Текст книги "Антиабсурд, или Книга для тех, кто не любит читать"

Алексей Слаповский
АНТИАБСУРД,
или
КНИГА ДЛЯ ТЕХ, КТО НЕ ЛЮБИТ ЧИТАТЬ

Люди хуже, чем думают о себе, но лучше,

чем им того хочется.

А. Слаповский.

Из ненаписанного

Теоретическое
предисловие

Меня часто спрашивают, что такое антиабсурд, поэтому я решил объясниться. (На самом деле никто не спрашивает, но мне нравится эта риторическая фигура.)

В жизни, как известно, не бывает ни абсурда, ни антиабсурда. Когда мы говорим: «абсурдное предложение», то имеем в виду совсем другое. Чаше всего это означает, что предложение нам не выгодно. Или не нравится. Или нам просто неохота его принимать. И т.п.

А что такое «абсурдный поступок»? К примеру, начальник велит нам сделать за день работу, которую надо делать три дня. Мы возмущены, полдня ходим и говорим коллегам: «Абсурд»! Потом беремся за работу и выполняем ее за оставшиеся полдня. Ну, и где здесь абсурд? Начальник поступил глупо, но по-своему здраво: дай нам три дня, так мы за три дня и управимся, а если день, смотришь, хватит и двух. То, что хватило и половины, тоже не абсурд, а обычное в России умение сделать невозможное возможным, лишь бы отстали.

Или: мужчина уходит от молодой и красивой жены к женщине постарше и с тремя детьми. Мы говорим привычно: «Абсурд»! На самом деле: любовь.

Или: женщина с утра идет к парикмахеру и два часа стрижется и красится, делает маникюр и педикюр, потом идет в магазин и покупает новые вещи, потом идет домой и начинает их одну за другой примеривать, она два часа лежит в ароматической ванне, она выбирает самое красивое белье, наконец к вечеру она готова: блистательна, прекрасна и победительна. И к ней приходит мужчина. И она говорит ему на пороге: «Прости, мы больше не увидимся!» И захлопывает дверь. И сидит целый час, не отвечая на звонки в дверь и звонки телефона, плача и размазывая по лицу красоту, на которую был потрачен целый день. Абсурд? Ничего подобного, всего лишь житейская история (подлинная, между прочим).

И т.д. Примеров много.

Короче, абсурдом мы называем в жизни то, что нам кажется необычным, чего, казалось бы, не должно быть. Но, поскольку в жизни бывает все, то наши утверждения беспочвенны и абсурдны.

Итак, в жизни абсурда нет, он есть только в искусстве.

В общем-то, и там его нет. Драматурги и киношники, в частности, придумали жанр комедии абсурда, но это все равно что сказать: комедия комедии.

Хотя, некоторые отличия есть. Шел человек, споткнулся, упал лицом в лужу, закричал, вскочил – комедия. Все смеются. Шел человек, упал лицом в лужу, повернулся на бок, подпер голову рукой и сказал: «Мне без сахара, но с молоком!» – комедия абсурда.

Абсурд в искусстве – это когда кто-то или что-то ведет себя неожиданно, не так, как положено.

У художника на картине люди за столом вверх ногами – абсурд. Или сирень цветет зеленым цветом. Или теплоход плывет по облакам. То же и в кино. То же и в литературе.

Например, у классика русского абсурда Даниила Хармса из окон почти одновременно выпадают 18 старух, а Кошкин ни за что убивает Мошкина. Это абсурд. Цель его была – противостоять закостеневшей литературе, а заодно и жизни. Ибо закостеневшая литература допускала выпадение из окна только одной старухи, максимум двух, и только по серьезным социально-психологическим мотивам. Убийство тоже допускалось, но тоже обставлялось причинами, обстоятельствами и следствиями. Хватало на целый роман (см. «Преступление и наказание»). Противостояние жизни заключалось в намеке, что старухи если и не выпадают десятками, то им все-таки очень плохо. И с убийствами было не очень благополучно, хотя убивали тогда, как считали трудовые массы, кого надо и за дело.

