Текст книги "Все люди умеют плавать (сборник)"

English as a second language

Много лет назад посреди маленького палисадника, который примыкал к четырехэтажному дому на Автозаводской улице, стояла двухметровая бетонная будка. С одной стороны у нее была наглухо закрытая дверь, а с другой – небольшое окно, сквозь которое было видно, что пола в будке нет, а под землю ведет лаз. Детям не разрешали к этому сооружению подходить, и видимо для того, чтобы запрет держался крепче, большие мальчики рассказывали мелким, что в будке живет красная перчатка, которая поднимается по ночам и душит людей. Сначала папу, потом маму, потом сестру и брата, а после и самого маленького съест, если тот расскажет про нее взрослым. Малолетки верили и трепетали – красная перчатка обладала поразительной силой и убедительностью. Когда младшие вырастали и становились старшими, они рассказывали тем, кто рос за ними, историю про будку и перчатку, но самих их начинало занимать подлинное назначение хода, уводящего в глубину земли. Мальчишки подходили к окошку в бетонной стене, по очереди наклонялись и смотрели вниз, светили фонарем, иногда бросали камни и слушали, как они со стуком падают на дно колодца. Но что в нем было, не знали и узнать не решались, не смея переступить через детский запрет, освободиться от которого было не так легко, как страшным голосом пугать малышей.

Жил во дворе один мальчик, которому совсем невмоготу стала эта тайна. Его звали Антоном и было ему одиннадцать лет. Он часто уходил со двора и бродил по соседним улицам или вдоль большой реки, которая делала излучину недалеко от их дома. Со временем он облазил округу, и находящаяся прямо перед носом таинственная будка, на которую смотрели окна его комнаты, не давала ему покоя. Два чувства боролись в его душе – страх и любопытство. Любопытство бывало сильнее, покуда Антон был в школе или дома. Мысленно он был готов слазить вниз и докопаться до тайны, но стоило ему приблизиться к будке, как с любознательностью смешивался страх, отравляя чистый и жадный интерес. Мальчик отходил в сторону, страх ослабевал сам собой, любопытство с новой силой на него набрасывалось и им владело, как владеет человеческой душой страсть. Антон становился рассеян и мысленно улетал, возвращаясь к действительности только после учительского окрика. Где он был – на математике, русском, природоведении? Он и сам этого не знал. Учителя на него сердились, и особенно безжалостной бывала англичанка Виолетта Владимировна, ставившая ему за невнимательность двойки и делавшая в дневнике страшные записи – за них Антона наказывал отец, которого рассеянность сына выводила из себя, ибо по английскому Антон учился плохо, и Виолетта говорила родителям, что если так будет и дальше, то им придется забрать ребенка из школы. Родители Антона английского не знали, помочь ему не могли, но все равно отец каждый вечер проверял у сына домашнее задание, спрашивал правила, в которых сам ничего не смыслил, заставлял отвечать тексты, и Антону все это казалось нелепым, но перечить отцу он не смел и только становился против воли рассеян. Рассеянность была единственным его средством самозащиты, но никто этого не знал и чем сильнее взрослый человек малого карал, тем невнимательней тот был и все чаще размышлял о таинственной будке, на дне которой когда-то жила красная перчатка, а теперь неведомо кто.

Однажды ранней весной, когда сошел снег и запах открывшейся после зимы, богатой на находки сырой земли защекотал ноздри, Антон перекинул ногу через окошко в бетонной стене и ступил на железную скобу. Он делал так уже несколько раз, проверяя скобу на прочность, и пугливой частью своей души надеялся, что скоба окажется слабой и его затея отпадет сама собой, но скоба была намертво вмурована в бетонную стену. Антон перекинул одну ногу, потом другую – делать все надо было очень быстро, чтобы никто не увидел, и стал спускаться. Он плохо соображал, что с ним происходит, и лез почти машинально, нащупывая железные скобы. Окошко вверху становилось все более бледным и далеким, глаза мальчика медленно привыкали к темноте, он спустился метров на пять, когда его ноги уперлись в пол, на котором валялись камни и битое стекло.

