Текст книги "Рокот полуяви: Великое делание"

Потомки

Глеб, захваченный в плен собственной бурной фантазией, позабыл уже и о дурном самочувствии, и о боли, испытанной в момент пришествия на пятое небо, и обо всём остальном. Экзальтированный, он с утроенной силой возжелал слиться с духом, стать целостным, стать единым с чем-то безграничным, великим, божественным.

Веденея, будто бы видевшая всех насквозь, щурилась и покачивала головой – внутри у неё, очевидно, происходил сложный спор, конца которому пока не предвиделось. Глеб походил на маленького ребёнка, не понимающего ничего, но жаждущего всего и сразу. Ну, куда, куда ты пойдёшь? Ты и без того взгромоздился настолько высоко, что дрожь проберёт любого здравомыслящего человека, осознающего своё положение. Иные тысячелетиями пестуют душу, торят шаг за шагом тропочку, чтобы не свергнуться обратно в невежество, ибо чем выше, тем устойчивее и надёжнее. Однако это иные, а ты же… ты зараз запрыгнул под потолок и теперь мечтаешь оседлать крышу… Сумасброд! Невозможный сумасброд! Почему только тебя выдумало небо, почему?

О, что это? Неужели ты завидуешь смертному человечку, могучая ясносветлая звезда? Ты – небожитель, ты та, что живёт под самым солнцем и воочию зрит восхитительные лики высших богов… ты, мнящая себя одним из лучших творений во Вселенной, потому что привыкла приносить себя в дар, безвозмездно озарять свод бытия, не смея требовать чего-то в награду. О да, ты лучше миллиардов других творений – даже не творений, а тварей, ты ясна, чиста и прельстительна… и вот уже балансируешь на грани разумного и мерзости, развёрстая пропасть гордыни готова поглотить тебя, как поглотила бессчётные тысячи твоих сородичей. Кто этот человек, пробудившийся два-три часа тому назад? Почему он так действует на тебя? Неужели это ещё одно испытание? Неужели хитрая, замаскированная рожа бесовского отродья скалится из-под вуали простоты и глупости?

Нет, она не позволит спровоцировать себя. Слишком мала наживка, чтобы попадаться на удочку. Нет-нет, не то. Она отпустит, поглядит, в чём же заключается его предназначение. Зачем же нужно звезде камнем да в жернова? Только лишь из гордыни, из стремления к чистому подвигу – в этом-то и подвох, в придании сему предприятию некоего ореола святости, которая, впрочем, при детальном исследовании превращается в мираж, в пшик, в порочную лживость. Экую одурь пользует морок! А для чего? Затем, чтобы Прах, миры мёртвой материи, завладели бы звёздным светом и сутью. Эта вредоносность вылезает наружу оттого, что в Глебе много тьмы, оттого, что Игнат присутствовал рядом значительный отрезок времени. А тут, в высших сферах, много не нужно – никакой защищённости, всё мягко и податливо, слов нет, общение и действие происходит посредством эмоций.

– На пятом небе обитают могущественные создания, – промолвила Веденея. – Зачастую встречаются боги, причём совершенно разных сословий.

– Боги? – со взрывным восторгом переспросил он, не решив ещё, каким образом реагировать на полученные сведения.

– Многие имена их вы у себя позабыли, позабыли о них самих. А между тем, независимо от того, насколько коротка память людская, богами сиими держится мироздание и вся жизнь ваша, и не только ваша.

Глеб насупился:

– Упрёк принят.

– Не к тому веду! – отмахнулась Веденея. – Здесь, помимо душ, помимо богов, нередко находят себе приют Потомки. Вот у них-то ты можешь просить помощи, чтобы подняться на шестое небо, в мой мир.

– А ты… уже поняла, что я хочу пойти дальше? – несколько сконфузился Глеб, словно чадо, уличённое в шалости.

– Трудно не заметить, – хмыкнула звезда. – У тебя же на лбу всё написано.

– Почему просто нельзя мне подняться следом за тобой, по лучу, как раньше?

– Свет пятого неба едва не погубил тебя, дурья голова, а на шестом небе живут звёзды, которые беспрестанно сражаются с тьмой. Ты либо сгоришь, либо утонешь во мгле.

