Текст книги "Общедоступный песенник (сборник)"

– Они поженились?

– Кто?

– Ваш друг, приятель – и эта чрезмерная женщина?

– Да. Никто и предположить не мог. Ну, не то чтоб поженились. Сейчас это называют, кажется, – бойфренд, герлфренд, да? Но я абсолютно точно знаю, что от жены он уходить не хотел, детей любил. Однако магия этих ее слов – про его потенциал… Манящая, так сказать, магия… А может, и не в этом дело, не мне судить. Вздумалось ему тут же этот потенциал продемонстрировать. Плечи хилые расправил, глаза цыплячьи по-орлиному поднял – и уже ему в учреждении скучно, устроился куда-то то ли грузчиком, то ли сторожем, типичная история, а сам отдался свободному творчеству, поскольку его красавица сочла его гениальным фотохудожником. Пробивная девица оказалась, между прочим, она ему даже выставку сумела устроить, журналистов на нее согнала, телевидение пригласила. Но не в этом суть. Суть в том, что мучить стал себя человек бесконечно. Отпустил длинные волосы, бороду, джинсы напялил драные – и только думает о том, как поступить пооригинальней. Из управления культуры тетя была на этой выставке, подошла к нему – с добрыми словами, либеральная тоже тетя была. Нормальный бы человек: спасибо, очень приятно. А он ей вдруг: тяжелая у вас, говорит, работа, нужно постоянно делать вид, что разбираешься в искусстве. Тетя, естественно, обиделась. Никаких после этого выставок. Стал он выпивать – шумно, с дебошами, публично. И не потому, что пить хотелось, а – для оригинальности, имидж создавал, как сейчас сказали бы. Но красавице, видимо, такой имидж знаком уже был, бросила его, остался он на бобах. Ему бы в лоно семьи, в ножки поклониться, но он же оригинал уже до мозга костей, ему быт претит уже, он от фотографии на живопись переключился, верней, на особенный такой жанр – по картону углем. Ясное дело, краски дело дорогое, да и фотоматериалы тоже, сам занимался, знаю, а тут средств для художества целые горы – в котельную устроился кочегаром, где углем топили…

– Где он сейчас?

– Не знаю. Давно его не видел. Я это к тому, что самое оригинальное – это не быть оригинальным. Если хотите – подчиняться условностям. Не в силу конформизма, а в силу, если хотите, увлечения игрой. Мы вот сейчас делаем вид, что ничего особенного между нами накануне не произошло. И это – игра. На самом деле и вы помните свои слова, и я помню. Но – делаем вид. Человек, мучающий себя стремлением к оригинальности, стал бы что-то придумывать, а я спрашиваю: зачем? Мы делаем вид – и прекрасно.

– Я не делаю вид. Действительно, ничего особенного не произошло.

– Произошло – и очень важное. Хотим мы или нет, но нам обоим неловко. И вам неловко, и мне неловко, но вы стараетесь скрыть, Нина, что вам неловко, и поэтому я прекрасно вижу, что вам неловко. Я же ничего не стараюсь скрыть – и результат парадоксально обратный – вам, наверно, кажется, что я фантастически умею скрывать свое смущение. На самом деле это не так. Я смущен, я, честно говоря, не знаю, как вести себя, но, как видите, говорю об этом открыто.

– Вы уже ведете себя определенным образом.

– Каким?

– Трудно сказать…

– Это только внешнее. На самом деле я как витязь на распутье. Но не три дороги, а пять, десять, сто. Я вчера думал – и очень серьезно. Сначала я думал: моя мужская гордость уязвлена и любой другой на моем месте выдержал бы характер. Или вовсе не появился бы – или через месяц, даже через два. Но после этого я задал себе вопрос: с какой стати? Мне нравится эта женщина, мне хорошо с ней, почему бы не прийти и прямо не спросить, интересно ли ей со мной, хочет ли она, так сказать, продолжать знакомство?

– Это вы спрашиваете?

– Я рассказываю, о чем я вчера думал.

– А спросить не хотите?

– Дело не во мне. Любой ваш ответ будет неверен. Вы, Нина, человек многозначный или… Сложный, в общем. Деликатный. Вам нельзя задавать прямые вопросы. Допустим, я его задал. Вы ответите: конечно же, я хочу продолжать с вами знакомство! Но откуда я знаю, скажете вы это от чистого сердца – или от деликатности, от жалости, может быть, от каких-то других причин, включая, извините, и такую, возможно, причину, как одиночество, которое можно скрасить общением даже с таким нудным человеком, как я.