Антон огляделся. Темный коридор уходил в сторону, где не было видно ничего. Он достал плоский карманный фонарик и осветил пространство перед собой. Страх и любопытство схлестнулись в последней раз, Антон сделал шагов двадцать, увеличившихся в его голове до сотни, после чего луч фонаря уперся в массивную железную дверь. Мальчик дернул за ручку – дверь неожиданно легко поддалась, и он оказался в большой комнате. Желтый луч выхватывал из темноты стены, на которых висели картинки, изображавшие людей в противогазах, вспышки огня и клубы дыма. Он переходил от одной картины к другой – там несколько человек клали кого-то на носилки, тут делали искусственное дыхание, здесь шла по дороге колонна и вдали было видно большое, похожее на куст облако. Потом Антон увидел еще одну дверь, толкнул ее, и за ней ему открылся новый уходящий во тьму коридор и ступени. Дальше Антон не пошел. Смешанное ощущение тошноты, немоготы, дрожи и затрудненности дышать наполнило тело и подступило к самому горлу. Антон бросился почти бегом по каменному ходу. Задыхаясь, он несся вслед за пляшущим по стенам, полу и потолку фонарем. Наверное, если дверь оказалась запертой, он умер бы от разрыва сердца. Выронив фонарь и даже этого не заметив, мальчик взлетел вверх по холодным скобам и вывалился на землю, не задумываясь, видит его кто-нибудь или нет, и бессильно прислонился к стоящему рядом дереву. Ему казалось, что он отсутствовал на земле вечность, хотя не более десяти минут прошли в верхнем мире. Боже, как хорошо было в этом дворе, и как страшно там, в темных бетонных коридорах! Он не знал, что есть такая болезнь клаустрофобия, победить которую человек не может, как не может победить страх высоты, но ощущение ужаса, куда большего, чем от красной перчатки, отца и английского языка, в нем поселилось, и после этого раза он перестал ходить по чужим дворам, садиться на автобусы с незнакомыми номерами и уезжать до конечных остановок, за которыми не было ничего кроме больших полей и горящего газового факела.

Никому Антон не рассказал о том, где был и что видел внизу под землей, но однажды не удержался и спросил отца о том, что стоит посреди палисадника.

– Это бомбоубежище, – ответил родитель, не отрывая голову от коллекции наклеек со спичечных коробков, которых у него было несколько тысяч. – А зачем тебе?

– В школе велели узнать. Там прятались во время войны?

– В этом бомбоубежище еще никто не прятался. Его построили после карибского кризиса.

– Что? – не понял Антон, и отец принялся объяснять про ядерные ракеты, которым нужно было всего полчаса, для того, чтобы поразить Америку и про ее ответный удар. Антон слушал не очень внимательно, но главное в рассказе отца он понял, и от этого открытия ему стало не по себе. Мысль о том, что если начнется война, как могла она начаться в тот год, когда он появился на свет, и ему придется спуститься по лестнице и неизвестно сколько часов находиться под землей, ожидая, пока расчистят завалы, его ужаснула подступившим к горлу ощущением спертости.

– А когда будет война?

– Кто знает, – пробормотал отец и погрузился в наклейки.

Виолетту Васильевну, учительницу английского языка не любил никто: ни ученики, ни учителя. Антон был не самым плохим ее учеником, но ему казалось, что Виолетта не любит его больше других, придирается и требует столько, сколько не требует ни с кого. Он шел на каждый урок английского точно на пытку и с тоской думал: хорошо бы его забрали из дурацкой спецшколы под номером 15, в которую надо ехать на троллейбусе, и он пошел бы в самую обычную четыреста девяносто четвертую школу в соседнем переулке у шестнадцатого магазина, куда ходили все мальчишки во дворе и никто не парил им мозги разницей между Present Perfect и Past Indefinite.

Когда однажды он сказал об этом отцу, родитель, тасуя желтоватыми от реактивов пальцами наклейки, буркнул:

– Ты должен знать английский язык.

– Зачем? – воскликнул Антон, – для чего я должен делать то, что мне совсем не нравится? Если английский у меня не получается, если мне трудно, для чего ты меня мучаешь? Я же не заставляю тебя собирать вместо твоих наклеек бабочек.

– Бабочки интереснее, – промолвил коллекционер, и Антон стих, больше к этому разговору не возвращался, учил проклятый английский, но все его усилия были подобны царапанью ногтями по железу. Однако после того как он слазил в бомбоубежище и любопытство более не томило его душу, Антон царапал это железо с большим ожесточением, чем прежде. Он вообще переменился с той поры и стал замечать, что учительница как-то странно на него поглядывает, меньше кричит и словно чего-то ждет.

