Текст книги "Вещий сон"

17

Он очнулся в темноте. Темнота показалась пугающе-кромешной, но, видимо, это туча заслонила луну и вот соскользнула с ясной полной луны, стало светлее, причудливые тени преобразили все вокруг. Невейзер пощупал себя там, где сердце, и убедился, что сигареты, слава Богу, не выпали. Достал зажигалку, закурил и стал обдумывать. Итак, думал он, я все-таки, как это не раз бывало, напился на свадьбе, пьян. Меня понесло в лес с камерой. Вот она, камера, лежит рядом. Вроде цела. Меня понесло в лес. Я споткнулся, упал, уснул, спал долго, ведь сейчас ночь надо мной, а было лишь начало вечера. Мне приснился сон про девушку. Слишком ясный, совсем не похожий на приснившийся накануне, но, впрочем, те любовные или эротические сновидения, какие бывали раньше, тоже отличались неспешной сюжетностью.

Хорошо бы, думал он дальше, и все остальное оказалось сном. Кавказец на сверкающей машине, исчезновение Кати. Может, и разговор с Антоном Прохарченко приснился, и жених спокойно пирует рядышком с юной невестой, улыбаясь во всю свою веснушчатую харю? А может, усугублял он надежду, мне и вся свадьба эта приснилась? Я иду со вчерашней свадьбы, в городе, я крепко нарезался, свадьба была где-то на окраине, сразу же за домами – поля и лесополосы какого-то сельского хозяйства, помню, что уговаривали остаться, автобусы уже не ходят, но я упрямо твердил, что мне непременно утром надо быть дома, потому что нужно ехать в село, на другую свадьбу, и вот побрел – и забрел не туда, заснул. Сейчас ночь. Еще есть время добраться до дома, поспать часок-другой, чтобы утром ехать на сельскую свадьбу, которая мне заранее приснилась.

Надо подняться, сориентироваться и попробовать выйти на дорогу к городу.

Сделав несколько шагов в сумрачном лесу, он почувствовал себя ребенком. Покрепче ухватился за телекамеру, чтобы ощутить этот взрослый профессиональный предмет, а через него свою взрослость, и посмеяться над своими страхами. Но не помогло, даже наоборот, камера эта, взрослый предмет, показалась вдруг чужой, будто он украл ее у какого-то дяденьки и теперь прячется, убегает – и вот-вот его могут поймать. Наказать, поставить в угол, убить... Не налетали зловещие ветры, шумя листвой, не скрипели суровые дубы, ворон не каркал, сова не кугу кала зловеще, тихо было в лесу и все-таки страшно, не понятен уму и не подвластен сердцу был этот страх, это напряженное ожидание: сейчас кто-то выскочит из-за куста или подкрадется сзади – или что-то сверху упадет, нападет с когтями и клювом... А может, белая горячка уже надвигается? Встревоженный этой мыслью, Невейзер зато почувствовал себя опять взрослым, ведь у детей не бывает белой горячки. Нет, нет, сказал он себе, я ни чертиков не вижу, ни других белогорячечных призраков, нет, нет, я еще молод и здоров, я буду жить долго и никогда не умру, я заведу себе новую семью, розовых маленьких детишек, я буду скромный, работящий, непьющий, скучный папаша, обожаемый детками и любимый женою...

Он перестал искать дорогу, шел наугад – и увидел впереди свет, затем услышал разноголосицу. И вот они – Графские развалины, свадебные столы, ярко освещенные фонарями, окружающее же все погружено во мрак, густой мрак, как это обычно бывает от соседства со светом.

Катя оказалась на месте. Кавказец – рядом.

Надо поговорить с ней. Отговорить ее. Ты ведь ничего о нем не знаешь, мысленно убеждал он уже Катю, пробираясь меж кустами и скамьями, где сидели пирующие. Может, он мусульманин, а известно ли тебе, каковы порядки у мусульман насчет своих жен? Знаешь ли ты...

Тут рука преградила ему путь.

Это был Иешин.

Он был пьян.

