Текст книги "Общедоступный песенник (сборник)"

– Понимаю, брат, – сказал Юрий.

И вдруг действительно понял – но не то, что его убить могли, а то, что этот странный человек, неизвестно зачем подобравший его и подаривший ему новую жизнь, его, Юрия, любит почему-то – и, может, действительно, как брата.

Куплет седьмой

 
Но встретил тут старший красотку
И голову он потерял.
А был он красив сам собою
И запросто всех покорял.
 

Через пару дней Крахоборов сказал Юрию:

– Ты собирался отработать, если б мы машину не нашли. Интересно, каким образом?

– Специальность у меня есть, – с юмором ответил Юрий. – Нищий я. Я смотрю, в Москве нищим очень даже неплохо подают.

– Нет, это не годится. Работу я тебе нашел.

– Отлично, – уныло сказал Юрий.

– Работа такая. Учить английский язык и читать книжки. Мне нужен образованный референт со знанием английского языка.

– Плохие шутки, – сказал Юрий. – Я русский-то толком не знаю.

– Значит, заодно и русский выучишь.

И Крахоборов принес книги, принес кассеты с уроками английского языка, давал ежедневные задания.

Юрию очень хотелось сделать ему приятное, и он старался.

Но дело никак не шло. Оказывается, чудом сохранив себе сердце, печень, почки и прочие органы, он все-таки разрушил алкоголизмом одну очень ценную вещь: память.

Слушает запись с английскими словами, старательно повторяет, выключает магнитофон, пытается вспомнить, но на втором слове спотыкается, дальше – хоть убей. По десять, по двадцать раз прослушивает или вычитывает в книге, кое-как осилив сумасшедшее английское правописание, слова и выражения, пытается повторить наизусть: пустота, ничего в памяти не осталось!

Юрий чуть не плакал.

Но однажды, раздраженно листая учебник, наткнулся на стишок, он показался знакомым, потому что и на кассете был.

 
If I can stop one heart from breaking,
I shall not live in vain;
If I can ease one life the aching;
Or cool one pain,
Or help one fainting robin
Onto his nest again,
I shall not live in vain.
 

Стишок запомнился неожиданно легко, он прочел его Крахоборову – и даже с выражением. Крахоборов смеялся, бил его по плечу и благословил на дальнейшие подвиги.

Юрий выучил еще один, гораздо длиннее, начинающийся словами:

 
I want to live, I want to live…
 

И дело пошло, проснулась память и стала жадной, Юрий не только английские слова и фразы, он и содержание прочитанных книжек запоминал и пересказывал Крахоборову. Он делал это без фокусов, просто, но Крахоборов почему-то то и дело хохотал, ударяя себя по коленкам.

– Ты, брат, так излагаешь, что узнать нельзя: совсем другая история, – сказал он как-то и тут же задумался, привыкший моментально чуять пользу и в чужих, и в собственных словах.

– Вот что, – сказал он. – Изложи-ка ты мне эту историю на бумаге. Как рассказывал, так и изложи. В книгу не заглядывай.

– Зачем?

– Это не для баловства. Это дело, – веско сказал Крахоборов.

Что ж, Юрий мучился целую неделю – изложил, на ходу многое додумывая и придумывая, потому что просто пересказывать было неинтересно.

Крахоборов, читая, смеялся беспрерывно. Юрий этого не мог понять, поскольку и книжка, и история, по ней написанная, были трагическими. Он даже обиделся слегка.

– Ты художник! – сказал ему, извиняясь за смех, Крахоборов. – Художник-примитивист. Знаешь, что это такое?

Юрий промолчал.

– Не знаешь. И хорошо. И не должен знать. Потому что если художник-примитивист знает, что такое примитивизм, то он уже не художник-примитивист. Мы вот что из этого сделаем. Мы сделаем из этого кино!

Юрий пожал плечами.

А Крахоборов засел за компьютер (за которым и Юрия заставлял работать, но он всячески отнекивался), перевел каракули Юрия в красивый текст, прямо как в книге, Юрий слов своих не узнавал, и отнес куда-то, и довольно скоро сообщил, что по сценарию Юрия совместная российско-шведская частная студия будет снимать фильм в духе русского примитивизма.

Юрия возили знакомиться с режиссером, с продюсером. Он понравился сдержанностью, молчаливостью, он сумел даже сказать несколько фраз по-английски – и ему ответили, и он понял, понял!