– А если я скажу, что не хочу продолжать с вами знакомство?

– Допускаю. Но я ведь недаром рассказал вам историю про своего приятеля. Вы, извините, чем-то похожи на него. Даже ваше похвальное, конечно, стремление говорить только правду – это только мое предположение! – идет не от природной правдивости, все мы природно правдивы! – а от волевого решения, вы же сами сказали – вдруг! Это вдруг – симптоматично. Но желание говорить только правду есть лишь составная часть желания быть оригинальной, быть самой собой…

– Если самой собой, то…

– Я понимаю, о чем вы! Здесь нет никакого противоречия! В том-то и фокус, что человеку кажется, что он самим собой хочет быть, на деле же он становится кем-то, кого он в себе и про себя придумал. И вы могли бы сказать, что не желаете меня знать не потому, что действительно не желаете меня знать, а от нежелания быть пошлой, неоригинальной, от опасения, что про вас подумают, что вы – из деликатности, из жалости…

– Но ведь вы так и подумали!

– Ничего подобного! Я изложил несколько версий, не зная, какая из них вероятней, поскольку я вообще вас плохо знаю. И самое лучшее – не обговаривать это, остерегаться прямых вопросов и ответов, а исподволь понять, что к чему.

– Да, возможно… Еще чаю?

– Спасибо.

– Спасибо – да или нет?

– Спасибо, да.

4

 
Но тем не менее зимняя зелень…
Но тем не менее мы
Тишь наблюдения тихо расстелем
Летом во время зимы.
 

Она говорит:

– Он был таким, какого я представляла себе, когда его еще не знала. Именно такой. Это раздражало даже, я искала в нем всякие недостатки – и находила, конечно, но и недостатки были такие, какие должны были у него быть. И он мне говорил то же самое. На самом же деле, конечно, произошла подмена – сперва появился реальный человек, а потом вспомнилось якобы собственное представление о нем, то есть не о нем, а об идеальном, так скажем, варианте, ну, не идеальном, вы понимаете. То есть вспоминались те мысли, которых не было, они задним числом придумывались. Но удивительно, как желания исполнялись! Однажды – после долгого тихого, мирного сосуществования – если считать сосуществованием его приходы раз в неделю, тихого и мирного, спокойного, размеренного, мне захотелось, он как раз должен был прийти, мне захотелось, чтоб он явился злой на меня – хотя не на что было злиться, злой, пьяный, грубый, захотелось странно, физиологично, как беременной женщине вдруг селедки хочется или даже плесени, и он явился злой, пьяный и грубый. Просто фантастика какая-то. Что-то мне говорит, в чем-то меня упрекает, а я улыбаюсь, мне нравится. И он вдруг понял – я видела, что понял, что именно этого я ждала, и ему это не понравилось, и он еще больше разозлился, но тут же успокоился – и вдруг сказал: прощай, радость моя. Прощай, радость моя. И с тех пор мы с ним не встречались. Ни разу. Никогда. Даже на улице. Ни разу. Восемь лет прошло – ни разу. Я совсем тогда молодая была.

– Вы и сейчас слишком молоды, чрезвычайно молоды.

– Вот и с вами так же. Вы не успели мне комплимент преподнести, а я уже слышала, как вы его произносите.

– Но я же знал, что вы хотите его услышать.

– Вы ошиблись. Мы занимаемся с вами пустым делом. Вы даже не представляете, какие мысли у меня появляются. В том числе и о вас. При том, что я к вам хорошо отношусь, я к вам очень хорошо отношусь, я давно не встречала такого хорошего человека. Но, понимаете, есть во мне какой-то клоун, какой-то коверный, который то и дело вмешивается в представление и начинает дурить, мне просто иногда хохотать хочется. Я думаю о вас: какое печальное хорошее лицо, а он высовывается и кричит: плешь, плешь, плешь! То есть вашу лысину имеет в виду, хотя она у вас вполне благородного вида, но он нарочно кричит: плешь! плешь! плешь! – и не затем, чтобы вас обидеть, вы же не слышите, а затем, чтобы меня обидеть, обидеть мое чувство… приязни к вам, понимаете? И я совершенно не понимаю, зачем ему это надо.

