Текст книги "Недо"

– Потом. Мне с тобой общаться интереснее.

Через полчаса Юна позвала его к столу, но именно в это время позвонила Маша. Сказала:

– Ты прости, мне кажется, у тебя какие-то проблемы. Тонкин не платит, да?

– Как раз заплатил.

– А что тогда?

– Все хорошо.

– Насчет моего предложения не подумал еще?

– Думаю.

– Пока решишь, всю Москву перекроют.

– Это невозможно.

Вошла Юна:

– Все остынет, ты идешь?

Маша услышала ее голос:

– Это родственница?

– Да.

– У меня идиотское ощущение, что ты мне неправду говоришь.

– Насчет чего?

– Насчет родственницы. Когда ты что-то скрываешь, у тебя такой голос делается… Такой невинный. Саморазоблачительный. Ты врать не умеешь.

– Маша…

– Тогда почему ты не хочешь, чтобы я приехала?

– Я так не сказал.

– Сказал. Когда был не в форме.

– Но сейчас-то в форме.

– Значит, приеду?

– А режим самоизоляции?

– «Само» и есть «само». Хочу самоизолируюсь, хочу самовыеду. Если ты не в настроении меня видеть, так и скажи.

– Я всегда рад тебя видеть.

Говоря это, Грошев посмотрел на Юну сердитыми глазами и скосил их, дернув головой в сторону телефона, приложенного к уху: не видишь, говорю, а слушать необязательно!

Юна мимикой возмутилась: я не слушала, а ждала! И ушла в кухню.

– Ты с кем там? – спросила Маша.

– Я молчал, – удивился Грошев, думая: ну и чутье у женщины, она даже молчаливые жесты улавливает!

– Давай так, – сказала Маша очень добрым голосом, ласковым и понимающим, он всегда у нее становился таким, когда она была чем-то недовольна. – Давай так: если захочешь меня видеть, позвонишь. А то получается, я напрашиваюсь.

– Маша, остынь! – шутливо прикрикнул Грошев. – Сама слова сказать не даешь, а уже обижаешься. Конечно, приезжай.

– Когда?

– Да в любое время!

– Хорошо. Через час примерно. Я «Наполеон» испекла, привезти?

– Кто против твоего «Наполеона» устоит? Конечно! Жду.

Это был обычный разговор. Немного недопонимания, чуть-чуть шероховатости, но все нормально, они и раньше так разговаривали. И все же у Грошева остался мутноватый осадок. Что-то игровое, искусственное было в его диалоге с Машей. Все вроде бы по правде, два человека хорошо к друг другу относятся, но… Но что-то не то, какой-то призвук, привкус… Не поймешь.

Он вспомнил, как однажды приехал к Маше, был выходной день и районный праздник с гуляниями, Маше захотелось тоже прогуляться, побыть среди людей. Отправились в парк «Кузьминки», прохаживались там над рекой и прудом, и Грошев почувствовал себя нехорошо. Его и с утра немного штормило, хотя давление было в норме – в его норме, немного повышенное, и пульс не учащенный, но давило чувство усталости, угнетала вялость, растекающаяся по всему телу. Астенический синдром – что-то в этом роде. А в парке, где громко звучала музыка, где было много людей, шаров, флажков, где отовсюду тянуло жизнерадостным и сытным запахом шашлыков, любимым угощением москвичей на природе, Грошеву совсем заплохело, он шел и прислушивался к себе, хотелось сесть на траву, а еще лучше лечь, заткнуть уши и закрыть глаза. Но держался, не подавал вида. Они говорили о том о сем, о книгах, о переводах, понемножку рассказывали о прошлом, как всегда бывает у не очень давно познакомившихся людей, – в целях взаимного узнавания. Для Грошева это было еще и устным черновиком будущей книги. Правда, в этот раз Маша говорила больше, он улыбался, кивал, экономил силы.