– Почему же?

– Потому что ты человек! – Веденея повысила голос.

Глеб зажмурился, медленно разжал веки и неожиданно заметил, что цвет её волос переменился.

– Ты порусела?

– Всегда такою была.

– Но я видел тебя рыжею!

– Это из-за проживания в сумеречной яви. Там нужно постоянно бороться с одурью и уметь различать полуявь. Когда ты в сумерках от рождения рос, нельзя доверять собственным очам и тем паче полагаться на них.

– Главного глазами не увидишь, зорко одно лишь сердце, – усмехнулся он.

– Верно! – Веденея посмотрела на него с воодушевлением, как учитель, поверивший в способности ученика. Однако Глеб решил не обнадёживать спутницу и сразу же признался:

– Это цитата. «Маленький принц» Экзюпери.

– Хвала небесам, я-то уж было подумала, ты сам это.

– Ну что ты…

Она улыбнулась в ответ на его иронию.

– Вернёмся к нашим ба… – Глеб заикнулся на полуслове, успев сообразить, что выражение, которое чуть не вылетело из его уст, может показаться оскорбительным, особенно в измерении, где обитают боги, полубоги, души и мало ли кто ещё. – Так… кхм… мне нужно найти некоего Потомка, да? Кто это вообще? О чём просить его? И нужно ли будет как-то расплачиваться за услуги?

Откуда-то со стороны послышался забавный густой мужской голосок, который(самое поразительное!) обладал окающим волжским говором:

– Да вы, батенька, как посмотрю, вовсе бестолковый!

– Ась? – Глеб оглянулся, однако никого не заметил. И лишь по взгляду Веденеи определил нужное направление, чтобы смочь выхватить взором из местного постоянно трансформирующегося и мельтешащего пространства плотную коренастую фигуру.

Патлатый мужичонка с вьющейся русой бородой стоял вполоборота к нему со звездой и ждал чьего-то появления на бескрайних широтах, не придавая меж тем большого значения душам, нескольким птицам-оборотням и другим. Русская народная одежда смотрелась на нём очень естественно, без намёка на вычурность и чудаковатость. Особенно выделялась красная праздничная рубаха и красные же сапоги – точно сотканные из языков пламени. Пояс его был сплошь в увесистых полных мешочках– один из них прохудился, и оттуда по одному выпадали пшеничные зёрна.

– Прошу прощения, – проговорил Глеб, но его бесцеремонно перебили:

– Счас, небось, спросит, кто я и по какому праву вмешался, – глухо хохотнул мужичок, обращаясь к Веденее.

– Можете со мной напрямую разговаривать, – Глеб не скрывал неудовольствия.

– Ах так? – мужичок даже как будто бы удивился. – Благодарствую.

– Это Кострубонька, – шепнула на ухо спутнику Веденея. – Дожидается супругу свою – Кострому.

– Кострома же – город!

Мужичок возвёл очи горе, тяжко вздохнул:

– Сам ты город! Кострома – мать колосьев. Боги, боги…

– Постойте! Вы мне про древнюю богиню толкуете? – воскликнул Глеб.

– Ужели уразумел? – с поддёвкой сказал Кострубонька. – Ежели у вас там с памятью худо, это совсем не означает, что мы древние или молодые. Ты всё карабкаешься ввысь, с духом алчешь слиянья. Да ведомо ли тебе, что для сего надобно? Надобно материю свою отринуть. Ты хоть понимаешь, что будет, коли материю отринешь? Такое состояние называется – смерть, то бишь смена мер тел. Ты уже нежив, раз здесь стоишь передо мной, но и не мёртв, ибо тьма в тебе ещё колышется.

– Пока можно вперёд двигаться, назад не поверну, – твёрдо заявил Глеб.

– Ба! Ну, ты погляди на барана! – нисколько не стесняясь, произнёс мужичок, хлопнув себя по колену. – Ежели тьму внутри себя полностью избудешь, ничто тебя уже тянуть вниз не сможет, но и сущность свою ты утратишь. Не оборотиться в человека, каким был до сего, понимаешь? Все люди через Навь в Новь произрастают, через Навь над собой возвеличиваются, возвеличиваются над материей, а ты вон чего захотел – одним махом, одним скачком на верхушку Вселенной взлететь! Э, нет, братец! Не пойдёт! Ты – бестолочь.

