Текст книги "13 маньяков"

– Я хочу помочь тебе. Исправить твою книжку.

– Мою книжку? О чем ты, черт возьми?

Нина вздохнула и подняла руки к лицу. Она засунула пальцы себе в рот и вытащила оттуда передние зубы. Под протезом розовели голые десны. Она широко улыбнулась.

– Видис? Я не любила ситать. Муз наусил меня. Ему прислось повозиться, презде чем я полюбила.

– Господи, – простонал Минаков.

Нина вернула протез в рот, но демонстрация последствий педагогического метода ее мужа на этом не закончилась. Она подняла чашечки лифчика, демонстрируя писателю голую грудь. Грудь была маленькая, соски – неаккуратно срезаны, на их месте остались вдавленные шрамы.

Минаков задергался, но ремни крепко держали его.

– Муж научил запоминать, – сказала Нина, пряча изувеченную грудь. Она повернулась к столику с инструментами и взяла скальпель.

– Прошу! – завопил Минаков.

– Боль, – произнесла Нина, улыбаясь, – учит.

Глеб, задыхаясь, смотрел, как она подносит скальпель к его обнаженному паху. Член сжался, тщетно пытаясь втянуться в тело.

– Я прошу, я заплачу тебе, – затараторил Минаков. – Я могу помочь, найти хороших врачей. Ты не виновата, это все твой муж. Ты должна понять, что его больше нет, ты свободна, ты…

Она коснулась скальпелем его лобка, будто намеревалась побрить. Ее бледное лицо было сосредоточенным, глаза – остекленевшими. Минаков понял, что ни угрозы, ни убеждения не остановят ее.

Лезвие скользнуло по лобку, обжигая. Кожа медленно расплылась в стороны, раскрылась, как лепестки цветка, явив белую с желтым оттенком жировую прослойку. Тонкие горячие струйки потекли в пах.

– Я думала, что смогу закончить роман без Игоря, – тихо сказала Нина, не обращая внимания на вопли писателя. – Ведь я делала все это раньше. Находила особенную книгу и особенное слово. А Игорь только вставлял его в текст. Я бы сама могла вставить.

Она провела лезвие вниз, чертя вертикальную линию на основании его сморщившегося члена, параллельно вздувшейся дорсальной вене. Моча шумно потекла по столу. Нина прервалась и продолжила вновь, когда поток иссяк.

– Не надо, не надо, Боженька, не надо, – бился в судорогах писатель. Слюна летела из его рта, зрачки закатились под веки, и пальцы сжимались, мечтая добраться до глотки медсестры.

– Я увидела тебя на прошлом фестивале, – отрешенно рассказывала Нина. – Я решила, что ты – настоящий. Я дотронулась до твоей книги. Вспышка была. И вспышка, и разноцветные огни. Я стала читать.

Она скорбно покачала головой:

– Я ошиблась. Я думала, что найду сороковое слово, но в твоем романе его не было. Там не было ничего. Огни меня обманули. Огни не работали без Игоря. Пустая, мучительно пустая и ничтожная книжонка.

Лезвие медленно достигло головки. В рытвине, которое оно оставило, набухали икринки крови. Потом, словно змея, пенис сбросил кожу. Внутри он оказался кричаще-красным, с белыми пятнами и розовыми прожилками. Сквозь желейную плоть просвечивалось что-то похожее на фиолетовую трубку.

Нина вытерла пот, вздохнула и аккуратно разрезала головку. Теперь рана рассекала пенис пополам. Из огибающей вены струйкой хлестала кровь, раздвоившаяся головка лилась алой мочой.

Минаков отрывисто выл в потолок.

– Теперь ты понимаешь, что такое боль, – сказала Нина. – Но ты никогда не поймешь, каково это – читать пустоту, искать большое и не находить его. Подавиться пустотой, рыгать ею, чувствовать, что теперь она навсегда внутри, рядом с великим, как опухоль. Во всей твоей книге нет ни одного слова, которое бы сделало мне больно. И самое страшное, что я не могу ее забыть.

Минаков поднял к Нине белое, перекошенное страданием лицо. Пена пузырилась на его губах, когда он прохрипел отчаянно:

– Прости меня!