Там была и актриса, которой отвели роль главной героини. Женщина молодая, красивая, но словно опечаленная чем-то.

– Вы будто и не рады, – сказал ей Юрий, когда они оказались поблизости.

– А чего радоваться? Кино этого никто и не увидит. Никому не нужно это сейчас.

– Это точно. Но главное – для себя работать. Для удовольствия, – сказал Юрий.

Актриса усмехнулась, глянула на него, сказала:

– Мудёр!

– Да нет… – засмущался Юрий.

Она рассмеялась, стала еще глядеть на Юрия, уже с любопытством, спросила, кто он, откуда.

Юрий взял да и выложил ей чистую правду, хотя приготовился врать. Чистую правду, всю до нитки. Она слушала внимательно. А выслушав, сказала:

– Все-таки не понимаю, зачем ты нужен Крахоборову. Ты берегись его.

– Да что ты! – удивился Юрий. – Он для меня столько сделал! Совершенно бескорыстно!

– А сценарий?

– Да это случайно! Он не заставлял же меня, само получилось!

– А английский зачем и все прочее?

– Не знаю. Ну, хочется ему, чтобы я образованный был. Мне теперь самому хочется.

– Неспроста это, – сказала актриса по имени Ирина. – Тоже мне, Пигмалион.

– Это как?

– Хороший ты парень, Юрий Самощенко. Смотри, не влопайся во что-нибудь.

– Приличные люди кругом, что ты! – успокоил ее Юрий.

– Скоты, – спокойно возразила Ирина, глядя на лысого и бородатого шведского продюсера. – Звони мне, если что.

– А что?

– А ничего.

И она дала ему свою визитную карточку.

Куплет восьмой

 
Красотка встречалась с ним тайно,
И старший счастливым с ней был.
Но вот он узнал вдруг случайно,
Что младший ее полюбил.
 

А на Крахоборова опять напало уныние.

Опять он целыми днями валялся на постели, был вял и неулыбчив.

Юрий хотел его порадовать своими успехами в английском и чтении книг – он велел ему заткнуться и умолкнуть.

Как-то вечером сказал:

– Я напиться собираюсь. Тебя это не смутит?

– Нисколько, – ответил Юрий. – У меня и мыслей об этом нет, будто и не пил никогда. Кто б сказал, не поверил бы, что так бывает.

И Крахоборов стал напиваться.

Сперва он напивался молча, слушая музыку – классическую, тяжелую. Она на Юрия действовала подавляюще, он с удовольствием пошел бы гулять, но совестился оставлять одного Крахоборова в таком состоянии. Вдруг он поговорить захочет?

И Крахоборов захотел.

Он показал Юрию цветную фотокарточку, на которой была красивая женщина в красивых одеждах, и стал рассказывать о своей любви.

Юрий мало что понял из пьяного рассказа Крахоборова. Понял лишь, что любовь была высшей пробы, с взаимным огнем вначале, со столкновением характеров и борьбой самолюбий в средине, с мольбами и клятвами в финале. Все, что делал Крахоборов, он делал для нее – и квартиру вот эту создал, и коммерческие поступки свои совершал. Квартира ведь для семьи, одному ему не нужна такая. Но…

– Никогда она не вернется ко мне, – сказал Крахоборов. – Никогда, понимаешь ты это слово? Я не хочу жить, понимаешь ты, брат?

– Жить надо, – не соглашался Юрий. – Надо жить, что ты…

– Зачем?

– Ну, мало ли… Ну, ради жизни, скажем.

– Примитивист ты мой! А если мне жизнь опостылела? Если она мне без нее не нужна?

– Встретишь еще кого-нибудь.

– Никогда! Другой такой нет!

Юрий промолчал, хотя был не согласен. Он вот тоже думал, что другой такой, какой была парикмахерша в гостинице «Словакия», нет на свете, а встретил актрису Ирину и понял – есть. Именно другая, правда, не такая, но еще лучше. Он вспомнил о ее визитной карточке, о прямоугольничке картона, похожем на нее – белизна и гладкость бумаги, четкость букв. В ней тоже есть это, белизна и четкость. Он все собирается позвонить ей, да никак не решится.

Крахоборов, начувствовавшись, уронил фотографию и уснул в кресле.

Юрий заботливо перетащил его на постель, уложил, раздел, укрыл, подушку поправил.

