодного своими делами, человека: «Помести такого в серебряную раку, одетого в схиму, чем не чудодейственная святыня?!» – такая мысль безотчетно и беззлобно царапнула Андрея Михайловича. Советь, всплыв, попыталась было застыдить ранившего ее святотатством, но застыла, увидев благообразный профиль отца Олега – «Ни такой ли он у святых Божиих еще при жизни?!» – вслух же у человека вырвалось, неожиданное для него самого:

– То-то…, а я еще далеко, да и дойти не умею… – Внутри себя и о себе, не замечая всего внешнего, совершенно покинув все проблемы, страхи, старого-нового знакомца, почему-то, как-то неожиданно полюбившегося, даже отодвинув ужасную болезнь на неощутимый план, продолжал Хлыст: «Что „не умею“, того даже и не знаю! Такая нужная работа – тягло неподъемное, а сейчас обида на тщету прошлого, ибо и зачесть то мне не чего будет защитнику моему на Суде то Страшном, из того, что оправдало бы мое существование! Что я сделал? Разве может цениться деятельность человека, если она не созидает?! Защищал я!… А защищал ли, в этом ли был мотив моей работы? Просто ли работал ради обязанностей и долга или тщеславие быть лучшим гнало меня, зачем работал мой мозг? Что он наработал? Как можно считать свою деятельность полезной, если ты есть только винтик в сломанной машине, движимой не самим двигателем, а тягловой мощью чужих бед и несчастий?! Зачем я был нужен, если работал честно, почти идеально, без огрехов, а под конец карьеры, оказывается, стал неугоден, поскольку не захотел переступить через себя, выполнить подлое указание сверху, опорочив невинного человека?! Вот кроме этого-то и гордиться то более нечем! Расскажи Ване, поведай я это, ведь осмеет! Он то всю свою жизнь хаял государства, то одно, то сменившее следующее, теперь нынешнее, я же все служил, служил, служил верой и правдой, а правда то вот она, на койке рядом, скрытая в изможденном почти трупе, обтянутом кожей – я все о печалях да о своих болях, а он „помолюсь пока“!».

– Андрюх, ты чего? Не пугай – лица на тебе нет!… – Сталин, даже вперед подался, чуть не грохнувшись с кресла, пытаясь заглянуть в глаза неожиданно ставшего близким человека:

– Шепчешь чего-то, совсем не ты…

– Вань, а ведь знаешь…, может быть…, знаешь, ведь сейчас на всем белом свете тебя ближе и нет никого у меня…

– Ну, мент, ты даешь! Ты ж меня крыл по-черному половину моей жизни, а теперь в родственники…

– Угу…, то-то и оно…, а знаешь, почему меня на пенсию…

– Так ты ж стар, как фикалия мамонта, да и затмил, наверное, собою новое, рвущееся к регалиям и постам, свежеиспеченное новое дер…, прости…, что-то я разошелся… А что ты имеешь в виду?

– Да нет, Иван Семенович, я отказался одному именитому преступнику статейку предъявить больше содеянного, он хоть и преступил закон, но в этом нисколько не повинен был…

– Ну и молодец, хоть выгорело чего?

– Я о тебе лучшего мнения был, хрен ты моржовый, а не родня!

– Ты, Андрюх, мою «родню», будь она не ладна, по нарам рассаживал десятками, а теперь в жилетку плачешься, я так понял, что тебя турнули под зад коленом, за твою же неподкупность и честность, так сказать, за отказ выполнить указивку сверху, что помешало этому замечательному «сверху», хапнуть приличную сумму, а то и создало опасность таковую возможность вообще потерять. Ты сам-то понимаешь, что там, на верхах этих, по-другому мыслят, хотя, каким образом эти перемены происходят с карьерным ростом, для меня неведомо – были такие же, как мы с тобой, а потом раз, и небожители, буквально «бессмертные»! Так вот, без обид: ты по обязанности жил, а они исходят из: «а мне это нужно»; «чем он мне дорог»; «что я за это поимею». А потому и нечего удивляться «перу в ж..у», и кресту ни на грудь, а на спину! Твое счастье, что не посмертно…

– Все верно ты поешь, птаха вещая, и ведь выходит, если так рассуждать, что ты правильно жил…, да только не верно это!

– Не верно?! Да половину, кого ты до суда довел, потом по условно досрочному освобождению на те же нивы за бабло выпускали, только уже под «мусорские крыши». Ты зачем их сажал то?!