– Я не сержусь, – улыбнулась Нина. – Я хочу помочь тебе. Может быть, вместе мы сможем сделать твою книгу лучше. Может быть, мы поработаем над ней и найдем настоящее слово где-то внутри? Кто знает.

Скальпель перешел к яичкам.

Через некоторое время Минакову удалось потерять сознание.

Нина продолжала редактировать.

Маньяк № 2
Андрей Сенников
Прямо в темноту

Иисус Христос пришел в этот мир, дабы спасти грешников, среди коих я – самый страшный.

Джеффри Дамер

Мертвые – не выбирают.

Это дар Бога живым.

«Вот, Я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло. Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, и дабы жил ты».

Это свобода и… ответственность. Поэтому я не собираюсь что-то оправдывать, объяснять, произносить нравоучение, нет. Только рассказать.

Тот апрель выдался теплым. Снег сошел рано, и земля нежилась в солнечных лучах, потягиваясь к небу молодой порослью, яркой, свежей, словно сама природа готовилась к светлому празднику Воскресения Христова. Редкие облачка, прозрачные и невесомые, как пух, неспешно проплывали в ясном небе, солнышко «играло».

В ночь с предпасхальной субботы, после крестного хода, когда он протягивал настоятелю Свято-Cергиевской церкви кадило, а потом вместе со всеми запел радостный пасхальный тропарь: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав», – так вот, в это самое время трое молодых подонков совершали насилие над его пятнадцатилетней дочерью в заброшенном доме на южной окраине Сутеми.

В конце утрени, когда отец настоятель читал «Огласительное слово святителя Иоанна Златоуста», провозглашая вечную победу Христа над смертью и адом: «Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа? Воскресе Христос, и ты низверглся еси. Воскресе Христос, и падоша демони. Воскресе Христос, и радуются ангели. Воскресе Христос, и жизнь жительствует. Воскресе Христос, и мертвый не един во гробе», – насильники продолжали свое дело, а девушка перестала сопротивляться. Четвертый, которому через две недели исполнялось четырнадцать лет, снимал происходящее на камеру мобильного телефона.

Это продолжалось и продолжалось.

Жертву перетаскивали из комнаты в комнату, из комнаты в кухню, из кухни в сени и обратно. Крошечный глазок камеры следовал за нею повсюду, пока в телефоне не сел аккумулятор.

Под утро насильники утомились, забава им наскучила, и они оставили истерзанное тело. Самому старшему шел двадцать второй год. Двумя часами позже девушка смогла выползти на дорогу, где ее и подобрал патруль ППС.

Сутемь содрогнулась.

Под пасхальный перезвон двухсоттысячный городок окунулся в тягостный, леденящий кровь кошмар слухов, сплетен, пересудов и недолгого судебного разбирательства, в котором потерпевшей оказалась дочь диакона Свято-Cергиевской церкви, отца Василия Скородомского. Казалось, люди ждали знака свыше, грома небесного, наказания Господнего, знамения…

Но был только суд.

Диакон редко виделся с семьей. Когда-то давно, когда он принял решение посвятить остаток своей жизни служению, мать его дочери наотрез отказалась становиться матушкой. «Ты все время прячешься от жизни! – заявила она. – Двадцать лет ты прятался от нее в армии, а теперь решил перебраться под крылышко церкви. Я – не хочу! Хватит с меня уставов!» Он понимал ее. Она не была злой или дурной женщиной, но натура ее – суетная и мирская – не терпела каких-либо сдерживающих рамок. Они тихо развелись до его рукоположения в сан. Бывшая жена контактам с дочерью не препятствовала, но и не поощряла. Для нее он почти перестал существовать, вплоть до этого дня боли и скорби.

«Ну и где Он был, твой Бог?!! – кричала она в больнице, куда доставили их девочку, заламывая руки и расталкивая медсестер. – Где Он был, я тебя спрашиваю?! Будь ты проклят! Будьте вы оба прокляты!»

Потом она обмякла и тихо заплакала. Ее усадили на кушетку в больничном коридоре, и он, высокий, широкоплечий, с мертвенно-бледным лицом и глубоко запавшими глазами, немного нескладный в своей черной рясе и взъерошенный, словно ворон на колокольне, молча стоял рядом и гладил женщину по голове.