– Я вот что, – сказал Иешин. – По кавказскому обычаю. Я хватаю ее и везу, а ты мне помогаешь как человек интеллигентный. Интеллигент должен помочь интеллигенту. Нам больше не на кого надеяться, кроме как друг на друга. Русская интеллигенция вымерла и разобщена. Ее купили. Ты сядь и слушай, это вопрос жизни и смерти. Что с нами случилось? Мы перестали говорить о шедеврах кино и художественной литературы, мы перестали спорить! Мы погибаем как прослойка, как удивительное образование внутри нации, как ее часть, как... Приведу сельскохозяйственный пример. Мысль народа (читай: интеллигенция) есть тот поршень, который постоянно движется в пахталке. Ты видел пахталку? Объясняю. Это такая деревянная узкая кадушка, в нее заливают сливки и поршнем, деревянной такой кругляшкой на ручке, двигают вверх-вниз, пока не получается масло. Так вот, мы тот поршень, который движется в сливках, – обрати на это внимание, не в общем молоке народонаселения, а в сливках народа! – движется, образуя масло. Но он не движется! У него нет сил. И желания. Сливки прокисают. Понятно?

– Понятно, – сказал Невейзер, собираясь идти дальше.

– Куда ты спешишь? – упрекнул Иешин. – Откуда ты знаешь, может, ты последний раз говоришь с человеком! Говоря с человеком, ты должен всегда помнить, что, возможно, говоришь с ним последний раз. Тебе это приходило в голову?

– Приходило.

– И что?

– Что?

– Какие ты сделал выводы?

– Что с человеком надо говорить.

– Так говори со мной! – закричал Иешин, заплакал, упал головой на стол, уснул.

Невейзер продолжил путь.

– Отлыниваем? П...п...прогуливаемся?

Даниил Владимирович Моргунков стоял перед Невейзером. Он крепко выпил, поспал, протрезвел, поэтому и заикался, но скоро этот недостаток должен был пройти, потому что он держал в одной руке стакан, а в другой – другой стакан, протягивая его Невейзеру.

Невейзер взял, не собираясь пить.

Даниил же Владимирович откладывать не стал.

Он выпил, и тут же его речь стала гладкой, без запинки.

– Надеюсь, вас устроили условия трудового соглашения? – спросил он.

– То есть? – удивился от неожиданности Невейзер.

– Но вы ведь не даром трудитесь?

– Нет. Заплатят сколько-то.

– Вот! – с досадой сказал Моргунков. – В этом корень всего! Разве так делают в цивилизованном обществе? Разве там кто-нибудь приступит к работе, не зная, какова оплата и каковы условия труда? А страховка, а неустойка, а авторские права, поскольку вашу деятельность можно считать отчасти творческой?

Моргунков вытащил из-под себя кожаную красивую папку и стал ворошить какие-то бланки.

– Сейчас мы составим с вами договор. И вы увидите, насколько это выгодно, беспроигрышно и гарантирует.

– Да зачем? – спросил Невейзер, незаметно вылив водку, пока Моргунков возился с бумагами. – Мне и без договора заплатят. Илья Трофимович, наверно.

– Ничего подобного. Я Илье Трофимовичу обещал, что телесъемщика оплатит товарищество в лице меня. Вот смотрите. Мной разработаны в духе времени двадцать четыре типа типовых договоров на все случаи жизни и деятельности. Но прежде, чем мы решим, какой договор будем подписывать, надо иметь в уме ориентировочную сумму.

Невейзер мысленно не мог не отдать должное умению руководителя вычленить сразу основное – и основное по сути, а не то основное, которое данному руководителю вдруг покажется основным.

– Прежде чем определить сумму, – с удовольствием беседовал Моргунков, плеснув себе в стакан и аккуратно отпив, – следует, к примеру, определить следующее.

И он всего за четверть часа перечислил 46 пунктов договора с дополнениями и примечаниями, включая прогонные и кормовые; их хотя и не было, но в соответствующих графах так и полагалось писать: «Не имеется».

– Хорошо, – сказал Невейзер. – Где подписывать?