Устроились в кафе под тентами, заказали шашлык, им принесли – на картонных тарелочках, с пластиковыми ножами и вилками. Маша с комичной яростью вцеплялась зубами в куски мяса, сдергивала с шампура, мычала от наслаждения, запивала пивом, Грошев тоже отхлебнул свое пиво, оно было холодное, пролилось в горло и в желудок так, что Грошев ощутил весь путь этого ручья, и ему вдруг стало холодно и показалось, что сейчас стошнит, он замер, сдерживаясь, Маша заметила его странную неподвижность, спросила:

– Что с тобой? Плохо себя чувствуешь?

– Да нет, ничего, – сказал Грошев и потерял сознание.

Он очнулся на траве, увидел над собой листья дерева, огляделся, уперся руками, сел, прислонившись спиной к стволу. Перед ним была испуганная Маша и еще несколько человек, в том числе крепкие молодые люди спортивного вида. Наверное, они его подняли и перенесли сюда.

– Все хорошо, – говорил Грошев. – Все уже в норме, не волнуйтесь. Бывает.

На самом деле это был первый обморок в его жизни (и пока, к счастью, единственный).

Маша не отпустила его домой одного, вызвала такси.

В машине держала за руку, молчала, умница, понимая, что иногда вопросы только попусту растравливают, а Грошев чувствовал себя вполне сносно, будто ничего и не было, о чем он и сказал Маше:

– Наверно, копилось, копилось за день – и так вот выразилось. И опять как огурчик.

– Это у тебя, значит, с утра было?

– Да, плоховато себя чувствовал.

– А почему не сказал? Потащился со мной, терпел, я теперь понимаю, почему ты такой был неразговорчивый. Миша, я тебя прошу, если станет плохо, никогда от меня этого не скрывай, слышишь? Никогда. Сразу говори. Геройство дурацкое, всем иногда бывает плохо, и мне тоже. Я абсолютно здоровым людям не доверяю, я их даже побаиваюсь. Кажется, что они тоже больны, больны здоровьем. И других не понимают.

– Спасибо.

– За что?

– За сочувствие.

И Грошев обнял Машу, поцеловал ее, она отозвалась, стеснительно глянув на молодого таксиста: не любила проявлений нежности в присутствии посторонних.

Она осталась у него (это случилось уже после поездки в загородный пансионат), была внимательной, заботливой, а Грошев чувствовал такое доверие, такую признательность, что чуть не признался в любви. И впервые подумал: может, с этой женщиной и суждено провести остаток жизни? Симпатичная, умная, душевная, что еще надо? Слегка смущали ее вкусы: любимая книга у Маши была «Унесенные ветром». Естественно, в оригинале, толстый покетбук, привезенный из Штатов, с кадром на обложке из одноименного фильма, где героиня идет в госпитале среди раненых солдат. А из отечественных она любила писателя П., что Грошева возмутило, он схватил его книгу (это было у нее дома, у себя он, конечно, П. не держал), открыл наугад, прочел вслух несколько строк.

– Неужели не слышишь, какая это пустота, какая необязательность во всем: в словах, в синтаксисе, в самом смысле, выкинь этот кусок, и ничего не изменится! И так половину книги можно выкинуть, а лучше – всю!

– А ведь правда, – согласилась Маша. – На слух все глуповато оказывается, мелко, да. А читалось нормально.

– На слух хорошую прозу и надо проверять! И плохую тоже!

Маша не спорила, но П. с полок не убрала, как и С., и другого С., и еще одного П., который был первого П. ненамного лучше.

Если у нее такие вкусы, вряд ли поймет то, что пишет Грошев. Вернее, понять-то поймет, но сумеет ли по достоинству оценить? Сомнительно.

Грошев вспомнил это (а сам уже сидел за столом напротив Юны, уже что-то ел), но было ощущение, что хотел вспомнить что-то другое и никак не мог выловить из своего отвлекшегося ума то, что в нем подошло к осознанию, да увильнуло, спряталось куда-то обратно в неосознаваемое.

– Жена звонила? – спросила Юна.

– А? Какая жена?

– Какая-нибудь бывшая. Ты хвалился, что у тебя их много было.

– Я не хвалился, а… Нет, не жена. Подруга. Она приедет.