Она не была злой. Он мог бы сказать ей, что Господь каждый день и час стучит в сердце каждого человека, призывая принять дар жизни полной мерой, против смерти и зла, отринуть от себя вражду, пристрастия, себялюбие и еще многое. Но Он никогда не войдет силой, уважая человеческую свободу, которую даровал Сам. Он будет стучать вновь и вновь, ожидая, когда отворит Ему человек, вольный в выборе своем.

Да, он мог бы все это сказать, но там, у постели истерзанного ребенка, было не место и не время. Скучно и тускло поблескивал серый линолеум, визгливо скрипели колесики каталок, буднично бубнили в приемном покое, пахло карболкой, нашатырем и казенным дерматином обивки на кушетках. Он задыхался. Его родительский гнев, глубокое отвращение мужского начала к насилию над женщиной, ужас и кощунственность содеянного людьми пронизали не только сознание, но и каждую клеточку тела, задевали каждый нерв и душили, душили…

Преступников схватили очень быстро. Они и не думали скрываться. «Все по согласию» – такова была их версия.

На суде диакон Василий не следил за ходом разбирательства. Не мог. Он беспрестанно молил Бога даровать насильникам прощение. У него на это не хватало сил, как и на подробности дела: кто, как, почему, зачем? Скованный внутренним холодом, он смотрел на скамью подсудимых в беспрестанных попытках понять. Ведь и в их сердца стучит Господь, к ним обращается с призывом. Как можно простить того, кто даже не осознает своей вины?

Они вели себя очень дерзко. Перемигивались, посмеивались, отпускали скабрезные комментарии, пока судья не пригрозила удалением из зала и продолжением разбирательства в отсутствие обвиняемых. Адвокат не протестовал. Те немногие слова, сказанные им за время разбирательства, проскальзывали почти не замеченными никем, кроме судебного секретаря, словно засаленные от частого употребления в процессуальной процедуре. Солнечный свет лился из зарешеченных окон, в косых лучах плавали пылинки, буднично, неспешно. Отец Василий поймал взгляд одного из обвиняемых…

И отшатнулся, пальцы пронизала дрожь. Он глубже просунул руки в рукава рясы.

Глаза молодого человека были пусты.

В них не было печати порока, страха перед наказанием, злобы на притесняющих его. В них не плескалось отчаяние от невозможности исправить содеянное. Проблески сострадания, мерцание Божьей искры, казалось, погасли навсегда. Но в глазах этих не было тьмы и зарева сатанинского огня, словно сам ад отвернулся от него. Зеркала души не отражали ничего, как будто сама душа этого человека отсутствовала в теле.

Взгляд диакона заметался от одного лица к другому, ногти вонзились в предплечья, но он не чувствовал боли. Несколько долгих минут спустя отец Василий обессиленно обмяк в кресле и зажмурился. Глаза подсудимых походили друг на друга, как стеклянные бусины на нитке. «Тело, разобщенное с душой – лишь мертвая плоть, – подумал диакон заученно, а потом мысль эта отозвалась в сердце с силой громового раската. – Мертвая плоть… мертвая плоть… мертвая».

Он пришел в себя на чтении приговора.

Старший из преступников получил восемь лет строгого режима, еще двое – семь и пять лет. Подростка приговорили к трем годам условно с отсрочкой приговора до достижения им четырнадцатилетнего возраста. Суд постановил взыскать с обвиняемых материальное возмещение причиненного ущерба здоровью и морального вреда в пользу потерпевшей в размере шестидесяти пяти тысяч рублей. Сотовый телефон, на камеру которого снималось преступление, был возвращен владельцу – условно осужденному подростку. Запись, естественно, была удалена…

«Это тебе на память», – сказал кто-то из старших осужденных и ухмыльнулся.

Отец Василий вздрогнул. Он знавал жестокосердных и некогда сам крепил сердце и черствел душою, чтобы сохранить рассудок, но это… И много дней спустя тревожила диакона жадная, сосущая пустота в глазах-шариках осужденных, знакомая до боли безжизненная муть умершей плоти, которую уже не заполнить ни Светом, ни Тьмой.

Привычный, спокойный порядок жизни диакона нарушился. Он сделался задумчив и молчалив, стал рассеян на службах. Скорбные складки у рта угадывались под окладистой бородой, глаза потухли. Он не находил привычного утешения в молитве, о чем и пожаловался настоятелю.