Утром Крахоборов встал будто после болезни. Похмелье, конечно, само по себе болезнь, но тут было и что-то другое. Он долго стоял перед окном, глядя в окно, опустив плечи, и вдруг повернулся, глянул сердито на Юрия, пошел в ванную комнату – и через полтора часа был прежним Крахоборовым: упругим, стремительным. Сделал десяток телефонных звонков, говорил бодро, весело, сердито, резко, ласково, и Юрий словно въявь увидел, как в разных местах города задвигались, забегали люди, начали звучать спорые слова, перемещаться большие и маленькие предметы.

Запустив все это, Крахоборов уехал.

А Юрию позвонила Ирина.

– Очень рад, – сказал Юрий. – Я сам хотел…

– Да ладно. К тебе можно приехать?

– Вообще-то… Можно, конечно, почему нельзя. Адрес запишешь?

– Если я телефон твой знаю, то адрес тем более. Ты ведь у Крахоборова живешь.

– Да, конечно…

– И то, что он не любит, когда женщины приходят, тоже знаю. Но я ненадолго. Ему об этом не говори.

Через полчаса она приехала.

Был незначительный разговор о пустяках. Она садилась, вставала, ходила по комнате. Увидела на столе фотографию любимой женщины Крахоборова, подняла, удивленно посмотрела, бросила опять на стол.

– Ты ее знаешь? – не удержался Юрий.

– На одном фестивале познакомились. Фотографиями обменялись. А он увидел у меня ее, оригинальное лицо, говорит. Выпросил зачем-то. Фетишист.

– То есть? Они незнакомы?

– Говорю тебе, я сама с ней незнакома. Ни адреса, ничего. Из Штатов вроде. Или из Англии. В кино я ее не видела, значит, не звезда. Снялась в одном фильме и сгорела. У них часто бывает. У нас тоже.

Юрий задумался.

Странно.

Зачем же Крахоборов придумал про любовь и прочее? Спьяну? Что-то тут загадочное. В психологическом смысле, добавил сам себе Юрий, научившийся не только многим новым словам, но и пониманию этих слов.

– В общем, так, – сказала Ирина. – Мне нужно десять тысяч долларов. Спать я с тобой не буду, хоть ты и нравишься мне. Объяснять, зачем деньги, тоже не буду. Хотя… В общем, требуется отделаться от одного человека, а для этого нужны десять тысяч. Повторяю: спать с тобой за эти деньги не буду. Обещать даже не буду. Отдам примерно через год. Максимум – через полтора. Если хочешь, напишу расписку.

– Расписка не нужна, – сказал Юрий. – Но денег у меня нет. Совсем.

– Ясно.

– Честное слово, нет денег. Мелочь какая-то.

– А аванс за сценарий?

– Ничего я не получал.

– Очень может быть. Они раскошеливаться не спешат. В самом деле, с чего я решила, что у тебя должны быть деньги?

– Не знаю, – вместе с нею удивился Юрий.

– Дура я. Просто ты единственный, кто может дать просто так.

– Я бы дал, если б было. Честное слово.

– Я верю. Ты бы дал. Но у тебя нет. А у кого есть, те просто так не дадут. А я не хочу. Понимаешь?

– Я все понимаю! – от сердца сказал Юрий. – Послушай. Давай я достать попробую. Узнаю про аванс, в самом деле. Или… Ну, у Крахоборова попрошу. Он даст. Мы же как братья с ним. Я, естественно, не скажу, для чего.

– Не даст.

– А если поспорим?

– На что?

– На шоколадку, – засмеялся Юрий.

– Господи! – сказала Ирина. – Чудак ты! Ну, на шоколадку.

Подошла, поцеловала Юрия в лоб – и исчезла.

Куплет девятый

 
Заплакал он тут от страданья.
Но сам он себя превозмог.
Он бросил красотку, ведь боли
Он брату доставить не мог.
 

– Послушай, – обратился Юрий к Крахоборову в тот же вечер. – Что бы ты сказал, если бы я попросил у тебя взаймы? Довольно много. На год или на полтора.

– Откуда я знаю, что бы я сказал! – весело ответил Крахоборов. Он был в настроении. – Вопрос поставлен теоретически. Ты практически попроси, вот тогда я скажу.

– Хорошо, – сказал Юрий. – Я прошу у тебя десять тысяч долларов на полтора года. Взаймы.