– Контролирует?

– Просто в гости. С тортиком.

– Молодая, наверно? Я знаю, москвичи, которые… – Она чуть помедлила, подбирая слово, Грошев помог:

– Старые?

– В возрасте. Которые в возрасте, они любят молоденьких.

– Она не молоденькая.

– Да я не осуждаю. Кто может, тот может. У меня подруга с одним тоже жила, он очень богатый, а она очень красивая. И имя красивое – Агния. Брюнетка, стройная, глаза зеленые, высокая, реально модель, но с ребенком. Работы нет, мать с каким-то мужиком сошлась и ничем не помогает, она и нашла себе спонсора. И что интересно, рассказывала: ему, говорит, пятьдесят четыре года, а лучше любовника у меня, говорит, никогда не было.

– Будто у нее их много было.

– Куча! Она себе в этом не отказывает.

– А ты? – спросил Грошев и тут же спохватился, что вопрос гадкий до омерзения, и поторопился затереть его восклицанием: – Вот я, блин, дурак! Прости. Нет, правда, я иногда очень глупый бываю.

– Я заметила. Могу сказать: я не такая, но тоже не один был. Но все какие-то… Не мой уровень, не тот интеллект. – Юна рассмеялась. – Не могу, ты аж вздрагиваешь, когда я так говорю! Нарочно буду дразнить. Интеллект. Ксенофобия. Толерантность. Адаптация! Ассоциативный! Гештальт! Бихер… Сейчас… Бихер-ви-о-ризм!

Грошев тоже рассмеялся:

– Все, сдаюсь! Но ты понимаешь, что это? Тот же бихевиоризм?

– В педколледже про это учила. А в детсаду, где работала, воспитательница одна тоже это знала, мы обсуждали. Ничего сложного, реакция на внешнюю среду. И на то, что ты сам делаешь. Или другие. Короче, зеркалишь. Она сама, с похмелья приходила когда, сядет и охает: у меня такой бихер-вихер, хоть блюй.

– Твои друзья, значит, интеллектом были слабее тебя?

– Ну не дураки тоже. Но с тормозом в голове. И сами себя обманывают. Я вот с Тихоном жила, это тот, с которым я больше всего жила, неплохой, в принципе, и пришла эта Агния. Ну, сидим, и я вижу, Тихон на нее пялится, аж слюна течет. И она тоже на него так… Запали друг на друга, бывает. Но делают вид, что ничего, все нормально. Смешно даже. Я говорю: «Тиша, Ягненок, – я ее Ягненком звала, – Тиша, Ягненок, мне на вас смотреть жалко! Давайте я погуляю, а вы трахнитесь тут и успокоитесь!» Тихон в отказе: «Да ладно, чего ты, не выдумывай!» А Агния говорит: «Я не против». Тихон аж разозлился, сам хочет, а сам боится…

– Или стесняется.

– Может быть. Но не признается, говорит: «А не боишься, что она мне понравится и я тебя брошу?» – «Чего? Бросит он, я вся дрожу! Бумажка я тебе, что ли, бросать меня? И она с тобой больше все равно не будет, у нее цена вопроса другая! Давай, давай, а то будешь про это все время думать и на меня злиться, что я не такая! Перезагрузи комплексы свои, давай!»

– Согласился?

– Нет. Но отношения после этого испортились. Все, хватит меня на сторителы разводить!

– Сама развелась.

– Ну и дура.

– А я думаю, если ты так спокойно своего друга подруге хотела отдать, значит, ты его совсем не любила.

– Кто сказал?

– Ты сказала. Что не любила никого.

– Мало ли я что скажу. Его – любила. А когда любишь, хочешь, чтобы человеку было хорошо. Вот я и хотела сделать, чтобы ему было хорошо.

– Не верю. Скорее всего, ты подспудно хотела, чтобы ваши отношения с этим Тихоном побыстрей закончились.

– Да нет, все отлично было.

– Значит, ты такая добрая? Любишь, когда кому-то хорошо?

– А кто не любит?