– Крепись, отец Василий, – сказал настоятель, – неисповедимы пути и дела Его. Тяжкое испытание ниспослано тебе. Молись!..

И диакон молился.

В середине мая на территории больничного комплекса, где находился храм Спаса-на-Крови, уничтоженный большевиками в двадцатые годы, поставили и освятили крест. Заложили первый камень. Великопермский приход, в административном подчинении которого находилась Свято-Сергиевская церковь, прислал своего представителя и решение о начале сбора пожертвований на восстановление некогда поруганного храма.

Отец Василий трудил себя бесконечными заботами: искал фотографии, рисунки и чертежи, выезжая в архивы Перми и Соликамска; хлопотал в администрации о разрешении на строительство и согласовывал размеры площади под застройку; вместе с инженерами-строителями и геодезистами подрядчика искал остатки фундамента прежней церкви.

Дел было много, но не проходило и дня, чтобы отец Василий не навестил дочь – Надежду – в больнице и потом, когда ее выписали, дома, в обычной «хрущевской» двушке, которую оставил семье. В Сутеми не существовало центра психологической поддержки жертв насилия. С девушкой работал штатный психолог женской консультации, но результат оставался неутешительным. И хотя молодой организм быстро залечил физические раны, девочка оставалась безучастной ко всему, являя собой лишь тень того человечка, каким она была прежде. Чаще всего она лежала на постели, отвернувшись к стене, почти не разговаривала и не ела.

«Сделай же что-нибудь! – твердила ее мать отцу Василию сердитым шепотом. – Ты же поп! Ты должен знать нужные слова!»

Он молчал, глядя в дверную щель на худенькую спину под покрывалом, остренькое плечико и черный хвостик волос на подушке. «Поп, – думал он с тоской, – поп, да не тот!» Она не поворачивалась, когда он входил. Они не разговаривали. Он усаживался у постели, клал широкую шершавую ладонь на плечо дочери и молился про себя, испрашивая сил для нее, утоления горестей. Несколько раз он пытался заговорить словами утешения, участия, но привычные обороты пастырской речи застревали в горле. В девичьей комнате с компьютером, яркими (частью – страшными) постерами на стенах, фотографиями каких-то знаменитостей, горкой DVD-дисков у плеера такая речь казалась еще нелепей, чем в больничной палате, как литургия онлайн, передаваемая прихожанину-пользователю с помощью веб-камеры.

Отец Василий сжимал челюсти и молился истовее. Уходя, он не забывал перекрестить спину дочери, беззвучно шевеля губами, а потом приходил снова. В один из вечеров июня, едва он опустился на стул у постели, девочка вдруг спросила:

– Почему ты стал служить в церкви?

Он радостно замер при звуках ее голоса, а потом смысл вопроса достиг сознания, и у него перехватило горло: горечи и затаенного упрека там было больше, чем интереса. Он не нашелся, что ответить, и через некоторое время вышел, хрипло пробормотав на бегу:

– Потом… Обязательно…

На следующий день геодезисты закончили работы по определению остатков фундамента церкви Спаса-на-Крови, был вычерчен план. Специалисты предполагали хорошее состояние каменной кладки. Отец Софроний, настоятель Свято-Сергиевской церкви, немедля отписал об этом в Великопермский приход. Решение о восстановлении храма на старом фундаменте вызревало само собой…

Церковь была построена в тысяча семьсот втором году, под призором местного рудознатца и промышленника Михайлы Ведимова, держателя железного рудника в недрах горы Стылой и царского поставщика. В архиве Великопермского прихода диакон Василий отыскал свидетельства, относящиеся к тысяча семьсот тридцать второму году, о мироточении иконы Пресвятой Богородицы в церкви Спаса-на-Крови, начертанные рукой тогдашнего настоятеля – отца Амвросия. К сожалению, не сохранилось бумаг, проливающих свет на дальнейшую историю этого чуда, а в тысяча девятьсот двадцать третьем году храм был уничтожен воинствующими безбожниками. Трагично оборвалась жизнь и последнего настоятеля, великого страстотерпца и мученика, отца Феодосия Игнатова: он был подвергнут жестокому публичному поруганию, замучен и утоплен в Стылой Мглинке.