– Так! – воскликнул Крахоборов. – Это уже конкретно! Это, я полагаю, называется: седина в бороду – бес в ребро? Женщина! Женщина замешана, как пить дать! Юра, брат! Поверь мне, самое лучшее – это бескорыстная студенческая любовь! Ты знаешь, что такое бескорыстная студенческая любовь?

– Я студентом не был.

– А я был. Ну, пусть не студенческая. Но, главное, чистота и бескорыстность. У тебя было это?

– Дополна.

– Расскажи!

– Чего рассказывать… Ты дашь или нет?

Крахоборов рассмеялся.

– Как тебя разбирает! Мне, конечно, приятно, что ты думаешь, будто для меня десять тысяч долларов – пустяк. Но нет, брат, не пустяк. Это для меня очень даже серьезная сумма. Хорошо, я дам. Но как ты будешь отдавать?

– Заработаю.

– В каком качестве ты собираешься работать? Где? Мы ведь уже эту тему обсуждали. Что ли, в самом деле, нищенствовать будешь? Но у нас валютой не подают. Отправить тебя в Америку? Но там бездельных нищих не любят, бывал, знаю. Надо хотя бы на улице портреты прохожих рисовать или играть – на гитаре, на свирели. Ты умеешь рисовать? Умеешь играть на свирели?

– А ты не поможешь найти работу?

– Работу, где получают тысячу долларов в месяц? – это, брат, даже и в Америке человеку без профессии и навыков сразу не найти. А тебе ведь надо никак не меньше тысячи в месяц?

Юрий молчал. Он начинал понимать, что просьба его, пожалуй, действительно несуразна. Насчет аванса за сценарий он решил не спрашивать. Какая там может быть плата? – он сидел-то всего пару дней, Крахоборов потом дольше все переделывал и приводил в божеский вид, ошибки исправлял…

– Ты знаешь, – говорил меж тем Крахоборов. – В детстве на меня сильное впечатление произвела одна история. Ты ее, может, тоже помнишь, нам ее рассказывали в первом или втором классе, а ты ведь класса два-три закончил-таки.

– Между прочим, десять!

– Ну, неважно. История про японскую девочку. Она болела лучевой болезнью. После бомбы, сброшенной на Хиросиму. И ей сказали, что если она сделает сто тысяч или миллион, не помню, бумажных журавликов, то она выздоровеет. Я думаю, журавлики – это как наши самолетики. Делал самолетики?

– Делал.

– Ну вот. Она стала их делать. Об этом узнали дети всего мира и стали помогать ей, присылали журавликов. Но она должна была сама. Она делала, делала, делала журавлики. И, допустим, восьмисоттысячный выпал из ее рук. Она умерла. Я был маленький, но уже тогда умный. Учительница говорила, что она умерла с надеждой или что-то в этом духе, я не помню, я предполагаю. Но о чем я думал тогда, помню. Я думал: а если б бедная девочка сделала миллион? Ты представляешь? Она сделала миллион, она радуется, она счастлива. Но проходит день, два – и ей не лучше, а хуже. Вряд ли тот, кто посоветовал ей делать журавлики, был сволочью. Он просто слишком уверен был, что она не успеет. Но если бы все-таки успела? Представляешь ее состояние, брат Юрий? Она поняла бы, что ее обманули. Она прокляла бы весь этот мир. И правильно, он этого стоит… Она не понимала, что делает журавлики не для себя, а для истории, причем не для истории с большой буквы, а для красивой сладкой истории, чтобы люди слезливо умилились. К чему я это? Вот к чему. Мне идея в голову пришла. Просто так я тебе дать денег не могу. Когда просто так, это развращает. Но я хочу тебе дать денег. Ты мой брат. Я тебе последнюю рубаху готов отдать. Я даже не буду спрашивать, зачем они тебе, хотя уверен – на глупость. Но ты их получишь не просто так, а заработаешь. Причем довольно легко. Миллион журавликов, то есть самолетиков, это слишком круто. А вот, допустим, десять тысяч. Ну-ка!

Он схватил лист, глянул на часы и начал делать самолетик.

Сделал.

– Пятнадцать секунд! В минуту, значит, четыре штуки, а наловчишься – пять. В час, значит, – оживленно считал Крахоборов, – триста, за восьмичасовой рабочий день две тысячи четыреста. Пустяки получаются, чуть больше четырех дней.