Следующую фразу Грошев произнес, точно зная, что произносить ее не надо, что выйдет глупость, но такое с ним уже не раз в жизни бывало: непреодолимое желание сказать именно то, что нельзя. Бывало, правда, очень редко. И он сказал:

– Тогда, раз ты такая, сделай и мне хорошо. Пойдем трахнемся. Тебе пофиг, а я счастливый буду.

Юну аж передернуло.

– Фу, ё, так и знала, что ты что-то в этом духе предложишь! Тебе ведь неохота!

В точку попала. Неохота было Грошеву. Но он именно на отказ и рассчитывал. И на отвращение со стороны Юны.

Зачем?

А вот поди пойми зачем.

И тут Юна усмехнулась очень взрослой, умной и при этом откровенно издевательской усмешкой. И встала.

– А чего, почему бы и нет? Пойдем. В душ сперва или сразу?

– Сядь, я пошутил, – мрачно сказал Грошев.

– Я так и думала. Ну и дурак, упустил шанс.

– Язык попридержи, девушка! Я вижу, тебя заносит все время.

– А тебя нет? Ладно, все, забыли.

Юна села.

Молчали.

И Грошев вспомнил, что́ хотел вспомнить. Помог рассказ Юны о зеленоглазой подруге Агнии и друге Тихоне.

Это было в пансионате, не первая уже поездка туда, уже попривыкли, чувствовали себя дружной парой, почти семейной, у которой все ладно, с удовольствием подчинялись ритму распорядка: завтраки, обеды и ужины в одно и то же время, прогулки, вечером полюбили приходить в центральный корпус, где был зал с тремя бильярдами, два русских и пул, играли в пул, он проще и веселее, шары закатываются чаще, бывают случайные попадания в лузу, отчего выигрывающий бурно радуется, а проигрывающий не менее бурно негодует.

И вот они играли, и в зал вошла молодая пара, мужчина и девушка, она была в шортах и короткой майке, загорелая, будто не в подмосковном пансионате находилась, где из-за сосен солнца божьего не видно, а на приморском курорте, красивая, с тонкой обнаженной талией, наводящей на мысли, и длинными стройными ногами, эти мысли усугубляющими. Грошев в это время ходил вокруг стола, выбирал шар для удара, глянул на девушку, и вот вам доказательство того, что скорость мысли быстрее скорости взгляда, – глазами Грошев еще только всматривался, получал общее впечатление, а мысль уже сообразила, что девушка очень красивая и на нее хочется любоваться долго, пристально, необязательно при этом корыстно, но эта же мысль напомнила Грошеву, что с ним дама, при даме глазеть на другую нехорошо, поэтому он не изменил выражения лица, озабоченного игрой и слегка рассеянного, посмотрел на красавицу так же, как на любого другого человека, кто вошел бы сюда, но, склоняясь к столу, успел взглянуть и на Машу, как бы извещая ее, что сделал выбор, сейчас будет бить, а ты смотри и волнуйся, и увидел в ее глазах легкую усмешку: Маша оценила его старательность и джентльменскую деликатность, но главное в этой усмешке было – зря хлопочешь, можешь обсмотреться, такие тебе все равно не по зубам, ты – мой. Выражение торжествующей собственности было в этих глазах. И Грошеву стало печально. Как ни крути, а жизнь прожита, и все больше становится невозможного, все чаще ты довольствуешься имеющимся. По Сеньке и шапка, по коню воз, по преступлению и наказание, нет, это не оттуда, а может, и оттуда – жизнь есть череда совершённых и несовершённых преступлений, если иметь в виду не уголовщину, а те границы, которые ты мог преступить, но не хватило сил, смелости – или убедил себя, что преступать их не надо.

Они возвращались в свой корпус, в свой номер, и Грошев по пути положил руку на плечо Маши, обозначая этим: мало ли на свете тонких талий и длинных ног, а мне и с моей женщиной хорошо! Не столько для Маши он это делал, сколько для себя, но оба были довольны и обнимались в ту ночь особенно нежно, а образ красавицы будто витал над ними, и было два неосознанных послания ей. От Маши: будь ты трижды стройна и хороша, но мой мужчина меня обнимает, а не тебя, накося выкуси! И от Грошева: не в красоте и юности дело, а в том, что я вот эту женщину люблю, а тебя нет, несчастная ты.