– Ну как в законе…

– Ну и кого твой закон исправил или наказал?

– Ну всяко было, по крайней мере, ко мне лично претензий ни у кого… Я закон законно применял..

– Я тебе больше скажу – даже никто не обижался! Все по справедливости у тебя было… – Что-то смутило говорившего, оба ненадолго замолчали, и через минуту-другую, осененный догадкою Сталин выпалил, глядя на батюшку:

– А ведь…, Андрюх, ты ведь не к себе справедливого и соответствующего отношения требовал, но справедлив к другим был: виноват – получи; без вины – пшел вон домой! Может я, чего-то недопонимаю, но не в этом ли обязанности каждого – честно и верно поступать в отношении других, оставляя свою жизнь на милость …, это…, Бога?! Выходит ты жил то правильно, а вот…, и сегодняшний день не наказание вовсе, ааа…, так сказать…, «химчистка»! А?!… Ты вон на оперов, которые с тобой-то работали, оглянись, посмотри…

– Да там тоже все…, одни пенсионеры…

– Ааа…, ты вот ответь: почему ты не в своей ментовкой клинике лечишься?

– Таккк…, сказали, что какое-то…, то ли распоряжение, то ли закон…

– Ладно…, ты ведь мне тоже не посторонний, да и обманул я тебя…

– В смысле?

– Да не был я «фармазоном» никогда…, яяя…, Андрюш, по другой стезе шествовал, но об этом потом…

– Ну как решишься… – я ведь не у дел…

– Вот как поверю в это, тогда и поговорим… Так че ты такой бледный то, чай не прибраться 88
  (Богу душу отдать)


[Закрыть]собрался?

– Да тошнит – на противорвотные денег не хватило, без них…

– Да ну! Ну ты…, ах, в следующий раз непременно вместе пойдем, на это-то у меня хватит! И ведь в натуре, как родной ты мне… – за один то день!… Извини перебил…

– Да уж…, вот смотрю на попа этого…, вот ты знаешь…, ну приглядись, что видишь?… – Кроме пошлятины о внешнем виде, пока ничего путного Ивану в голову не приходило, хотя и признавался он себе, в каком-то странном ощущении, о нем и поведал:

– Ничего, кроме почти трупа не вижу, а вот, чувствую… Вот ты знаешь, Михалыч, никак я не мог понять, как можно с придыханием, как это…, к мощам этим в храмах прикладываться и радуясь, благодатное получать. Я ведь и верую то так…, сам не пойму как – ни Богу свечку, ни черту кочерга, как один священник мне по выходу из церкви-то сказал: «Ну что, добрый человек, что свечку поставить, что верблюда покормить?», а ведь он и прав был, хотя я чуть было ему «корыто» 99
  (лицо)


[Закрыть]не разнес в хлам…, скорее в себя верю, да в удачно и профессионально направленную пулю. Вот, скажем, мешаешь ты мне, враг ты мне, положим, смертельный, ну осеню я тебя крестом, прощу, молитву за тебя прочитаю, ну и что? А ничего, как хотел ты меня, к примеру, вальнуть, так и вальнешь, даже не задумаешься! Ну не могу я по-другому думать, ну не в состоянии поверить я…, как это Промыслу Божию, в этом случае, довериться…, ну ведь завалишь и дело с концом! Как уповать то, когда все очевидно! А пуля…, в общем, как-то я не могу ни во что, в смысле не видимое, не осязаемое, вот так безусловно, поверить. А вот смотрю на батюшку-то…, какой-то он и не священник – кожа да кости, уже на косе у смерти болтается, лысый, без бороды, шапочка эта, как сапог на градуснике…, ааа…, ну вот, хочу я за ним идти…, и все тут! Какая-то сила в нем, в, вот так вот, упавшей груде костей, вот как сказал «помолюсь пока», так самому захотелось! Теперь даже, если бы ты в меня целился, то и руку с валыной своей опустил бы! Ну вот что это за хрень?!

– А ты почему, Вань, Сталин то?!

– Чего?… – Иван опешил – такое откровение на него за всю его жизнь, может быть, впервые обрушилось, а его не то что не поддержали, а просто в сторону увести пытаются. Всмотрелся в Хлыста, но споткнувшись о его, какой-то необычный, будто отцовский переживающий, взгляд, и сам проникся еще большей теплотой.