– Уточним: не ему, а вам. Это ваше подсознательное сопротивление – только неизвестно чему.

– Да это понятно, но…

– И плешью называть мою лысину совершенно неправильно. Плешь – когда лысина в центре головы, на макушке, а у меня залысины все-таки спереди.

– Ему все равно. Он старается – чтобы смешней, обидней. Клоунский юмор, вы же понимаете. Страшное дело, я перестала уважать себя и других людей, вот откуда взялся мой клоун. Но когда вдруг я опять почувствовала в себе уважение к человеку – к вам, он вдруг стал бунтовать. Вывод: без уважения к людям жить удобно. Я понимаю, что расхожие вещи говорю, но они в общем виде расхожие, теоретически расхожие, а когда тебя касается… То есть у каждого своя эврика, и если Архимед открыл какой-то там закон, то это не значит, что он тут же стал общим. Он и без него был, Архимед его сформулировал только, но почувствовать, понимаете? – испытать этот закон все равно каждый должен на себе сам… Вот опять клоун высунулся. Знаете, что он мне крикнул? Нет, не скажу… Слишком глупо.

– Вы не можете сказать ничего глупого, Ниночка.

– Еще как могу. С помощью клоуна. Знаете, что он сейчас крикнул? Полную чушь, дурь, нелепицу! Он крикнул: а интересно, волосатые у него ноги или нет?

– У кого?

– У вас.

– Гм. Вообще-то…

– Забудьте, не обращайте внимания.

– Я человек раскрепощенный. Я и показать могу.

– Господи, надо же понимать!.. Вам это не свойственно, зачем вы…

– Мне все свойственно. Показать?

– Перестаньте!.. Покажите…

– С удовольствием!

…………………………………………………………………………………

– У вас некрасивые ноги. Наденьте брюки.

– В вас говорят комплексы. Я старше вас – однако не так закомплексован.

– При чем тут комплекс, если у вас ноги кривые?

– Это неправда. Вы сами знаете, что это неправда. Просто вы заранее настроили себя на неприятное зрелище. А ноги у меня для моего возраста – вполне. Причем, извините, я основываюсь не на собственном мнении. О моих ногах – чуть раньше, конечно, – отзывались даже почти похвально.

– Я верю, наденьте брюки.

– Я лучше совсем их сниму.

– Ах, вот как? Что ж. Мой клоун хлопает в ладоши. Снимайте. Снимайте все. И мы пойдем в постель, как муж и жена. Хотите, скажу? С тех пор, как мы познакомились, у меня постель всегда застелена чистым бельем… Что вы застыли?

– Я… Не могли бы вы отвернуться?

– А в чем дело? Ноги у вас красивые, остальное, наверное, тоже не хуже. Вы прекрасно сохранились, вы из мужчин, которые долго держат форму. В отличие от меня. Вы же не знаете, сколько у меня недостатков. Я вам сейчас покажу их.

– Не…

– Что?

– Ничего.

– Смотрите. Пожалуйста. Вот. Вот. И вот. И вот. Красота! А это неплохо. И это тоже. Ну вот, я готова. Ваша очередь.

– Да, сейчас…

…………………………………………………………………………………

– Мы с вами, Ниночка, как на нудистском пляже.

– Что ж, будем считать себя нудистами. Не отводите глаза! Вы же мечтали об этом, мечтали же! Так смотрите, рассматривайте во всех подробностях, а я вас буду рассматривать. Без стеснения, будто мы уже двадцать лет вместе прожили.

– Но мы двадцать лет вместе не прожили. Вы знаете, довольно прохладно.

– В постель хотите? А зачем? Вы же боитесь этого.

– Или вы.

– Я? Нет.

– Перестанем об этом, Нина.

– Господи, как мы ужасны!

– Вы на самом деле так считаете? Или – только обо мне?

– Вы уставились на мой живот. И на грудь, которая не как у девочки.

– Вовсе не… Зачем вы…

– Но вы же этого хотели!

– Странная вы, ей-богу… Когда люди нравятся друг другу…

– Я слышала эту песню! Я – не желаю. Я некрасива. Но если б и красива была, мне мало этого. Я хочу быть прекрасной. Только так. И чтобы вы были прекрасны. Иначе – ничего не хочу. Не согласна.