В конце апреля в их школу приехал американский учитель. Его звали Джимми Перрот. Это был веселый беспокойный человек, родившийся в штате Айова среди желтых полей подсолнечника и кукурузы, над которыми несколько раз в году сгущался воздух и проносилось зеленоватое торнадо, от него жители спасались в подземных этажах, а потом вылезали наружу, подсчитывали убытки и выставляли счет страховым компаниям. Джимми жил в городке Калона, основанном меннонитами, не признававшими электричества и автомобилей и передвигавшимися по округе на лошадях. Во всей Америке этих несчастных насчитывалось всего несколько сотен человек: часть из них обитала в Айове, а другая в Пенсильвании. Из-за внутренних браков у них часто рождались глухие мальчики. Сам Джимми не был сектантом и очень жалел перепачканных навозом людей в черных костюмах и широкополых шляпах, которые не видели иной земли, кроме той, где родились. Он любил путешествовать по миру и побывал в разных странах, где преподавал английский как иностранный, и наконец решил отправиться в Россию. Его не отговаривали, но советовали быть ко всему готовым. Однако увидел он совсем не то, чем его пугали на родине. Дети охотно ему отвечали и не отпускали после уроков, он разучивал с ними песенки и смешные сценки, учителя приглашали Джимми домой, кормили домашними пирогами, и он писал своей подружке в Америку счастливые письма.

Только с одной учительницей веселый американец не мог найти общего языка. В самую первую их встречу она спросила, откуда он приехал и где учился и, услышав ответ, отошла. Джимми Перрот пожал плечами. Если пожилая леди считала что для преподавания английского языка в русской школе надо иметь диплом Йельского университета, то ошибалась, а если презирала его за американское произношение, то была просто дура. Он ни разу не занимался с детьми из Виолеттиной группы, но однажды молодая завуч попросила Джимми придти к англичанке и провести в ее группе урок.

На задних партах сидели все учителя, Виолетта стояла в конце класса, скрестив руки, ничего кроме насмешки маленький суетливый человечек в потертых джинсах, присевший на край ее стола, болтавший ногами и говоривший на неправильном английском, у нее не вызывал. Если бы она была завучем, то не пустила б кукурузника на порог школы. А Джимми не обращал на нее внимания и спрашивал мальчиков и девочек, которые поначалу робели, но он умел находить язык с детьми, пытался их разговорить или хотя бы научить повторять за собой. Он наклонялся к ним, помогал себе жестами и разучивал песенку, и они слушали его все – только одна пара глаз смотрела на учителя насупленно.

Джимми несколько раз обращался к сероглазому угрюмому мальчику, но тот молчал, однако настойчивый американец не отставал: он не привык отступать перед трудностями.

– Это какой-то кошмар, – сказала завуч. – За три года так и не научиться строить фразу.

Она произнесла это вполголоса, но чуткий Джимми услышал.

– Сome on, boy, come on. You can do it[1]1
  Давай, мальчик, давай. Ты можешь это сделать? (англ.)


[Закрыть]. Почему ты молчишь?

Джимми смотрел в серые глаза бледного мальчика, и тот казался ему похожим на глухого меннонита.

– Ну же, давай, малыш, давай.

Бетонная будка мерещилась Антону. Против этой будки он до сих пор ставил на ночь на окно своих солдатиков, а днем приносил их в школу и учил, что надо делать, когда начнется война.

– Почему не хочешь мне ничего сказать? Ты боишься меня?

– Не боюсь, – разжал губы мальчик.

– Ну вот и отлично, – ответил Джимми. – Разве я хочу тебя съесть? Что это у тебя? Солдаты? И с кем они воюют?

– С американцами.

– Почему? – спросил Джимми еще веселее и подмигнул.

– Потому что вы хотите нас уничтожить, – сказал мальчик на чужом языке так, как если бы говорил на своем. – Потому что вам нужно, чтобы мы жили под землей и не высовывались оттуда. И за этим вы приехали сюда.

В классе стало очень тихо. Маленький Джимми растерянными глазами обвел лица детей и учителей.

– Это провокация, – сказал он обиженно, и все увидели, как он немолод, дурен и нелеп в этих потертых джинсах и вельветом кургузом пиджаке, со своим именем без отчества и смешными ужимками.

– Это было подстроено, я напишу обо всем в Вашингтон, – повторил Джимми, обращаясь уже к самому себе, и быстрыми шагами вышел из класса.