Но в последующие три дня, которые они там провели, видя красавицу издали в столовой и в других местах, Грошев чувствовал, что чем-то себя обманывает, идиллия была нарушена, с собственным смирением смириться не получается.

И еще он помнит свои мысли следующим утром, когда в ванной чистил зубы, смотрел на себя, и вдруг прозвучало из глубин наполненного всякой всячиной мозга: «Каждый, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Понятно, что тут о неприемлемой измене – сердцем, душой. Но почему вожделение обязательно ведет к измене? Оно – естественно. Можно ответить: «А каждый, кто не смотрит, дурак или импотент. Да и то импотент желать вполне способен, хоть и не в силах удовлетворить желания». Смотреть не значит любить. И еще одна тонкость: «уже прелюбодействовал», сказано. Дело сделано, можно забыть. Это утешает.

Показалось, что Маша приехала очень быстро.

Она это объяснила:

– Дороги свободные. Народ дисциплинированный оказался, все по домам сидят.

– Или напуганы.

– Или напуганы. Оказывается, люди жили вполне неплохо, если так боятся за свою жизнь.

– Даже плохая жизнь лучше болезни и смерти, – изрек Грошев.

Он взял пакет с тортом, осторожно поставил его на узкий коридорный комод, помог Маше снять куртку, она глянула в зеркало. Выглядела Маша наилучшим образом: волосы уложены, тени на веках необходимой интенсивности, не совсем будничные, но и не как для театра, немного тонировки на щеках, кто не знает, не догадается, губы подкрашены и оконтурены умеренно. Довести себя до такой кондиции – на это требуется время; когда она успела? Наверное, все сделано было раньше – чтобы быть готовой.

Маша что-то высматривала под вешалкой.

У нее были в квартире Грошева свои тапочки, легкие, из светло-коричневой замши, под цвет паркету. Обычно она оставляла их в уголке под вешалкой. А теперь их не было.

Стоящая в коридоре позади Грошева Юна догадалась:

– Тапки, наверно, ищете? Вот.

Оказывается, эти тапки были на ней. И когда успела? Она же ходила в собственных, бордовых, с помпонами. Увидела, что не вписываются в стиль, и поменяла? И, кстати, когда она успела снять желтую застиранную футболку и надеть эту, светло-серую, новую, облегающую? В то время как Грошев открывал Маше? Чтобы произвести впечатление? Зачем?

Юна скинула тапки, ногой придвинула к Маше.

– А как же вы? – спросила Маша.

– У меня другие есть.

Юна ушла в спальню и вернулась в своих бордовых.

Маша в это время чуть помедлила над тапками, словно размышляя, надевать или нет: все-таки вещи уже использованные, ношенные чужим человеком.

– У меня одноразовые есть, в поезде взял, – вспомнил Грошев и открыл шкаф, достал и показал белые тапки в целлофановой упаковке. – Ездил в Саратов, выдали, а у меня свои были, прихватил эти в виде сувенира.

– Когда это ты ездил? – спросила Маша.

– Давно, с тех пор и лежат. Не прокисли, не бойся.

Грошев запоздало подумал: не очень хорошо предлагать то, что выдается временному пассажиру на короткое время. Глупый символ получается.

– Да нет, не нужно, – сказала Маша и всунула ноги в свои тапки.

Наступил момент знакомства.

– Я Маша, – сказала Маша таким голосом, каким врачи успокаивают детей, которые боятся, что им сейчас обманом вкатят укол. – А вы, значит, родственница? Мне Михаил Федорович имени вашего не назвал.

– Юна. И я не родственница.

– Это я для простоты, – объяснил Грошев сразу обеим. – По телефону слишком нудно все растолковывать. Дочь женщины, подруга которой – племянница моей подруги, которую, кстати, я даже не помню. Неважно. Юна – моя землячка. А это все равно что родственница.