Глеб нахмурился, отвернулся. Горло сдавливала жестокая обида, обида въедливая; на языке возник привкус желчи, и смысл слова «огорчение» в этот миг был всецело усвоен. Уняв первый порыв, он опять встал лицом к мужичку.

– Дырявый мешок я один тут вижу?

– Что? – хором удивлённо спросили Веденея и Кострубонька. Звезду слишком занимали собственные рассуждения, второго же тяготило ожидание встречи. Они действительно не заметили прорехи. Души, повсеместно снующие, игнорировали тех, кто не считался порождением их мира, во всяком случае, первыми не шли на контакт, покуда к ним лично не обратятся.

Кострубонька смешно завертел головёнкой, обнаружил дыру и раздосадовано вымолвил:

– Ай-ай-ай! – он наклонился, пытаясь подобрать зёрнышки, а под ногами у него вечно живое пространство представало то лесной лужайкой, то бескрайним полем, то трещиноватой землицей, иссушенной ветрами.

– Хватит! – мужичок хлопнул в ладоши, и бесконечные метаморфозы вначале замедлились, а потом и вовсе прекратились на непродолжительный срок. Однако за этот отрезок времени всё уладилось: Кострубонька извлёк из складок одежды свирель и мелодично заиграл на ней – тотчас, откуда ни возьмись, набежало целое стадо муравьёв (таких крупных Глебу никогда не доводилось видывать ранее), которое, как солдаты по приказу главнокомандующего, кинулись исполнять задание. Разумные насекомые ловко и сноровисто сновали туда-сюда, складывая просыпанную пшеницу в карман рассеянного полубожка. Кострубонька, когда труд завершился, отвесил помощникам поклон: «Благодарствую!».

Через мгновение «замороженный» участок отмер, вновь закружился вихрем таинственных перевоплощений, а муравьишки то ли исчезли, то ли разбежались, то ли слились с местностью в череде её трансформаций.

– Что же? – Кострубонька посмотрел Глебу в глаза. – Мы с Костромой отвечаем в твоём мире (и не только твоём) за плодородие, за достаток, чтобы Мать Сыра Земля родила, насыщаем её собственной жертвой.

– Жертвой?

– Кострома и Кострубонька олицетворяют всю силу плодов Матери Земли, – поспешила разъяснить Веденея. – Но чтобы год был урожайным, добрым, они приносят себя в жертву – обнявшись, шагают в костёр. В древности в их честь люди мастерили и сжигали чучела, чтобы настоящих богов уберечь. Теперь же люди так не делают.

– Но и мы с Костромой в иной костёр ныне шагнём, – вымолвил Кострубонька. – В огонь вселенский, в живой, жизнь родящий – шагнём в Солнце!

– Солнце?

– Да, в Истинное солнце, единое на все небеса и все круги, единое для Прави, Яви и Нави, – мужичок указал на самую крону Мирового древа, на вершину Пресущной горы.

– На седьмое небо идёте? – почему-то обрадовался Глеб.

– Точно! И несём с собою все семена, какие токмо есть. Пусть солнечная сила умножит всходы, пусть из жара, в котором куётся бытие, взойдёт стократ больше урожая.

– Это сколько же живительной энергии выплеснется? – не то испугалась, не то изумилась Веденея.

– Сумеречную явь захлестнёт, – спокойно заверил Кострубонька. – Так что, юноша, сколько бы гадости ни было в вашем мире, для тех, кто душою светел, улучшения неизбежны.

– А что будет? – с чувством спросил Глеб.

– Возликует природа, заколосятся поля, взлелеет живая сила посыпанные пылью и прахом души, взрастит тепло и довольствие в них. Смахнёт человечество дремотную пелену, различит новые краски, облобызает природу-матушку. Провозгласят возрождение! Одарённости будут находить, не успеют те на свет появиться, и окружать заботой да ласкою. А дальше по цепочке, и да начнётся День! День, озарённый Истинным солнцем! Многовековой праздник жизни!