– Это максимализм. Это ваш клоун…

– Оставьте в покое клоуна! Хотите вы иметь меня или нет? Не вообще, не вчерашними своими мечтаниями, а сейчас – хотите? Говорите честно, если соврете, я сразу пойму.

– …Честно говоря, сейчас… Все слишком странно… То есть вы правы, я всегда, и вчера, и как только вас увидел, но вы… Так нельзя.

– Но именно так вы представляли себе: она обнажается и, прекрасно нагая, сама – все сама, сама, сама – потому что мужчины так мечтают, – чтобы она, а они только принимали…

– Дело не только в эротике.

– Вы импотент?

– Вы нарочно так… Чтобы… Вы прекрасно знаете, что нельзя так говорить, мужчины мнительны – и я в самом деле…

– Для того и говорю, чтобы вы не смогли ничего.

– Вы хотите меня унизить?

– Скорее себя. И вообще все.

– Что именно?

– Оденетесь вы когда-нибудь или нет? У вас ноги воняют!

5

 
Веточка зимняя в банке стеклянной…
 

Он говорит:

– Все мы, как выражался Шиллер, рождены в Аркадии, то есть вступаем в жизнь, исполненные притязаний на счастье и наслаждение, и питаем пустую надежду осуществить их на деле. В скором времени является судьба и доказывает нам наглядно, что ничего нашего нет, а все принадлежит ей, но это не значит, что от этого следует впадать в уныние…

6

 
Голая ветвь за окном…
 

Она говорит:

– Старушку с четвертого этажа вчера хоронили. Несвежими консервами отравилась.

7

 
Их разговор бессловесный и странный…
 

Он говорит:

– Ну, мне пора.

8

 
Слышится ночью и днем…
 

Она говорит:

– До свидания.

Кумир
Рок-баллада

1

 
этого маршрута в расписании нет
я в толпе не стоял я не брал билет
но тем не менее воды набравши в рот
я еду в этом поезде и еду вперед
 

До отправления оставалось минут десять; по вагону шел человек, предлагая в дорогу газеты; юноша двадцати шести лет Сергей Иванов купил самую дешевую; на первой полосе был портрет Стаса Антуфьева и сообщение, что он умер.

У одного из попутчиков, военного курсанта, была такая же газета, и он тоже увидел, потому что сказал:

– Антуфьев умер.

– Кто это? – спросил пожилой мужчина без очков. Есть лица: им надо быть с очками, а они почему-то без очков. Будто человек снял очки. Сергею Иванову часто кажется, будто у одного нет того, что должно у него быть, а у другого, наоборот, есть то, чего быть у него не должно. У курсанта вот должна быть форма, он верно выбрал жизненный путь, у него лицо для формы, и руки, и вообще. Голос. А у мужчины без очков и голос даже человека, который должен носить очки, так показалось Сергею Иванову, хотя думал он о другом. Мужчина без очков спросил:

– Кто это?

– Музыкант. Рок-певец известный. Жалко, – сказал курсант, вежливо стесняясь своего знания перед чужим незнанием; и поэтому он стал разворачивать громоздко газетные листы, чтобы читать другое, разворачивать, разводя широко и неловко руки.

– Рок-певец? Буги-вуги? – спросил мужчина без очков. – От наркотиков и алкоголизма. Или СПИДа, – тут же утвердил он.

Больше никто ничего не сказал.

Молодящаяся старуха с крашеными красными волосами (которые и должны быть у нее) смотрела на девочку за окном и утирала платком сухие глаза.

Напротив, на боковых местах их плацкартной секции, сидели юноша и девушка. Просто сидели.

Сергей Иванов сложил газету.

Рок-певец, композитор и поэт Стас Антуфьев – это был тот, к кому он ехал в город Москву из своего города Саратова.