– Тебя будто допрашивают, – удивилась Маша. – Какая мне разница? Родственница, землячка. Твой дом – твои и гости. Как чувствуешь себя?

– Замечательно.

– Давление какое?

Вопрос вроде безобидный: Маша знает, что давление – постоянная забота Михаила, он и сам о нем частенько рассказывает. Дескать, вот ерунда какая – верхнее держится, а нижнее скачет. Но сейчас Грошеву показалось это нарочитым напоминанием: ты стар и хвор, Михаил Федорович, не забывай об этом и не расправляй перед молоденькими девушками перышки, которых у тебя, впрочем, уже и нет.

Грошев заметил и взгляд, которым Маша окинула Юну, в нем готовность к ревности тут же сменилась успокоением: нет, в таких не влюбляются. И ему вдруг стало обидно за Юну. Ты просто не разглядела, в чем ее прелесть, сказал бы он Маше, если бы зашел об этом разговор. Правда, закавыка в том, что он и сам особой прелести в Юне не видел. Да, юная и симпатичная, но чтобы с первого взгляда ахнуть – нет, этого нет.

Зайдя в ванную и тщательно вымыв руки, Маша пошла в кухню и взялась хозяйничать: велела Юне порезать торт, достала из шкафчика заварочный чайник и непочатую банку чая – Грошев этими канительными вещами пользовался редко, но в хозяйстве имел. Маша открыла банку, понюхала, кивнула, потом распахнула дверцу холодильника со словами: «Ты не голодаешь тут?» – увидела, что там всего полно, в том числе стоит на полке дверцы и водка.

– Не лишнее? – спросила, достав ее.

– Ты же знаешь, я вполне могу понемногу. А что было, то прошло. На полгода свободен.

– Верю, но сейчас такое время. Нервное.

– Кому как.

– Да? А я вот нервничаю.

Маша поставила бутылку обратно, начала рассказывать, что она читала и слышала о злом вирусе, который, сначала говорили, косит больных и старых, но, оказывается, не щадит и молодых, распространяется, говорили сначала, только воздушно-капельным путем, но, как выяснилось, оседает и на поверхностях, особенно металлических.

Рассказывая, она заварила чай, достала чашки, тарелочки для торта, вилки и ножи. Увидела на подоконнике пепельницу с окурками двух сортов, взяла ее за край двумя пальцами.

– Кто у нас курит? То-то я чувствую – запах!

– Оба курим, я тоже начал, – сознался Грошев.

– Я даже и не знала, что ты курил!

– Я тебе говорил. Курил, бросил. А теперь опять начал. На время. Кончится эпидемия, опять брошу.

Маша открыла дверцу под мойкой, где стояло мусорное ведро, вытряхнула туда окурки, отворачиваясь и прикрывая лицо рукой от облачка пепельной пыли.

– Не хочу никого пугать, но папа мой от рака легких…

– Маша, охота тебе?! – укоризненно попросил Грошев. – Все я знаю, на пачках тоже пишут и рисунки страшные рисуют, сказал же – брошу!

– Почему не сейчас? Чем больше втягиваешься, тем труднее.

– А я трудностей хочу!

– Чего ты злишься? – удивилась Маша, ставя пепельницу на стол. – Будто я отнимаю. Твоя жизнь – твое здоровье.

– Вот именно!

Грошев предполагал, что Юна с интересом, а может, даже и с удовольствием наблюдает за этой перепалкой. Посмотрел на нее: сидит и что-то там читает в телефоне, а до окружающего и дела нет. Отвлеклась от телефона только тогда, когда Маша разлила чай и разложила по блюдечкам куски торта.

Начали чаепитие. Грошев похвалил торт, Юна тоже.

– Ну так как? – спросила Маша Грошева. – Самоизолируемся на даче?

Грошев не успел ответить, Маша тут же задала вопрос и Юне:

– Вы надолго тут?

– Нет, – ответила Юна. – А то перекроют Москву, не выберусь.