Шли времена. Абсурд ширился, вошел в моду. Чуть ли не все искусство двадцатого века, желая быть в ногу со временем, стремилось к абсурду.

Но в нынешней России это превратилось в сплошные пошлости и банальности. Почему? Потому что наша жизнь на рубеже веков стала сплошным абсурдом. (Не беспокойтесь, я помню свое утверждение, что абсурда в жизни нет, но мы говорим не о жизни в целом, а о России в частности, в которой бывает все даже в ту пору, когда ничего нет.)

Изображать абсурд с помощью абсурда – абсурд! Абсолютно непродуктивно с художественной точки зрения. Поэтому и я пришел в некоторых произведениях к методу антиабсурда.

Если упрощенно, что это такое?

Объясню.

18 старух падают из окна – абсурд.

Одна старуха, но румяная, здоровая, веселая, высовывается из окна и машет рукой внуку, провожая его в школу – антиабсурд.

Кошкин убил ни за что Мошкина – абсурд.

Кошкин ни за что подарил Мошкину сто рублей – антиабсурд.

Вы скажете: неправда! В жизни не так! В жизни старухи грозят внукам в окно и кричат, что если те опять приклеят их тапки к полу и вернутся с двойками, они их выпорют! В жизни Кошкины убивают Мошкиных именно ни за что – десятками и сотнями, об этом уже даже газеты не сообщают: надоело!

А я и не против. Я и сам говорю: в жизни абсурд стал нормой. Но искусство, по моему мнению (и не только моему) есть средство не отражения, а преображения жизни.

Мне стали интересны нормальные люди – за то, что их в жизни принимают за ненормальных. И это, в общем-то, не ново, литература всегда интересовалась необычными характерами, а нормальные люди сейчас выглядят страшными оригиналами. Разгадка проста: нормального в мире стало меньше, чем ненормального, поэтому оно и кажется ненормальным.

Тут, правда, другой вопрос: а что есть вообще норма?

Но ответ на него мне на данном этапе жизни и творчества пока не под силу.

1 мая 2005 г.

Практическое
предисловие

Я сам не люблю читать.

Иногда вдруг захочется, снимешь с полки, начнешь – и после двух страниц скучно станет, бросишь. Вечно автор доказывает, что он умнее меня, а мне это не нравится, или что я тоже умный, а это мне нравится еще меньше.

Мне нравится, когда просто, коротко и большими буквами. Но я же не ребенок, чтобы детские книжки читать.

И те, кто, как и я, не любят читать, они тоже не так уж не любят читать, чтобы вообще ничего не читать, они бы тоже рады почитать, но возьмут книгу – скучно, длинно, не вникнешь, в чем дело, и после двух страниц бросают.

И вот я решил им помочь.

Возьмут они эту книгу, начнут читать первый попавшийся рассказ – и уже им скучно станет, уже готовы бросить, а рассказ-то уже кончился! Это им будет приятно. Сравним: некто в трамвае стоит на вашей ноге на протяжении девяти остановок. Вам и больно, и неприятно, и обидно, и грустно, и хочется его оскорбить, особенно если на ноге мозоль. И наоборот: тот же некто не стоит на вашей ноге, а только наступил вам на ногу и тут же с нее сошел. Мозоль взвоет и успокоится, а боль успокоения, как известно, приятна, и вы даже благодарность чувствуете к этому человеку, хочется с ним познакомиться и побеседовать.

И я надеюсь, что после одного рассказа те, кто не любит читать, возьмут и прочтут другой. Чтобы испытать удовольствие оттого, что и он быстро кончится. Так помаленьку и всю книгу прочтут.

При этом абсолютно все в ней – правда, как в жизни, а если где и есть фантазия, то такая, что правдивей самой жизни.