– Сталин, говорю, почему твоя фамилия?

– А это тут причем? Аааа… – длинная история. Я о батюшке…

– Вот и я о нем, я ведь понял почему – он Божий! Вот поднимется кто-нибудь и крикнет: «Кто Господень, – ко мне!» 1010
  (Исх., Гл.32, ст.26. Слова Моисея, обращенные к стану соплеменников, выбравших предпочтение поклониться вылитому из золота идолу, чем остаться преданным Господу, выведшему их из Египта)


[Закрыть]– он ведь первый пойдет, и с радостью погибнет… А вот я…

– Да и я…

– Покайтесь, братья!… – Неожиданно твердо и резко прозвучал почти незнакомый голос, лежащего. Оба опешили, будто перед Крестом на Голгофе неожиданно оказались, и как-то не задумываясь, одновременно прохрипели:

– Каюсь…

– Каюсь, грешен, отче!…

– Давно ли исповедовались и причащались?

– Давно…

– Ни разу…, как-то…

– Горе мне, коль не сподвигну на это… Эх, подсобить чем… – Священник пошевелился, но сил хватило только на бок перевернуться. Рука вывалившись из под одеяла, выпала из манжета рубашки, задержавшейся о матрац, оголив анатомическую четкость, подробности строения, будто без кожи, с просвечивающимися венами и мышечными волокнами, что резанул по глазам… Повиснув бессильно и бесконтрольно, она оканчивалась благословлением со знаком из сложенных пальцев «Ис. Хр.», то есть Иисус Христос, чем обыкновенно благословляют священники паству.

– Слава Богу! Вы ведь тоже немощны…, надеюсь ни как я… Скоро мне к Отцу моему, скоро…, благословляю вас…, обоих…, исповедуйтесь.

– Сейчас?

– Как получится…, можете сейчас, а может подготовиться, подумайте, день от дня повспоминайте всю жизнь…, к вечеру…, к вечеру половчее буду, тогда, если Господь управит, а нет, так… – просто знайте: первая возможность для этого, последней оказаться может, не откладывайте! Господь с вами – Он всегда между говорящих о Нем… Стоите ли, сидите ли, идете ли, а все перед ним будьте и думайте… – Он то каждого знает и от каждого ждет… Благословляю… – Пальцы нечаянно стали расслабляться, меняя конфигурацию знака, но человек, то ли усилием воли, то ли веры, собирал их вновь в нужную геометрию, что-то шепча, пока совсем не отключился. Под кожей тонких век пробежали зрачки, закатившись почти к надбровным дугам, застыв с надеждой на возвращение…

Двое пока бодрствующих перекрестились, хотя ранее и тяги к этому не испытывали… Обнаженные веки отяжелели, благословленные души, растаяв от присутствия охватившей всех благодати, будто и правда Бог взяв каждого в Свою десницу, приподнял и вдохнул Духа Святого в пересохшие, привыкшие к, исходящему из них смраду, богохульства, греха и матершины: чем переполнены сердца ваши, тем полны и уста ваши; словами оправдаетесь, словами и осудитесь…

ВИДЕНИЯ1111
  (Во время химиотерапии и вообще под воздействием сильнодействующих медицинских препаратов, у пациентов часто возникают цалюциногенные видения, накладываемые на действительноть)


[Закрыть]

Все только произошедшее, не совсем полностью осозналось Михалычем и Иваном, какое-то обволакивающее воздействие этих, произнесенных священником, слов, теперь с ощущением тепла, начало проникать вглубь сознания. Возможно, наложилась и усталость от разговоров, смешанное с действием, вливаемой в них жуткой «химии», способной уничтожить все, что угодно, обнадеживающей, не далеко не всегда спасающей.

Почти яд – именно за ним выстраивается очередь, вокруг него крутится целый бизнес, на нем наживаются сотни мошенников, спекулянтов, лжеврачей, мешая настоящим докторам, грабя больных, кащунствуя над несчастными.

Мозг обоих потребовал одновременно немедленного и бесповоротного отвлечения, что повлекло их в обманчивые объятия видений, которые в свое время каждого должны были подтолкнуть к тому, на что благословил батюшка:

«Поворачивая голову, он, еще не различив приближавшегося человека, почувствовал радость от наступающей встречи. Невероятно, но невозможность происходящего здесь и сейчас совершенно не удивила. Голос отца, да, да, именно отца, покинувшего этот мир еще в его юности, когда он только принимал решение кем же ему готовиться стать, нарушил оглушающую тишину, одновременно окрасив окружающий мир невероятными для земли красками:

– Мой мальчик!