Антуфьев не знал, что он к нему едет. Он не знал Сергея Иванова, как не знал и многих своих поклонников, которых, правда, у него поменьше, чем у какого-нибудь певца эстрадного. Его песни вообще понимал не всякий. Понимал. Теперь все уйдет в прошедшее время. Впрочем, почему? Песни остались. Можно сказать: его песни понимает не всякий. Получится время настоящее. Но Стаса Антуфьева уже нет, ему до лампочки все это уже. По барабану ему все. Пофиг. Стас Антуфьев этих выражений не любил, Сергей Иванов знает это, он много знает про Антуфьева. Он знает, где тот родился и где провел детство, он знает, кто его друзья, он знает, что Антуфьев два раза был женат, а сейчас третий. Был. Он знает наизусть все его тексты. Он давно хотел познакомиться с ним, но никогда бы не сделал это праздно, презирая пустопорожнее общение, если б сам не сочинял песни. Он сочиняет их в стиле рок-баллад уже десятый год и вот решил, что несколько из них настоящие, их не стыдно показать даже Антуфьеву. Он никому их не показывал, он пел их сам себе. Он только Антуфьеву мог доверять. Он узнал адрес Антуфьева, купил билет на скромные свои деньги, взял старую свою, но привычную рукам гитару и поехал к Антуфьеву. Он мог бы написать или позвонить, но он так не хотел. Он вознамерился совершить самый наглый, может, единственно наглый поступок в своей жизни: прийти, позвонить в дверь и сказать:

– Здравствуйте, это хамство, конечно, но уделите мне час своего времени. Мне это очень важно.

Фраза была отрепетирована и отточена – и слова, и интонация.

А Стас Антуфьев умер.

Можно выходить из поезда и идти домой.

Но Сергей Иванов не вышел из поезда и не пошел домой. Поезд тронулся – и он поехал в Москву.

2

 
я попал случайно или это закон
на тринадцатое место в тринадцатый вагон
и все вокруг знают что где когда
им беднягам невдомек что мы едем не туда
 

Сергей Иванов давно не был в Москве.

Но его не интересовало новое внешнее. Песни Антуфьева не зависят от нового внешнего.

Он спустился в метро и поехал до «Красногвардейской». Там, в одном из жилых массивов, потерянно среди тысяч или даже миллионов людей, жил Антуфьев, и у него так и должно быть. Не просторная квартира в центре с высокими потолками, но и не битком набитая коммуналка. Нет, именно типовое жилье, где все неважно и не замечаемо, где все как у всех, за исключением слов и мелодий, в которые воплощается это всё, – и они, слова и мелодия, дают понять тем, кто понимает, что неправда, будто у всех так, как у всех, нет, у каждого так, как только у него.

Он умер два дня назад, сегодня третий, значит – похороны. Возможно, панихида или что-то в этом духе где-нибудь в общественном месте. В ДК имени Горбунова, скорее всего, где он часто выступал. Чтобы был доступ скорбящим массам. Да, скорее всего, так и будет, ведь вряд ли Стас Антуфьев оставил завещание с распоряжениями на предмет похорон. Это не в его стиле. Но массовое прощание тоже не в его стиле. Его должны выносить из квартиры. Человек десять или двадцать. Молча. И без его песен над гробом. Чтобы душу не травить никому. И чтобы его душу не травить. И вообще – пошло это. Молча, просто, как обычного человека. Это очень бы подходило ему. Это его стиль. Он поет на публике как бы стесняясь, как бы только себе. Я, мол, тут пою, но это ничего, вы не обращайте внимания. Только сидите тихо, вот и все, а я попою немного и уйду, вот и все…

От метро – на автобусе.

Сергей Иванов смотрел на одинаковые кварталы. Четыре дома квадратом, меж ними школа и детский сад. Населения на районный город средней величины. Он смотрел на эти дома с особым интересом, потому что на них смотрел Стас Антуфьев. Правда, проезжая в машине, он ездит теперь на быстрой машине, у него теперь быстрая жизнь, хотя ему не идут быстрая машина и быстрая жизнь. Может, он умер от несоответствия жизни, которая у него была, с жизнью, которая должна была быть? Но какое право я имею судить об этом? Не имею никакого права я об этом судить.

Рядом в набитом автобусе стояла светловолосая девушка лет двадцати, и Сергей Иванов подумал, что она тоже едет к Антуфьеву. У нее был дорожный вид, хотя ничего особенного, отличающего ее от москвичей, в ее одежде не было. Но выражение лица было дорожным, далеким.

Они вышли вместе.

И пошли рядом.

– К Стасу? – спросила девушка.

– Да.

– Его хоронят не здесь. То есть не хоронят, а это. Поклонение мощам.

– Ясно. Была там?

– Нет. Не люблю похорон. Самих похорон. Неважно кого. Не люблю. На могилу сходила бы. Через недельку, когда народ схлынет. Ты откуда?

– Из Саратова.