Всего этого оказалось достаточно, чтобы главы светских властей вняли просьбам святых отцов. Надзирать за работами поручили диакону Василию.

Несмотря на протесты больничной администрации, жалобы на шум и запыленность, тяжелыми машинами сняли верхний слой почвы, обнажили фундамент и вскрыли старый церковный подвал. Отец Василий дивился умению старых каменотесов: столь ровно обточены и точно пригнаны друг к другу оказались камни. Строители приступили к обследованию фундамента, а диакон получил небольшую передышку.

Тяжело было у него на сердце. Дело уже не отвлекало от мыслей о состоянии Надежды, и ему было немного стыдно, что до сих пор он так и не ответил на ее вопрос, который мог бы звучать и так: «Почему ты нас бросил?» Он решился. Его «потом» наступило…

В тот июньский вечер он заехал в свою старую квартиру прямо с работ на территории больницы. От рясы пахло солнцем и пылью, под ногти набилась грязь. Он уселся как обычно, но руки спрятал в рукава и сразу заговорил, словно боялся, что ему не хватит духу, неотрывно глядя в стену, на постер в мрачных синих тонах, изображающий несколько молодых людей, у каждого из которых на одной половине лица проступал под плотью оскаленный череп.

Рассказ диакона относился к последним годам его армейской службы. Большинство дел и тогдашних мыслей совсем не предназначались для девичьих ушей. Он не смотрел на дочь, но ничего не таил. Память вела все дальше, приоткрывая дверцы, которые, как ему казалось, он заколотил навсегда. За ними хранилось время, которое он проводил в ожидании и рядом со смертью. Время, заполненное тяжелой, жестокой работой, потерями, победами, ложью, предательством и снова смертью. Тогда он почувствовал, что еще чуть-чуть – и он не сможет вернуться к семье, которую так любил. Жизнь, отличная от той, которую он вел, начала казаться ненастоящей и игрушечной, как лубок, и смысла в ней было не больше, чем в клочках разорванных фотографий, припорошенных жирным пеплом. Стоило ли туда возвращаться? Что он туда принесет? Грязь, пот и кровь? Надсадный крик по ночам и зубовный скрежет?

На плановом курсе реабилитации он вывалил все это на психолога с мятыми погонами майора. Тот подвигал морщинами на лице, напоминающими складки на морде шарпея, и почиркал авторучкой в медицинской карте, назначая лечебный курс препаратами в сочетании с ароматерапией и релаксационными водными процедурами. Больше он ничем не мог ему помочь…

Через день в палату вошел священник. Большой, грузный, ростом под два метра. Ему пришлось пригнуться, чтобы скуфьей не задеть притолоку. Он тяжело уселся на кровать (сосед ушел на процедуры) и молча уставился на Скородомского ясными синими глазами. Василий остался равнодушен. Многое из того, что он видел и делал, утвердило его в мысли, что никакого Бога нет, но, едва завидев огромного попа, он почувствовал всплеск злого озорства и острое желание съездить ему по физиономии. Просто так, посмотреть, что он станет делать…

«По канону святого Василия Великого, – начал вдруг священник таким густым и глубоким голосом, что, казалось, модерновые двойные стеклопакеты в окнах вот-вот треснут, – солдат, исполнивший свой долг на войне, не допускается к причастию три года. Грех должен быть очищен, даже необходимый…»

То ли от того, что святой оказался тезкой, то ли от спокойной мощи голоса священника, но злость тут же ушла, оставив только горечь.

«Чем?! Чем ты его очистишь?» – спросил Скородомский, садясь на кровати. Память уже волочила его сквозь строй мертвецов с пустыми глазами, своих и чужих. Они молча смотрели на него: рваные осколками, культяпые, в кровавых ошметках, с двойными улыбками от уха до уха, обугленные, в красных сочащихся трещинах…

«Молитвой. Покаянием…»

Скородомский криво усмехнулся, перед глазами поплыло.