– Папа, но ведь тебя убили…, я за тебя мстил…

– Такой же несмышленый, как всегда, отомстить нельзя – месть понятие больного разума, единственная правильная реакция на душевную боль, причиненную тебе – это прощение, чем оно глубже, тем легче тебе будет там, и тем проще здесь…

– Что «проще» что…, и где это «здесь»? … – Отец продолжал, совсем не замечая заинтересованности сына в неважном:

– Помнишь, когда ты шкодил, бывало, я наказывал тебя?

– Ты родитель и это твоя обязанность – воспитывать, как же мне тебя не хватает!

– Тогда ты боялся наказания, оно тебя обижало, даже унижало, но странно, я помню, как однажды ты признался, будто тебе проще что-либо сделать – что угодно, чем признать свою вину и попросить прощение.

– Да, так…

– Причем до сих пор так…, чем ты становился старше, тем крепче в тебе закреплялось эта привычка…

– Но ведь не было тебя!

– Зато ты не был одинок…

– Нет, пап, я был жутко одиноким человеком: ни жены, ни детей, ни кого, даже в знакомых люди не задерживались долго – мы не могли найти ничего общего…

– Но как только ты признавался в своих шалостях, со слезами прося прощение, то выражал нахлынувшее чувство любви ко мне, пока я сам не начинал плакать.

– Я видел, как ты меня любишь!

– И любил сам! Почему же ты разучился это делать?

– Может быть, может быть, я должен был по долгу службы ненавидеть…

– Глупости и дерзости ты сейчас произнес – нет ни одного богоугодного долга или обязанности, который заставлял бы ненавидеть других, если только находящееся в себе! Как же все извратил человек! Все, что мы делаем, будучи живыми, ведет нас к скорбям, ими и спасетесь.

– Но к чему это все, я просто рад тебя видеть!

– Да ведь ты способен любить только человеческое, даже стоя на краю жизни и смерти! Господь раскрыл пред тобою эту пропасть, дал прочувствовать и слабость конечного, и силу Вечности, почему же, только ощутив физический страх и почувствовав физическую боль, ты сразу забываешь об их временности?!

– Ты осуждаешь меня?

– Нет – Один Господь вправе это делать… Но у тебя еще есть время, ты еще можешь успеть…

– Что я могу успеть? Что бы ты хотел?

– Почувствуй с Ним, то же, что чувствовал, будучи моим сыном…

– С кем, отец?

– С Богом…».

По резком прекращении видения дневной свет резко ворвался в широко открытые глаза, Хлыст даже не успел понять, где закончился привидевшееся, а где началась явь, и вообще было ли первое, и отсутствовало ли второе:

– Что?

– Что «что»? Михалыч, ты меня сегодня постоянно пугаешь! Говорил, говорил, потом упал, вскочил, прямо сразу, назвал меня «отцом»…

– Я что, что-то говорил?

– Да ты не умокал… Вскочил и сказал, что пошел…

– Куда?

– Ну это уж слишком…

– А ты?

– А что я?

– Нууу, ты сказал «с Богом»…

– Ну да, что на язык первое попало, то и ляпнул… – Андрей Михайлович силился вспомнить, что происходило в действительности, а что привиделось. Галлюцинации после химиотерапии у него бывали через раз, но ведение зацепило впервые своей глубокой сутью, до этого все больше бессвязные и пустые, полные мистики и сюрреализма. Так и не вспомнив, что он говорил, мужчина был уверен в реальности запомнившегося разговора с отцом: «Так на что же в этом случае глюк-то наставлял?! Батя, что-то совсем витийствовал…, или мудрствовал…, и кто сказал или ответил „с Богом“?! Хм… с отцом, что ли, как с Богом, или с Богом, как с отцом?»:

– Вань, а что я еще-то говорил…, что я распинался то?

– Вообще не чего не помнишь?

– Не-а…

– Это другое дело, наверное глюкануло с «химии»… А что ты запомнил то последнее?

– Дааа…, батюшка 1212
  (здесь речь о благословении на исповедь священником)


[Закрыть]на что-то благословил…

– Ого! Да это до полудня было…

– А сейчас?