Все молчали. Что-то хотела произнести завуч, но слова застряли у нее в горле, как если бы она и маленький ученик поменялись местами. Красивая женщина с тоской подумала о том, что теперь ей не придется поехать в Америку, а вместо этого предстоит тяжелый разговор с директором и в РОНО. Антону показалось, что он снова очутился в тесных каменных коридорах, дыхание у него стеснило и хотелось броситься вон, но он только крепче сжимал в руке солдатиков.

Старая англичанка вышла к доске и, выпрямив спину, села за свой стол. Она раскрыла коричневую тетрадь и нашла глазами только что отвечавшего ученика.

– Your English was quiet perfect today[2]2
  Твой английский был вполне приличным сегодня (англ.).


[Закрыть], – произнесла она, записывая в тетрадь его первую четверку и по обыкновению не слыша, как в школе звенит похожий сигнал воздушной тревоги звонок.

Гентский алтарь

Михаил Петрович Поздоровкин, профессор древнерусской истории и сравнительной медиавистики ленинградского университета, уехал в свою первую зарубежную командировку в самом начале смутного времени. До той поры по причине не столько политической неблагонадежности, сколько вследствие строптивого характера и дурных отношений с начальством он числился невыездным. После знаменитой речи Горбачева в Рейкъявике Михаила Петровича выпустили, но у оформлявшего документы университетского чиновника возникло странное предубеждение, что добром эта поездка не кончится, ибо в цивилизованной Европе таким дикарям, как Поздоровкин, делать нечего. Интеллигентный человек он и при любой власти интеллигентен, умеет находить с людьми общий язык и в дурную историю не вляпается, а хам…

Поначалу все шло, впрочем, очень хорошо. В Брюсселе Михаил Петрович имел большой успех. Он читал студентам лекции по истории русской культуры и вел семинары, руководил несколькими аспирантами и консультировал коллег-славистов, но все же главное, зачем его сюда позвали, были обыкновенные уроки разговорной речи. Эти уроки мог бы давать любой преподаватель без научной степени или даже студент, но администрации университета видимо было лестно, что их проводит ученый с известным именем, автор нескольких книг по сравнительной медиавистике. Профессор это чувствовал и злился, но обширная библиотека, удобная квартира, высокая зарплата, возможность повидать мир и наконец неопределенные известия с родины примирили его со снижением статуса и видоизменили недовольство в самоиронию и легкое подтрунивание над своей новой специализацией с варварским названием «русский как иностранный».

К тому же Поздоровкин не слишком утруждал себя занятиями. В отличие от Ленинграда, где студенты за глаза звали его зверем, в Брюсселе Михаил Петрович был либерален, никого не изводил на семинарах бестактными вопросами и не утомлял подробностями из жития русских святых, монахов, летописцев и ученых дьяков, а ограничивался самыми общими сведениями и доброжелательно кивал головой, когда ему говорили, что Пашкин (так одна из юных слависток озвучила фамилию Pushkin) был убит на дуэли с Лермонтовым.

Местные студиозусы казались ему инфантильными созданиями, которых по недоразумению взяли учиться в университет безо всяких экзаменов и спрашивать с которых что-то серьезное просто не имеет смысла. Профессор разбирал с юными бельгийцами «Барышню-крестьянку», «Тамань» и «Черного монаха», а на просьбу познакомить с более современной литературой, сообщал, что понятия о ней не имеет, ибо по его разумению на Чехове русская литература окончилась, а с Бунина и Набокова началось ее вырождение. Тем не менее, несмотря на вопиющий консерватизм, студенты были от Михаила Петровича в восторге, приглашали на свои вечера, и он никогда не отказывался, приходил и снисходительно смотрел, как они развлекаются и милостливо позволял за собою ухаживать.

Со временем безмятежное течение здешней жизни странным образом подействовало на впечатлительного преподавателя. Шальной ли воздух Европы или возраст, о котором справедливо свидетельствует известная пословица насчет седины и беса, но чем больше профессор здесь находился, тем больше сожаления у него вызывала жизнь, проведенная за железным занавесом. Причем это сожаление касалось не политических или культурных ограничений, которые на самом деле ничуть его и не затронули, но совершенно иных вещей. Михаил Петрович вспоминал молодость, строгое воспитание, застенчивость и плотскую муку юношеских лет. Вспоминал томительные часы в университетской библиотеке, когда корпел над учебниками, а рядом сидела в тесной кофточке его однокурсница из Вологды, но у сталинского стипендиата и мысли не было давать ход естественным желаниям.