Глеб зажмурился от удовольствия, представив широкие леса и поля, зеленеющие, дышащие легко и свободно, без гнёта и эксплуатации со стороны человека, представил богатые просторы, которые сами желают накормить всё живое, отдать свои дары и сотворить новые. Представил он расцвет природы, прозрачные реки и океаны – такие, как в Птичьем мире. Представил доброту людскую, чистые и открытые лица, улыбающиеся от души, без натуги и надуманного лицедейства, без ломаного кривляния и сволочного цинизма. Вот расцветут-то души, отворятся двери в неизведанное, таланты засверкают созвездиями, придут гении, каких ещё не случалось… Благоденствие!

– Да токмо вы всё равно всякое начинание замараете, будь на то воля, – хриплый голос Кострубоньки вернул его в колючую реальность. – Сколько уже было таких – людей, и богов, и полубогов, рвущихся повернуть души к лучшему. Если души не хотят, их никак не заставить. Глаза не раскроются, зрелище не покажется. А попытать счастья надобно… обязательно… всенепременно надобно. Благодарность мою прими за подмогу. Не совершился б обряд, не будь всего в целости у меня. Вот-вот Кострома подоспеет!

– Да не за что, – Глеб не знал, как реагировать на похвалу, тем паче от бога. И хотя этот бог смотрелся не лучше и не хуже кого бы то ни было, непередаваемая мощь скрывалась внутри него и незримо проливалась вовне, вызывая трепет и восхищение, желание бухнуться пред ним на колени, прикоснуться к нему. Однако Глебу неизвестным способом удавалось сдерживать глубинные порывы и оставаться самим собой. Другой на его месте и Веденею счёл бы за божество, да и самую мелкую нечисть возвёл бы себе на пьедестал, как тот чернокнижник, что атаковал по глупости лунный луч.

– Помогу и я тебе, – меж тем продолжил Кострубонька. – Ты спрашивал давеча, кто такие Потомки?

– Угу.

– Ведомо ли тебе, что все люди – потомки богов, от Света идут и к нему возвращаются? Те, что осознали смысл сего и прониклись им, более не подвластны веществу и материи, они сами ими повелевают – строят собственные миры, управляют ими. Потому их называют Потомками богов – теми, кто придёт после, а пока только учится складывать кубики, чтобы создавать мироздание. Здесь, на пятом уровне, живут не только души и боги, но и Потомки и другие большие сущности. Ты хочешь взойти на шестое небо, под самый купол свода, думая, что там обрящешь дух. Ты готов жертвовать плотью. Что же? Знаю того, кто подсобит тебе. Кто-то нарёк его Алхимиком – потому, что он научился мастерски обращаться с веществом и переводить его из одного состояния в иное. Это то, что тебе надобно.

– Где мне найти Алхимика? – с готовностью спросил Глеб. В чудесном измерении он не чувствовал усталости, голода и других привычных для человека слабостей – вероятно, оттого, что Веденея влила в него сквозь пальцы несколько капель собственного, звёздного, света, чтобы тёмная навь не утянула его, как утянула Игната.

– Вон там, – Кострубонька указал в сторону нескончаемой ночи, противостоящей беспрерывному дню, на территории которого они сейчас все трое находились. – Его терем на порубежье горит серебром и блистает, аки драгоценность, не перепутаешь.

– Это нельзя! – закричала вдруг Веденея. – Для тебя это чистое самоубийство! Моими стараниями ты кое-как выжил здесь, но туда за тобой я не пойду, ибо погасну! Чернота растворит меня! Смилуйся!

– Я не зову тебя за собой, – сказал Глеб.

– Но и тебя растворит!

– Не обязательно, – покачал головой Кострубонька. – Пограничье всё-таки. Хотя, если тьма перевесит, так и сгинешь, пикнуть не успеешь…

– Постараюсь удержать равновесие.

– Одержимый! – взвыла Веденея. – А если там Игнат подкараулит? У него маузер! И там он сильнее будет!

– Вот за Игната я совсем не переживаю! – Глеб даже улыбнулся.