– Я не понял, – сказал Юрий, не понимая.

– Чего тут понимать? Сделаешь десять тысяч голубков, то есть самолетиков, получишь десять тысяч долларов. По доллару за штуку, плохо ли? Я бы сам согласился.

– Ты это серьезно?

Крахоборов встал перед Юрием, мгновенно изменившийся – строгий, суровый, с прямым взглядом.

Юрий смутился.

– Когда я буду шутить, я предупрежу тебя особо. Понял? Я спрашиваю, ты понял?

– Понял, – сказал Юрий, пребывая в полном и совершенном недоумении.

Куплет десятый

 
Однако и брат его тоже,
Хотя он красотку любил,
Не мог он принять его жертву,
И тоже ее разлюбил.
 

Крахоборов не шутил. Утром следующего дня он привез двадцать пачек серой канцелярской бумаги по пятьсот листов.

– Действуй!

Юрий начал действовать и вошел в азарт.

Ему хотелось уложиться в четыре дня, поэтому он просиживал за работой не по восемь, а по десять и более часов; больше не мог, затекала спина, руки переставали слушаться, пальцы сводило судорогой.

Бумажные самолетики грудились все выше и выше, заполонили всю комнату, Юрий сгребал их к углам, они высились уже до потолка.

И к вечеру четвертого дня он закончил.

Со стоном поднялся, разогнул спину, побрел сквозь бумажные холмы в ванную, долго лежал в горячей воде, отдыхая, отмякая.

Крахоборов на эти дни уехал в другой город по делам.

– Полный результат всегда приятней видеть, чем все этапы, – сказал он перед отъездом.

Он появился.

Веселый, даже восторженный. Увидел содеянное, поцеловал Юрия, кричал о величии человеческого духа, кричал о празднике труда и достижения цели, потом выбежал на балкон с самолетиками, стал запускать их сперва по одному, а потом охапками. Покрикивал на Юрия: скорей, скорей! – тот подносил новые груды, а он брал их и швырял с балкона; день был ветреный, самолетики разносило, кружило, словно крупный небывалый снег сыпался на землю. Крахоборов не успокоился, пока не запустил последнего голубя.

– Какая красота, – говорил он. – Какая красота!

Конечно, лица, отвечающие за благоустройство двора, да и просто жильцы дома с этим не были согласны. Скоро в дверь позвонили, Крахоборов пошел разбираться и довольно скоро разобрался и все уладил: через несколько минут можно было видеть, как множество пенсионеров и детей ходят по окрестностям, собирая голубей и относя их в мусорные баки.

– А теперь приготовься, – сказал Крахоборов, усадив перед собой Юрия и сев сам. – Приготовься и мужайся. Ты, надеюсь, еще не пообещал завтра же принести деньги – кому ты их обещал?

– Нет, – сказал Юрий. Он, действительно, собирался было позвонить Ирине и порадовать ее, но решил все-таки сначала получить деньги в руки. Мало ли что.

– Это дальновидно, – одобрил Крахоборов. – Денег я тебе не дам.

– То есть как? Ты же обещал!

– Я тебя обманул. Такова жизнь. Брат обманывает брата.

– Погоди…

– Это ты погоди. Я наблюдаю за тобой – и что я вижу? Я создал тебе условия для возрождения, для новой жизни. Но ты возрождаться не собираешься, новой жизнью жить не хочешь. Ты вообще не хочешь жить! Ты, как и раньше, нищенствуешь. Нищенствуешь духом! Я поясню. Жизнь широка и многогранна. Ее прелесть не в одних лишь удовольствиях, не в одних лишь победах, брат мой. Бывает: годами идешь к цели, и вот уже чуть-чуть осталось, совсем немного – и тут тебе ставят подножку, предают, обманывают. Слабый впадает в отчаяние, сильный начинает все сначала. Но вопрос, начать с проклятьями – или с благодарностью за испытания? Я начинаю с благодарностью, брат мой, уверяю тебя, я чуть ли не спасибо говорю обидчикам, я благодарю бога, что он послал мне это испытание, потому что чем труднее путь, тем интересней жизнь, понимаешь меня? Благословите врагов ваших! – недаром сказано, ибо, во-первых, предательство и зло падет на того, кто совершает предательство и зло, а во-вторых, враги закаляют, воспитывают в тебе мужество, мудрость, осторожность. Ты хочешь научиться мужеству, мудрости и осторожности?