– Почти земляки, я из Волгограда.

– Я волгоградским приехал.

– Значит, вместе. Нюра меня зовут.

– Сергей.

Он глянул на ее лицо. Легкая смуглость, светлые волосы, глаза карие. Нюра не ее имя. И дело не в том, что Нюра – деревенское производное от имени Анна. Анна ей тоже не идет.

– Нюра… – сказал он и гмыкнул.

– Сценический псевдоним. Ну, или кличка. А так Лена. Ненавижу. Плюнь – в Лену попадешь. Ты был у него когда-нибудь?

– Нет.

– Я тоже. Посмотрим дом и уйдем. У двери квартиры топтаться не хочу. Просто у дома побыть.

Они подошли к дому, к подъезду. У подъезда тихо стояли несколько молодых людей. На Нюру и Сергея посмотрели как на знакомых, на своих. Кто-то даже сказал: «Привет».

– Привет, – сказал Сергей.

– Выпьешь? – Сергею протянули бутылку. Водка. Самая простая, самая дешевая водка. Эти ребята понимают стиль Антуфьева. Надо уважить их. Сергей взял водку и другую бутылку, с какой-то шипучкой – запивать. Отхлебнул поочередно из обеих бутылок, передал Нюре. Она тоже сделала по глотку, вернула бутылки.

Из подъезда вышла старуха в ватнике и цветастом платке, совсем деревенская, так вышла, как выходят хозяйки за порог своей избы отогнать чужих гусей.

– Чего стоите? – закричала она. – С утра покоя нет! Наплюют, наблюют, окурков нашвыряют, подъезд обмочут весь, паразиты!

– Найдите хоть один окурок, – сказали ей негромко. – Хоть один плевок. А если кто в подъезде… Мы его сами убьем.

– Ну, тогда и нечего тут стоять! Сто раз вам сказано, вчера еще увезли, нету тут его!

– Давно пора, – вышел из подъезда высокий плотный парень в кожаной куртке и в спортивных штанах с лампасами, вертя в пальцах ключи от машины. Он вышел, как плохой актер в плохом спектакле, плохо играя самого себя, хотя все, что он делал, ему принадлежало неотъемлемо и другим быть не могло. Есть просто люди, которые и в естественности своей неестественны. Бог метит шельму, оставляя без примет, сказал Антуфьев.

– В каком смысле – давно пора? – спросил кожаного бледный тощий паренек; до этого он курил в стороне и смотрел в землю. Он стоял, словно под дождем, хотя не было дождя. Косой чубчик, тонкие ноги в вытертых джинсах и стоптанных кроссовках. Поднял глаза и спросил:

– В каком смысле – давно пора? Кому пора?

– И Стасу вашему, и вам. Покоя нет с утра до вечера. Все пидоры, и музыка пидорская. Я Стасу говорил: сам такую напишу. И он соглашался, между прочим. Мужик понимал, что дурака валяет. Для дураков… Так что давайте по домам, ребята.

Он смягчил в конце своей короткой речи слова и голос, глядя на паренька с чубчиком. Но было уже поздно.

– Морда! Такие, как ты!.. – закричал паренек и побежал на кожаного. Тот легко отпихнул его, но парень вновь подскочил, схватил за грудь тонкой рукой и подростковым кулачком ударил кожаного по щеке. Тот ответил злым и спокойным умелым ударом, паренек упал. Вскочил – и опять. Его схватили, держали.

Кожаный, ругаясь, сел в машину и уехал.

– Сейчас милицию вызову! – сказала старуха и скрылась в подъезде.

Молча постояли еще немного.

– Зря ты, – сказал Сергей пареньку, утирающему кровь из носа.

– А чего он… Зря, конечно.

– Милицию бабка точно вызовет, – сказал кто-то.

– Поехали туда.

– Поехали.

Все поехали туда. А Сергею не хотелось. Нюре тоже.

– Домой, что ли, – сказал Сергей. – На билет не хватает, смех. Хотел как-нибудь… Подработать или… Не одолжишь?

– У самой только на обратный. У меня родственница тут, двоюродная тетка.

– Ты прямо на похороны приехала?

– Я не знала. В поезде прочитала, в газете.

– Я тоже. Значит – к нему ехала? Может, песни свои показать?

– К тетке, говорю же. Ну, пожить.

– Надоели мы ему все.