– Возвращаться тебе незачем, – веско сказал Грошев. – Там ни работы, ни связей, а тут можно найти варианты. Злотников уж точно что-нибудь может найти.

– Твой бывший шеф? – спросила Маша, не раз слышавшая эту фамилию.

– Да.

– Тебе он не очень помог, насколько я знаю.

– Я и не просил! И на дачу, ты прости, не очень хочу. Тут у меня магазины рядом, аптеки, поликлиника под боком.

– Поварово – практически Москва.

– Все равно. Там чужое все, а тут пусть и изоляция, но дома. Домашний арест как бы.

– Тогда и девушке есть резон к своим вернуться. Домой.

– Нет у нее дома!

– Как это?

– Долго объяснять!

Юна в это время, покончив с чаем и тортом, опять что-то листала в телефоне, будто и не о ней сейчас шла речь. Отреагировала лишь на прямой вопрос Маши:

– У вас что, родных нет?

– Почему, есть. Но такие… Косвенные. И у всех своя жизнь.

– Но где-то вы живете?

– Где-то живу. – Юна встала. – Пойду, извините… – И ушла в гостиную-спальню.

Дверь оставила открытой. Если что-то тут сказать, ей будет слышно.

Грошев тоже встал:

– Надо почту глянуть…

Ушел в кабинет. Присел было в кресло с планшетом, но подумал, что у человека в кресле вид не рабочий, не деловой. Пересел за стол, открыл ноутбук. Просмотрел в самом деле почту, где ничего нового не было, кроме рекламы и спама. Почитал новости:

• Более 500 москвичей с коронавирусом лечатся дома.

• Количество пациентов с COVID-19, умерших в России, выросло до 17.

• Украинская Рада приняла закон о земле.

• Эпидемиологи Минздрава считают, что Россия приблизилась к пику заболеваемости коронавирусом.

• Умер писатель Леонид Зорин.

• Почему люди боятся черных кошек?

• В Карелии ограничили продажу алкоголя.

• Болгария отложила вступление в Еврозону.

Из всех этих строк Грошев нажал только на одну – о смерти Зорина. Сообщение было коротким: сказано, что ему было девяносто пять, названы самые известные пьесы. Что ж, долгая и достойная жизнь, и что-то писал до самого конца. Не только писал, публиковал в уважаемых журналах, книги выходили. Следовательно, был в здравом уме и ясной памяти, чему можно только позавидовать. Если предположить, что повезет и Грошеву, у него впереди тридцать с лишним лет. Не только заветную книгу можно написать, но и еще несколько. Вон Гоголь, ему на все про все хватило двух десятков лет. Конечно, Грошев и близко не Гоголь, но свой след может успеть оставить.

И он опять начал просматривать старые папки и файлы, поражаясь их изобилию.

В двери тихо возникла Маша, постучала по косяку:

– Можно? Работаешь?

– Да так… Ничего срочного.

Маша прошла, закрыв за собой дверь, села с ногами в кресло – почти так же, как до этого там сидела Юна.

– Значит, на дачу не хочешь?

Грошев повернулся к ней:

– Нет. Я человек привычек. Я асфальтовый.

– А то вдвоем побыли бы там. Костя без нас будет только рад, он туда ехать не хочет.

– Мы и здесь можем побыть.

– Где?

– Тут, у меня.

– Но ты же девушку приютил. Мне кажется, она вполне здесь обжилась и уезжать не собирается. Насчет работы для нее ты сейчас все равно ничего не решишь и уж тем более насчет жилья. Значит, до конца эпидемии останется тут? Странновато выглядит.

– Ревнуешь, что ли?

– Не к кому. Вы такие разные во всех смыслах, что…

– Успела разглядеть?

– Да сразу же видно. Один возраст сам за себя говорит. Но она не Лолита, а ты не Гумберт Гумберт.

– Да, она не Лолита. Скорее анти-Лолита. А книгу эту я ненавижу.

– Я тоже. Но гениальная.

– Чем?!

– Бог с ним, с Набоковым, я не про это.

