Текст книги "Недо"

– Да, но я тут не хочу подробностей описывать.

– Тогда непонятно.

– Кому?

– Мне. И другим, кто будет читать.

– Учту, спасибо.

– Не за что.

…ты приревновала к Лиле, а я тебя убедил, что это была случайность и глупость. Потом мы сдавали выпускные экзамены, потом вступительные, и всегда были вместе…

– В один вуз поступали?

– Да. На филфак, на романо-германское отделение. Она всегда туда хотела, а я – по ее примеру.

– Поступили?

– Сейчас узнаешь.

…были вместе, и мне казалось, что я всегда знаю, что ты делаешь и думаешь, поэтому меня ошарашило, когда появился этот твой Николай, будущий твой муж. Прихожу, звоню, ты долго не открываешь, потом открываешь, вся растерзанная, растерянная немного, счастливая, точно такая, какая ты была после того, как мы с тобой занимались понятно чем. И дверь в твою комнату закрыта, я это вижу, ты говоришь, что некогда, чем-то занята, а я ломлюсь в квартиру, тебя почти отшвырнул, открываю комнату, а он там лежит. Мне показалось, дядька какой-то. Помню дикую мысль: может, родственник какой-то приехал и лежит. Бородатый. Тогда у многих такая растительность была в моде – волосы от висков к подбородку и на губе. А ты меня схватила сзади за руку, оттаскиваешь от двери и шипишь со злостью, с такой ненавистью, будто ничего никогда у нас не было, будто я тебе противен до омерзения: «Проваливай отсюда!»

И все, на этом все. Я поступил, ты нет, ты пошла работать к этому Николаю кем-то, а он работал в Доме быта каким-то распорядителем, администратором, что-то в этом роде.

После этого я пытался покончить с собой, до сих пор не понимаю, всерьез это было или просто хотел попробовать и не рассчитал и чуть было в самом деле не покончил. И один меня вопрос мучил и мучает до сих пор: как вышло, что ты так мгновенно переключилась? Я сам не ангел, у меня многое было в жизни, я тоже, грешный человек, переключался, но чтобы вот так вот сразу, как в поговорке насчет от любви до ненависти один шаг, – не понимаю. И, наверно, никогда не пойму.

Жизнь продолжалась, я учился, много читал, появились друзья и подруги, я многим нравился, но даже не думал, чтобы с кем-то что-то… Не искал временных вариантов…

Как ты помнишь, я тебя не караулил у дома, не звонил тебе, не доставал, как сейчас говорят. Не потому что отчаялся – наоборот, я был уверен, что у тебя с Николаем все рано или поздно кончится. Ты с ним жила на другом конце города, я ничего о тебе не знал и, что странно, не хотел узнавать. И вдруг приходит Славка и говорит, что все наши собираются на похороны, Таня умерла, ты пойдешь?

Я сейчас долго молчал, потому что не знаю, что еще добавить. Не знаю зачем. Не знаю, зачем начал с тобой говорить. Что-то спросить? Ты все равно не ответишь. Пережить все еще раз? Вот, к примеру, человек попадает под поезд, ему отрезает ногу, и он об этом потом рассказывает – зачем? Я думаю, это хвастовство горем. Или перевод его из категории горя в категорию приключения. Или утешение себе: мог бы совсем погибнуть, а выжил. Да, это про меня: я выжил, но выжил искалеченный.

Так искалеченным и живу, и до сих пор страшно скучаю по тебе, помню о тебе, ты со мной всю жизнь, мое вечное счастье, но и мое несчастье, потому что, наверно, из-за тебя я так и не смог никого больше полюбить.

Грошев сложил листы, пристукнул ими о стол, аккуратно поместил в папку, отодвинул ее в сторону, закурил.

Юна тоже закурила. Затянулась раз, другой, протянула руку к пепельнице, постучала пальцем по сигарете, стряхивая пепел, и еще раз затянулась, и еще раз, и опять стряхнула пепел.

Умеют они мучить, думал Грошев. Все умеют, с детства, природа у них такая. Помучить, потомить, заставить нервничать. Не выдержав, спросил:

– Не понравилось, что ли?

– При чем тут «не понравилось»? Это о жизни история; нравится или не нравится, но она такая была.

– Это все, что ты можешь сказать?