– Наверно. Ну что, поехали мою родственницу искать?

– Почему искать? Адреса не знаешь?

– Приблизительно. Они с матерью поссорились. Знаю, что в поселке Переделкино. Знаю, что улица Тургеневская. Найдем.

– В Переделкино писатели живут.

– Она не писатель, она нормальный человек.

– Тогда не страшно.

3

 
а поезд встречный скорый вполне
и я завидую ему а он завидует мне
и говорят кто-то знает правильный маршрут
но он всегда где-то там а я всегда где-то тут
 

– Убивала бы таких, – сказала Нюра.

Сергей понял, что она про того кожаного.

– Пущай живет, – сказал он.

– Это понятно. Но я убивала бы.

Они поехали к так называемой Горбушке, то есть Дому культуры имени Горбунова. Там уже нет того, что было, но место осталось. Натоптанное – или намоленное. Для кого как.

Толпа была густая, пробиться невозможно, но они и не собирались пробиваться.

Звучали песни Антуфьева.

Какие-то девицы рыдают отдельной компанией, встав в круг. Одна обессилеет, чуть стихнет, всхлипывая, начинает другая, потом третья, и вдруг все вместе ревут, слезы текут ручьями, обнимаются, склоняют головы на плечи друг другу.

А вон и знакомый паренек с чубчиком, тоже отдельно. Курит, смотрит в землю.

А вон совсем пожилой человек плачет. Спьяну? Случайно прибился и вдохновился общей печалью?

– Заливаются, лохушки, – сказала Нюра о девицах. – Что им тут, концерт, что ли? Упиваются. Событие-то какое, ну ты, что ты, маме с папой рассказать!

Заметен был – появляясь то там, то здесь – очень распорядительный человек в долгополом черном пальто, в черной шляпе, которую он снимал, входя в здание, и надевал, выходя. Рыжеволосый, рыжебородый. Все это шло к нему накрепко, но симпатичней он от этого не казался. Он был тут, может, самым необходимым, но казался самым лишним.

– Кастарский, – сказала Нюра.

Сергей это знал. Кастарский. Организатор выступлений Стаса Антуфьева или, как принято говорить, продюсер. Вот, он и на похоронах продюсер.

Заколыхалось – выносили гроб.

Вынесли.

Катафалк – длинная черная машина, почти лимузин. Кастарский постарался. Он и сам в черный «мерседес» сел. А за ним и другие в машины, целая кавалькада потянулась медленно. Впереди милицейские машины с мигалками.

– Попаду или не попаду? – пробормотала Нюра, вертя в руках обломок кирпича. И когда успела найти и поднять?

– Брось, – сказал Сергей.

– Сейчас брошу.

Нюра размахнулась, кинула. Обломок попал в черное стекло черной машины Кастарского. Стукнулся и отскочил.

Машина испуганно дернулась вперед, чуть не врезавшись в катафалк, к Нюре подскочили рыдающие девицы, визжа и ругаясь, стараясь ущипнуть, оцарапать, пихнуть, а то и по-мужски – кулаками, Сергей оттаскивал их, подоспели милиционеры, Нюру и Сергея отволокли в сторонку.

– До кучи их, – сказал милицейский начальник с румяным от холодка и дела, бодрым лицом.

Нюру и Сергея посадили в «воронок», который был уже набит. Почти все или пьяные, или обкуренные, или обколотые. Глаза дикие, разговоры чумные.

– Все-таки попала, – засмеялась Нюра.

– За что?

– Знала бы, за что, убила бы.

В милиции их продержали несколько часов, потом допросили и отпустили. Все обошлось мирно.

И они поехали в Переделкино искать тетку Нюры, не писательницу.

Приехали: безлюдье, пустые совсем улицы.

Топтались, озираясь, наконец женщина появилась с тележкой-сумкой, спросили у нее, где улица Тургенева, та призадумалась, потом сказала, что это вроде надо пойти по этой вот улице прямо, а потом свернуть, а там спросите, там скажут.

Пошли по указанной улице, свернули, но спросить не у кого было – та же пустота. Решили двигаться наугад до первого живого человека.

Уже начало темнеть, когда они наконец отыскали эту улицу Тургенева.

И они нашли дом родственницы, где хмурый мужик, чего-то прибивая и не оставляя своего занятия, ответил сердито, что хозяйка им этот поганый дом два года назад продала за бешеные деньги и уехала к чертям собачьим. Куда? Я вам не адресное бюро.