– Да у тебя часы на руке… – Бывший следователь взглянул на циферблат и немного растерялся – обе стрелки показывали 12.00.

– Тааак этааа…, только что, что ли…

– Нет, Андрюш, это ровно двенадцать часов назад.

– А где я?

– Ну хоть помнишь кто ты… У меня дома…

– А почему? Почему не у себя?

– А ты мне не смог сказать, где ты живешь…

– А где батюшка?

– Да хрен его знает! Мы его не стали ждать… ладно, давай так, мне тоже хреново, ты видимо отключился, хорошо хоть сам от такси дошел…, давай-ка спать сейчас, утро вечера мудренее… Завтра разберемся…

– Да у меня времени столько нет…

– Ну, делай что хочешь, только хату не спали…

Хозяин квартиры был уже в пижаме, благодаря чему смотрелся смешно, не хватало еще пистолета, которым он размахивал с утра, примешивая к действию жаргонные словечки, часто вставляемые меж обычных.

«Лысый и в пижами „Полторабатько“…, к тому же свободный, а в тюрьмушке он так же одевался бы?» – мысль одна глупее другой, скользили по, ощущаемому холодным, мозгу, царапая своими шероховатостями, где-то сбоку справа, будто там давили и проворачивали шарик от мороженного: «Надо срочно обследоваться, не дай Бог МТС,1313
  (Метастаза)


[Закрыть] это ж совсем уже… А! все равно сдохну!»…

Из комнаты с раскрытой дверью раздался храп, похожий на звуки, издаваемые языком при выдувании воздуха, когда кончик его касается попеременно то верхней, то нижней губы: «А вот у меня уже так не получится – воздух будет выходить, через отсутствующую щеку…».

Спать не хотелось, а вот от еды он бы не отказался – после назначения «Преднизалона» 1414
  (малышик, краткое описание препарата и его действия)


[Закрыть]всегда хотелось не просто кушать, но сжирать все, что не приколочено! За первый месяц он прибавил почти пятнадцать килограмм. Так случалось со всеми, диеты для раковых больных не предусмотрено, есть только предпочтения и назначения, красной икры Хлысту купить было не на что, а вот «запарики»,1515
  (дешевые сухие макароны, завариваемые кипятком)


[Закрыть] всегда были в его распоряжении.

Михалыч отправился на кухню, предполагая такую же, как у него ситуацию, но войдя, даже потерялся – его комната в «коммуналке» наверняка поместилась бы в один из двух холодильников, расположившихся вдоль одной стены. Уже опасаясь того, что можно в них обнаружить, он осторожно подкрался к крайнему и аккуратно открыл дверцу. В ответ послышался жалобный писк нескольких первых тактов гимна страны, оборвавшихся непристойным ругательством – так устройство объявляло о своем открытии.

Пожав плечами, пенсионер заглянул внутрь и остолбенел от неожиданности – все полки были забиты банками с красной икрой.1616
  (Онкологическим больные назначают по возможности есть продукты повышающие уровень гемоглобина в крови, красная икра – одно из самых подходящих средств)


[Закрыть]

Первая за сегодняшний день, после прохождения процедуры химиотерапии, слюна, жирным комом собралась под быстро увеличившимся в размере языком и тут же выкатилась сбоку в отсутствующую щеку и повисла, быстро удлиняясь. Совсем этого не заметив, бывший полковник юстиции, сглотнул пустоту, и не раздумывая, взял самую маленькую и самую большую банку, понимая, что, скорее всего, начнет сразу с обоих.

Не в состоянии удержаться, слабея от нарастающего непреодолимого желания каждое мгновение, он опустился на дрожащих коленях у раскрытого богатства, пытаясь рукой открыть крышку. Резьба крышки застыла, как кровь в его венах, так же не желая двигаться ни в одну сторону.

Большая литровая банка, мешалась подмышкой, руки, начавшие трястись от нетерпения и, доведшего до такого состояния, желания, совсем опустились, банка выскользнула и от удара о половую плитку разбилась: «Неоспоримая улика» – подумалось бывшему менту; «Мать его…, добрался, кажется до холодильника» – предположилось, в прошлом преступнику.

Через несколько секунд мысли обоих нашли свое подтверждение в освидетельствовании одним поедания икры с пола другим.

– Ну и как?!