Кострубонька замахал руками:

– Давай, давай! Меньше слов, больше дела! Тут такие просторы – болтовни не терпят! Души вон, не разжимая рта, беседуют, а мы растрещались, как кумушки на базаре! Собрался – иди вперёд, нет – отступай! Да поживее!

Глеб кивнул.

Азбука

– Увы, я не обладаю достаточными возможностями, чтобы долго ждать, – вздохнула Веденея, когда они стояли неподалёку от черты, отделяющей день от ночи. – Увидишь три ярких вспышки – знай, звезда в небе, ступила на лунную стезю и вот-вот покинет этот край. Беги тогда сюда, что есть сил, авось успеешь ухватиться за кончик лучика.

– Я понял.

– Удачи!

Кострубонька остался там же, где и стоял. У богов, какого ранга они ни являлись бы, свой счёт минутам и годам. Для человека вечность, а для божеств – мгновения. Когда Глеб направился к пределу света, он продолжал твердить, что скоро подоспеет Кострома. Но что значило «скоро» в его понятии – можно лишь догадываться. Во всяком случае, богиня плодородия не предстала пред ними, и даже приближение её ничем не предвещалось. Однако Кострубонька всматривался вдаль, сквозь сонмы душ, иных творений, сквозь полыхание и хмарь. И спорить с ним было бы очень глупо.

Тень Мирового древа, занимавшая, по убеждениям Веденеи, ровно половину всего пространства пятого неба, отдавала манящей прохладой, покоем и сном. Звезда предупредила своего спутника, чтобы он не расслаблялся, был начеку и не доверял мороку тёмной нави, ибо всецелый покой – есть гибель, прохлада способна обернуться морозом (коротко «мразом», отсутствием тепла души), а сновидения в каждый миг могут замениться на наваждение, насланное нечистой силой, желавшей пополнения в рядах бесчисленных легионов. Всё это звучало грозно и сулило немало трудностей, сопряжённых с большими опасностями. Однако отступить Глеб уже не посмел. Зажмурившись, шагнул в неизвестность – и дело с концом.

Нет, твердь не взбудоражили ужасные толчки землетрясения, гром не разломил небосвод пополам, не грянула буря, и жиденькая молния ни разу не сверкнула. На дороге не обнаружилось ни огромного камня с указателями, ни отрубленной головы великана, ни разрытых могил, ни крестов. Одним словом – ничего. Наверное, это и есть – небытие, в котором томятся до конца вечности те, кто пошёл супротив уклада мироздания.

Перед ним внезапно проявилась серою лентой дорожка, извивающаяся не хуже змеи. Знак, который невозможно не понять и не воспринять. Глеб побрёл по ней, однако продолжал настороженно озираться. Кто-то вдалеке непрерывно клекотал, скрёбся, шуршал, вздыхал и охал. При этом окрест никого не обнаруживалось. Неожиданно, шумно и молниеносно пролетали то слева, то справа чёрные вихри. Каким-то чудом Глебу посчастливилось остаться в стороне – иначе бы закружило да унесло прочь, в неизведанное, и уже никто не спас бы. В голове у одинокого путника несколько раз проносились мысли о неразумности затеи, в которую он сам себя втравил. Но посыпать голову пеплом теперь было слишком поздно, к тому же, никакой пользы это не принесло бы, а наоборот, усугубило положение дел.

Одним из условий пребывания в Тени являлось поддержание равновесия между внутренними тьмой и светом. Посмотрев на собственное полупрозрачное тело (к такому нужно ещё привыкнуть!), он отметил, что тьмы прибавилось. Глеб начал судорожно представлять самые добрые и лучистые моменты в своей жизни, но позитивных изменений не случилось. Тогда он воспроизвёл в памяти образ Веденеи до последней чёрточки и волосинки. Милое личико звезды одарило его улыбкой, подмигнуло, прищурилось – на сердце стало спокойнее и гораздо теплее, воображение отменно справлялось со своей задачей. Внутренней тьмы поубавилось. Но порассуждать об этом не довелось, так как впереди вырисовались хрустальные хоромы наподобие терема или миниатюрного дворца.