Юрий сидел обалдевший, смысл слов Крахоборова до него не доходил. В нем поднималось нечто неведомое доселе или крепко забытое, в нем поднимался гнев.

– Постой, – сказал он. – Значит, я эти самолетики… Десять тысяч… Значит, ты издевался надо мной? Зачем?

– Я над тобой не издевался. Но, согласись, это слишком мало, эта работа не стоит десяти тысяч долларов. Я проверял твою способность к труду вообще. Твою способность достигать цели.

– Понятно. Что еще делать? Но учти, если и после этого… Тогда – прощай. Навсегда. Ясно?

– Ясно, – откликнулся Крахоборов.

– И учти еще: убивать никого не буду. Ни за какие деньги.

Юрий не раз уже видел, как может меняться подвижное лицо Крахоборова, но то, что на этот раз произошло, его даже напугало. Рот Крахоборова перекосился и задергался, зрачки глаз превратились в точки, он схватил Юрия мускулистой рукой за грудь, за рубашку, приподнял, пододвинул к себе (Юрию показалось – поднес), заговорил, не разжимая зубов:

– С чего ты взял, сволочь, что я имею касательство к таким делам? Кто тебе, мокрица, позволил так думать обо мне? Кто тебе говорил что-то подобное, а?

– Никто… Я…

– Никто? Значит, я сам, сам по себе могу внушить такие мысли, да? Да? Да, братец? Скажи! Что во мне такого, если ты так решил? А?

– Да сдуру я! – закричал Юрий. – Ляпнул просто так! Газет начитался, сейчас в газетах только про это!

– Про что? – удивился Крахоборов и отпустил Юрия.

– Ну… Про убийства, про секс и про политику. Только про это и пишут.

Крахоборов рассмеялся.

– Довольно точно, – одобрил он. – Убийства, секс и политика. Ну, добавим еще скандалы и спорт. Больше публике ничего не надобно.

– Я давно не нищий, – думал и говорил о своем Юрий. – Я хочу заработать и могу. Ты только помоги мне. Дай взаймы и помоги найти работу. Буду сутками вкалывать.

– Подумаем. Ты только скажи, для женщины?

– Ну. Но не то, что тебе кажется.

– А мне ничего и не кажется.

– Я просто хочу ее выручить. Она даже за это ничего такого не обещала.

– Что?! – Крахоборов вдруг засмеялся и тут же стал серьезным. Взял телефон, набрал номер. Не здороваясь, сказал:

– Ты бы хоть методы сменила, мать моя… Ну-ну… Приличная женщина и так матерится. Нехорошо!

Положил трубку.

– Феноменальная баба.

– Кто?

– Ирина. Ты ведь ей пообещал десять тысяч достать. Понимаешь, у нее совершенно несусветные способы добывания денег. А деньги ей нужны, как правило, сумасшедшие, у нее вечно то развод, то размен квартиры или покупка новой, то зарубежная поездка, от которой жизнь зависит… Что она делает? Она приходит к богатому человеку и говорит: дай взаймы, но расплачиваться собой, как другие, не буду. Дай просто так. И что удивительно, многие давали. Потому что все-таки надеялись. Тут психология! Скажи она: продаюсь за столько-то, не получила бы ни шиша. А когда так, мужчина воспаляется, он раздразнен, он не верит! Он влюбляется в нее сразу же: в красивую, гордую, недоступную. Недоступность ведь манит. И дает деньги, а обратно попросить стесняется. А она делает вид, что вот-вот или отдаст, или возместит натурой. Бывает, начинают строго требовать, тогда она еще кого-то срочно берет за нос. Понял?

Юрию было обидно и грустно.

– Ладно, – сказал он. – А работу ты мне все-таки найди. Что я как приживал какой…

– Приживал! Выдумал слово! Ты брат мой, – ласково сказал Крахоборов. – Брат или нет?

– Брат, – тихо отозвался Юрий.

Куплет одиннадцатый

 
Проигрыш мелодии.
Поющий и слушающие для роздыху выпивают и закусывают.
 

И Крахоборов придумал Юрию работу не работу, а что-то вроде первого задания.

– Поедешь на одно сборище. Представишься моим братом, скажешь, что у тебя все полномочия.

– В чем суть? Каковы мои функции? – сконцентрировался Юрий.