А еще эта книга неожиданно оказалась чем-то вроде дневника, отчасти личного, но зашифрованного, отчасти дневника натуралиста, если можно так сказать, соучастника и свидетеля различных событий на протяжении более чем десяти лет, поэтому рассказы расположены в строгой хронологической последовательности.

Иванов

Иванов встал утром по звонку будильника – не с похмелья, не после бессонницы, не после изнурительных занятий с какой-нибудь развратной женщиной, а после нормального здорового сна рядом с женой Нинелью Андреевной, он встал в шесть часов тридцать минут утра, он пошел в туалет, постоял там без крика и крови, без грустных мыслей, спокойно и буквально, с чистой совестью глядя вниз, потом он умылся с мылом, почистил зубы зубной щеткой и пастой, побрился электробритвой, потом он надел брюки и рубашку, потом разбудил жену, причем отнюдь не толчком, не пинком и не громким возгласом, а тронув за плечо. И Нинель Андреевна тут же с улыбкой проснулась.

– Доброе утро, – сказал ей Иванов, и она ответила тем же.

Позавтракав, Иванов оделся в костюм и пошел к троллейбусу, он ждал троллейбуса терпеливо, без нервов, дождался, влез, не толкаясь, и поехал стоя, держась за поручень, и приехал на работу, потому что он ехал на работу, а не куда-то еще.

На работе он работал.

После работы он поехал домой – в троллейбусе того же маршрута, но уже в обратную сторону.

Дома он поужинал.

А потом сел читать две газеты: сначала одну, а после нее другую.

К нему подошла дочь и сказала:

– Папа, у меня трудности с выполнением задания по математике, которое оказалось очень сложным, и я никак не справлюсь с ним, не мог бы ты помочь мне?

Иванов не заорал на дочку, он не обругал ее, не ударил, он не зарезал ее ножом и даже не изнасиловал ее, он сказал:

– Ну-ка, ну-ка, разберемся!

И разобрался.

После этого он посмотрел на часы и сказал Нинели Андреевне:

– Половина одиннадцатого. Пожалуй, спать пора.

Нинель Андреевна тоже посмотрела на часы и сказала:

– Ты, как всегда, прав!

И они легли спать.

Происшествие

11 июля 1993 года в двенадцать часов дня на углу улиц Мичурина и Чапаева в городе Саратове стоял, ожидая трамвая, Василий Константинович Зинин, 1954 года рождения, работник СЭПО (Саратовское электроагрегатное производственное объединение), имеющий дочь Светлану, двенадцати лет, и сына Петра, десяти лет, женатый на Елене Сергеевне, 1957 года рождения, работнице того же объединения, увлекающийся рыбалкой и разгадыванием кроссвордов, обладающий физическими данными: рост 1 метр 76 сантиметров, вес 66 килограммов, глаза серые, волосы русые, телосложение астеническое, образование среднее техническое, особых примет нет, собиравшийся съездить на толкучку на стадион «Локомотив», что возле вокзала, где намеревался купить нужную ему радиодеталь для починки старого, но хорошо работающего, доставшегося ему от отца радиоприемника-проигрывателя «Сириус-М», а заодно темные очки для Светланы фасона «амфибия», ну, и для сына что-нибудь, а может, и для жены.

К нему подошел незнакомый человек.

Он был безобразен.

Небрит, с красными воспаленными глазами, в зеленой строительной куртке, заляпанной цементом, но с яркой наклейкой на плече «Саратовхимтяжстрой», под курткой – синяя грязная майка с бледно-розовым пятном на животе, на ногах – штаны серого цвета без пуговиц и шлепанцы, голые ступни были желтые и потрескавшиеся, это был Артамонов Геннадий Петрович, 1948 года рождения, с неоконченным средним образованием, дважды разведенный, трижды судимый по мелочам, нигде не работающий, проживающий у старухи, соседки его покойной матери, читающий целыми днями выписываемый внуком старухи журнал «Вокруг света», обладающий физическими данными: рост 1 метр 64 сантиметра, вес 47 килограммов, телосложение гиперастеническое, волосы короткие и жесткие, глаза темные, особые приметы: татуировка на груди в виде надписи «Душа нараспашку».