– А что подписывать, коли сумма не оговорена еще? – удивился Моргунков. – И потом. Я вам привел образец одного договора, чтобы вы были в курсе и не говорили потом, что вам заплатили наобум. Но есть договора и другие...

Невейзер широко раскрыл глаза. Угадав причину его изумления, Моргунков отхлебнул водочки и сказал:

– Люблю, грешник, людей помурыжить. Но – притомился. Давайте-ка остановимся на договоре старинном и самом удобном, так называемом аккордном. Такой-то обязуется выполнить работу, такой-то принять и заплатить. Сдал, принял, сумма – и больше ничего. Назовите сумму.

Невейзер молчал, считая эти слова теоретическими, потому что запутался в потоке речи Даниила Владимировича.

– Назовите, назовите!

Раздосадованный Невейзер взял да и брякнул:

– Сто тысяч!

(Чтобы читателю представить реальную величину суммы, нужно уточнить, что дело было летом 93-го года; сравнивая с ценами и заработными платами – государственно объявленная минимальная равнялась, кажется, семи тысячам, – можно понять, что цену Невейзер объявил высокую.)

– Отлично! – воскликнул Моргунков. – Пишите заявление!

Дал чистый лист, ручку и продиктовал:

– Пишите: я, такой-то, прошу оплатить и так далее в размере ста тысяч.

Невейзер составил заявление, отдал Моргункову и хотел идти, но тот жестом задержал его, привлек внимание к бумаге. И косо написал: «Отказать!»

– Почему? – спросил Невейзер.

– Много.

– А сразу вы сказать не могли?

– Слова не задокументируешь. А тут любой увидит, каковы аппетиты наших, так сказать, подрядчиков и какова наша, так сказать, финансовая стойкость!

– Бюрократ вы! – сказал Невейзер, смягчая голос и намекая этим на то, что они говорят все-таки посреди празднества и допустима некоторая неформальность.

– Моя бы воля, – ответил Моргунков мрачно и тяжело, – я бы тебя до утра пытал, да ты тогда не наработаешь ничего. Я б вас, дармоеды!.. Жируете на нашем хребте – и еще недовольны! Ничего, прокормим! Мы, – привычные!

Невейзер никак не мог понять смены настроения Моргункова.

– Да я тебе из своего кармана! – кричал Даниил Владимирович. – На, подавись! – И совал Невейзеру смятые деньги.

– Я так не возьму, – тихо сказал Невейзер.

– Обиделся? Голубчик! Ну, прости дурака! – И Моргунков встал на колени перед Невейзером.

Желая прекратить эту сцену, Невейзер взял деньги. И сунул в карман. И это, я понимаю, для большинства читателей обидно, большинство интересуется: сколько же? Но на то и автор, чтобы знать все, и автор отвечает: Даниил Владимирович Моргунков уплатил Виталию Невейзеру за работу из своих денег восемь рублей рублями, пять трешниц, четыре пятерки и две десятки, что составило...

18

...впрочем, считать мне уже некогда – мне бы Невейзера не упустить, который рванулся, заслышав взрыв голосов, в эпицентре взрыва находился голос кавказца.

Вот оно! Началось! – думал он.

Но шум утих так же внезапно, как и начался. Тем не менее Невейзер пробился бы к Кате, если б на его пути не встал крепко, как надгробие, Филипп Вдовин в черном костюме, Филипп Вдовин, владелец попугая и обожатель Высоцкого.

– Мне некогда! – резко и твердо сказал ему Невейзер. Ему надоело церемониться.

– А я вас разве задерживаю? – И Вдовин даже посторонился.

Но тут Невейзер почувствовал необходимость о чем-то спросить его.

Он мучительно думал, вспоминал.

– Заколодило? – посочувствовал Вдовин.

Невейзер поморщился.

– Ничего подозрительного не заметили? – спросил он.

– А что вы считаете подозрительным?

– Ну...

Вдовин ждал.

Не дождавшись, молвил:

– Как вы думаете, почему я трезв?

Вопрос был равно неожиданным и сложным.