Это было давно, профессор женился, родил двух дочерей, создал вокруг себя научное направление и, вероятно, мог считать жизнь удачной и счастливой, но именно теперь возникло у него отчетливое ощущение, что лишения юности есть совершенно невосполнимая категория и никакими дальнейшими жизненными достижениями не могут быть возмещены.

Мысли эти были нехорошие и лукавые, профессор гнал их прочь, но все было слишком непривычно вокруг, не было ни жены, ни дочерей, ни учеников, и он чувствовал себя не отцом семейства, не солидным профессором, а пожилым и повидавшим виды эротоманом, знающим толк в женских прелестях, и украдкой поглядывал на студенток совсем не преподавательским оком. Справедливости ради надо сказать, что привлекательные девицы встречались в Бельгии нечасто. У Михаила Петровича, чего бы это ни касалось – искусства, пищи или женской красоты – был отменный вкус, а ни фламандки, ни валлонки женственностью не отличались, были однообразны, похожи друг на друга, сдержанны, деловиты и суховаты. Но было у него в группе одно необыкновенное лицо. То была довольно высокая светловолосая девушка с черными выразительными глаза, на которую он тотчас же обратил внимание, и потому что у нее была такая эффектная внешность, и из-за ее пастернаковского имени – Лара. Была она чешкой и в Бельгию приехала недавно.

Догадывалась ли Лара о его интересе или нет, Михаил Петрович не знал. Он во всяком случае был достаточно благоразумен, ни о каком флирте со студенткой не помышлял и своей симпатии никак не обнаруживал, но казалось ему иногда, что Лара как-то странно усмехается, когда на уроках разговорной практики в череде каждодневных вопросов студентам о том, как, например, они провели выходные дни, он обращался к ней. И от этой женской усмешки бедняга медиавист терялся и краснел.

Была у Лары еще одна странность. О всех студентах знал Поздоровкин, где и с кем они живут, как подрабатывают и чем увлекаются, только она одна от ответа уходила, хотя жила в Бельгии без родителей и больше других нуждалась в деньгах. Загадочно мерцали темные глубокие глаза, вызывающе улыбались и нехотя разжимались чувственные губы, чтобы сказать несколько ничего не значащих слов на хорошем русском языке и снова умолкнуть. Лара точно для себя берегла, и ему казалось, что в их судьбах было что-то общее – оба были чужими в этом мире и вынуждены были играть неподходящую роль, чтобы оправдать свое здесь присутствие.

В середине туманной и влажной бельгийской зимы Поздоровкина пригласили выступить с лекцией в небольшом фламандском городе Генте. Благополучно посвятив слушателей в последние достижения медиавистики и получив за то гонорар, равный его месячному заработку на родине, профессор отправился на экскурсию по городу. Ему хотели дать провожатого, но Михаил Петрович не любил чувствовать себя стесненным и с путеводителем в руках принялся осматривать достопримечательности сам. Главной целью его путешествия был знаменитый гентский алтарь, находившийся в огромном соборе в самом центре города.

У Поздоровкина было очень личное отношение к этому шедевру фламандского примитивизма. Когда-то совсем юный в той самой душной библиотеке, он написал о гентском алтаре свою первую курсовую работу, имея перед глазами слеповатую и невыразительную репродукцию. Теперь алтарь предстал перед ним воочию, и, разглядывая лица святых, шествующих людей, краски и детали, он поймал себя на странном чувстве нереальности, какое возникает, когда долго чего-то ждешь и наконец это наступает. Он боялся уйти и потерять впечатление от ярких красок, столпотворения лиц, трогательной фигуры Агнца, испытывая благодарность судьбе за то, что на склоне лет она привела его в это место, но одновременно и не отделываясь от острой обиды, что все это произошло слишком поздно и в самые дорогие юные годы он был обкраден.

В этих смешанных чувствах профессор вышел на улицу и принялся бродить вдоль канала, осмотрел старую крепость и площадь, где сжигали ведьм, самое маленькое в Европе кафе и самую первую гостиницу, которыми был известен Гент (хотя в душе профессор подозревал, что подобными достопримечательностями может похвастаться любой европейский город, и это есть не что иное как проявление гордости маленькой нации). Он даже немного пожалел о том, что живет в Брюсселе. Все казалось ему более милым, лучше приспособленным и исполненным недостающего бельгийской столице и вообще валлонской части страны благородства и простоты.