– Почему, могу еще. Только тебе будет неприятно.

– Даже так? Заинтриговала!

– Я думаю, не любила она тебя никогда. Если ты так описываешь, как все было. Но это же не совсем ты, сам говорил, это типа персонаж.

– Типа персонаж. Но очень близкий.

– Тогда не любила она его. Тебя. Ни разу.

– Почему?

– Потому что так быстро никто не переключается. Значит, не с чего было переключаться. Она с тобой была для будущего, тренажер ты для нее был. С кем-то хотелось, а не с кем, а тут мальчик влюбленный, ладно, с ним. У меня самой так было, только наоборот. Был один, жил рядом, начал ко мне ходить, так доставал, что я подумала: влюбился. А у меня никого не было тогда, решила: ладно, пусть с ним, сделаю человеку доброе дело. А потом оказалось, что он думал, что это я с ним хочу, и он пошел мне навстречу. Мы взаимно мозги друг другу трахали, даже смешно. Я думала, что он в меня влюбился, а он думал, что я в него. И один раз дошло до выяснений, я ему это говорю, а он: «А я думал, что ты». Мы так ржали! Он с подругой потом моей начал и до сих пор с ней. Может, даже поженятся. На здоровье.

– Версия интересная, но ты ошибаешься. Просто я – нет, все-таки герой, так правильнее, – он ей доверял и ничего не видел. А у нее с этим Николаем давно началось, она не могла решить, с кем быть. И он фактически помог, когда их накрыл.

– Этого у тебя совсем не видно.

– Как смотреть.

– Ну, может быть. У тебя же произведение, так? Художественное?

– Надеюсь.

– Тогда для читателей интересно будет, если они догадаются, что она его не любила. Двойной смысл, как у Толстого какого-нибудь, нам учительница в школе объясняла, говорит: ищите подтекст, в серьезном произведении всегда есть подтекст. Вот и у тебя подтекст.

– И на том спасибо.

Юна закурила еще одну сигарету. Часто курит – значит, чтение на нее подействовало. Взволновало.

– Я, конечно, в этом не разбираюсь, – сказала она, – но что-то у тебя сильно придуманным кажется.

– Например?

– Вот про сапоги, как ты их забрызгал, это точно было, такое не придумаешь. Про грабли. Про костюм – здорово, закройщик этот, старичок, я таких хитрых старичков тоже знаю, и не только старичков: накосячат, а признаваться не хотят.

– Да, старичок удался, он такой и был. – Грошев чувствовал себя польщенным. – А что придумано?

– Нет, может, не придумано, но в некоторых местах кажется, что все-таки немножко неправда.

– Какие места, конкретно?

– Можно? – Юна взяла папку, вынула листы, начала просматривать. Нашла. – Вот. Когда ты пришел к ней…

– Герой пришел.

– Герой. Он пришел, а она с дядькой. Написано, что она дверь открыла. Зачем? Могла бы не открывать, ты бы ничего не узнал. Герой.

– Значит, она хотела, чтобы он узнал.

– А потом у тебя написано: «На этом всё». Вот так сразу?

– Да. Бывают, представь себе, люди, которые не умеют прощать.

– Если он так любил, он бы попробовал разобраться. Если и правда любил.

– Есть сомнения?

– Да как-то странно – четыре года любил, и никаких попыток.

– Ты внимательно слушала? Написано четко: не хотел детских отношений, думал о будущем.

– Это и смущает. Какой-то он выходит жутко расчетливый. Если любовь, человек не думает, как будет, когда будет, что будет, он хочет сразу чего-то добиться.

– Тебе-то откуда знать?

– Ты обиделся, что ли? Могу ничего не говорить.

– Каждый имеет право на свое мнение. Что еще?

– Всё. Нет, я не сомневаюсь, он любил страшно, герой твой, я верю, но тут так написано, что я сомневаюсь.

– Плохо написано? – иронично спросил Грошев.

– Да хорошо, отлично! Наверно, я в этом просто не разбираюсь. Но почему-то такое ощущение, что он чуть ли не рад был, что у нее кто-то появился.

– Ага, и удушиться хотел!

– Ты в самом деле хотел удушиться?

– Да. Это не выдумано, это обо мне.

– Отравиться надежней. Или повеситься. Выглядит так, что ты хотел не удушиться, а сделал вид, что хотел удушиться.