Невейзер пожал плечами.

– Я трезв, потому что слежу за вами. Я вас понял. Вы тут ведете разговоры об опасности, которая грозит невесте. Какой-то вещий сон. Бабушка Шульц опять-таки.

– Откуда...

– Лично я не имею привычки перебивать даже своего попугая, пока он не кончит начатой речи. Зачем вы сюда приехали? Что вы хотите сделать с этой девушкой?

– С какой?

– Изволите иронизировать?

– Я люблю ее, – сказал Невейзер и выпил из первого попавшегося стакана, взяв его из чьих-то рук, потому что вдруг понял, что это правда.

– Ее все любят.

– Я сильнее всех.

– Это недоказуемо.

– Она точь-в-точь моя бывшая жена. Которая погибла.

Вдовин с уважением помолчал.

– Тогда понимаю, – сказал он. – Но она и на мою покойную жену похожа. Почему у вас должен быть приоритет?

– А потому! – сказал Невейзер.

Вдовин опять помолчал, обдумывая аргумент.

– Ладно, – сказал он. – Я отступлюсь. Но с одним условием: снимите меня. Я хочу, чтобы меня таким запомнили.

И он приосанился и причесал гребешком чубчик.

– Света достаточно?

– Достаточно, – сказал Невейзер, поставил Вдовина под фонарем и снимал не меньше двух минут.

Вдовин застыл, как при фотосъемке, и не моргал.

– Вы последний, кто меня видел, – сказал он.

– Вы что, уже в свое убежище? Так пока нет войны или катастрофы.

– Я не дурак! – сказал Вдовин. – После утренней беседы с вами я понял, что есть опасности, кроме войн и катастроф. Я доверчиво впустил вас в дом, говорил с вами, а потом ужаснулся: ведь вы могли убить меня и воспользоваться моим убежищем! Какой я был идиот! Нет, все, хватит! Пусть Иннокентий не все выучил...

– Кто?

– Иннокентий. Кеша. Попугай. Пусть он не все выучил, но мне хватит и этого. Я ухожу от людей. Никому не говорите об этом. Покажите только мою фотографию.

– Это не фотография.

– Все равно. Покажите ее всем. Ничего не надо говорить. Я все постарался вложить в свой взгляд. Все увидят – и поймут. Прощайте.

И Вдовин исчез в непроглядной темноте сада.

Врет, подумал Невейзер. Притворяется сумасшедшим. А сам подкрадется к Кате... И что? А то, о чем обмолвился, когда говорил, что хотел бы с нею жить в подземелье. Спрячет, как крот, в свою нору, и никакой бомбой его не достанешь!.. Катя, милая, мне нужно поговорить с тобой, услышать твой голос...

19

– Катя? – обрадовался Невейзер, почувствовав на своих глазах прохладные девические ладони.

Обернулся.

– Опять снова здорово! Нина я! – сказала та девушка, с которой он был на берегу реки.

Она обернулась к мужчине и женщине смущенного вида, мужчина держал в руке стопочку, женщина – круглый каравай с солонкой.

– Благословите, что ли, – сказала Нина. Отломила кусок, обмакнула в солонку, откусила, остальное сунула в рот Невейзеру.

– Эх, жизнь! – потек слезами отец Нины. – Вот ты и проходишь! – Выпил свою стопочку и упал в кусты.

– Гости дорогие, поздравьте молодых! – закричала мать невесты, крутя злым лицом во все стороны.

Никто ее крика не услышал.

– Чей-то жрать захотелось, – сказала она озабоченно и села за стол, с волнением беря большие куски еды и пихая их в рот.

– Зачем тебе это? – спросил Невейзер Нину.

– Да не ной ты! Дай до города добраться, а там разменяем твою комнату, если она у тебя двойная. Я по-доброму. Хотя алименты платить будешь, это уж извини.

– За что алименты-то?

– Не за что, а на что. На ребенка.

– Откуда ему взяться?

– Из меня. Мы вместе будем жить или нет?

– Я тебя пальцем не трону.