Он сверкал серебром, как новогодняя ёлочная игрушка, особенно резко контрастируя с повсеместным запустением и мглой. Не было ни забора, ни ограждения – заходи просто так, любой встречный да поперечный! Приблизившись, Глеб встал у стены, огляделся – куда дальше? С живым любопытством отметил, что в хрустале терема серебро ведёт себя точно живое – переливается, струится, горит ярко и самозабвенно, перетекает. Тут тебе и почудится, что это здание – живой организм со своей кровеносной системой, со своими артериями, венами, капиллярами. Дотронешься рукой – резонирует, колышется, как будто от тихого, едва уловимого, дыхания вздымаются и сокращаются бока дивного зверя.

Да могут ли хоромы сии в действительности быть неким существом? Припомнилась сказка об избушке на курьих ножках, которая и передвигаться могла, и голос человеческий не только слышала и от животного да птичьего рыка и клёкота отличала, но и понимала, исполняя отданные приказы. А что, если?..

– Встань ко мне передом… – завершить чудодейственную фразу Глеб не смог по двум причинам. Во-первых, не было никакого леса, во-вторых, некто вышел из хором на крыльцо. Распознать сразу неизвестного человека (человека ли?) вначале казалось проблематичным – в частности из-за того, что облачился он в одежды чёрного цвета и потому сливался с Тенью Мирового древа.

Глеб попробовал окликнуть его:

– Извините! Я хотел только…

Незнакомец медленно повернулся на голос, и от увиденного внутри у Глеба всё сжалось. Отвратительная морда с остекленевшими, налитыми кровью глазами в упор взглянула на него. Багровые толстые губы – выпячены, широкие ноздри, из-за которых почти не видно короткого носа, жадно втягивали воздух (хотя был ли воздух на пятом небе в том смысле, в каком понимают его на Земле?). Тёмно-зелёная дряблая кожа, лоб с глубокими бороздами морщин…

С каждым мгновением страх перед этой омерзительностью возрастал, а вместе с ним – и внутренняя тьма. Глеб хотел бы убежать, но Тень Мирового древа проявила своё магнетическое свойство – ноги будто увязли в трясине, пространство сгустилось, наполнилось чем-то липким и вязким – должно быть, подобным образом ощущает себя муха, попавшая в варенье. Ужасно представить себе, что души, когда-то пошедшие наперекор Свету, постоянно и в несколько раз сильнее переживают такое состояние. Невольно он посочувствовал Игнату, который, хоть и сознательно исполнял приказы Гасителя звёзд, всё равно не заслужил столь жестокой участи.

– Да угомонись! – со смехом сказал хозяин терема, снимая маску. – Это только харя бесовская!

Седой, но не старый, крепко сбитый мужчина с пронзительными серыми глазами улыбнулся Глебу и подозвал взмахом.

– Ух ты! – поняв, что гостю трудно сдвинуться с места, он сошёл со ступенек и потянул его к себе. – Что дрожишь, как осиновый лист? Тут страха не прощают, вон, засасывает пучина. Ну, можешь шевелиться?

Глеб распрямил плечи, размял внезапно закоченевшие члены, которые вновь сделались послушными.

– Ты же не из тех, кому здесь велено бысть, – окинув взором путника, заключил повелитель серебряного терема. – Дело пытаешь, али от дела лытаешь?

– Дело пытаю, – вымолвил Глеб. – Мне понадобился некто Алхимик.

– Какого лешего он тебе понадобился? – мужчина нахмурил густые брови.

– Кострубонька направил…

– А кто это?

Тут Глеб растерялся и проблеял в ответ что-то невразумительное, повеселив незнакомца.

– Хорошо, – хозяин отворил дверь и пригласил гостя.

Ради интереса Глеб заглянул через порог. Всё искрилось и сверкало белизной, которая слепила после пребывания в Тени. Свечение напрямую исходило, по-видимому, от стен, так как все вещи обладали какой-то особенной мрачностью – будь то стол, шкаф или большие часы с маятником. Они были сделаны из дерева и покрыты чёрным лаком, но не наружность, а внутренняя составляющая заставляла чувствовать себя неуютно в окружении этих предметов.

– Заходи.

– Мне нужен Алхимик, – повторил Глеб.

– Ну, так заходи! – прикрикнул мужчина, потерев заросшую синею щетиной щёку. – Я тот, кого прозвали Алхимиком.