Зинин посмотрел на Артамонова.

– Дай сто рублей, – сказал Артамонов.

– На, – сказал Зинин и дал ему сто рублей.

11 июля 1993 г.

Эротический
рассказ

Соловьев как придет, так сразу и начинает.

Он и так, и этак, а все никак.

То есть не совсем сразу, но смотря что иметь в виду.

Он и рассказы читал, и художественные произведения про любовь, а толку нет. Он даже книжку «Техника секса» купил, но разочаровался. Про технику секса там более или менее, а как к самому этому делу морально приступить – молчок. В рассказах же и художественных произведениях – там подробней об этом, но всегда по-разному. Соловьева это раздражало.

И вот он опять приходит и опять начинает.

Он сперва говорит о жизни. Потом предлагает выпить вина, которое случайно принес с собой. Виноградова, то есть женщина, к которой он пришел, соглашается, они пьют вино. Смеркается. Соловьев подсаживается к Виноградовой, начинает трогать ее. Она сидит, нахохлившись, молча. Молчит и Соловьев, но дышать начинает все труднее. Вот-вот совсем задохнется, но тут Виноградова отстраняется и предлагает выпить кофе. Они пьют кофе. После этого Соловьев моет чашки, потому что не терпит грязной посуды на столе, потом подсаживается к Виноградовой и начинает ее опять трогать. Виноградова сидит, нахохлившись, молча. Молчит и Соловьев, но дышать начинает все труднее. Полузадохшийся, он вдруг решается и нежно валит Виноградову – и лежит рядом с ней, обессиленный, целуя ее плечо. От плеча он переходит к шее, а рука в это время...

Но тут Соловьев вскакивает и хрипло говорит:

– Нет. Не хочу опошлять наших отношений!

Потом они долго еще пьют кофе и чай и с интересом делятся мыслями о различных вещах, будучи образованными людьми, до самого утра, благо живет Соловьев в соседнем подъезде и тоже, как и Виноградова, один.

Он пробовал обойтись без предварительных разговоров и вина, но без разговоров и вина Виноградова не позволяла даже подсесть к себе.

Так продолжалось года три или четыре. Или пять.

А потом у Виноградовой заболела сестра в городе Калининграде Московской области, она поехала ухаживать за ней – и осталась там навсегда.

А Соловьев умер.

Он умер, правда, через тридцать восемь лет от старости, и это вроде бы не имеет отношения к рассказу, зато имеет отношение к Соловьеву, а ведь о нем тут речь, а не чтобы рассказ написать.

Зубы

Селиверстов с детства мучался зубами. Он просто не помнил дня, чтобы они у него не болели. Но он непреодолимо, до кошмара боялся зубных врачей. Он терпел, он пил болеутоляющие лекарства и испортил ими сердце, печень, почки и характер. Он получил образование, а зубы болели. Он женился, а они болели. Он воспитал двух детей, а они болели.

Так прошло пятьдесят шесть лет.

И вот однажды старший сын, который в отличие от него регулярно лечил зубы, глядя на отца, мычащего и стонущего от боли, сказал, что отведет его к дантисту, зубному технику Сладкову, и тот все сделает очень хорошо. Ведь нельзя же так истязать себя, сказал сын.

Селиверстов, на протяжении жизни десятки раз приходивший в районную зубную клинику и каждый раз убегавший, едва заслышит звук бормашины, в отчаянии сказал:

– Пойдем. Это хуже смерти!

Дантист Сладков, представившийся, однако, ортодонтом, человек с иронически-доброжелательным взглядом, усадил Селиверстова в кресло, осмотрел и молвил:

– Да-с...

– Что? – испугался Селиверстов, который и так был весь в поту.

– Ничего. Сначала к хирургу рвать и лечить, потом – ко мне.