– Тронешь. Во-первых, я красивая в голом виде, во-вторых, напою тебя пьяного, и все, в-третьих, от другого могу, а скажу, что от тебя. В-четвертых, ты еще сам будешь умолять меня не уходить. Люблю я тебя, постылого, – вздохнула Нина и прижалась к тощей груди Невейзера.

– Вот что! Ты... Ты хватит! Ты отстань от меня!

– Не-а! – сказала Нина, хрустнув яблоком. – Я что в голову вобью – не выковырнешь. Не ерепенься, Виталя. А то Саше скажу, вон Саша смотрит, скажу ему, он тебя прибьет в два счета. Он хоть и невысоконький, противный вообще, конечно, но злой как собака, если кто меня обидит. Любит... – И улыбнулась Саше.

Саша ощерился в ответ.

– Ладно, – сказал Невейзер. – Ладно, поговорим еще.

И стал пробираться, пробираться дальше, а Нина пролезла под столом, села на колени к Саше, дала ему хрустнуть яблоком, дождалась, пока он прожует, и стала с ним целоваться.

– Хоть с тобой подучусь, – говорила она. – А то он взрослый уже, у него женщины были, его надо сразу ошеломить. Вот так – приятно?

– Приятно, – мычал Саша.

– А так?

– Ммммм...

– А так?

– Ммммм! – даже затрясся Саша.

– Ага. Это надо запомнить, – сказала Нина.

Невейзеру меж тем встретился Рогожин, который бросился на него с упреками:

– Там черт-те что, а он бродит где-то! Того и гляди, пришибут кого-нибудь! – кричал Рогожин.

– Кто? Кто? Кто? – настойчиво спрашивал Невейзер. Но Рогожин, выкрикнув свои слова, ослабел, поник головой, прислонился к дереву.

– Скажи, Невейзер, – сказал он с глубокой грустью, – за что ты меня презираешь? С детства. Да, я человек неверный и переменчивый. Я вечный asinus Buridani inter duo prata[12]12
  Буриданов осёл между двумя лужайками (лат.)


[Закрыть], мне хочется и рыбку съесть, и мягко сесть, и честь соблюсти, и капитал приобрести, и Богу молиться, и черту подмигнуть. Согласен! Ты можешь меня за это не уважать. Но презирать ты меня за это не можешь! Почему? Потому что: кто ты сам? Ты беспутно путешествуешь своей мыслью и душой, я никогда не знаю, где ты, с кем я говорю. Nusquam est ubique est![13]13
  Кто везде, тот нигде! (лат.)


[Закрыть] Ты – нигде. Тебя нет, в сущности! Ты не умеешь желать конкретного и любить конкретное! А я умею. Посмотрите на меня, я сошел с ума! – воскликнул Рогожин. – Я говорю сам с собой, с пустотой, с тенью!

– Я вижу, Рогожин, ты изменяешь своему правилу, – сказал Невейзер. – Это будет первая свадьба, на которой ты...

– Понял! – сказал Рогожин и тут же выпрямился, оттолкнувшись от дерева. – Девушка, пойдем! – сказал он ближайшей из юных красавиц.

– Куда это?

– К кошке под муда! – ответил Рогожин, вспомнив, что он в деревне и надо говорить по-свойски. – На кудыкину гору воровать помидоры! – добавил он.

Девушка фыркнула и отошла.

Рогожин озадачился.

Он растерялся.

Он недоумевал.

Он стал хватать за руки всех девушек подряд и просил:

– Пойдем! Пойдем, а?

– Пойдем! – услышал он вдруг в ответ, но это была не девушка, а один из местных парней.

– Вот! – обрадовался Рогожин. – Я стал наконец гомиком! Что ж, все в жизни надо испытать!

Но испытание в кустах ему было предназначено другое: парень постучал кулаками о его лицо и уложил отдыхать, подстелив под его тело сухих листьев и сенца.

Чтоб не простудился.

20

А Невейзер оказалсянаконец возле Кати, зашептал сзади на ухо:

– Послушай, послушай, Катя, послушай...

– Что такое? – обернулся гордый кавказец.