– Для кого?

– Для себя, наверно. И все-таки не понимаю: как ты мог ничего не заметить, если у нее кто-то появился?

– Влюбленные ничего не замечают, кроме своей любви!

– Разве? А я думала, наоборот, все замечают. Да нет, здорово написано, это я так, по глупости прикапываюсь. Сама не поняла, а на тебя валю.

На лице Юны появилось выражение виноватой и смущенной неловкости – такое бывает у деликатных людей, которые, сами того не желая, в чем-то кого-то уличили или ненароком сказали неприятную правду, Грошеву это чувство хорошо знакомо, он и сам такой. Жалеет меня, свиристелка, подумал он. Не говорит всего, что думает. Довольно унизительно. Сам виноват, сколько раз зарекался слушать некомпетентных людей, которые, как все дилетанты, считают, что во всем разбираются.

Грошев схватил листы, схватил довольно резко, задел кружку с недопитым чаем, она упала, коричневатая жижица разлилась по столу, Юна метнулась к раковине, взяла губку и тряпку, вытерла стол сначала губкой, потом тряпкой.

Все это молча. Будто после ссоры.

Прибрав на столе, Юна налила нового чая. Спросила примирительно:

– А еще есть что-то? Про то, как ты дальше жил?

– Только не надо для вежливости изображать интерес!

– Я не изображаю, мне правда интересно.

– Есть кое-какие тексты.

– Почитаешь?

– Не сегодня.

– Сегодня сама не хочу, устала. И давай решим, я как, остаюсь еще на пару дней или еду? У меня элементарно на билет денег не хватит.

– Напомнила, спасибо, надо будет позвонить одному человеку.

Грошев ушел к себе, засунул папку в стол, лег, полежал, встал, выдвинул ящик, достал папку, взял листы, опять лег и начал перечитывать текст.

И все ему показалось скверно, вычурно, надуманно. С самого начала, с этой игры в диалог с умершим человеком. Фальшь, глупость, манерность, умничанье, оригинальничанье, фокусы! И не только надуманно, но еще и придумано, половина, если не больше, – совсем не то, что было в действительности. Добавлял понемногу, чтобы частную историю сделать общеинтересной, и додобавлялся до неузнаваемости: душно пахнет литературой и совсем нет настоящей жизни.

Почему нет? Есть! Даже Юна безошибочно распознала подлинность деталей. Дерево и сапожки, субботник с граблями, пошив костюма, там все точно, до мелочей. Значит, от этого и танцевать, начать заново. Правда, это будет уже черт знает в какой раз. Но результат стоит усилий. А пока – успокоиться. Он жив, здоров, впереди, будем надеяться, есть несколько лет жизни. Все поправимо.

В девять вечера Грошев позвонил Злотникову. Тот не ответил. Грошев позвонил еще раз через полчаса. Результат тот же. Еще через полчаса послал сообщение: «Когда можно позвонить?» Ответа не было.

Потом он позвонил наконец Маше. Сказал, что в полном порядке и что скучает, но, похоже, придется побыть некоторое время в разлуке.

– У меня как раз предложение на этот счет, – сказала Маша. – Ника, подруга, помнишь, мы были на дне рождения у ее мужа, она за границей сейчас, мы созванивались, и она предложила свою дачу. Это недалеко, Поварово, там все удобства, давай туда уедем? Все лучше, чем в Москве сидеть и не видеться. Работать можем оба удаленно, никакой разницы.

– Очень заманчиво, – сказал Грошев. – Но дай подумать. И у меня тут кое-какие дела.

– Финансовые? – догадалась Маша.

Это был хороший момент, чтобы все рассказать и честно попросить взаймы. Но Грошев моментом не воспользовался. Вместо этого сказал:

– Родственница дальняя ко мне нагрянула. Надо с ней повозиться, кое с чем помочь, домой отправить.

– Что за родственница?

– Да… Долго объяснять и неинтересно. В общем, давай завтра созвонимся.

– Как скажешь.

Почувствовав себя очень усталым, Грошев пошел в кабинет, лег и неожиданно тут же заснул,

Ночь пятая

а во втором часу ночи проснулся, полежал, чувствуя себя удивительно бодрым и ясным, будто проспал всю ночь. Встал, отправился в туалет. Дверь в гостиную-спальню была открыта, он заглянул. Спит. В любимой позе – на животе. Свет выключен. Почему не закрыла дверь? Лень было вставать? Он прикрыл дверь.