– Неожиданно…

– Оно и видно…

– Теперь понимаю клептоманов…

– А я следователей… Шучу… Ты че по человечески не можешь?…

– Да я лет десять не ел…, да и разве люди столько икры хранят?…

– Ну это ты на холодную загнул…

– Икру эту не ел…

– А у тебя гемоглобин какой?

– Да почти никакой… Сорок еле-еле…

– А как же тебе «химию» то разрешили…

– А я анализы подделал – ну не мог уже терпеть – боль адская…

– Ну «обезболы» 1717
  (обезболивающие)


[Закрыть]купил бы…

– Да доктор…, дай Бог ему здоровья…, я хотел сэкономить, купил у него – по ангельски то читать не умею, а он мне БАДы продал… Сил-то нет ходить в аптеку – скупой платит дважды…

– Ну разбил бы ему «корыто» в дребезги! Забрал бы и его и свое бабло…

– Да не привык я силой, все законно…, а вот тут первый раз, решился нарушить…

– Тьфу ты, ну ей Богу ребенок, да и только… Ну хочешь завтра пойдем объясним кто он есть по жизни, падла?!

– Он прекрасно это знает…, ты это, Иван Семеныч, не обессудь за бардак то…

– Да что ты, только пол не вылизывай и…, ай, ну что ж ты с пола то! Ложку хоть возьми!…

На полу ни осталось ни одной икринки, плитка блестела, будто ее действительно вылизали, а Хлыст пытался открыть вторую баночку, ту что была поменьше.

Сталин, качая головой, поднял бывшего противника под мышки, с трудом перенес его в кресло у журнального столиком, и с трудом дыша, пошел за другом банкой, маслом, хлебом, включил чайник по пути, возвращаясь захватил бутылку «Монастырского Кагора», но вернувшись, застал Михалыча неожиданно заснувшим:

– Ну вот, от крыши до ворот один шаг…., если падать…, конечно… – Завалившись в кресло напротив, укрылся пледиком и мгновенно забылся то ли тяжелым сном, то его очередь настала пасть под ударом галлюцинаций:

«Как-то неудобно себя чувствуя в шортах, майке, повязанном поверх нее пионерском галстуке и пилотке на, почему-то кудрявой шевелюре, с бровями, ресницами, вообще совершенно здоровым, осознал себя стоящим Иван на кухонном табурете, посреди маленькой кухоньки родительской квартиры. Мысли перелистывались, словно картотека, ни одно предположение не подходило под происходящее: ни свой внешний вид, ни сама мизансцена, ни антураж старой советской квартиры родителей алкоголиков, по очереди отбывающих лечение в ЛТП.1818
  (Лечебный принудительный трудовой профилакторий для алкоголиков советского периода)


[Закрыть] «Да что это зааа…! Волосы на башке, когда я их уже забыл в натуре! «Касяк» 1919
  (Повязка на рукаве арестанта в лагере, говорящая о занимаемой им должности в поддержку администрации исправительного учреждения. В данном случае – пионерский галстук)


[Закрыть]на шее, гольфы! Как я перед братвой оправдаюсь, это ж не обосновать ни одним форс-мажером! И че я тут завис между полом и потолком?». Взрослый внешне мужчина чувствовал себя совершенным ребенком, испытывая совсем забытые чувства детства: «Сейчас отец придет! А я даже не знаю за что на этом «лобном месте» стою! Что ж я сделал-то? Он ведь спросит, и если я не отвечу, буду стоять дальше – это ж ни есть, ни спать, ни шевелиться пока он не простит! Но за что? Что ж я сделал-то! Так, так, так… Блинчик гореленький, ну что же мне…» – послышались приближающиеся шаги, издали сопровождающиеся голосом нетрезвого родителя:

– Ну что «чума на мою голову», осознал, что натворил?!

– Да папочка… – Голос Ивана, не смотря на его шестой десяток годиков показался ему не соответствующим даже пионерскому периоду его жизни, скорее первым экспериментам сложения слов в предложения. Почему-то при всем его необузданном чувстве юмора это обстоятельство не вызвало смех, а напротив выбило объемную струйку слез. Отец с удивлением заметив слезы:

– Чего ревешь то, будто не мною, а пальцем деланный?! Стыдно, что ли? А мне думаешь легко?! Я ради этого «пузыря»2020
  (бутылки с водкой)


[Закрыть] на работе надрываюсь, а ты его прячешь! Мать – стерва, слава Богу, в тюрьмушке, я уж успокоился – тырить у меня водку не кому, так ты теперь нашелся – не рано?!