– Не напрягайся. Они будут тебя уговаривать соглашаться на одно совместное дело, а ты не соглашайся. Вот и все.

– Но аргументы?

– Плети, что хочешь. По ситуации.

– Нет, но как-то…

– Все, – закончил Крахоборов. – Зачем мне работник, который вопросы задает? Сообразишь все сам.

На другой день, под вечер, в красивой машине Крахоборова Юрий поехал по указанному адресу. Это было в подмосковном поселке, в большом трехэтажном доме за высоким забором. Вокруг дома – сад.

В саду и разместились приехавшие, в плетеных креслах. Числом с дюжину, в костюмах, при галстуках. Напитки умеренные, фрукты. Юрий налил себе апельсинового сока в высокий стакан и поигрывал стаканом в пальцах, отпивая сок маленькими глотками.

Основательный мужчина лет шестидесяти повел речь.

– Мы рады познакомиться с братом Леонида Владимировича. Не имеем чести, к сожалению…

– Самощенко Юрий Валентинович.

– Вы двоюродный брат?

– Родной. Сводный. По отцу.

В этой среде открыто недоумение показывать не принято, все информацию скушали спокойно.

– Хорошо. Передайте, во-первых, Леониду Владимировичу, пусть выздоравливает.

– Спасибо, – сказал Юрий, с досадой думая, что Крахоборов мог хотя бы предупредить, что назвался больным. Видимо, он уже звонил этим людям.

– Итак, – продолжил ведущий, – сегодня мы должны обсудить все окончательно. Хотелось бы ознакомиться с вашими соображениями.

– Мои соображения таковы, что, учитывая конъюнктуру сбыта и рынка, фондовых инвестиций и девальвации, а также привходящих обстоятельств субъективного характера, ваши предложения для нас неприемлемы, – высказался Юрий.

– Позвольте! Но ведь недавно Леонид Владимирович…

– Что такое недавно? – вежливо, но категорично перебил Юрий. – Для вас недавно – неделю назад. А для нас неделя – год. Вчерашний день для нас далекое прошлое. Мы вынуждены учитывать вибрации каждого момента и в зависимости от этого производить корреляцию. Everything is changing too quickly, – заключил он с улыбкой.

– I’m sorry! – взволнованно воскликнул человек, выделяющийся средь костюмов линялыми джинсами и клетчатой мятой рубахой, и с невероятной быстротой заплевался по-английски, возмущаясь и негодуя, разводя руками и глядя то на одного, то на другого из присутствующих, указывая рукой со стаканом на Юрия.

– Боюсь, нас не все могут понять, – дождавшись окончания его речи, сказал Юрий, глянув снисходительно на сидящих поодаль за столиком квадратных парней. – Поэтому я отвечу вам по-русски. Ответ таков: ваше право предложить, наше право отказаться. Ю андестен?

– Андестен-то он андестен, – сказал ведущий. – Но я не андестен. Особенно насчет права отказаться. Мы на таком этапе отношений, что отказаться – значит противопоставить. Вы, кажется, заблуждаетесь относительно серьезности наших намерений и серьезности вообще этого дела. Просто узнав о нем – всего лишь узнав! – вы уже оказались задействованы, и я был уверен, что сегодняшняя встреча нужна для формальности. Понимаете меня? Согласившись при первой нашей встрече выслушать наше предложение, Леонид Владимирович тем самым согласился его принять. Я не могу предположить, что ему неизвестны правила игры. Или он изволит блефовать? И вы подставное лицо, мальчик для битья? Так мы тебя побьем. Приятно разве будет Леониду Владимировичу увидеть побитого брата?

– Ты меня на понт не бери! – хладнокровно сказал Юрий. – Говорить больше не о чем. Мы отказываемся.

– Что ж. Хоть вы и брат Леонида Владимировича…

– Да не брат он, – послышался голос. – Придурок какой-то, его для забавы держат. Нищий бывший, в Саратове жил. Адрес прописки… – и голос в точности назвал саратовский адрес Юрия.

– Все это я и без вас знаю, – сказал ведущий. – Но я все-таки думал, что тут другое что-нибудь. Мальчики! – позвал он.

Четверо мальчиков поднялись из-за столика.

Они подошли к Юрию.

Первый взял из его рук стакан.

– Порежешься еще, – позаботился он.

Второй стукнул ногой по стулу, стул вылетел, Юрий упал.