Так он шел погруженный в свои мысли и, увлеченный прогулкой, не заметил, что несколько удалился от центра и оказался на площади перед современным зданием, выстроенном из стекла. Вокруг на роликах и скейтбордах носились и визжали мальчишки, едва не сбивая его с ног. Профессор растеряно огляделся по сторонам и увидел наискосок от стеклянного здания квартальчик, в котором светились разноцветные фонарики. Он шагнул по направлению к этим фонарикам и свернул в узкий переулок с рядами больших витрин. Только на этих витринах были разложены не товары с указанием сниженных цен в сезон январской послерождественской распродажи, а сидели на стульях полуголые женщины. За ними были видны комнатки и в глубине широкие кровати. Женщины улыбались профессору и делали приглашающий жест рукой. Поздоровкин понял, куда забрел, и хотел повернуть назад, но присущая ученому потребность обследовать любой объект до конца, толкнула его пройти еще немного по уютным улочкам.

Квартал был небольшой и в этот непоздний час довольно пустынный. Его обитательницы были одеты в нарядные цветные купальники и скорее напоминали артисток цирка, нежели проституток. Большинство были негритянки, но встречались и белые. Иные из витрин были закрыты, возможно женщины еще не начинали работу, а может быть напротив принимали клиентов. Но так или иначе злачное место не казалось отвратительным, отталкивающим или опасным. Оно скорее производило впечатление своеобразного очага культуры. Поздоровкин подумал о том, как рационально и, тем не менее, дико для русского человека, все здесь устроено. Гентский алтарь и квартал проституток, расположенный в двух шагах от него, нисколько не мешали друг другу, не противостояли и не отрицали, а мирно уживались. Да и вообще все было в этом городе буднично и обыкновенно: одни люди делали покупки в маленьких дорогих и больших дешевых магазинах, другие сидели в кафе и в пабах и пили пиво, третьи шли в церковь, а четвертые к блудницам, небо не рушилось и земля не давала трещину, как это случилось бы, а, вернее говоря, и случилось в его собственной стране, когда той дали свободу. Хорошо это или плохо, додумать он не успел, потому что вдруг увидел за одним из широких окон Лару.

Она смотрела так же насмешливо и вызывающе, как на занятии – ни тени смущения не промелькнуло на красивом лице. В отличие от негритянок Лара была одета в черные колготки и тесную футболку, через которую просвечивали полные груди. Михаил Петрович замер, а потом не отдавая себе отчет в том, что он делает, как в обкраденную молодость вступая, толкнул дверь в комнату. На окно упало легкое жалюзи и отделило преподавателя и его ученицу от всего мира.

Когда час спустя Поздоровкин вышел на улицу, оставив Ларе весь свой гонорар за лекцию, в сумерках сонный фламандский городок с его церквями, башнями, каналами и знаменитым алтарем показался ему просто декорацией к этой комнате в розовом квартале. Или точнее эта комната и стала, как бы это кощунственно ни звучало, его, профессора Поздоровкина, гентским алтарем, на который он был готов положить свою жизнь.

С того дня он стал ездить к Ларе каждую неделю. Чешка довольно быстро почувствовала, что имеет над профессором власть и каждый раз увеличивала цену за свои услуги, заставляя оплачивать откупоренные, но невыпитые бутылки шампанского. Она была довольно холодным и рассчетливым существом и зарабатывала на жизнь и на учебу так же деловито и сухо, как если бы мыла посуду в соседнем ресторане. Просто здесь ей больше платили. Профессор был ей скорее неприятен, чем безразличен, как прочие клиенты, и потому что был слишком пылок, хоть и стар, и потому что был русским. Когда однажды он завел с ней разговор о том, чтобы она оставила эту работу, чешка назвала такую сумму, что Поздоровкин струхнул. И так положенные им на счет в солидном банке «Генерале» деньги начали стремительно таять. Но профессору было не до денег – он пил и не мог напиться и утолить тоску по своей убогой жизни. Лара заменяла все, чего ему прежде не доставало.