Вернулся, лег. Опять вспоминал свое чтение, свой текст. И то, как было на самом деле.

Про первые годы влюбленности – чистая правда, а потом случился поворотный казус. Таня была дома одна, мать ее с младшей сестренкой куда-то уехала, а отчим вроде бы уже тогда ушел из семьи или собирался, неважно, главное, что его тоже не было, и собрались компанией: три одноклассника и три одноклассницы, была там и эта самая Лиля, и, кажется, именно она предложила сыграть в бутылочку, и с первого же раза Мише выпало с ней поцеловаться. Она вдруг застеснялась, увела Мишу в другую комнату, там было то, о чем Грошев рассказал Юне, – необычный поцелуй. Первый поцелуй в жизни Миши. Когда вернулись, оказалось, что никого уже нет, а Таня переоделась в халат, выглядела усталой и сонной, на Мишу и Лилю посмотрела равнодушно. По крайней мере, так Мише показалось. Лиля направилась в прихожую, оттуда спросила Мишу:

– Ты идешь?

Миша посмотрел на Таню.

Та усмехнулась и кивнула в сторону прихожей: тебя ждут!

Будто разрешила и одобрила.

И Миша, довольно дурацки себя чувствуя, пошел провожать Лилю.

Дом ее был недалеко. Не доходя, она остановилась, сказала Мише:

– Выгляни, стоит кто-нибудь у последнего подъезда?

Миша выглянул:

– Никого. А кто-то должен быть?

– Никто не должен. Пойдем.

Зашли в ее подъезд, поднялись на второй этаж, где была длинная батарея и было тепло, почти жарко, Лиля остановилась, погрела руки, расстегнула дубленку, Миша хорошо помнит эту дубленку, светло-коричневую, с узором по воротнику, белый мех с изнанки, ровный, будто стриженый. Лиля спросила:

– Тебе не пора?

– Да нет.

– Тогда постоим. Только тише, а то отец услышит. Он у меня псих, если задержусь, у подъезда караулит, смотрит, с кем приду. Сейчас, наверно, спит уже. А может, нет.

Лиля чего-то ждала. То есть как чего-то, не дурак же Миша совсем, – хотела опять целоваться. И он хотел. Но понимал, что с Таней тогда все кончится, не начавшись.

Посмотрел на часы. Сказал:

– У меня тоже мама, если задержусь, страшно нервничает. Прямо до истерики. Лучше не рисковать.

– Понимаю. Ну, тогда пока.

– Пока.

Миша пошел не домой, он пошел к Тане. Звонил долго. Таня открыла очень недовольная:

– Чего тебе?

– Я ее просто проводил. А что целовались – играли же.

– Конечно.

– Я тебя люблю.

– Спасибо, спокойной ночи, завтра поговорим. – И закрыла дверь.

Четыре с лишним года Миша представлял в разных вариантах, как признается Тане, но не думал, что выйдет так просто. При этом непонятно, как она к этому отнеслась.

Завтра разъяснится, надеялся он.

Назавтра и Лиля, и Таня вели себя так, будто ничего не случилось.

А в конце последнего урока Таня спросила:

– Вечером не придешь по алгебре помочь? Часов в семь?

Миша пришел, позанимались и впрямь алгеброй, потом Таня начала складывать учебники и тетради в портфель, делала это очень аккуратно, а Миша, глядя на нее, включал и выключал настольную лампу.

– Перестань, – попросила она.

Миша не перестал. Она стукнула его по руке. Миша второй рукой поймал ее ладонь, сжал. Потянул к себе. Получилось резко и довольно неуклюже, Таня потеряла равновесие, упала на него, Миша покачнулся на стуле, обхватил ее, будто держась, чтобы не грохнуться вместе со стулом, и так вышло, что Таня оказалась у него на коленях, сидя боком. И он поцеловал ее в щеку. Чмокнул, вернее говоря. Таня засмеялась, повернулась, взяла его ладонями за голову и поцеловала в губы. Крепко и не менее искусно, чем Лиля. Будто заочно соревновалась и, конечно, выиграла. Потом оттолкнулась от Миши, встала, продолжила сборы, сказала:

– Тебе пора.

Он шел домой, поскрипывая снежком, и вокруг все искрилось от фонарей, светящихся окон, от луны и звезд на безоблачном небе. Был так счастлив, что голова слегка кружилась, и, чтобы это прекратить, он упал на снег, раскинул руки, вжимался лицом в белую холодную мякоть, протаял ее до земли и вдруг понял, что целует землю. Не целует, конечно, прижимается. До боли.

А потом было опять не так, как он написал.

«Мы любили друг друга регулярно и равномерно». Ишь ты, как выразился. Иронически романтично. На самом деле это он своему герою и себе подарил счастливый год взаимной любви; все было по-другому, в том числе с этим Николаем, настоящего имени которого Грошев убей не помнит.

День шестой

С утра (довольно позднего) Грошев попытался дозвониться до Тонкина, тот не отвечал, тогда он догадался позвонить его помощнице Насте, спросил, не в издательстве ли она и не там ли Анатолий Иванович. Она ответила, что Анатолий Иванович дома, как и все остальные.

– Он в Москве или за городом?

– В Москве, а дом он продал, чтобы другой купить, но еще не купил. Зато работы навалил на всех выше крыши. Вроде того – у вас теперь времени больше, на дорогу тратить не надо. А что это психологически тяжело, об этом он подумал? Я дома привыкла отдыхать, я расслабляюсь, переключиться очень трудно, правильно?

– Абсолютно.

– Удивляюсь, никто не учитывает психологию, будто мы роботы какие-то. Я и так без выходных впахивала, даже обрадовалась, когда неделю дали. Чувствую, этим не кончится, продлят еще на неделю как пить дать!

Настя была словоохотливой то ли по простодушию, то ли пользовалась возможностью наябедничать на Тонкина, которого недолюбливала, как и многие другие: Тонкин был требователен на работу и прижимист на оплату.

Закончив разговор, Грошев объяснил Юне:

– Пытаюсь достать того, кто денег должен за работу.

– Знакомая история. У меня было: прямо домой приехала к хозяину, к работодателю своему, его не было, была жена, я с нее стребовала. Говорю: как хотите, а мне жрать нечего, без денег не уйду. У дверей ваших буду жить, как бомжиха, пусть все соседи видят! Она испугалась, дала денег.

– Предлагаешь домой к нему заявиться? А я ведь знаю, где он живет, был у него два раза. – Грошев посмотрел в телефонном списке. – Вот, дом, номер квартиры, этаж, все данные.

– Ну и съездим, устроим сюрприз. Это далеко?

– Да не очень, на Зоологической он живет, у зоопарка.

– Интересно, а зоопарк тоже закрыли?

– Посмотри.

Юна посмотрела и сказала, что закрыт еще с пятнадцатого марта.

– «Но наши животные останутся рядом, – прочитала она. – Уже сейчас каждый может наблюдать за большими пандами Жуи и Диндин в онлайн-трансляции на сайте. В ближайшем будущем подобных трансляций станет больше. С завтрашнего дня будут подключены борнейские орангутаны, равнинные гориллы и белые медведи». Вот тоже интерес, я животных и так могу посмотреть, фильмы про них есть, я люблю фильмы про природу. Ну, поехали?

Один Грошев, может быть, не решился бы – не из-за трусости, а из-за нелюбви к конфликтам, к тому, чтобы ставить других в неловкое положение. Но присутствие Юны его подогревало.

Они доехали до «Менделеевской», перешли на «Новослободскую», доехали до «Краснопресненской», перешли на «Баррикадную», и везде Юна с интересом осматривалась, и Грошеву это нравилось. Чувствовал себя хозяином, показывающим свои угодья. Правда, не он рассказывал Юне об окружающем, а она ему: тут же находила информацию в интернете.

– «Революционное оформление, – читала она, – очень странно сочетается с низкими полукруглыми сводами и массивными колоннами, которые напоминают средневековые боярские палаты. Станция не раз меняла облик, раньше смысловым центром была ниша со скульптурами Ленина и Сталина, которые завершали ритм рельефов». Хорошо сказано, ритм рельефов, правда?

– Да, красиво.

– «Затем памятник Сталину убрали, – продолжала читать Юна, – а Ленина передвинули в центр постамента. Затем, в связи с открытием перехода на станцию “Баррикадная”, убрали и Ленина. В начале две тысячи двадцатого года в нише, где был памятник, открыли платный туалет».

– Все у нас сортиром кончается! – сказал Грошев с удовольствием привычной горечи.

Поднялись наверх. Когда шли к «Тимирязевской», проглядывало солнце, казалось тепло, а здесь было пасмурно, шел мокрый снег.

– Как в другой город приехали, – сказала Юна.

– В Москве это часто бывает.

Дом, в котором жил Тонкин, был многоэтажным, два нижних этажа украшены декоративным кирпичом, Грошев обратил внимание на это – с подачи Юны. Он набрал на панели домофона номер квартиры. После нескольких звонков послышался звонкий детский голос:

– Да?

– Мы к Анатолию Ивановичу!

– Хорошо! – старательно выговорил голос, налегая на «р», которую, видимо, лишь недавно освоил и гордился этим.

Впускающий зуммер и одновременно далекий крик:

– Тебя кто просил открывать, балбес?!

Поднялись на пятнадцатый этаж, где Тонкин уже ждал их в коридоре. В желтых тренировочных штанах и в зеленой футболке. Так любят раскрашивать деревенские хаты в Белоруссии, в желтый и зеленый, вспомнил Грошев, который не раз бывал со Злотниковым в этой опрятной соседской стране. А еще подумал, что Тонкин, которого он до этого видел только в костюме, выглядел всегда солидно и представительно, кругловатые щеки и не чрезмерная полнота при невысоком росте делали его даже обаятельным, он казался добродушным и, может, как раз поэтому то и дело напускал на себя начальственную строгость, а теперь он – беззащитный, домашний, безобидный толстячок. Но глаза Тонкина это впечатление опровергали – холодные, неприветливые и готовые ко всему.

– Это ты, – сказал Тонкин без удивления. – Я почему-то так и думал. Стойте там, обниматься не обязательно, я семью берегу, детей.

– Ты не отвечал… – начал Грошев.

– Значит, были причины! Ты меня знаешь, я всегда отвечаю, когда могу!

Это было неправдой, Тонкин отвечал через раз, но Грошеву давно известно умение Толи врать с убежденным видом и с плохо скрываемым удовольствием. Грошев наблюдал, как Тонкин это проделывает, общаясь с подчиненными, и однажды догадался, что право лгать Тонкин считает начальственной привилегией и очень ею тешится. Да, я вру, но вру почти открыто и хочу посмотреть, кто посмеет меня уличить!

– А если я в этот раз не ответил, – праведно гневался Тонкин, – значит, на это у меня были веские поводы! Ты даже не представляешь, как я попал! В том числе на деньги! Продал дом, хотел купить домик подешевле, потому что, как ни смешно, жить уже не на что! – Эти слова Тонкин обратил уже к Юне, словно надеясь на сочувствие непредвзятой молодости. – И тут обвал рубля, и я становлюсь сразу же беднее на очень значительную сумму, а хозяин дома просит в валюте, и мне уже не хватает!

– Прям беда! – сказала Юна ехидно-сочувствующим голосом.

– Не надо, девушка! Для меня дом не роскошь, у меня трое детей, им на воздухе жить надо!

– За счет Михаила Федоровича?

– Кто она? – спросил Тонкин Грошева.

– Я сама могу сказать! – повысила голос Юна. – Родственница! И свидетельница!

– Чего?

– Того, как вы его обмануть хотите!

– Юна, перестань, – попросил Грошев. – Но она в чем-то права, Толя. Обмануть ты меня, конечно, не обманешь, но я устал себя попрошайкой чувствовать.

– У меня счет был заблокирован! Не мог сам себе деньги на карту перевести, перегенерацию не прошел в банке вовремя, вернее, бухгалтерия не провела, вот такие у нас работнички! А личных средств осталось – пять тысяч! А сегодня с утра наконец разблокировали, я перевел себе и собирался тебе бросить. Но – сколько по силам, это из личных денег, Миша, в порядке дружеской помощи!

И Тонкин, не откладывая, достал телефон, постучал пальцами, и почти сразу же колокольчик известил Грошева, что деньги пришли. Он вынул свой телефон, посмотрел:

– Десять?

– Десять, как ты и просил.

– Он не просил, а требовал! – поправила Юна.

Тонкин скривился:

– Девушка, при всем уважении, что ты родственница Михаила Федоровича…

– Юна меня зовут.

– Не надо совать свой милый носик в чужие дела!

Тонкин, конечно, хамил – привычно и непринужденно, так, как привык хамить подчиненным девушкам, коих у него была дюжина. Следовало его одернуть, но Грошеву уже надоело торчать тут, возле лифта, он нажал на кнопку и сказал:

– Остыньте, дети мои. Сцепились на пустом месте.

Дверь не успевшего уехать лифта открылась, Грошев шагнул туда, Юна не двигалась.

– Он тебя с дерьмом мешает, а тебе все равно? – спросила она.

– Кто кого мешает? – изумился Тонкин. – Михаил, она о чем?

– Со мной говори! – прикрикнула Юна. – «Носик», блин! Тебе понравится, если я про тебя так же скажу? Про пузико твое?

– Слушай, барышня…

– Я тебе, блядь, не барышня! Иди отсюда, а то подцепишь заразу от нас!

Тонкин привык оставлять последнее слово за собой, но тут, видимо, догадался, что батл может кончиться не в его пользу, развел руками, приподнимая плечи и глядя на Грошева, обозначая этим: что поделаешь с этой дурой?

– Один-один, победила дружба, – сказал он и ушел, на ходу безотчетным движением поддергивая штаны, отчего показался безобидно-смешным.

Грошев держал палец на кнопке блокировки дверей.

– Едешь, нет?

– Я тебе навредила? – виновато спросила Юна. – Испортила с ним отношения?

– Они и так не идеальные. Поехали.

На обратном пути зашли в «Пятерочку».

– Тебе надо закупиться, чтобы потом не выходить, – сказала Юна.

– Мне или нам? Какой смысл тебе ехать, побудь еще. Мне веселее будет, – сказал Грошев то, чего говорить не собирался. Но сказал и понял, что и в самом деле хочет, чтобы Юна побыла у него.

– Мне не влом, но я же надоем тебе. Я депрессивная.

– Не заметил. Наоборот, бойкая и веселая.

– Притворяюсь. У матери подруга была, такая бодрая всегда, веселая, к матери придет – хохочет, а один раз вечером аккуратно все таблеточки из аптечки достала, разложила и все выпила. И аккуратно умерла. С улыбкой.

– Ну, ты-то не умрешь.

– Умру, но не так. Я записку оставлю. В моей смерти виноват Михаил Федорович.

– Зачем?

– Чтобы ты мучился. А то умру, и всем все равно. А так тебе будет не все равно. Ладно, уговорил, пока останусь. Давай возьмем все с расчетом на неделю, ок?

– Ок.

Ходили долго, набрали полных две тележки. У алкогольных стеллажей Грошев замедлил шаг, Юна тут же поторопила:

– Пойдем, нечего тут.

Грошев внушительно сказал:

– Девочка моя, объясняю. В запой ухожу редко, раз в полгода. Начинается, если выпито не меньше пол-литра. До этого все спокойно.

И Юна взяла бутылку, самую дешевую.

Она пристальней всматривалась в цены, чем Грошев, не раз вынимала из корзины то, что он туда клал, и заменяла чем-то попроще, подешевле, Грошев ненастойчиво спорил, Юна горячилась, доказывала, что цена не гарантирует качества, только наивные люди думают, что если дороже, то лучше. Для Грошева это было не принципиально, учитывая его неприхотливость, он просто поддразнивал Юну, и она, поняв это, сказала:

– Да бери что хочешь, твои деньги!

– Ты права, Юночка, все, больше не спорю. Понимаешь ли, я слишком долго был обеспеченным человеком и отвык смотреть на ценники. Надо – значит, беру, а сколько стоит, не смотрю.

– Везет некоторым. А я привыкла до копейки сравнивать.

– Теперь и мне надо учиться. Давно надо. Привыкаешь к хорошей жизни легко, отвыкать намного труднее.

В результате продуктов набралось на шесть объемистых пакетов.

– И как мы это понесем? – озадачился Грошев. – Это же неподъемно!

– С остановками, – сказала Юна, взяв в правую руку два пакета, а в левую один.

Грошев поступил так же.

Вышли на улицу, через двадцать-тридцать шагов Юна поставила пакеты на асфальт.

– Все руки оттянешь. Давай по частям.

– Это как?

Юна показала: взяла два пакета, отнесла их вперед, оставила там, вернулась, взяла третий, а Грошев со своими справился, донес до места передышки все три. Постояли, посмеялись, перекурили. Так и перетаскивали пакеты до самого дома.

Дома попили чаю с печеньем, Юна принялась готовить запоздалый обед, а Грошев сложил кресло-кровать, чтобы не было искушения прилечь, и сел за ноутбук.

Надо бы заняться переводом, но не хотелось.

Пора вернуться к «Недо».

Вот что надо. Надо – недо.

Начать так, как он когда-то начал.

Лена была очень разной. Вот класс, она сидит за партой тихая, неприметная, ровно и деловито отвечает у доски, примерная ученица, берущая не способностями, а равнодушной старательностью, а вот кузов грузовика, в котором школьники возвращаются из летнего похода…

Вполне неплохо. Может, не пытаться рассказать историю? А только о ней, о Тане, о ее разностях? Нужно ей другое имя придумать, Лена не годится, не идет ей. Аня? Катя? Вера?

Заглянула Юна:

– Не помешаю?

– Нет.

– Сколько книг! – Юна вошла и оглядывала три шкафа, будто только что их увидела.

– Пустяки. Был у меня друг, он и сейчас есть, но давно не виделись, в Саратове живет, у него три тысячи томов. Раньше было, сейчас, наверно, больше.

– Прочитать же невозможно!

– Он все прочел.

– А ты? Вот Чехов, тридцать томов, неужели все?

– Все. Первые пятнадцать даже не один раз.

– А Достоевского?

– Тоже все. Можешь дальше не спрашивать, я все эти книги читал.

– А я уже забыла, когда бумажные читала. Может, попробовать? Если честно, не совсем понимаю, зачем люди книги пишут. Вот ты – зачем?

– Тебе серьезно объяснить?

– А как еще?

Юна села с ногами в кресло, приготовилась слушать. Грошев повернулся в своем компьютерном кресле, взял со стола ручку (ему всегда было удобнее говорить с каким-то предметом в руках) и, крутя ее, заговорил:

– Ты, наверное, слышала выражение – «искусство есть мышление в образах»?

– Нет. Это как?

– Это так. Человек видит мир, и в его голове создается образ этого мира. Отражение. Но свое. Он видит по-своему. И воплощает это отражение – словами, звуками, если композитор, красками, если художник. А другие эти образы видят и слышат.

– Зачем? Им своих образов мало?

– Мало. Они узнают что-то новое. О чем сами не думают.

– Ну допустим. Вот нам училка рассказывала про Болконского из «Войны и мира», что ему было плохо и скучно, и он увидел дерево засохшее и подумал, что всему капец, все сохнет и умирает. А потом ехал обратно и увидел, что дерево зазеленело, и у него, значит, есть шанс. Она тоже говорила, что дерево – это образ. Хорошо, согласна, и что?

– Что «что»? В чем вопрос?

– Мне – что? Узнала я, что Болконский зазеленел, ожил, ну, рада за него, а я-то при чем? Зачем мне это читать?

– Чтобы ты знала, что на любом этапе жизни можно зазеленеть. Ожить. Надеяться на лучшее.

– Да я это с детства знаю. Без всякого Болконского.

– А другие, может, не знают.

– Все знают.

– Тогда почему некоторые кончают с собой?

– Им плохо. И никакое дерево их не убедит. А главное, дерево-то все равно засохнет. И Болконский умер. И сам Лев Толстой.

– Но не сразу же. Пожили до этого.

– Наверно, да.

Юна задумалась. В задумчивости склонила набок голову и поглаживала себя по ноге, будто расправляя ткань джинсов.

А ведь хорошенькая, подумал Грошев. Задержалась, конечно, надолго задержалась в подростковой нескладности, неоформленности, но вот движение руки не подростковое, женское, плавное. Он не спешил, ждал, что Юна сама скажет.

Но она больше ничего не сказала, встала:

– Пойду, посмотрю там… Есть хочешь?

– Не откажусь. А книгу не возьмешь?