– Ты не адресное бюро. Ты говнюк, – сказала Нюра.

Мужик опустил руки и изумленно спросил:

– Это почему же?

– По-человечески разговаривать надо с людьми, – объяснила Нюра.

– Ты думаешь, если ты баба, я не могу тебя охреначить молотком вот по башке? – задал вопрос мужик.

– Можешь, – не сомневалась Нюра.

– Еще как могу, – подтвердил мужик. – Катитесь отсюдова.

Они медленно пошли.

– На вокзал? – спросил Сергей.

– Подумаем.

– А что думать?

Нюра не ответила.

Она смотрела на одинокого приближающегося человека.

Приближающийся приблизился и приостановился, ожидая вопроса. Длинноволосый, высокий, задумчивый, лет сорока. Работник умственного труда, ясное дело. Может, писатель даже. Раз уж тут писательский поселок. Тот, с молотком, может, тоже писатель. Может, детский. Я скворечню прибиваю, птиц на лето поджидаю, прилетайте, птицы, к нам, я вам вдоволь корму дам.

– Как лучше к станции пройти? – спросила Нюра.

– Прямо по дороге, потом направо.

– Мы тут к родственнице приехали. А она уехала, оказывается. Больше в Москве нет никого. Ерунда какая-то. И поздно уже. И жрать охота. Пустите переночевать. Платить нечем, денег нет.

– А у кого они есть, – улыбнулся работник умственного труда. – Пойдемте.

Идти оказалось – десять шагов.

– Танюша, у нас гости! – добрым голосом закричал добрый человек, входя в сени деревянного дома, и открывая дверь в дом, и жестом приглашая гостей осчастливить.

Вышла женщина лет тридцати, черноволосая, с первого взгляда на цыганку похожая, тонкая, в джинсах и маечке; Сергей уважал женщин, которые дома не в халатах.

– И хорошо, что гости, – сказала она.

Сергей, пока раздевались-разувались, объяснил, что они муж и жена, что приехали к родственнице, долго плутали, замерзли, а она, оказывается… вы извините, мы рано утром…

– Нет проблем, – коротко заключил добрый человек. И давайте знакомиться. И ужинать.

4

 
а тут тепло и сыро особенно с ранья
тут березка и рябина это родина моя
куст ракиты над рекою кто-то виснет на суку
и кукушечка кукует ему вечное ку-ку
 

– Тихо у вас, – говорила Нюра. Она без стеснения ела и пила вино, не заботилась, чтобы поддерживать разговор, а когда захотелось произнести слова, то сказала о том, о чем думала, а думала она, что хорошо было бы жить здесь. И она сказала об этом:

– Тихо у вас.

– Уж с городом не сравнить, – сказала шестилетняя Катя, дочь хозяев. – В городе и шум, и смог, в городе я просто задыхаюсь!

– Неужели? – удивилась Таня.

– Она права, в городе после такого воздуха тяжело, – сказал добрый человек по имени Матвей и с фамилией Архангельский[1]1
  Никакого отношения к замечательному человеку Александру Архангельскому данный Архангельский не имеет; когда писался этот рассказ, я даже еще и не знал, что есть такой замечательный человек Александр Архангельский. Можно бы поменять фамилию – но зачем?


[Закрыть]. А у жены его была почему-то другая фамилия – Антонова. Они так и представились:

– Матвей Архангельский.

– Татьяна Антонова.

Тогда представились и Сергей с Нюрой.

– Сергей Иванов, – представился Сергей.

– Лена Твердижопко, – представилась Нюра.

Усмехнулась.

– Шутка не удалась. Извините. Балабанкина. На этот раз не шутка. Ленка Балабанкина. Кличка Нюра. Когда как. По настроению.

– Сегодня какое настроение? – спросил Матвей.

– Ленка. Сегодня я жрать хочу, согреться, спать хочу. Ленка Балабанкина хочет жрать и спать. Ленка.

После ужина пошли в комнату с дощатыми стенами и книжными полками по стенам – и пианино у одной из стен, на пианино кипы нот. Трудовой инструмент, значит, не мебель, значит, и не баловство. Расселись, помолчали. Телевизора не было.

– Хотите, сыграю? – спросила Таня у Нюры-Лены. Та благосклонно кивнула.