Эпопея длилась два месяца. Селиверстову выдрали семь корней, запломбировали пять еще целых зубов, после этого ортодонт Сладков, блистая искусством обрабатывать зубы, одновременно их заговаривая всякими байками, поставил Селиверстову три стационарных моста и один съемный протез, потому что некуда уж было там ставить мост.

Я догадываюсь, вы ждете развязки. Например: Селиверстов на радостях напивается пьяным, падает, ударяется лицом об землю и ломает все зубы вместе с челюстью. Или, того лучше, попадает под машину и погибает вместе с зубами, не успев ими воспользоваться. Я согласен, это красиво, поучительно и художественно, я бы такой финал и придумал, благо что Селиверстова мне не жалко, он мне – никто.

Но я не придумываю, а пишу по фактам жизни.

А в жизни Селиверстов пришел домой, подошел к зеркалу, открыл рот и сказал себе:

– Давно бы так.

Пра-а-айдет!..

Долго ли, коротко, а оказались Андрей и Анна, должен выразиться со всей прямотой, окончательно близки.

– Нравишься ты мне, – говорила Анна, трогая плечо Андрея, а тот протяжно и ласково отвечал словом, которое очень часто употреблял в своей жизни, высказываясь и о дожде, и о политике, и о какой-нибудь болезни своей или другого человека.

– Пра-а-айдет! – ласково выпевал он, и Анна, понимая шутливость его голоса, прижималась к нему еще крепче; она знала, что он умен и всегда прав, да и без его ума понимала, что пройдет, но не хотела думать об этом.

А было это, как вы, конечно, догадываетесь, в городе Саратове.

Шло время, Анна говорила уже не так, как раньше. Она говорила прямо:

– Влюблюсь я в тебя, не дай Бог. А зачем мне это?

– Пра-а-айдет! – успокаивал ее Андрей.

Но вскоре и он стал поговаривать, глядя с укоризной в ее серо-голубые, да еще с карими, да еще с зелеными оттенками глаза:

– Что-то нравишься ты мне.

– Пра-а-айдет! – отвечала Анна со смехом.

А пройти обязательно было должно, потому что у Андрея была жена и он не собирался от нее уходить, а у Анны был муж, и тоже хороший человек.

Однако не проходило.

– Бросил бы ты меня, что ли, – говорила Анна. – Это ведь уже невозможно так. Больно это уже.

– Пра-а-айдет! – по привычке говорил Андрей, но голос его звучал как-то неинтеллектуально, даже как-то глуповато и растерянно, чего с ним раньше никогда не случалось.

Однажды они находились вместе и до такой тоски ощутили счастье жизни, что, казалось, дальше жить уже некуда. Но оба промолчали.

Вечером они были опять вдали друг от друга, и Анна подумала, что она умирает. Ей хотелось пожаловаться мужу, чтобы он ее понял и посочувствовал ей, но она не могла. Только ласкова к нему была.

– Когда же это кончится? – сказали они одновременно при очередной встрече. – Нельзя же уже так!

И оба потом молчали, не знали ответа.

Но Андрей был мужчина. Он приходил в себя, распрямлял красивые плечи, встряхивал кудрями волос и, открывая чистые белые зубы, смеялся:

– Пра-а-айдет!

Анна, благодарная ему за его легкость, откликалась:

– Пра-а-йдет!

Была осень.

Лили дожди.

Улицу имени Сакко и Ванцетти опять перекопали, троллейбус номер два перестал ходить своим маршрутом.

Саратов, одно слово. Несерьезный город.

Праздник

Потапов нашел ящик водки.

Он шел после работы к дому, как обычно сокращая путь – через пустырь, заросший густой травой.

В этой-то траве, чуть в стороне от протоптанной тропки, он и увидел ящик водки.

Не веря своим глазам, приблизился.

Точно: ящик водки.

Потапов не вор, не любитель чужого, поэтому он стоял возле ящика не меньше четверти часа и только после этого взвалил его на плечо, поняв, что ящик ничейный, взвалил – и понес. Он понес его, конечно, не домой, а к другу, кочегару Алексею, в котельную.