Третий стукнул в живот.

Четвертый в лицо.

Больше Юрий ничего не помнил.

Очнулся он дома.

Над ним был врач, у постели сидел Крахоборов.

– Как ты? Как ты? Не грусти, все цело. Синяки только. Это ерунда. Эх, брат, брат… Какие сволочи вокруг, а? Какие сволочи! Господи, как жаль-то тебя! – приговаривал Крахоборов. – Поубиваю сволочей! Разве так можно? Ведь люди же мы, не звери же мы! Поубиваю!

– Ничего не надо, – тихо сказал Юрий. – Зачем ты меня им подставил?

– Дурак ты! – с сердцем сказал Крахоборов. – Идиот!

Он выпроводил врача и продолжал:

– Как ты мог это подумать? Ты сам виноват. Я же тебе сказал: действовать по ситуации.

– Ты мне сказал: не соглашаться ни в коем случае.

– Но не тогда, когда тебе смертельная опасность грозит! Неужели ты мог подумать, что…

– Я в сортир хочу, – сказал Юрий.

– Тебе лежать надо! Врач сказал, дня три не вставать. Может, у тебя сотрясение сильнейшее, может… Мало ли! Я сейчас. Тебе как, по-маленькому, по-большому?

– По-всякому.

Крахоборов принес ему тазик. Юрий стеснялся, Крахоборов вышел. Юрий с непривычки, как ни старался, замочил постель и испачкался.

– Вот черт! – конфузливо приговаривал он, когда Крахоборов, приподнимая его, обтирал его влажными салфетками и менял постельное белье.

– Знаешь что, – сказал Юрий. – Мне ведь многого не надо. А задарма жить у тебя не хочу. Я дворником устроюсь.

– Глупости! – рассердился Крахоборов. – Со знанием английского, с твоей начитанностью, с твоим даром, наконец, талантом – в дворники! Фильм, правда, провалился, денег не собрали, швед надул. А мы другой сделаем! Или, в крайнем случае, бери машину, занимайся извозом. Дело слегка опасное, но веселое, живое, с людьми работа.

– Не надо мне никаких людей. Один я привык, – сказал Юрий.

– И меня, может, не надо? – спросил Крахоборов.

– Почему?..

– Ну, спи. Отдыхай.

Крахоборов пригладил волосы Юрия и отвернулся.

Куплет двенадцатый

 
Зимою сменяется лето.
Любовью сменилась любовь.
Опять полюбили два брата —
И снова одну на двоих.
 

Юрий стал дворником.

Дворником образцовым, с любовью к своему делу. Вставал он в пять утра, чтобы не мести пыль под ноги спешащим на работу людям. Он делал и то, чего не делал из других дворников почти никто: производил так называемую вторую уборку, в служебной дворницкой инструкции красной строкой записанную, но повсеместно игнорируемую. Он производил ее в три часа дня, опять-таки чтобы не помешать людям, в это время их во дворах немного.

Но, бывало, трудился и весь день, с утра до вечера, когда первые мокрые снегопады осени обернулись заморозками и гололедицей. Юрий не посыпал лед песком или солью: от песка грязь, от соли портится обувь, он скалывал лед специальным приспособлением: металлическое рубило на длинной деревянной ручке, скалывал причем осторожно, чтобы не повредить асфальт.

Он работал так, что даже начальник, пожилой и тертый жизненным опытом, циничный поневоле домоуправ Игнат Сергеич, стеснялся его и обходил стороной.

Но однажды, в канун бывшего праздника Седьмое ноября, подошел, дыхнул скромным перегаром, теплым, уютным, домашним, и сказал:

– Знаешь, а я ведь партбилет не выкинул. Храню. Ведь должно быть что-то у человека… Сохраняться что-то… Понимаешь?

Юрий кивнул, не прерывая работы.

– Если б все так трудились, где б мы давно уже были! – горестно вздохнул Игнат Сергеевич. И пошел, но остановился, потоптался, вернулся.

– Про партбилет это я так. Шучу.

И хихикнул.

Как ни старался Юрий, но осень того года была очень уж капризной: в ночь дождит, утром заморозки, и гололедных мест на его участке оставалось немало, он не успевал. На таком месте и поскользнулась однажды мамаша с ребенком прямо перед глазами Юрия. Он бросил свой ледоруб, подбежал к ней, помог подняться.