Собравшись с духом, Глеб ступил под блистающий купол. Изначально просторное помещение было захламлено и потому выглядело меньше, чем на самом деле. Стопки книг, беспорядочно сложенные, где придётся и как придётся, служили и подставками, и тумбочками, и частично компенсировали недостаток стульев, которых, кстати, имелось всего лишь два – на одном стоял какой-то сосуд бордового цвета, на втором сидел за столом сам хозяин. Карты, распятые кнопками на боковинах шкафов, а также скрученные в трубочку или просто неровно сложенные, – присутствовали повсюду. На столе царила полная неразбериха – листы с какими-то расчётами и чернильными кляксами, перья для письма лежали рядом с шариковыми ручками, простыми карандашами, мелом, фломастерами, красками. Зловещим мог показаться безобидный череп, на который капала воском толстая белая свеча, прикреплённая к теменной доле. Часы с совой (да-да, вместо кукушки довольно часто выскакивала сова с громким «ух-ху») казались важным атрибутом неповторимой атмосферы серебряного терема.

Мощная винтовая лестница, находящаяся прямо напротив дверного проёма, привлекала внимание и уводила куда-то вверх. Наверняка, что-то любопытное имелось там, на верхних этажах. Но по взгляду Алхимика стало понятно, что о запретном лучше даже и не помышлять. Спорить с Потомком богов, о котором сами боги (во всяком случае, бог плодородия) отзывались, как о могущественном умельце перевоплощений, было бы, по крайней мере, не разумно. Поэтому Глеб отбросил всякие глупые фантазии и заговорил о том, для чего, собственно, явился сюда.

Алхимик внимательно выслушал пришельца и покачал головой.

– Ты не выживешь. После того, что я с тобой сотворю, тебе не выжить. Застрянешь на пятом уровне бытия и не сдвинешься с места. А оно тебе надо? Каждая душа радуется жизни только потому, что способна видоизменяться, расширяться, сжиматься, постигать непознанное, в познанном отыскивать невероятное. А ты не сможешь, ты застрянешь либо развоплотишься… абсолютно.

– Нет абсолюта, – Глеб сам не знал, зачем выпалил пришедшую на ум фразу, и посему поспешил добавить: – Если только не обратимся к философии Гегеля, но там, как мне кажется, речь идёт об основе основ, то есть о Господе. Имеем ли право мы судить о Нём?

– Нет, конечно же, – отрезал Алхимик. – А ты любишь рисковать, правда?

– Чего же, – несколько нервно передёрнул плечами Глеб.

– Садись! – Алхимик убрал со стула сосуд, смахнул тряпочкой пыль, а сам устроился за столом, откинувшись на спинку с потрескавшимся и уже отслаивающимся лаком.

Усевшись, Глеб чуть не подпрыгнул, когда из часов выскочила сова с неожиданным оглушающим уханьем, чем вызвал улыбку Алхимика. Всё-таки он не такой уж и сверхчеловек, этот хозяин серебряного терема. Как бы то ни было, словосочетание «Потомок богов», наверное, обязывало к чему-то более эффектному и чудесному, непредсказуемому и парадоксальному, нежели то, что представилось ныне. Или всё специально упростили – дабы облегчить восприятие несовершенному человеческому сознанию, неготовому воспринимать запредельное?

– Вот смотри, смельчак, – с нескрываемой насмешливостью промолвил Алхимик, поставив на край стола прозрачный стакан. Затем он взял склянку с тягучим концентрированным веществом и пояснил: – Здесь, в этой посудине, я держу кусочек Тени, окружающей нас.

– Как можно держать темноту в посудине? – спросил Глеб.

– Тьма и свет, холод и зной, дерево и огонь – всё это вещество, пребывающее в той или иной форме. Форма – не имеет значения, главное постичь суть материи, вещества, тогда выходишь за рамки привычного мироощущения.

– Становишься вещим? – Глеб вспомнил из школьного курса литературы «Песнь о вещем Олеге» Александра Пушкина.