«„Покаяние – это дар, о котором тоже нужно молиться, – услышал он сквозь гул крови в ушах. – Покайтесь и обратитесь от всех преступлений ваших, чтобы нечестие не было вам преткновением. Отвергните от себя все грехи ваши, которыми согрешили вы, и сотворите себе новое сердце и новый дух, и зачем вам умирать?“ Новое сердце и новый дух, понимаешь? Есть всего два пути. Это просто, только надо услышать, не пройти мимо…»

Нет, качал головой Василий, все еще не видя ничего. Нет, это не может быть так просто, но голос густой и сильный звучал в голове:

«Вот, Я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло. Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, и дабы жил ты».

– Так началось мое возвращение домой, – сказал отец Василий, глядя на постер в мрачно-синих тонах с лаконичной подписью: «Пункт назначения». – По-другому не сумел, а я очень хотел вернуться к вам… к тебе…

Он замолчал, к горлу подступил комок. Диакон заставил себя посмотреть на дочь. Она давно повернулась к нему, и глаза ее, чистые и глубокие, как закатное небо, кричали о жизни. Она все понимала…

– Пап, – сказала она, – я хочу покреститься.

Диакон Василий заплакал…

Таинство совершил отец Софроний через несколько дней. Лицо Надежды под скромным ситцевым платочком светилось, словно снизошла на нее благодать. Простенький оловянный крестик на черном шнурке невесомо лег на грудь.

Только тогда отец Василий ощутил, какой камень свалился с его души, и в радости своей он испытал греховную гордыню – самую малость – за свое дитя. Она выстояла. Вынесла боль, поругание и обратилась к Свету. Выбрала жизнь…

Через два месяца, в начале сентября, Надежда дождалась момента, когда мать ушла на работу в ночь, набрала ванну, погрузилась в воду, как была – в одежде, – и вскрыла себе вены. Крестик она сжимала в кулаке. На столе в ее комнате остался чистый лист бумаги с одним-единственным словом, адресованным не то матери, не то отцу Василию: «Прости».

Он не поверил.

Он не поверил в это, когда рано утром к дому при церкви, где он жил, прибежала его бывшая жена: босиком, простоволосая, в слезах и с размазанной по лицу помадой. Он еще не верил в это, когда стоял у гроба и смотрел в бескровное лицо, казавшееся таким маленьким, детским и удивительно живым…

Он читал погребальный канон самовольно, прямо в квартире. Отец Софроний запретил отпевать покойницу в церкви.

– Ты знаешь сам, – сказал он диакону, красные пятна уродовали его обычно добродушное лицо, – ОН – никому не дает непосильного креста! И совершить такой грех! Не проси! Нет, нет… и в поминальных службах имя ее чтобы не звучало! Запрещаю!..

«Как же так? – думал диакон Василий. – Как же это?»

И мерещилась ему долина смертной тени, куда рукою Божией был взят пророк Иезекиль, долина смерти и отчаяния, долина мертвенной пустоты и бесконечной тьмы. Здесь ничто не имело дыхания жизни – только мертвые сухие кости.

«Ну почему, почему?» – спрашивал он беспрестанно то ли у Господа, то ли у мертвой дочери.

Никто ему не отвечал.

После похорон он сник, сгорбился, согнулся. Стал ходить тихо, словно старик. На людей не смотрел, отводил глаза в сторону. Строительство Спаса-на-Крови не занимало его, но он ходил на площадку по-прежнему, стоял подолгу, скользя бессмысленным взглядом по растущим ввысь стенам, и губы его беззвучно шевелились. И всегда, возвращаясь обратно к Свято-Сергиевской церкви, он заходил в знакомый двор, в подъезд старой пятиэтажки, поднимался, шаркая, на четвертый этаж, в квартиру бывшей жены.

Она впускала его без слов, если была дома, и уходила куда-нибудь: на кухню или в комнату, всегда плотно притворяя за собой дверь, а диакон Василий шел в комнату дочери, где все осталось так, как было при ее жизни, вплоть до клейких постиков на мониторе компьютера с какими-то быстрыми, летящими пометками ее рукой. Ее вещи – что-то из одежды, – небрежно брошенные на кровать, ее сотовый телефон с севшей батареей на тумбочке, потрепанные учебники на книжной полке, ощетинившиеся закладками, – все это еще хранило ее прикосновения, создавая ауру присутствия: здесь, сейчас…

Наверное, он хотел говорить с ней. Объяснить…

«Смерть – не есть освобождение бессмертной души из-под непосильного гнета физического тела. Это распространенное заблуждение, чуждое духу Святого Писания, проистекало из греческих, языческих источников.