– Извините, не знаю вашего имени... – с наивозможнейшей вежливостью сказал Невейзер.

– Аскольд.

– Да? Понимаю. Извините еще раз, мне хотелось бы узнать ваше настоящее имя.

– Аскольд, – повторил кавказец, уже с обидой.

– А позвольте еще узнать, – сказал Невейзер, встав в пружинистую боксерскую стойку, чтобы успеть отпрыгнуть, – каково ваше вероисповедание?

– Мусульманин.

– Ясно, – сказал Невейзер. – Ясно.

И поспешил к Илье Трофимовичу.

– Ты правда мусульманин? – спросила Катя. – Как интересно! Чего угодно ожидала, а этого не ожидала.

– Со мной можешь ожидать все! – пообещал Аскольд.

Подумал о трудностях русского языка и повторил фразу уже в другой редакции:

– От меня можешь ожидать все!

– Я и ожидаю, – сказала Катя усталым голосом. Но он услышал не это, а то, что хотел слышать: томление. И взволновался.

Гнатенков – казак или не казак, хоть и погон с себя сорвал? – спрашивал себя Невейзер, пробираясь к тому месту, где сидел Илья Трофимович. А как казаки искони относились к иноверцам? То-то! Сейчас все и решится. Не сносить, пожалуй, Аскольду головы!

Правда, ему отчасти стыдновато было, что он провоцирует на нехорошие чувства и действия, но, с другой стороны, обнаруженное в себе чувство любви к Кате (не потому, что она напоминает жену в юности, а – к ней самой) было настолько радостным, юным, сильным, что не страшно ради такой любви быть подлым и коварным.

Кажется, минуты не прошло с тех пор, как Рогожина увели в кусты и уложили там, а глядь – уже сидит рядом с Ильей Трофимовичем и что-то ему рассказывает. Невейзер поневоле заинтересовался и стал слушать.

– Чуть гомиком не сделали! – оживленно жаловался Гнатенкову Рогожин. – Вот они, ваши односельчане, крестьяне-то каковы, вот куда уже проникло просвещение! Впрочем, мое правило: Non indignari, non admirari, sed intelligere![14]14
  Не негодовать, не удивляться, но понимать! (лат.)


[Закрыть]

– Илье Трофимовичу это неинтересно! – прервал Невейзер. – А вот знаете ли вы, Илья Трофимович, что Аскольд-то ваш...

– Это хто?

– Жених-то!

– Что жених? Тоже гомик?!

Илья Трофимович вскочил в ярости. Добродушный теоретически к разным проявлениям человеческой натуры, он, когда дело касалось его лично, безобразия не терпел.

– Нет, он не это... – Даже находясь далеко от Аскольда, Невейзер не решился повторить выкрикнутого Гнатенковым слова. – Он – мусульманин. Вот какая петрушка.

Гнатенков сел. Выпил.

– Действительно! – сказал он. – Какая ошибка вышла! Ах, какая ошибка!

И громко потребовал внимания.

Не сразу, но тишина установилась – и даже в темных кустах затихли шепотки, шорохи и возня.

– Как же мы так? – спросил Илья Трофимович односельчан, не желая брать вину на одного себя. – Говорим об уважении к религии, а сами? Приличные люди давно уж женят молодежь в соответствии с религиозными обрядами, а мы что – хуже других? Отсталые? Темные?

– Промахнулись! – вполне официально согласился Даниил Владимирович и крикнул: – Виталий!

Из-под стола вылез, едва держась на ногах, Виталий, тот самый, тезка Невейзера, который доставил его с Рогожиным в Золотую Долину.

– Человеку отдохнуть нельзя? – спросил он. – Человек раз в жизни позволил себе...

– Виталий, – не обращая внимания на его состояние, приказал Моргунков. – Мчи сейчас же в Бучмук-Саврасовку, вези сюда попа.

– И этого, мусульманского, кадий там у них или муфтий... – добавил Гнатенков. – В общем, вези служителей культа. Будем религиозные обряды исполнять в соответствии с духом времени.