– Нет, – возразил Алхимик. – Вещий – прозревает вещество, проникая в его суть, он всецело в нём разбирается, но остаётся в пределах его. Я же нахожусь вовне, хотя неразрывно с ним связан. Когда-нибудь я обрежу эту пуповину, оборву эту последнюю ниточку и поплыву в безграничность, как корабль, снявшийся с якоря и спешащий затеряться в океане…

Проговаривая это, Алхимик смотрел сквозь своего собеседника, словно полностью отдался некой идее, всецело владеющей его рассудком. Звенящая тишина повисла в зале, но беспокойное «ух-ху» вырвало их из круговорота мечтаний.

– Понимаешь вещество – понимаешь, как с ним работать, – быстро сказал хозяин терема, будто спешил наверстать потерянные секунды молчания. – Вот это – экстракт темноты, который настаивался столетиями.

– Что?

– Ах да. Тут время течёт иначе. Тысячелетие спрессовывается в час, а час растягивается до нескольких веков – пяти-семи, может, десяти. Не боишься тратить со мной свою коротенькую жизнь на болтовню? Ведь ты наверняка выйдешь из моего скромного жилища либо древним стариком, либо трёхлетним мальчиком, либо вообще не выйдешь.

Глеб ужаснулся, желудок превратился в сжатый комок, сдавило виски… Однако выражение лица Алхимика придало уверенности – слишком уж неестественное злорадство, сочетающееся с участливостью. Нет, он нарочно напускал страху, в очередной раз испытывая прочность.

– Поздно горевать, коли уже случилось, – ответил Глеб.

Алхимик усмехнулся и продолжил, взяв другую колбу.

– Вот – сосредоточенный свет, – он добавил золотящуюся жидкость в тот же стакан. – Тьма и свет в равных пропорциях, правда? Нет ничего, просто две субстанции. Добавим немного ещё темноты и… что у нас?

Чернота, налитая сверху, обтекла свет, заключив его как бы внутри себя. При этом золотистая прослойка этого необычного «бутерброда» нисколько не повредилась и не изменилась.

– Полюбуйся, – Алхимик был доволен собой. – Вот так чисто схематически выглядит средний человек, если его разложить «по полочкам». Почему тьмы больше? Исходное равновесие двух противоположностей, благодаря которому зарождается жизнь, усугубляется в пользу тёмной стороны грубыми потребностями, страстишками, так сказать.

– Страстями? – Глеб с трудом верил в происходящее прямо перед ним, а ушам своим так и не доверял вовсе – мало ли что там послышится.

– Ими самыми. Слово «страсть» заключает в себе три образа. «Стр» – в данном случае «стра» – означает движение, перемещение по пространству. Ну, вспомни однокоренные слова – страна (простор для ходьбы, бега, селения), странник (тот, кто ходит из страны в страну), страница (чтение – это же ведь путешествие, приключение, где каждая страница – как отдельная страна).

– Понятно, – кивнул Глеб, проникая мыслью в речи Алхимика. – Это первый образ. Какой же второй?

– Второй образ – «ст». Тут тебе и «столб», и «стол» со «стулом», и «стан», «стоянка», «стойка», «стакан». «Ст», как видишь, означает либо замедление, либо полную остановку. В разбираемом нами понятии это означает остановку в духовном развитии.

– Почему именно в духовном?

– На это указывает оставшийся нерасшифрованным образ буквицы «ерь», которую ты привык называть мягким знаком. Мягкий знак сегодня для тебя и для тех, кто подобен тебе, ничего не выражает, кроме смягчения слова для правильной передачи особенностей произнесённого. В древности же, когда твой мир располагался в светлой яви, а не в сумеречной, каждая буква носила сугубо индивидуальный образ, который обладал множеством трактовок. Ерь – может служить указателем на принадлежность к духовной сфере.

Глеб был поражён сделанным открытием. В памяти тотчас всплыла старославянская азбука:

– Аз, буки, веди…

– Да-да-да, – перебил его Алхимик. – Это остатки первобытного знания, которые, впрочем, насколько мне известно, ни твой народ, ни тем более другие не удосужились сберечь. Вернёмся к расшифровке. Что в ходе раздумий мы имеем? Стра-ст-ь – перемещение останавливается духовно. Вот тебе буквальное разъяснение.