– Да не бог с ним! Любим мы повторять то, что все говорят! Гениальная! Чем гениальная?

– Стилем.

– Да? А что в этом стиле такого гениального? Ты профессионал, ты должна уметь объяснять такие вещи!

– Хорошо, поймал на слове, сама ничего не знаю, повторяю за другими, ты умный, я дура. Но мы не об этом сейчас. Вдруг эта эпидемия надолго? Может получиться, что ты будешь тут сидеть, а я у себя, без всяких встреч – месяц, а то и больше.

– Это грустно, но придется выдержать.

– Ты очень легко это сказал.

– Маша, прости, но есть некоторые вещи, о которых я не говорил. Или говорил между прочим, но они для меня очень важные. А сейчас скажу.

Маша глянула на него встревоженно, вопросительно и опустила голову, стала пристально смотреть на свою руку, которой поглаживала ногу по джинсовой ткани – опять же так, как это делала Юна.

«Будто приговора ждет», – подумал Грошев. Боится, что сейчас скажу: прости, больше не сможем быть вместе. И поспешил ее успокоить:

– Я давно собирался сесть за большую работу. Не за перевод.

– Ты что-то такое говорил. Книга?

– Да, книга. Для нее нужно время и уединение. И эта эпидемия, как ни цинично звучит, очень кстати. Буду сидеть и работать с утра до вечера.

– Девчонка, значит, не помешает, а я…

– Она чужая! Посторонняя! Она времени не требует, заботы, а главное – душевных сил! Сутками будет сидеть одна, и пускай сидит, я ее занимать не обязан!

– А меня обязан?

– Нет, но меня будет к тебе тянуть! Отвлекать. По-хорошему, но отвлекать! У меня один знакомый квартиру снимает для работы, хотя в собственной есть отдельная комнатка. Но, говорит, я там сижу, а за дверью маленькая дочь топает, мне к ней хочется, мне совестно, что я, папа, рядом, а ребенку внимания не уделяю. Это я для примера.

– Пример лестный, с ребенком сравнил.

– Маша…

– Я без иронии. А из книги можешь что-то показать? Мне интересно.

Неинтересно ей, подумал Грошев. Просто встревожилась и хочет участвовать в его жизни. Прочитает, позвонит, будет обсуждать. С другой стороны, было бы полезно сравнить два мнения – ничего не знающей девчонки и неглупой, пожившей женщины, пусть и неидеально разбирающейся в литературе, но имеющей какой-то вкус. Да, ей нравятся легкие и посредственные авторы, но это не значит, что она не сумеет увидеть настоящее качество. Но что ей послать? Начало в виде письма Тане он забраковал, решил переписать. А может, зря забраковал? Девчонка наговорила кучу глупостей, вот его и повело, проснулась вечная его мнительность. Пусть Маша тоже что-то скажет, тогда уж и решить.

– Хорошо, – сказал он, поворачиваясь к ноутбуку. – На почту пришлю. Это только начало, фрагмент, но начало многое определяет. Есть и другие фрагменты. Я так и хочу – фрагментами. И это не совсем про меня, это не биография. Много личного, но вымысел тоже есть. Типичный характер в типичных обстоятельствах. Все, уже послал, наслаждайся.

– Спасибо.

Грошев, вернувшись в прежнее положение, покачивался в кресле, смотрел на Машу, улыбался. Она тоже улыбалась. Хотелось сказать ей что-то хорошее. И Грошев сказал:

– Соскучился.

– И я, как ни странно. Ладно, не буду тебя терзать. Поеду домой. Может, ты и прав. Вместе люди должны жить, когда оба окончательно решили, что так лучше. А если кто-то сомневается… Насильно мил не будешь.

Маша помолчала, ожидая какой-то ответной реплики. И не дождалась.

Прощались нежно, стоя в прихожей, обнимаясь и целуясь. Грошев на минуту пожалел, что не принял приглашения Маши. Но только на минуту.

Проводив Машу, сел за стол, открыл пустую страницу, долго смотрел на пульсирующий в ритме сердца курсор, а потом застучал пальцами быстро, без остановок.