– Папочка, я… – это не я, папочка!

– А кто, сучий потрах! Неделю стоять будешь и рассказывать «Вскормленный в неволе… петух молодой!». Давай! Воркуй… Либо неделю стоять будешь на этом табурете, как петушара на жердочке, либо…, где водка, сученыш?!… – Тут Сталин понял, что у отца пропала бутылка, что толкнуло к гениальной мысли – разбудить Хлыста, попросив его принести сюда содержимое второго холодильника… Моментально последовавшее этому предложению опровержение такого подхода, ввергло, толи в панику, толи в отчаяние, а скорее, оставив, где-то посередине. Он перекрестился. Отец взревел:

– Ты что отродье! Ты как смеешь! Ты сын коммуниста! Да я тебя сгною!… – Сын продолжил: «Скорее всего на табурете…». Мужчина сделал шаг к своему отпрыску, на чем-то поскользнулся, потерял равновесие, падая, попытался схватиться за мальчика – Ивана Семеновича, но вместо этого ударился основанием черепа о край массивного деревянного сидения. В тишине, застывшим от неожиданности и испуга, Ваню взбодрила следующая насмешливая над родителем мыслишка: «Дед делал табурет на совесть, а попалась папина башка на трезвость – поделом! Вот только кому? Сейчас мусора нагрянут, соратничек мой по болячке тут, как тут, нарисуется, и после моего пассажа по поводу красной икры, браслетики на моих пионэээрских ручках, застегнет, мол, тогда упустил с мошенничеством, а папашку-то теперь припомню! Вот и помогай людям!».

Папа, застонал. Страх наказания за ослушание оставило Ваню стоящим, как и прежде, на табурете, хотелось помочь, но еще большее желание одолевало сильнее – убежать, пока не досталось!

Сталин рванул, пролетев над лежачим отцом, смежную комнату, коридор, уперся во входную дверь, кое как открыл, сразу напоровшись на людей в белом, входящих в сопровождении людей в черном. В белом:

– Пожалуйте Иван Семенович на «красную 2121
  (…Малышик в дух словах, что это такое?…)


[Закрыть]химиотерапийку», у вас еще три сеанса, мы вам тройную дозу вкатим… – Ваня опешил, хотел воспротивиться – ведь это однозначно смерть! Но люди в черном, мило так, с интонациями вкрадчивыми и даже лебезящими:

– Не извольте беспокоиться, Иван Семенович, мы все уладим, ведь вы и папу так любили, и при жизни совершенно безгрешным были – мы вашу жертвочку на свои рамена вывесим и с ними в бой пойдем…

– Почему это «были», я и сейчас еще есть!

– Это мы принепременно сейчас исправим… – И так злобненько хихикая, тем, что в белом приказывают:

– Увеличьте дозу в пятеро, он нам бы хорош был с пенкой изо рта!… – Тут Сталин понял, что не сможет отвертеться, нужно что-то делать, а поскольку мыслить в ином направлении не был приучен, подумал, что это шантаж, что от него хотят добиться признания, но вот только в чем: «мать их так и этак»! Страх подкрепленный пониманием полного в отношении себя бесправия, и для себя безысходности, подвинул его к самому краю сумасшествия:

– Я папу только что убил!

– Этого мало! Хотя любопытно, и где же трупик незабвенного вашего родителя?

– На кухне…, там….

– Не успели-с закопать-с… Странненько, обычно у вас с этим быстренько… Но этого же мало, вы же знаете, что мы знаем, все, что знаете вы сами…, и это знание свое сдерживаем, дабы вы свое знание сами нам раскрыли, дабы подтвердить наше…, пардон за тавтологию… – ну нам же надо на что-то жить!… – Ваня осознал, что это тот самый конец, о котором он совсем забыл думать, полагая, что умрет от онкологии. Надежда на выздоровление была, но почему-то боязнь ареста испарилась сразу после оглашения диагноза…

– А что же мне вам сказать?

– А мы поможем… – Тут самый смешной в черном вытащил из кармана брюк огромный рулон туалетной бумаги, не понятно, каким образом там помещавшийся, совершенно исписанный какими-то фамилиями, конец её он протянул своему собрату, отвратительно поковырявшемуся в своей голове, благодаря чему вытащил большой блестящий рог, намотав на него конец бумаги: