Текст книги "Вещий сон"

6 (ещё продолжение)

– Так что дождался я своего часа, – закончил Илья Трофимович, разливая остатки водки из бутылки на ровнехонькие, справедливые части. – Выдам свою Катюшеньку и...

– И? – поторопил Невейзер.

– И станешь президентом республики Золотая Долина! – воскликнул Рогожин.

– Нет, – отказался Гнатенков. – Конечно, можно и республику устроить – с выборами и все такое. Но у меня на предвыборную кампанию средств нет. Я ж на свадьбу все свое имущество потратил. Дом продал, так что Катенька будет с Антошей в его доме жить.

– То есть как? – поразился Рогожин. – Мы же в городе толковали с тобой, ты мне говорил: недвижимость – лучшее вложение капитала, за нее зубами держаться надо.

– Вот я и продал, – не видел противоречия Гнатенков. – Продал человеку, который зубами держаться будет, пусть он почувствует, что это такое. У меня сейчас другие мысли. Мне вот, например, коммунизма жалко, хотя, несмотря, б..., извините, на продажу дома, имею глубокий частнособственнический инстинкт. В самом деле. Если взять тот же колхоз сам по себе, когда все общее, когда люди работают коллективно, это хорошо, но не для всех годится, поскольку, б..., извините, хомо хомини люпус эст. В колхоз надо собрать только тех, кому вместе действительно веселее, людей бескорыстных, добрых, за других болеющих, – печально и светло говорил Гнатенков со смущением в лице и голосе. – Таких людей в принципе не бывает, но все-таки по всей стране наберется на два-три колхоза. И вот читаю прессу и нахожу подтверждение своим мыслям: есть такие колхозы. В Израиле. Кибуцы называются. Поэтому, как выдам дочку, наберу деньжонок – съезжу в Израиль посмотреть.

– А потом? Приедешь и устроишь здесь кибуц?

– Та нет! Мне главное посмотреть и убедиться, что это возможно! Мне это для души нужно. Вернуться же я сюда не вернусь. Не смогу я видеть, как моя Катюшенька с каким-то... живет.

«Эге-ге! – подумал Невейзер. – А нет ли тут кровосмесительной любви? Впрочем, она ему приемная дочь, тут и кровосмесительства нет. И тем не менее! Поэтому, боясь своих страстей, он и спешит выдать ее замуж?»

– Я скорее всего, – сказал Гнатенков, – в монахи уйду.

– Чего? – вылупил глаза Рогожин. – Какие монахи? А в казаки все село кто записывать будет? Ты ж собирался?

– Я подал пример. Хожу, показываю одежду, чтобы видели: красиво. Я люблю, когда красиво одеты все. Пример подам – и уеду. В монахи. Я, как верующий теперь, верую, братцы, в вечную, б..., прости, Господи, жизнь! Не то что Вдовин. Накопал бункеров в три этажа и ждет катастрофы. Ты вроде заходил к нему? Попугая видел? Бункера видел? – обратился Гнатенков к Невейзеру.

– Видел, – сказал Невейзер и спохватился, вспомнив о клятве. Дурацкая клятва на какой-то дурацкой книге, но ведь матерью поклялся... – Видел, – сказал он. – Попугая видел. А бункера? Какие бункера?

– Что ж он? Всем показывает, а тебе не показал?

– Да вот как-то так...

Когда вышли из бани на волю, Невейзеру показалось, что не только легкие дышат, а дышит вся кожа, и так хорошо, спокойно и свежо на душе...

– Или немецкую автономию основать здесь? – задумчиво глядел Гнатенков на босые ноги Невейзера. – Тут потомков немцев Поволжья много. (Видно, в душе он не решился еще окончательно на уход в монахи, вот и размышлял без устали, не замечая, что говорит вслух.)

– И у меня вот... – хотел Невейзер сказать о своих предках-немцах, но Гнатенков перебил:

– А чего вы босый и ботинки не одеваете?

– Да гвоздь вылез.

– Исправим. Или погодьте. – Сходив в дом, Гнатенков принес коробку, а в коробке – туфли: коричневые, с прострочкою, с лаковым носком, а остальное мягко-шершаво, приятно руке и глазу. – Примерьте-ка! Брал себе – малы оказались.

Невейзер не сомневался, что туфли придутся впору. Обулся: так и есть.

– Сколько я должен?

– Никаких сколько. Все равно выкинул бы. Ну, идите в дом, отдохните, а я по свадьбе похлопочу. Свадьба у нас на открытом воздухе будет.

7

Действительно, в доме никаких приготовлений к свадьбе не наблюдалось, и дом, не подозревая, что в жизни его обитателей происходят изменения, был тих, спокоен. Но уже какая-то небрежность, равнодушие чувствовались и виделись в его пространстве, как бывает в домах, которым уготована участь брошенности или перехода к другим владельцам.

– Не хотел же я пить! – упрекал себя Рогожин. – Мне в форме быть нужно!

– И я не хотел, – сказал Невейзер. Но проснувшаяся жажда требовала добавки, он открыл отделение серванта, которое народ называет баром, и увидел множество бутылок.

– Виталий! – предостерегающе произнес Рогожин. – Perferetobdura!

Терпи и крепись! Звучна и многозначна латынь! Обдура! Обдури, значит, самого себя!

– Вон их тут сколько, – сказал Невейзер, взял что попроще – перцовку, нашел стаканы, налил себе и Рогожину. Тот не отказался, молвив:

– Но после этого – спать!

И, выпив, завалился спать в одной из маленьких комнат. Таких комнат на первом этаже было несколько, кроме зала и еще каких-то кладовок и пристроек.

«А что на втором этаже? – подумал Невейзер. – Неужели, как положено по правилам цивилизации: спальни с ванными и сортирами?» (Одна ванная и один туалет были на первом этаже.)

Он поднялся по деревянной лестнице. На втором этаже был узкий коридор, две двери в две комнаты. Одна оказалась пустой, она напоминала гостиничный номер. Ванной и туалета не было, да и умывальника тоже. Вторую комнату Невейзер открыл, как и первую, не постучавшись, в нем почему-то велика была уверенность, что и там никого нет. При виде этой комнаты в памяти возникло слово «светелка», а кроме этого, ничего не успело возникнуть: он увидел Катю.

Хоть и светлой была светелка, но Катя сидела лицом к нему, свет же падал сзади, и Невейзер сперва не очень хорошо разглядел ее, он только одно понял: сбылось самое главное, что было во сне, – эта Катя, точь-в-точь его Катя, бывшая жена, в восемнадцатилетнем возрасте.

– Здравствуйте, – сказала Катя. – Что вас так удивило? Я похожа на вашу жену?

– Откуда вы знаете?

– А мне многие говорили. Кто ни приедет, в первую очередь: ах, как вы похожи на мою жену в молодости! Даже обидно: неужели у меня такая стандартная внешность?

– Наоборот! Вы похожи, но это не главное. Кстати, моя фамилия Невейзер. Виталий. Федорович, – добавил Невейзер, не желая молодиться и выглядеть смешным. – Я приехал вашу свадьбу снимать, но дело не в этом. Мне ночью странный сон приснился. Я должен вам его рассказать.

– Вам тоже часто снятся сны?

– Нет, не очень. Пожалуй, даже редко. А таких вообще не было.

И Невейзер в подробностях рассказал Кате свой сон.

– Что ж, – сказала Катя. – Похоже на правду.

– Какую правду? О чем вы говорите? И что за джигит на коне, объясните, есть у вас тут джигит какой-нибудь?

– Джигита нет. Разве только у жениха моего отец – конюх.

– Вот!

– Это ничего не значит. А смерть... Смерть мне давно еще бабушка Шульц предсказала.

– Какая бабушка Шульц? Кто? Чего? – забормотал Невейзер совсем бессвязно, хотя хмель улетучился начисто, он никогда не чувствовал себя таким трезвым, даже когда бывал совсем трезв, ведь, кроме алкогольного хмеля, как известно, есть другие виды опьянения: мыслью, речью, взглядом, действием, бегом, звуками, – перечислять можно долго, ясно одно: никто никогда не бывает полностью трезв, и Невейзер, будучи трезвее, чем когда-либо, все же был трезв лишь относительно.

Катя объяснила. В Золотой Долине есть потомки немцев Поволжья. И вот одна семья снялась и уехала в Германию, при этой семье жила теткою детей и сестрою главы семьи, Михаила Андреевича Шульца, Екатерина Андреевна Шульц, она уехать не захотела. Работала в полеводческой бригаде, пока были силы, потом вахтершей в Доме культуры, а вечерами для желающих, избегая одиночества, раскидывала на картах всякие пустяки. Будущего в точности не предсказывала, а так: трефовый король недоброе таит, пиковая дама козни строит, зато от червонного валета будет лестное предложение.

Однажды, несмотря на покровительство властей, в Золотую Долину нагрянула ревизия и обнаружила в совхозной кассе недостачу в полтора миллиона рублей. Директор за голову схватился. Стали сводить документы и перерасчитывать расчеты, недостача вышла меньше, всего триста тысяч рублей, директор поуспокоился, решено уже было наложить на главбуха Гумбольдта (опять-таки из поволжских немцев) штраф в 1,5 должностного оклада, а ревизионную комиссию как следует угостить.

Но тут участковый милиционер Яшмов, имевший сердце на Гумбольдта, потому что Гумбольдт всегда брал первое место на шахматных соревнованиях, а Яшмов всегда – только второе, пригласил из города своего кореша-следователя и повел кореша к бабушке Шульц. Кореш пугал ее дачей ложных показаний и сокрытием, недоносительством и соучастием, а много ли надо старой женщине, неоднократно пуганной за свою жизнь? Нагадала и сказала одно только слово: погреб.

Яшмов и кореш тут же – в погреб Гумбольдта и там при свидетелях вырыли семь трехлитровых банок, закатанных крышками, где оказалось ровнехонько полтора миллиона, деньги по тем временам сумасшедшие, на которые даже и не сообразишь, что можно сделать. Сам Гумбольдт не мог толково объяснить, как он собирался распорядиться деньгами, говорил только, что у него была мечта иметь миллион, а когда заимел, захотел иметь три миллиона. Зачем? – спрашивали его. Гумбольдт молчал, опустив голову.

И его посадили.

Жители села узнали, что бабушка Шульц навела на Гумбольдта следствие, и рассердились на нее. Ведь в конце концов, рассуждали они, человек никого не убил, не ограбил и даже денег не потратил, жил честно, скромно, гостеприимно, а средств совхозу и еще бы дали, как давали раньше, поскольку образцово-показательный, – за что погубила человека?

Стали бабушку Шульц пугать. Сперва пацаны ночами баловались, привязывая к окну на нитке гвоздик и постукивая. Потом молодежь сарайчик у нее сожгла. Потом кто-то поджег и сам дом. Конечно, в этом во всем сама бабушка виновата, люди в Золотой Долине добрые, и надо очень сильно их обидеть, чтобы довести до таких действий.

Бабушка Шульц смотрела на пожар молча и без слез, все имущество она, предвидев пожар, загодя вынесла с помощью Антоши Прохарченко, которому простили это за недалекость ума, и с помощью Антона же переправила свой скарб через Ельдигчу, ниже по течению, и стала там жить одна. В это трудно поверить, но она за одно лето сама, своими только старческими руками срубила себе избушку, сложила настоящую печь и вот живет так уже шесть лет, не появляясь на этой стороне, а бывших односельчан, приближающихся к дому ради любопытства, встречает высунутый из окна ствол ружья. Может, это и не ружье, а обрезок трубы, но проверять никто не стал.

Катя навещает старушку, которая ее любит. Любить-то любит, но однажды нагадала страшное. Смерть в день свадьбы. Сказав при этом, правда, что если постараться, то любой беды можно избежать.

– А как постараться? – спросил Невейзер.

– Как? – задумчиво спросила Катя. – Да я и не спрашивала. А вы что же, верите в такие вещи? В пророческие сны, в гадания?

– Раньше не верил, теперь верю.

– И я во все верю. Но в равной степени – ни во что. – И усмехнулась: – Вы не думайте, я не сумасшедшая, хотя у нас довольно много странных людей. Просто развита не по летам, скажем, так, умна не по-женски, хотя, нет, именно по-женски: цепко, гибко, почти изощренно, но не всегда логично и почти всегда стереотипно, отражая что-то прочитанное, услышанное и так далее. Женщины реже создают что-то новое в сфере мысли, это нужно признать.

– Вам нужно уехать, – сказал Невейзер.

– С вами?

– Почему? Хотя...

Воцарилось молчание, как говаривали раньше, и оно именно воцарилось, царствовало, а внутри этого молчания царствовала Катя. Она смилостивилась.

– Хорошо, я уеду. Для чего? Меня все манит и тревожит, я хочу яркости, хочу даже буйства, я обязательно впаду в алкоголизм, наркоманию, промискуитет.

– Чего?

– Промискуитет.

– Да? Понятно...

– И в результате я приду к тому же состоянию, в каком нахожусь уже сейчас. Так ради чего?

Невейзер чувствовал себя старшим другом, которому неуместно флиртовать с красавицей девушкой, он должен что-то посоветовать...

– Я понимаю... – сказал он.

– Что вы понимаете?

Невейзер понимал лишь то, что ему хочется молчать и любоваться Катей. Но она смотрит на него с надеждой, она – в свои-то годы – почему-то не чувствует интереса к жизни и говорит страшные слова, просто самоубийственные слова! Она ждет умного совета.

– Конечно... Не все так просто в жизни... Но и не все так сложно, – сказал Невейзер и тут же добавил: – Боже мой, какую чепуху я говорю!

– Пожалуй. Но – как сказать эту чепуху. Скажите близко.

– То есть?

– Близко. Близко ко мне. Подойдите и скажите. Так, чтобы ветер ваших слов был на моих губах.

Невейзер растерялся.

– Смешно смотреть, как смущаются взрослые мужчины. А ведь у вас, небось, не одна женщина была.

– Четыре.

– До жены, после?

– Одна до, другая после и одна во время. Ну, плюс сама жена. Четыре, – послушно рассказал Невейзер, подходя к Кате на прямых ногах и склоняясь над ней, опершись руками о подлокотники кресла, в котором сидела Катя. И, словно упор рук придал упор всему остальному, взбодрился. – Что ж, – сказал он. – Я повторю ближе. Эту самую фразу?

– Эту самую.

– Пожалуйста!

Почти прикасаясь к губам Кати, Невейзер произнес (одновременно вспоминая: а успел ли он почистить зубы или, поторапливаемый машиной, забыл?):

– Не все так просто в жизни. Но и не все так сложно.

– Совсем по-другому звучит, – прошептала Катя. – У вас под носом волосики торчат. Пробрили плохо.

– Что волосики! Был бы человек хороший! – прошептал Невейзер.

– И кожа пористая, в морщинах. Вам нужно закрывать ее усами и бородой. Но все равно вы останетесь уродом. Лучше некоторых, но уродом. Извините. Я о людях плохо думаю и грубо.

Невейзер не слышал, он закрыл глаза и прикоснулся к ее губам.

Она рассмеялась.

Он отошел.

– Так, значит, – сказала Катя, – вас встревожил сон? Вы собираетесь меня спасти? Собираетесь найти моего будущего убийцу? Вы только об этом и думаете?

– Ладно, – сказал Невейзер. – Ты красивая девчонка, мне хотелось тебя чмокнуть, и все на этом.

– К сожалению, и все, – согласилась Катя.

– А если не все? – тут же спросил Невейзер.

– Успокойтесь. Вы умны, красивы, талантливы. Женщины от вас без ума. Что вы хотите сказать? Что ваши чувства пробудились, вы собираетесь начать жизнь сначала, в вас накопился запас нежности и тепла, который вы хотите отдать мне?

– У тебя выпить нет? – спросил Невейзер. – Что-то захотелось. С похмела я, если честно.

– Вот это лучше! – улыбнулась Катя. – Выпейте. И будете снимать свадьбу. Вас все будут угощать, вами все будут восхищаться. Уснете под утро, в стельку пьяный, в одном ботинке, и вышедшая из мрака златая с перстами пурпурными Эос увидит вашу желтую пятку сквозь дыру вашего серого носка. Что, уже злитесь на меня?

– Да, – не стал скрывать Невейзер.

– Ну, вот. Вот мы и увидели с вами всю нашу будущую совместную жизнь, если б она могла состояться.

– Много на себя берете, – с обидой сказал Невейзер.

– Я не беру, мне дадено.

– Девическая гордыня. С возрастом это проходит.

– Господи, это какой-то уже бесконечный разговор! Лучше уж выпейте в самом деле!

И Невейзер, пожалуй, не постеснялся бы выпить, но жажда выпить опять куда-то пропала.

– Далеко эта бабушка Шульц живет? – спросил он.

– Я как раз собиралась к ней. Хотите попросить ее погадать? Сон проверить?

– Да нет, просто интересно. Ну, хочу, – тут же поправился Невейзер.

– Ладно, – сказала Катя.

8

Они спустились к реке, к лодке, это была легкая плоскодонка скорее не для дела, а для удовольствия Кати; Невейзер сел на весла, направил лодку на ту сторону.

– Слишком сильно гребете, – сказала Катя. – Она ниже живет по течению. Я научилась так грести, что приплываю, не оборачиваясь, прямиком к тому месту, где она живет.

Речка была здесь неширока, но течение довольно быстрое, вот уже и село скрылось из виду за прибрежными деревьями. Вот уже ничего, кроме деревьев, вокруг.

– Искупаюсь, – сказала Катя.

– Да, жарко.

– Почему вы отвернулись?

– Я и так в сторону смотрел. Я на воду смотрел. Завораживает. Успокаивает, – сказал Невейзер, не понимая, почему он оправдывается перед Катей.

– Ну, если взглядом в сторону смотрели, то душой нет. И отвернулись. Что вы подумали? Только честно?

– Ничего особенного.

– Вы подумали с испугом, я по глазам увидела: а вдруг она сейчас голышом купаться захочет? Так?

– Допустим! – смело поднял глаза Невейзер. – Но вы ведь именно это хотели сделать?

– Вы свое желание за мое выдаете. Не собиралась я этого делать. А теперь сделаю!

– Слушайте, Катя...

– Помолчите лучше. Пусть вам понятно будет, как я мучаюсь, как я других умею мучить.

– Да отчего вы мучаетесь? Чего вам не хватает?

– Всего! – сказала Катя, быстро разделась и с кормы постепенно и осторожно, на сильных руках опустилась в воду, она не хотела мочить голову. Она плавала вокруг лодки, держась за нее, потому что иначе отстала бы, она плавала, поворачиваясь и переворачиваясь, скользя телом, свиваясь и развиваясь.

– Вы не нимфоманка? – спросил Невейзер, уверенный, что Катя знает это слово.

– Скажите еще: эксбиционистка!

– Скажите сами. Скажите, что думаете.

– Не скажу. Это все глупости, бульканье звуков. Я ни то, ни другое, ни третье. Я сама по себе. Может, думаете, мне вас прельстить хочется? Мне хочется искупаться нагишом, только и всего... Впрочем, вру, – сказала она, помолчав. – Одна бы – не стала. А если стала бы, то вообразила бы кого-нибудь, кто смотрит. Мне одной надо жить. С каждым я разная, от этого с ума сойдешь.

– Неужели с каждым?

– Да. С вами такая, какой вы меня хотите видеть. И мне интересно, если признаться. Я такой еще не бывала. Отвернитесь, пожалуйста. Я вылезти хочу.

– Я не хочу отворачиваться, – сказал Невейзер. – Да и вы не хотите чтобы я отворачивался. Катя подумала, плывя неподвижно в воде.

– Не знаю. Все равно, пожалуй. А вы – страшноватый человек. И стала вылезать. Невейзер отвернулся.

– Почему вы решили, что я страшноват? – спрашивал он Катю, когда причалили и шли по тропинке к дому бабушки Шульц.

– Пошутила. И зря. С вами шутить опасно. Скажи вам, что боишься вас, что смерти от вас ждешь, так вы и убьете!

Невейзер даже остановился.

– Катя! Ты о чем?

– Да шучу я опять! Пойдемте.

Избушка бабушки Шульц была невероятной, похожей на терем бабы-яги, каким его изображают в сказках, только без курьих ножек: кубастый дом из бревен, одна дверь, одно окно, за дверью – темные сени, в самом доме половину места занимает печь с лежанкой, остальное пространство досталось столу, двум табуреткам и высокой железной кровати, на которую бабушка Шульц, очевидно, забиралась с помощью скамейки, – скамейка стояла тут же, да и бабушка Шульц была неподалеку: на кровати.

– Не болеете, Екатерина Андреевна? – весело спросила Катя.

– Старость – она вся болезнь, – с первого же слова задышала мудростью столетняя, большеносая и с выдающимся вперед подбородком бабушка Шульц. – Так, лежу. Отдыхаю.

– Разомнитесь, посидите с нами.

– Счас.

Бабушка Шульц слезала с кровати охотно, но медленно. Слезла.

– Вот, Екатерина Андреевна, человек из города, на свадьбу приглашенный, узнал про вас, хочет, чтобы вы ему погадали.

– Баловство!

– Виталий Федорович Невейзер, – представился Невейзер, слегка нажимая на звучание фамилии. Бабушка осталась равнодушна. Невейзер решил намекнуть прямее:

– Вы ведь из поволжских немцев?

– А то як же! – засмеялась бабушка Шульц. – Из немцив, из немцив, тока вот по иху ничего ни розумию!

– А как же вы? По-украински?

– По-русски! По-русски я! – сердито ответила бабушка Шульц.

– Я про себя ничего не хочу узнать, – сказал Невейзер. – Я вот про нее хочу узнать. И рассказал бабушке Шульц свой сон. Она слушала, кивая головой. Сказала Кате:

– Вот, получай. То же самое.

– Но ведь это фантастика! – сказал Невейзер. – Вы ей гадаете, а я, совершенно посторонний человек, вижу сон и... Этого не может быть! То есть теперь я понимаю, что может быть. Но раз у вас такие способности, помогите нам. Вы же сказали, что можно избежать. Подскажите: как?

– А зачем? Люди меня обидели, чего ради мне им помогать? – прищурилась бабушка Шульц.

Издевается она, что ли? – заглянул Невейзер в глаза старухи, но глаза были просты, без издевки, того и гляди, чайку старушка предложит.

– Чайку выпьем? – и впрямь предложила бабушка Шульц.

– А кофе? – намекнул Невейзер.

– Я тебе скажу без всякого кофе: уезжай. И ее забери. Ты староват, неказист, а все ж не дурак. Только суетишься много, сам себе не веришь.

– Какая проницательность! – с иронией сказал Невейзер.

– Тю, дурак! Чего скалишься? Она за плечами стоит, а он скалится!

– Кто? – обернулся Невейзер.

– Смерть, кто ж еще. Невейзер помолчал.

– Во-первых, – сказал он, – это и я так нагадаю. У вас тоже смерть за плечами, еще ближе! Рано или поздно смерть ко всякому приходит.

– К кому рано, а к кому поздно, – сказала бабушка Шульц глумливым голосом.

– Ко мне, хотите сказать, – рано?

– Безотлагательно! – подтвердила бабушка Шульц. И полезла на кровать, бормоча: – Бойся того, кого меньше боишься; кого меньше боишься, того и бойся!

– Замолчи! Старая карга! – закричал Невейзер и выскочил из дома.

Через минуту вышла Катя.

– И как ей жить не страшно? – задумчиво проговорила она. – Все понимает... Хотя – старость уже. Теперь ей не страшно. Раньше не понимала. А как стала понимать, стало все равно. Я тоже так хочу. Только у меня наоборот. Как ничего не понимала, и страшно не было. А стала все понимать – страшно. Но знаете, как страшно? Так, что не боязно.

– Вас прибить кто-то собирается, а вам все смехотушечки, – сердито сказал Невейзер.

– Да и вас тоже, она зря говорить не будет. Вам уехать надо. Уедете?

– Посмотрим.

– Я серьезно спрашиваю.

– Не уеду.

– Ну вот. А меня спрашиваете, почему не уезжаю.

– Я-то из-за вас не уеду.

– Вы что, убийство хотите предотвратить? Ну-ну.

– Слушай, Катя. Можно я тебя на ты?

– Конечно.

– Мы с тобой не сошли с ума? Какое убийство? Кто? За что? Психоз это!

– Психоз, – согласилась Катя. – И сон – психоз. И бабушка Шульц.

– Сон! Мало ли... Плыли обратно молча.