Там в этой комнатке происходила кульминация, к которой он шел целую неделю. Он читал теперь со студентами Бунина и Набокова и спрашивал их о физической любви, они терялись и не знали, что ответить, а профессор смотрел вокруг безумными глазами и, забыв о том, что перед ними сидят иностранцы, отчаянно жестикулируя и выпаливая слова, рассуждал о том, что значит русский Эрос. В эти минуты он становился прекрасен и юн, и студенты слушали его как завороженные, не понимая смысла, но следуя мелодии его речи. Одна только Лара равнодушно молчала. Но профессору одного ее присутствия было довольно – он не сводил глаза с ее высокого бюста – чешка вдохновляла его.

– В чем дело, Лара? – спросил он однажды строгим тоном.

Она презрительно промолчала.

– Если ты будешь пропускать семинары, я скажу, где ты зарабытваешь деньги, – прибавил он в ярости.

– А я – откуда ты это узнал. Хочешь, чтобы я приходила, плати.

– За что? – изумился он.

– За то, что я не привыкла ничего делать бесплатно.

К весне Поздоровкин отказался от квартиры и переехал в скромное общежитие с общей кухней, ванной и туалетом. Это не соответствовало ни его зарплате, ни статусу, но профессор объяснил, что его семья в России нуждается, и объяснение было принято. Безумие не проходило, а нарастало, и постепенно его отношение с Ларой превратились в какой-то сложный ритуал.

Он приезжал в Гент – это бывало всегда по субботам – на одном и том же поезде и через весь город от вокзала шел пешком мимо музея с картинами Босха, мимо старинного университета, громадного собора святого Петра, по торговым улочкам, пересекая каналы и площади и так приходил в Розовый квартал. По мере приближения возбуждение его нарастало, и он не видел вокруг ничего – все лица смешивались, терялись здания и площади; он был одержим лишь одной страстью. Наконец впереди мелькали огни квартала. Негритянки уже привыкли к нему. Первое время они еще надеялись заманить чудного и щедрого бородача с поблескивающими глазами к себе и даже легонько постукивали пальцами по окнам, когда профессор проходил мимо, но вскоре перестали воспринимать его как потенциальную добычу и смотрели равнодушно, как смотрели на шмыгающих по переулкам подростков-турков с черными живыми глазами. Профессор проводил у Лары час или полтора, а потом умиротворенный шел гулять по Генту.

В эти часы он думал о том, что вся его профессорская деятельность была исполнена некоего фаллического значения. Руководя студентками и аспирантками, проводя с ними занятия и консультации, он оплодотворял их своей умственной энергией и от этого оставался один шаг до физической любви. По сути, вся его научная школа представляла собой один большой гарем, и Лара была в нем любимой наложницей, через которую он обладал остальными женщинами. При этом он никогда не задумывался о том, что до него или после него в комнатку к Ларе приходили мужчины. Он то ли упускал, то ли гнал эту мысль прочь – во всяком случае его постоянство предохраняло чешку от случайных столкновений. Она знала время его приходов и в эти часы никого кроме него не ждала.

Но однажды приблизившись к заветной комнате, он увидел закрытую штору. В животе у профессора тоскливо заныло, он отступил на шаг, и ему почудилось, что негритянки посмотрели на него сочувственно, а одна несмело улыбнулась: дескать, дело житейское, иди ко мне. Поздоровкин покраснел, подскочил к двери и постучал. Но никто не открыл ему. Он отошел в сторону и стал ждать. Сколько так прошло времени, профессор не знал. Мимо проходили люди, проезжали большие красивые машины, едва вписывавшиеся в узкие закоулки квартала, опускались и поднимались шторы в соседних комнатках. Ему казалось, что он стоит здесь целую вечность.

Наконец Ларина дверь распахнулась, и оттуда вышел низенький смуглый человечек с большими красными губами, на которых блестели остатки жира. Вне себя от ярости профессор схватил его и стал бить по лоснящимся губам. Негритянки за окнами завизжали, со всех сторон набежали турецкие мальчишки и, тяжело дыша, уставились на Поздоровкина. Кто-то засвистел. Лара смотрела из окна на своего преподавателя равнодушно, как манекен. Мужичок вопил на неизвестном Поздоровкину наречии и закрывал лицо от побоев. А озверевший Михаил Петрович не мог остановиться и вкладывал в эти удары всю свою ненависть к этому чистенькому упорядоченному миру, к своим урокам разговорной речи и обиженной юности – он мстил за себя и никогда не испытывал столько наслаждения, сколько в эти минуты. Но наслаждение было недолгим – вдруг словно из-под земли появилась полицейская машина, Михаила Петровича скрутили и отвезли в полицейский участок.