По пути ему встретился Антипов, актер драматического театра, который шел в театр играть драматическую роль в вечернем спектакле, но подумал, что еще сто раз успеет, и пошел с Потаповым, восхищаясь чудом такой находки.

Потом встретился хулиган и рэкетир Василевский, который направлялся на свидание с девушкой, но не с хулиганскими намерениями, а с любовью, с цветами. И он тоже пошел с Потаповым.

Потом встретился работник культуры Боровков, который вышел на свежий воздух собраться с мыслями, потому что обещал завтра утром сдать в одну из саратовских газет статью, а она не написана, придется сидеть вечер и, возможно, ночь, а раз так, время еще есть. И – присоединился.

Потом встретился совершенно необразованный человек, но с фамилией Книгин, которому надо было встретить жену из города Раскардака; он подумал, что жена и сама доберется до дому, не впервой, а вот друзей он сто лет не видел, да еще с таким поводом, – и пошел с друзьями.

Потом встретился сторож Яшудин, которому пора было заступать на суточную сторожевую смену, а сторожить, собственно, в унылом учреждении нечего, Яшудину было обидно, что государство не нашло лучшего применения его силам, он уже был близок к выводу, что жизнь никчемна и однообразна, и вот ящик водки, неожиданный, как океанский корабль в деревенском пруду, разубедил его, и от благодарности по отношению к своему просветлению он пошел за ящиком.

Потом встретился студент Володин, сдающий завтра госэкзамен и заранее готовящий для преподавателей такую длинную речь о необходимости поставить ему удовлетворительную отметку, с такими подробностями, деталями, частностями и логическими отступлениями, что, если бы записать эту речь, получился бы объем никак не меньше «Войны и мира». Ему-то примкнуть к компании сам Бог велел.

Наконец встретились кинокритик Усатов и интеллектуал-любитель Судец. Они шли в кинотеатр, где Усатов должен был предварить краткой лекцией показ нового фильма итальянского гения Узрелли, а Судец собирался ему оппонировать, считая Узрелли не гением, а всего лишь просто талантливым человеком. Увидев компанию с ящиком, Судец вдруг прекратил спор, сказав, что Узрелли, наверное, и в самом деле гений, а Усатов в ответ возразил, что Узрелли всего лишь просто талантлив. То есть они помирились – и грех это не отметить!

Они все были уже у входа в котельную, но тут Потапов посмотрел и увидел, что их десять человек, включая кочегара Алексея, четное число, плохая примета. Нужен одиннадцатый для нечетности. И, не снимая ящика с плеча (а отобрать у него эту честь никто и думать не смел), он пошел к телефону-автомату звонить мне. Я сказал, что, во-первых, творчески и плодотворно работаю, а во-вторых, как известно Потапову, совершенно не пью. Но Потапов рассказал о своей находке, и я, как русский человек, со всех ног помчался к котельной, заранее не веря глазам своим.

Но он был, он стоял среди нас – ящик с водкой, двадцать бутылок, одна к одной, мерцающие, словно люстра в торжественной и таинственной высоте темного замкового зала.

Потапов решился. Поперхав, чтобы придать голосу нарочитую грубую мужественность вместо просящейся нежности, он сказал: «Чего смотреть-то?» – и начал откупоривать бутылки и разливать по стаканам, которых было у Алексея достаточно.

Сглотнув от волнения, Потапов спросил:

– Ну? За что?

Мы не могли ответить.

Лики наши были светлы.

Мы верили в Бога и в будущее нашей великой обездоленной страны, мы верили в будущее человечества и Земли, мы верили, что где-то есть и другая Земля – и не одна, мы верили, что никогда не умрем.

Тихо заплакал светлыми слезами рэкетир и бандит Василевский.

– Выпьем, – тихо, из души произнес Потапов. И это стало тостом.

И мы выпили.