Смерть – это наказание за первородный грех. Прах не станет источником жизни. Умершее однажды – умерло навсегда. „Мы умрем и будем как вода, пролитая на землю, которую нельзя собрать“. Такова участь человека без Бога, вне Истины. Прах и пепел в долине смертной тени, пустота и тьма.

Истинное бессмертие души человеческой заключается в постоянном пребывании человека в познании Отца и Его Единородного Сына, Господа нашего, в силе Духа Святого. Только тогда слава Креста и Воскресения будет явлена в собственной нашей жизни».

Так писал отец Георгий Флоровский, так думал диакон Василий, оплакивая дочь.

Он проводил в ее комнате около часа и уходил с тяжелым сердцем. Замок на двери щелкал, словно иссушенная кость. «Умершее однажды – умерло навсегда».

Но он приходил снова, на следующий день или позже. Может быть, он приходил бы еще много раз, но в первых числах ноября, когда небо роняло на мерзлую землю колкие снежинки, сидя в прохладном сумраке комнаты дочери, он почувствовал что-то.

И включил компьютер…

Так же бездумно отец Василий открыл электронную почту. Почтовый сервер послушно скинул в ящик шелуху спама. Он не обратил на это внимания. Сердце отчего-то замедлило свой бег. В теме последнего прочитанного сообщения стояло: «Приколись, че нарыл!!!» Дьяк щелкнул мышкой. В тексте письма была только одна ссылка. Щелчок. Очнувшийся от спячки эксплорер стремительно перебирал адреса, а потом распахнулся, словно окно в Содом и Гоморру.

Сердце отца Василия замерло.

На экране, в маленьком дополнительном окне для просмотра файлов видео, он увидел искаженное страданием лицо дочери. Рука диакона дернулась. Белая стрелка курсора метнулась и остановилась в кружке с треугольником, запускающим просмотр. Над курсором всплыла любезная подсказка: «Продолжить».

Отец Василий понял в долю секунды.

Все.

И закричал, вцепившись ногтями в лицо.

Не важно, кто и когда поместил в мировую паутину, на англоязычный порносайт видео с насилием над его дочерью. Не важно, кто прислал ей эту роковую ссылку. Важно было другое.

В ту пасхальную ночь ничего не закончилось.

Все эти месяцы кто-то продолжал насиловать Надежду, пусть мысленно, но источая каждой порой вполне реальные похоть и пот, раз за разом щелкая мышью: «Продолжить… Продолжить… Продолжить…»

Возможно, кто-то делал это прямо сейчас.

Полторы тысячи просмотров. Шестьсот двадцать пять скачиваний. Три сотни комментариев.

Она не вынесла этого.

Крик застрял в горле диакона, воздух в легких кончился. Что-то рвалось в груди и лопалось с пронзительным звоном, но мысль работала ясно и четко. Он твердо знал, что больше не хочет быть пастырем стада – носителя заразы смерти и горя. Ему будет невыносимо заметить в глазах своих прихожан, где-то на самом донышке, крошечную язвочку пустоты мертвой плоти…

И его не стало. Как раньше не стало офицера спецназа внутренних войск в отставке, «крапового берета». Не стало двух чеченских кампаний и тяжелых снов о «зеленке»: бесконечной, шепчущей, источающей угрозу и ненависть.

Остался только я.

И я услышал: «Вот, Я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло. Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, и дабы жил ты…»

Я слышу это и сейчас, но не сомневаюсь ни единого мгновения.

Трудно было ждать, когда освободятся твои дружки и не выпускать вас из виду, а собрать всех в одном месте оказалось несложно. Достаточно было взять одного. Знаешь, некоторые услуги операторов сотовой связи могут оказаться полезны не только для разговоров. «Розыгрыш», например…

Не хнычь. Мертвые не выбирают…

Вот возьми. Это телефон моей дочери. У него отличная камера. Тебе придется припомнить свои операторские навыки. Не забыл?

Открой глаза! Открой глаза, я сказал! Иначе я вырежу тебе веки. Ты не поверишь, как быстро можно унять кровь. Ты отснимешь все. До последней секунды…

Теперь держи руку повыше и смотри туда.

Прямо в темноту…